***
Вечер, переходящий в ночь. Тины нет, или же она заперлась в своей комнате — не знаю. Да и не интересно. Оскар учит уроки после очередной схваченной двойки. Отец неизменно читает газету, надев очки — он делал так каждый вечер и наверняка делает и сейчас. Если не помер, конечно. А хотя, не важно. Тихона в комнате нет. Я же натягиваю не себя мой блестящий пуховик — собираюсь гулять, уже даже не скрываясь. — Милая, ты надолго? — Голос отца звучит спокойно но по моей спине всё равно пробегают мурашки. На удивление та байка с вымышленной подругой хорошо зашла — отец, кажется, даже не рассматривал вероятность моей лжи. — Да как обычно, — тут я хитрила. «Как обычно» не существовало — я могла прийти как в час ночи, так и в девять вечера, просто отписываясь с телефона о возможном возвращении. Нельзя сказать что меня отпускали гулять ночью — я должна была возвращаться в десять и просить «родителей» моей «подруги» проводить меня, но я, разумеется, данные правила соблюдала редко, а ещё точнее — не соблюдала вообще. Странно, что отец ни разу не захотел разузнать о моих выдуманных знакомых побольше; впрочем, его, казалось, вообще ничего не интересовало. Хотя телефон мне купили сразу же после моего неудавшегося побега, хах. Но разве это сейчас имеет смысл? — Ну хорошо. Не задерживайся, — эти слова я едва слышу, уже распахнув тяжёлую дверь. Меня обдало привычно холодным ветром; Тина всегда ругалась, если я долго держала дверь открытой, а мне нравилось стоять так, на пороге чего-то неизвестного. — Я пошла! — С этими словами я выскользнула на улицу. Мгновенно стало хорошо; дома, кажется, даже воздух был отравлен. Глубокий вдох. Ну наконец-то. Хотя бы на пару часов я смогу избавиться от этого щемящего чувства застывшей боли, которое гнилым налётом оставалось на сердце. Я натянула сапоги и хотела было идти, но тут ко мне подошёл Генрих, мяукнув и стряхивая с лапок снег. — Что ты, милый? — Как можно ласковее спросила я, нагибаясь и гладя его мокрую от снега шёрстку. — Нагулялся? Генрих снова мяукнул, боднув меня в ногу и жмуря единственный глаз. Он помахивал хвостом, выразительно глядя на меня и, казалось, о чём-то просил. — Ну, чего ты? — Я постаралась взять его на руки, но он мгновенно вывернулся и с тихим стуком вновь приземлился на крыльцо. — Как хочешь, я гулять. Пустить тебя? Генрих только глянул на меня, странно, не по-кошачьи. Словно человек. Но я, глупая, не поняла того взгляда; а надо было, надо было понять! Нажав на ручку, я открыла коту дверь; он ещё пару секунд глядел на меня, а после, развернувшись, гордо прошёл в дом, помахивая хвостом. Я только улыбнулась про себя, не задумываясь о происходящем — всё толкало меня прочь от дома, куда угодно, но подальше. Спрыгнув с крыльца я бегом помчалась по этой широкой дороге в неизвестность, заснеженной, твёрдой, горящей от света фонарей. Дул бесснежный ветер, фонари горели, словно костры; бесновалась бурная, дикая погода зимы. Хотелось тоже бежать и кричать что-то громкое, но слишком жгло горло этим колючим зимним воздухом; приходилось молчать. Я подбежала к дереву с огромным дуплом в нём: оно стояло отдельно ото всех, растопырив длинные ветви, одиноко и гордо, отстранённо. Приблизившись, я сходу обняла его: именно тут мы всегда встречались с друзьями. Интересно, кто зайдёт за мной сегодня? Признаться, хотелось видеть кого угодно, кроме Металлиста. Его, несмотря на казалось бы более-менее мирное поведение, я побаивалась, не в силах понять его путанного характера. Это давило и напрягало. Я задумчиво провела покрасневшим от холода пальцем по шершавой коре дерева. Вместо бешеного восторга пришло другое настроение, более тихое, задумчивое, спокойное. Как всё успело поменяться так быстро? Правильно ли то, что происходит? Всё чаще я чувствовала себя так, будто я — не человек, а персонаж какой-нибудь книги, медленно ломающий «четвёртую стену». Слишком колоссальными были изменения: друзья, бесконечная тяга к книгам, странные вкусы в музыке. Но всё это было… Хорошо, но странно до жгучей боли — как всё смогло так перемениться? Не