***
1022 Серёжа очень давно не вспоминал, так боялся, так старался забыть тот страшный день, когда потерял все: семью, дом. Который год подряд он забивал эту боль утраты в уголки памяти подальше, ведь думал, что это единственное спасение от неё. Хранить эту тайну, нести эту ношу вины, только его и ничьей больше. А когда он рассказал, думал, что оттолкнет Олега. Но как же он удивился, когда, излив душу, он словно вытащил из сердца всю эту отравляющую боль. Глядя на минувшие события словно со стороны, почудилось вдруг: а может, не так и сильно он виноват. Ведь и Олег его нисколько не винил, только поддержал, утешил. Он своим пониманием словно склеил пару осколочков его души. Оставалось разбитых в дребезги еще очень много, но самую малость стало легче. Так еще и вслед за горькой болью прошлого посыпались лавиной другие воспоминания, светлые, теплые, отголоски его беззаботного детства. Серёжа вспоминал себя. Каким он был тогда, до всего. Изменился ли? Изменился, кажется, до неузнаваемости. Маленький Серёжа, имея семью, теплый дом, имея все, о чем только можно мечтать, казалось, вовсе этого не замечал. Дети вообще все воспринимают как данность. Он с головой погружался в знахарство, волхование, впитывая все знания, какие только мог, и мечтая о великом будущем, не отвлекаясь на игры, не заводя друзей. Точно чувствовал, что потом учить его будет просто некому. Хотя такое вряд ли можно почувствовать. Нынешний Серёжа похоронил всех, кого знал в те далекие времена, а после, ни на день не переставая, терзался чувством вины в одиночестве и страхе сделать хоть что-то, чтоб стало лучше, чтоб жить, двигаться дальше. Этот новый Серёжа больше всего на свете желал снова обрести то тепло и не то, что семью, хоть одного-единственного человека, кто бы полюбил его и кого бы полюбил он. А потом боги послали ему Олега. Он огрызался, злился поначалу, отмахивался заносчиво, уверяя себя, что ему и одному в своем унынии неплохо, что это он сам выбрал такую жизнь и она ему в удовольствие. Верить в это легко, не зная другой жизни, но осознав, что можно было иначе, былое упрямство испарилось без следа. Больше не хотелось из ненависти к себе сносить тяготы и сидеть, сложа руки, в глуши, просто считая дни. Не хотелось больше страдать, наказывая себя за свои ошибки. На ум не шло, зачем он до этого так поступал с собой. Хотелось любить. Хотелось чего-то хорошего, доброго, теплого, домашнего, чего-то своего. И хотелось этого с Олегом. Он с удивлением осознал вдруг, что с тех самых пор, как нашел его раненым, мир стал крутиться вокруг него. Спасти его, выходить, поговорить с ним, волноваться за него, бранить, слушать, вздорить с ним, улыбаться из-за него, бояться, что уедет, благодарить, тосковать, что оставит, плакать на его плече, снова улыбаться, смеяться. Олег, в мыслях был один Олег. Его голос, его добрые глаза, ум, спокойствие, которое окутывало рядом с ним. Весь он был таким спасительным, хотелось вцепиться, что есть силы, и никогда не отпускать. Серёжа страшно злился, чувствуя себя самым наивным глупцом. Он же как бездомный щенок, который готов хвостиком ходить за тем единственным, кто прикормил и пригрел его. Может, доброта, мягкость Олега к нему — это просто доброта и ничего больше, а он себе намечтал такого, что готов вслед за своими тайнами всего себя ему доверить. Но вот подумать, а надо ли это Олегу, не успел до того, как сердце уже выскочило из груди. И разочароваться было страшнее всего. Но даже понимая глупость и тщетность, ничего не мог поделать со своими чувствами, что копились, разгорались, что поначалу