***
Вернувшись к могиле, пока Макаровы ловили напуганных его криками лошадей, Шура забрал свой меч, отряхнул от земли и сунул в ножны на поясе. А после отыскал помятый ратный шлем в высокой траве и положил обратно к основанию креста. Гнев гневом, а покой усопших нарушать нельзя. Какими бы негодяями ни были новгородцы, в чем-то они все же смогли поступить по совести. Похоронили убитых, а не оставили на растерзание воронью. Не деля на своих и чужих, как братьев по вере, всех под одним крестом. Снова замерев перед могилой как завороженный, Шура выдохнул. Отчаяния больше не было, лишь покой и тяжесть на сердце. Чуть севшим голосом вдруг заговорил: — Он был мудрым и справедливым князем, упорным и отважным воином, и он был отличным другом. Слова лились от самого сердца. На похоронах и поминках в Ладоге он и слова не вымолвил, потому что не верил, а теперь, найдя, наконец, настоящую могилу он должен был выговориться, попрощаться как следует. — Он был добрым, верным, честным, невыносимо серьезным и правильным, и порой ужасно хмурым. Но князьям, пожалуй, иначе нельзя. Слишком большая ноша на плечах. — В последний наш разговор я, как всегда, подтрунивал, веселил его, советовал жениться, — грустно улыбнулся дружинник, всколыхивая в памяти приятное, светлое, — а он все о княжестве говорил, — замолкнув ненадолго, проглатывая ком в горле, он продолжил: — Больше всего на свете Олег любил Ладогу и свой народ. Мне жаль, что он не сможет сам исполнить все то, чем так горел. — И, словно обращаясь к его бестелесному призраку, проговорил: — Я продолжу твое дело, жизнь положу ради безопасности и процветания Ладоги. Спи спокойно, друг. Лишь договорив, он обернулся на замерших за спиной Макаровых. У обоих от его слов в глазах стояли слезы. Ни слова больше не говоря, Шура кивнул вопросительно. Те шмыгая носами закивали. Конечно, они с ним. Время и испытания показали — вернее соратников и друзей ему не сыскать. Они давно перестали быть просто учениками. Да и, если быть честным, кажется, они научили его гораздо большему, чем он их. Приняв повод своего коня, Шура выдохнул. — Ну, — кивнул он, — проверим, кто там в лесу дымит, а на утро в обратную дорогу.***
Направили они коней прямиком в лесную чащу. Впрочем, не пройдя и версты вглубь поняли, что зря понадеялись: лес быстро стал совершенно непроходимым. Пришлось вернуться, привязать коней на поляне у опушки и, прихватив часть припасов, идти пешими. Густой валежник преграждал дорогу, низкие пышные ели застилали своими ветвями свет, которого и так с каждой минутой делалось все меньше и меньше. Дремучая лесная чаща обжигала прохладой и теменью. Леса эти древние не горели и не падали под ударами лесорубов, так и стояли тут нетронутые веками. На счастье, дикие звери не встречались, хотя не раз проходили мимо или перебирались через буреломы, сгодившиеся бы для медвежьей берлоги или волчьего логова. Идти было непросто, лес словно нарочно не пускал незваных гостей. С час пути только и делали что получали ветками по лбу, совали носы в паутину, растянутую меж ветвей, петляли, обходя овраги, перелезали завалы из поваленных ветром и давно струхлевших деревьев, спотыкаясь о траву и коряги. Не будь у них цели, до которой нужно было непременно добраться засветло, а забреди они сюда случайно, давно бы повернули в обратную дорогу. Лишь в сумерках удалось выйти из негостеприимного бурелома в просторный сосновый бор. В нем и дышалось легче, иди себе меж могучих стройных стволов, величественными колоннами уходящими ввысь, по мягкому покрову из мхов и лишайников. Так прошла основная часть дороги. Хотя больше времени тратили на то, чтоб озираться на каждый шорох. Звуков в ночном лесу много, то филин заухает, то ветка упадет. И это ведь не перелесок возле Ладоги, это дикий далекий лес, мало ли что, их обглоданные косточки тут никто не найдет. Даже Шура шел, настороженно глядя по сторонам, придерживая рукоять меча. К счастью, вскоре все чаще начали встречаться просторные поляны с пахучими травами. И наконец, каким-то чудом, на одной из них взору открылась изба. Маленькая, старая. Грубо вытесанные бревна сруба потемнели от времени и сырости. Над крышей, выложенной хворостом и мхом, возвышалась печная труба, которая, видать, и дымила. Возле избы под окном скамейка. На ней лукошко с травами, изгородь, аккуратно окружающая ухоженный огород, дикая яблоня с зеленными, ещё мелкими плодами. Сразу видно, дом жилой, за ним ухаживают. Недолго думая, трое подошли к крыльцу. Шура постучал в дверь — тишина. — Есть кто дома? — произнес он вслух. — Ау, — позвала Лера. Кирилл подошёл к окну и любопытно заглянул внутрь. — Никого, — пожал он плечами. — Да и