сплю ли я? Стало тоскливо. Может, самой пойти к друзьям? Пойду навстречу, я знаю, как идти, чего такого? В тот момент я напрочь позабыла все сказанные Волшебником слова: «Сама никуда не ходи. Это не двор возле дома, тут опасно». От этой мысли стало веселее. Действительно, что мне стоит? И, занятая размышлениями, я без каких-либо опасений свернула в успевший стать знакомым переулок. Дорога не кончалась, шла я медленно. Раздались чьи-то шаги. В голову сразу пришло то, что это, скорее всего, кто-то из друзей и лучше мне быстренько вернуться на место и встать, как паинька, но я отвергла этот порыв: я уже взрослая, а со мной возятся, как с маленькой! Просто покажу им, что тут безопасно, ничего особенного. Шаги приближались. Я даже не подумала о том, что встречающий меня пойдёт спереди, а шаги-то сзади. Не подумала. А надо бы было подумать. — Что это ты тут делаешь, одна и так поздно? — Едкий, насмешливый голос был мне незнаком. Я испуганно обернулась: позади меня стояли две тёмные высокие фигуры, в чёрной одежде. Я не могу вспомнить лиц; я ничего, ничего не помню! Стало боязно. Это явно не те, кого я ждала — друзья не стали бы так разыгрывать. — Гуляю, — я собрала остатки смелости. Действительно, а чего, собственно говоря, бояться — я уже взрослая, да и что со мной можно сделать? Мне даже близко не думалось о том, как много неприятных вещей со мной можно сделать. — А вам зачем? — А ты одна гуляешь? — Этот ехидный, вкрадчивый вопрос мне не понравился. Я сделала пол шага назад, сжав кулаки в карманах пуховика. — Нет. С друзьями, — ответила я, чувствуя, что дыхание становится скорее, а сердце бьётся где-то в горле. Во рту пересохло, стало тяжело дышать. — Зачем вам? — А где же твои друзья? Убежали? — Вот теперь я по-настоящему испугалась. Что им нужно? Чего они пристали? — Подойдут скоро, — я ещё отошла, не замечая того, что преследователи идут вместе со мной. — Отойдите, мне страшно! — Ой, какая нежная! Мы же просто хотим подружиться. Ты же хорошая подружка, так ведь? — Оба голоса отвратительно засмеялись. Мне стало плохо, к горлу подкатила тошнота. Я не понимала и не видела смысла в действиях этих странных фигур, от чего становилось ещё хуже, противнее, страшнее. Стиснув зубы я вытащила руки из карманов, чувствуя, что сейчас закричу от страха. — Не буду я с вами дружить, уйдите! — В голове не было ни единой мысли о том, что же мне делать в этом кошмаре. Кричать? Убегать? Плакать и просить не трогать меня? Так они и без того не трогают! Это я, как дурочка, испугалась неясно чего. От этой странной мысли стало немножко спокойнее. — Какая ты грубая! А мы-то думали, что ты хорошая, — один из тёмных силуэтов оказался прямо за спиной. Я вскрикнула и постаралась отстраниться, но другая фигура возникла прямо передо мной. — А знаешь, что делают с такими грубыми девочками, как ты? Я перестала чувствовать своё тело. Горло сжималось от дикого страха, не пропуская крик, руки и коленки дрожали, мысли путались. Чужая рука схватила меня за предплечье, что-то тёмное замахнулось — я всё-таки вскрикнула, не узнавая собственного голоса. Внезапно что-то резко отбросило меня в сторону, протащив по земле и остановив у стенки одного из домов. Как в тумане я приоткрыла глаза: всё было расплывчатым и мутным. Какие-то фигуры, и этот полный дичайшей ярости крик, который я, кажется, не забуду: — Стоять, куда пошёл! Я из тебя сейчас все кишки вытрясу, мразь поганая! — голос казался мне смутно знакомым, но я никак не могла узнать его. Кажется, слышались возня и удары, какие бывали слышны, когда отец бил Тихона. Я не помню ничего из увиденного; только эти неясные фигуры, освещённые рыжим светом фонарей, на абсолютно белой от утоптанного снега дороги. — Как вы вообще догадались до такого! Уроды подлые! Не ори, тварь, я ещё не начал! Я, свернувшись калачиком, заплакала. Сама не знаю, почему; наверное, все эти события, произошедшие так бурно и резко, слишком напугали меня. Странные, непонятные вопросы, испуг, яростные крики, смешивающиеся сейчас с чьим-то криками боли — это всё слишком