и вовсе по незнанию он принимал за неприязнь. Говорят, от ненависти до любви один шаг? Серёжа искренне ломал голову. Да чем вообще Олег мог его злить, он же абсолютное чудо. Чуткий, понимающий, веселый, хозяйственный. Все черты в нем казались нестерпимо красивыми, такой он статный, сильный, смелый, а глаза такие добрые, мудрые. Взгляд словно взрослее его самого. Глядя в эти глаза, невольно успокаиваешься, словно тебя крепко обнимают, говоря «все хорошо, ничего не бойся, со мной не пропадешь». Становилось тепло от того, что просто видит Олега, но холод мурашками пробегал по спине, когда понимал, что это ненадолго. Что как бы хорошо не было сейчас, все это вот-вот закончится. А потому слишком часто Серёжа украдкой бросал на него полные тоски взгляды, без слов говорящие:«пожалуйста, только не исчезай. Я больше не хочу один».***
Закат догорал малиновыми отблесками в небе. Ветерок волновал высокие камыши с рогозом и трепал ветви плакучих ив, своими корявыми стволами нависающими над водной гладью. А темный лес невдалеке высокой громадой обступал берега спокойной речушки. Оказались они тут, потому что Олег попытался научить Серёжу рыбачить. Ведун даже, что удивило, согласился попробовать. Постоял на камушке у берега со снастями в руке с пару минут. Но быстро заскучал. Сказал, что состариться можно, пока рыба соизволит клюнуть, и убежал подальше от берега собирать золотарник. В итоге Олег сам наловил пару рыбешек. И теперь уже он скучающе стал дожидаться как всегда увлекшегося ведуна. Глядел, как вечер опускается на реку, прислушиваясь к лягушачьему кваканью, стрекоту кузнечиков, и отмахивался порой от надоедливых комаров. Вряд ли Олег догадывался, что мешкает и отвлекается ведун только потому, что слишком часто заглядывается на него. Серёжа уже и внимания не обращал, что собирает, золотарник или траву обычную, дергал все подряд, слишком увлеченный своими думами. А глаза то и дело прибегали к умиротворённо сидящему на берегу князю. В груди тянуло глупое желание: вот бы подкрасться, обнять со спины крепко, уткнуться носом в шею. Вот бы Олег снова прижал к себе. Как тогда. Никак не шли из головы те объятия. Ну как он обнял! Вмиг стало так тепло, спокойно. И не счесть, сколько просидели они на том поваленном дереве, минуту, десять, а может, и гораздо больше. Серёжа так пригрелся на его плече, успокаиваясь, чувствовал, как невесомо Олег гладит по спине, по волосам. И он не разжимал объятий, пока сам Серёжа не дернулся, отстраняясь. Так хорошо, как тогда, он не чувствовал себя ужасно давно. Потому отчаянно хотелось ещё. Но нельзя же просто подойти и попросить:«Олег, а можешь, пожалуйста, меня обнять и желательно никогда не отпускать?» Угу, конечно, спешит и падает. Других дел у него нет, кроме как давать пригреться на своем плече одному жалкому, несчастному, одинокому ведуну. Снова от расстройства надергав простой осоки вместо золотарника, Серёжа с чувством выкинул в кусты весь пучок. Как вообще возможно чувствовать себя одновременно и самым счастливым и самым несчастным на свете?! И тосковать спокойно не может, потому что слишком клокочет в груди радость со все крепчающей против воли любовью. И радоваться спокойно не может, потому что гложет тоска от мыслей, что Олег в любой момент может исчезнуть из его жизни навсегда. Столько сложных чувств охватывали его, что голова раскалывалась. Ведун, жмурясь потер виски оглядываясь по сторонам. И понял вдруг, что не от мыслей голова разболелась. Звук, раздражающий, едва слышный, но сильно бьющий по голове, исходил откуда-то со стороны реки. Едва поднял