без тебя понятно, — беззлобно огрызнулась Лера. — Ну, зайдём, — кивнул Шура, дёргая за изогнутый сук, служивший ручкой низкой двери, — нечего на улице торчать. Дверь скрипнула, отворяясь, и трое зашли внутрь, поочередно пригибаясь под низкой притолокой. Внутри темно. В нос сразу ударил запах сухих трав, коих, судя по темным очертаниям под потолком, немерено. От печи, белеющей в темноте ярким пятном, исходило тепло. Во мраке мало что разглядишь, но в целом изба как изба. Утварь домашняя, лукошки, горшки. — Ничего не трогать! — Вовремя скомандовал Шура уже подскочившему к печи Кириллу. — А вдруг есть что поесть? Съестным пахнет. — Если есть что поесть, то не для тебя! — разъяснила наставительно Лера. — Да я будущий богатырь! У меня меч вон! Мне много есть надо, чтоб сил больше было. С подаренным накануне мечом Кирилл не расставался ни на секунду, и спать наверняка станет с ним в обнимку. — Объедать хозяина, еще и без спроса — невежливо. — Начал поучать Шура, — Никто ничего есть и трогать не будет. Просто посидим и подождем, когда кто воротится. Если голодный — припасы доедай, зря что ли тащили. А вообще, ложитесь-ка вы по лавкам и спать. Умаялись же, а я подожду. Макаровы, может, и хотели бы возмутиться, но усталость от тяжёлой дороги по лесу брала свое. Уже совсем скоро оба мирно сопели, умастившись на лавках в дальних углах избы. А Шура, вновь оставшись наедине со своими мыслями, сидел, привалившись к столу, постукивая пальцами по деревянной поверхности, ждал и думал. Поле брани никак не шло из головы. А вернее то, как быстро и бесследно растворились новгородцы. С одной стороны, было бы странно, останься они на ладожских землях, делать тут им нечего, а телеги с данью с полкняжества, отбитые у дружины, достаточная добыча, чтоб вернуться восвояси и пировать. С другой, а откуда им было знать, что дружина поедет именно этой дорогой, ведь решали все на ходу. Если бы не предложение воеводы, пошли бы привычным путем. Шура похолодел от догадки. «Да нет. Зачем Это Вадимиру? Какая ему польза о того, что казна опустеет». Но быстро понял. «А ведь только Вадимиру и пошло все это впрок». Но только не потеря собранной дани, а смерть Олега. Все это было ради гибели Олега, а дань... может, прикрытие или вовсе оплата новгородским ратникам за услугу. Злость брала, и в первую очередь на себя. Мог бы и раньше догадаться! Посидеть, подумать и понять, а, может, догадывался подсознательно, поэтому злился на Вадимира! И теперь ясно, что не без причины. Он виновен в смерти Олега. А Шура смолчал, когда он забрал Ладогу в свои лапы. А должен был сделать что-то, рассказать всем, добиться того, чтоб он поплатился. Но он все это время просто унывал, пеняя на жестокосердную судьбу, хотя у всех бед имелось лицо. Хотелось немедленно разбудить Кира с Лерой и помчаться домой, восстанавливать утраченную справедливость, но он остановил себя. Успеют. Все успеют. Они вернутся, и все в городе узнают, что за змей занял ладожский престол. Потерев глаза, привыкшие к сумраку, и отгоняя накатывающую дрёму, дружинник поднялся и, прихрамывая от уже привычной тупой ноющей боли в колене, медленно прошелся по избе, разглядывая все вокруг. На стене над столом сухой венок из ромашек, бусы рябиновые, умело вырезанные из дерева фигурки зверей, а может и богов. Вряд ли в таких забытых богом местах верят в то же, что в родной Ладоге. Из печки действительно пахло съестным, потрогал еще теплый чугунок. Совсем немного они с хозяином разминулись. Прошёлся дальше, на полке за печкой заметил отблеск метала. Кольчуга. Он ее ни с чем не перепутает. Неужто воин какой осел тут в отшельниках у черта на куличках. Почему-то в мыслях хозяин избы виделся белобородым старцем с мудрыми глазами, точно волхвы из рассказов бабушки Олега. Дружинник решил разглядеть находку поближе. Потянул на себя, но не удержал, и вместе с ворохом ткани кольчуга громко звякнула о деревянный пол. Шура зажмурился, вжимая голову в плечи, мысленно браня себя. Сам сказал ничего не трогать, и сам же полез. Ну уж ладно, поглядит, да и положит на место все, как было. Шагнув к столу, взял щепу и подпалил от углей в печи. Изба озарилась теплым светом лучины, подрагивающим на стенах и отбрасывающим причудливые тени от висящих под потолком трав. Шура опустился подле вороха вещей. В глаза бросилась разорванная во многих местах вязь кольчуги с пробоинами точно от стрел. Рядом, смятая, лежала плотная бордовая материя, дорогая и редкая, не каждый боярин позволить может. Такую привозили на торговых ладьях с востока. Но ярче всего в дрожащем свете лучины золотом сверкнула скрепляющая края плаща фибула с изображенным на ней гордым волчьим профилем.