давило. Впрочем, возможно это были слёзы облегчения, не знаю. Помню, что было совсем не холодно, скорее щёки пылали из-за этих потоков солёной воды, к которой пристали кристаллики снега. Закрыв глаза, я ненадолго отключилась от реальности. Рядом, прямо над головой, раздался скрип снега — кто-то шёл. Из-под полусомкнутых век я увидела тёмную фигуру, присевшую передо мной на корточки. Внутри меня что-то тревожно всколыхнулось, но внезапно навалившееся оцепенение подавило это чувство. — Не спи, замёрзнешь, — сильные руки усадили меня на колени. Знакомый, грубоватый и хриплый голос подействовал успокаивающе: бешеный стук сердца понемногу успокаивался, восстанавливалось сбитое страхом дыхание. — Ты вообще какого хрена здесь делаешь? Заболела, что ли? Не знаешь, что нельзя? — Я к вам пошла, — мне наконец удалось рассмотреть своего собеседника. Увиденное не обрадовало: передо мной сидел Металлист, худыми руками крепко держа меня за плечи. Он не выглядел испуганным, но на его лице я прочитала странные нотки беспокойства, смешанного со злобой; это немало удивило меня. — Пошла она, блин! Выперлась! Деловая, чтоб тебя, — скорее взволнованно, чем зло, возмутился Металлист. — Тебе, хрень ещё по какой-то причине ходячая, сказали русским языком: от грёбаного дерева ни шагу! Какого тебе не понятно в этой фразе?! — Ну я думала, что всё в порядке будет… — Плаксиво протянула я, полностью переставая осознавать ситуацию. Хотелось утереть глаза рукой, несмотря на то, что слёз уже не было. — Думала она… — парень закатил глаза. Я заметила, что он без сигареты и, кажется, трезвый — интересно, по какому поводу. — Слушай, я тут долго не буду, — он заглянул мне в глаза. Подобные фразы, которые он ронял так часто, с каждым разом пугали меня всё больше: что значит «не буду»? — И никто не будет. Ты тут дольше всех. И если что-то случится, ты должна полагаться на себя. И на свои мозги, если они на месте! Ясно тебе?! — Ясно… — я кулаком всё-таки утерла глаза, которые внезапно обожгло слезами. Металлист, увидев, что я плачу, кажется, немного смягчился. — Пошли, нечего теперь реветь, — он поднялся, после помог подняться мне. Я никак не могла понять его: Металлист всегда был равнодушным и отстранённым, он практически не обращал на меня внимания и было непонятно, зачем он помог мне. Отряхнув мне снег с колен, он привычным жестом запихнул руки в карманы. — Всё, успокойся. Ну, чего ты хнычешь? — Не знаю… — Действительно, что меня так испугало тогда? Думаю, ответ слишком сложный и долгий для того, чтобы его записывать. Простыми словами могу сказать, что было страшно и я растерялась. Металлист, глянув на меня, закатил глаза. — Фиг с тобой, иди сюда уже, — он неожиданно поднял меня на руки. Я не стала вырываться, но мысленно удивилась про себя. — Идём давай. Лёгкая ты какая-то. Тебя дома кормят вообще? — Ага, — я испуганно глянула вниз, поражаясь тому, насколько Металлист высокий. Сейчас я вспоминаю, что у меня тряслись руки, но тогда я не замечала этого. Было страшно: вырваться я не смогу, а от Металлиста можно было ждать чего угодно и даже больше. — Непохоже. Ладно, хрен с тобой, — он замолчал, свободную руку запустив в карман. Я обняла его; от зелёной толстовки и спутанных волос пахло табачным дымом. Мне на всю жизнь запомнился этот запах табака; даже, в первый раз попробовав курить, я ничуть не удивилась, узнав знакомое ощущение во рту. Я не курю — не хочется терять свою жизнь, так бездарно и глупо, не хочется никому причинять боль. Было тревожно, но вместе с тем я понимала, что теперь бояться нечего, всё позади. Понимала, но всё равно чего-то боялась. — Так, — Металлист, вздохнув, глянул на меня. — Я сейчас, наверное, должен полчаса распинаться о морали, но не буду. Уясни по жизни одну простую вещь: когда-нибудь ты останешься одна. Такое бывает со всеми, не смей реветь! — а я действительно собралась расплакаться от этих слов. — Поверь, одной тоже круто. Но блин… — тут он замялся, явно подбирая нужные слова. Было видно, что разговор, как и мне, даётся ему с трудом. — Короче, не жди, что кто-то