взгляд к берегу увидел, что и Олег поднялся с места и, сосредоточено вглядываясь куда-то в камыши, шагнул к воде. И тут Серёжу как ледяной водой окатило. Русалка! Вот кто так завывать может. Солнце скрылось, вот и повылезала, распелась нечисть. Он-то привык, что его стороной обходят, а Олег! Олег же человек. Да и сам ведун слишком далеко от берега, чтоб его волховскую кровь учуяли. А князь, вот он, на самом бережку, ещё и с виду один. Даже самая осторожная нежить на него бы позарилась. Олег прошел, еще неспешно приближаясь к камышам. Сейчас подойдет, руку протянет и все, поминай как звали. Коли отозвался, так и пытаться спастись не захочет, сгинет. Что вообще русалки с людьми делают? Топят? Едят? Представить страшно. Серёжа, устремляясь к кромке воды, на ходу вскликнул: — Олег! Хотя чего он голосит? Бесполезно уже. Не услышит он его. Но не успел Серёжа преодолеть те жалкие саженей шесть, что их разделяли, как Олег остановился, оборачиваясь на него, и вопросительно вскинул брови. Взгляд его был ясный, осознанный. Серёжа оторопел, удивленно хлопая глазами, и подошел уже шагом. Но тут и вовсе чуть челюсть не уронил. Князь, хмурясь и потирая виски, спросил: — Кто скрепит в камышах? Неприятно так. Птица, что ли? Я пугнуть хотел, а то слушать невозможно. «Глухие или влюбленные» вспомнились давние слова деда. Глухим Олег точно не был. Серёжа от щекочущего чувства под ребрами нервно хихикнул. Но потом опомнился. Влюблен, но почему обязательно в него? Может, дома в Ладоге кто ждет. Он же не спрашивал... Олег, продолжая глядеть на него, переспросил: — А с птицей-то что? — Да не птица это, — махнул рукой Серёжа и подобрал с земли камень, — это русалка, заплыла туда, куда нельзя, и позарилась на то, что ей не положено. А ну плыви отсюда, маракуша чешуйчатая! — сердито прикрикнув, он швырнул камень в камыши. Раздался всплеск, взвизг, рогоз у воды чуть качнулся, а в темной воде посередине течения вырвалась пара пузырей. Олег удивленно провел рукой по волосам, вглядываясь в темную воду, и хотел уже было что-то спросить, но Серёжа опередил: — Пойдем к дому? —тревожно попросил он, настороженно вглядываясь в заросли камыша, окружавшие берега. Олег, оставляя вопросы на потом, понимающе кивнул. Прихватив улов и собранные травы, они направились к лесу. Кваканье и речная прохлада все удалялась, а громада темной опушки приближалась. Серёжа не мог перестать, тревожно хмурясь, оглядываться на реку. Раздумывал с напускным недовольством, когда же он перестанет переживать за князя. Наверное, только если всегда будет рядом, зная точно, что ему ничего не угрожает. Что не станет лезь под стрелы, не будет ядовитыми ягодами угощаться и не станет лакомым кусочком для нечисти. Озираясь по сторонам, Серёжа заметил вдруг на себе приободряющий, успокаивающий взгляд. Такой, словно Олег подумал, что это он русалки испугался и потому спешит к дому. Ну а чего он еще мог подумать? Откуда ему знать, что бояться Серёжа может только за него. Ведун устало выдохнул, понуро опуская голову. Ну и пускай думает, что он трус, это ведь действительно в каком-то смысле правда. Но тут все мысли из головы как ветром сдуло. Серёжа почувствовал осторожное прикосновение к своей руке. Он прикусил губу, чтоб не запищать от неожиданности. Олег взял его за руку. Дыханье сперло, ни вдохнуть ни выдохнуть, только подрагивающей ладонью сжать в ответ, крепче сплетая пальцы. Серёжа прекрасно помнил, что как-то раз и сам таскал его за руку, как маленького, когда бранил за что-то. Но тут же совершено другое. Тут что-то, что словами не объяснить при всем желании. То, от чего приходилось напоминать себе шагать вперед по тропе. То, из-за чего на лицо лезла улыбка, а сердце трепетало как осиновый листок на ветру. Подумать только. За руку взял. Абы с кем же за руку не ходят. Или в Ладоге ходят? Знать бы, какие у них там обычаи. От реки до избы было рукой подать, но Серёжа мысленно молил, чтоб эта тропка никогда не кончалась. Глаз на Олега он не поднимал. И все глядел на их сцепленные руки. Растворялся в тепле прикосновений. Сердце надрывалось, умоляя поверить. А может, не просто так все это? Смотрит тепло, улыбается ему, за руку держит, зову русалки не поддался, и в конце-концов то, что он все еще здесь, с ним, хотя давным-давно мог и должен был уехать. Может, это все потому что и он ему по сердцу пришелся? Но тут впереди, преграждая собой тропу, показалось криво растущая молодая березка. Олег, разрывая их руки, придержал, отгибая тонкую ветку в сторону, давая ведуну, не пригибаясь, пройти вперед. Но едва отпустил его руку, Серёжа почувствовал накатившее одиночество. Он сжал ладонь в кулак, словно желая сохранить остатки тепла от руки Олега. Дальше они шли порознь. Серёжа сам ни за что не осмелился бы потянуться к нему. Одно дело, когда Олег обнимает, за руку берет. Но делать шаг самому казалось слишком опрометчивым, слишком страшно, что его оттолкнут. Жизнь бы он ему не задумываясь доверил, а вот сердце, свои мысли, желания — очень хотелось, но слишком боязно, не зная наверняка, чем это может обернуться. До этого хрупкое молчание, прерываемое только колотящимся сердцем и звуками вечернего леса, прервал Олег. Неловко кашлянув, он спросил: — Так значит, говоришь, то была русалка? Что же, и лешие всякие существуют, и домовые? Серёжа, облегченно выдыхая и разгоняя смущение, стал рассказывать то, в чем, в отличие от дел сердечных, он разбирался прекрасно. — Лешие — слуги Велеса. Домовые у людей, может, и живут, а у меня точно нет, — кивнул он на показавшуюся за деревьями избу. — А Баба-Яга? — любопытно стал перебирать догадки князь, — Ведьма или ведунья? — Не-а, — улыбаясь хитро, мотнул головой Серёжа, — дед рассказывал, по приданиям это могущественная жрица Мокоши. Но давним-давно о ней уж ничего не слышно, только сказания в народе ходят. Говорят, она была проводником богов и смертных меж царствами. А вообще, много разных существ земля носит, так сразу и не перечесть. — А почему раньше я ничего такого не видел? — недоверчиво поднял бровь Олег. — Нечисть тоже неглупая. Прячется, больших поселений опасается, а вот в глуши на одиноких путников без опаски может покуситься. — А как же ты? Ведь совсем один был? — обеспокоенно встрепенулся Олег. Серёжа, заходя на двор, усмехнулся не то самодовольно, не то кокетливо. Стало вдруг так приятно от того, что Олег тоже беспокоится за него. — А со мной ничего не будет. Я же ведун. Меня нечисть как огня боится, — разъяснил он. Но обернувшись, наткнулся на такой взгляд, что даже растерялся. Олег смотрел с такой нежностью, долей восхищения, едва заметно улыбаясь уголками губ. Смотреть так на человека, до которого тебе нет никакого дела, совершенно невозможно. Не Серёже, конечно, в этом разбираться, он в помине не знает, как положено смотреть друг на друга влюбленным людям. Не знает, как показать, что нравится, и не знает, как понять, что нравится он. Но в такие моменты точно чувствовал, как пожар в груди разгорается все сильнее. Ведун, чтоб скрыть клокочущее смущение, бросил шутливо, шагая к крыльцу: — Так что держись меня и не пропадешь. И чуть не споткнулся о ступеньку, слыша в ответ тихое: — С радостью.