поможет. Надейся на себя. Я тихонько кивнула, запоминая эти неясные мне тогда слова. Было непонятно, но я отчего-то запомнила всё, что услышала тогда; это странно — запоминать то, чего не понимаешь. Было очень тихо. Шёл Металлист быстро, придерживая меня, но в его походке было что-то странное, будто он привык ходить по палубе корабля. Я узнаю эти неверные шаги из тысячи похожих. Точно узнаю. — А зачем ты куришь? — Спросила я это от нечего делать, просто, чтобы не молчать. — Хах, — ухмыльнувшись, парень замолчал на минуту, будто бы думая над ответом. — Помогает расслабиться. — Но это же вредно, — по-детски наивно заявила я, обнимая его. Стало уютно, тепло. — Если будешь курить, то умрёшь. — Конечно умру, — спокойно согласился Металлист. Его голос, уже успевший стать неживым и холодным, чуть потеплел, стал плавным, задумчивым, а самое главное человеческим, с нотками жизни в нём. — Мы все когда-то умрём, а я — ещё раньше многих. — Ну с чего ты взял? — Упрямо, с грустью спросила я. Всегда становилось страшно, когда он говорил так, но смысла его слов я практически не осознавала — озарение пришло позже, но сейчас не об этом. — Никто же не знает, когда умрёт. — Я тут долго не протяну, — печально покачал головой Металлист. — Мне тут не место. — А где тогда место? — я, опершись ладонями о его плечо, глянула ему в глаза. Отчего-то хотелось плакать, но я не знала, отчего. — Вон там, — парень кивнул на тёмно-синее небо, испещерённое осколками звёзд, печально ухмыляясь. Он вздохнул, после, пошарив в кармане, достал сигарету. — Не против? — Да нет, кури, — я хотела сказать о том, чтобы он не смел говорить такого, чтобы не смел сейчас даже прикасаться к куреву, но почему-то промолчала. Металлист, невесело кивнув, сунул сигару в рот, поджигая её. Сильно запахло табаком. Я вздохнула. Мы куда-то свернули. — Потерпи, пару минут осталось, — я сама это понимала: дорогу я успела запомнить. Но мне оставалось только кивнуть в ответ на эти слова. А что я ещё могла сказать? Мы опять повернули. Дома попадались всё реже, вместо утоптанного снега под ногами была промерзшая, чёрная земля, сейчас запрошенная снегом. Перед моими глазами предстал пустырь: редкие деревья, чёрные, безжизненные, уходящие в небеса, ямы и сугробы, тишина. Только ветер выл, тоскливо, так, что мгновенно становилось холодно, и далеко-далеко трещали ветки деревьев. Отчего-то мне всегда становилось неуютно и страшно при взгляде на это место; не знаю, почему. — Да не боись ты, — проговорил Металлист, словно угадав мои мысли. — Летом тут лучше, даже цветы растут. Я тихонько кивнула. Мне помнилось, что идти осталось немного — вот сейчас пройдём вдоль кромки редких домов и всё. Так и вышло; буквально через минуту мы оказались перед огромным деревом, к тёмному, шершавому стволу которого были прикреплены скобы — мы на месте. — Так, я с тобой на руках не залезу, ссаживайся, — Металлист аккуратно поставил меня на землю. — Валяй первая, я подстрахую для начала. Послушно кивнув, я ухватилась руками за скобу. Мне уже приходилось лазить здесь, но каждый раз я боялась, что упаду. Но сейчас этого страха отчего-то не было, и даже вниз удавалось смотреть спокойно, не сжимаясь в душе. Возможно, вы пробовали — просто ветер, лезущий в лицо, и твёрдая кора дерева прямо перед глазами; а вокруг пустота, пустота! И не видишь ни деревьев, ни домов — только небо и звёзды, и этот холодный ветер, бьющий в лицо. Чувствуешь себя так, словно ты по крайней мере отправляешься в космос, исследовать чужие миры, чувствуешь себя кем-то необыкновенным. Но всё кончается — кончилась и лестница. Моя протянутая вверх рука упёрлась в тяжёлый деревянный люк. Я постаралась толкнуть его — не вышло, слишком тяжёло. — Заходите скорее! — Этот голос, слишком глухой, едва доносящийся из-за столь мощного препятствия, я не узнала. Люк открылся; мне в глаза брызнул рыжеватый свет, неяркий, но резкий. Чьи-то руки подхватили меня, помогая забраться. Фух. Наконец-то я дома. — Чего вы так долго? Давай, раздевайся, милая, — Желя тут же отвела меня подальше от люка, помогая мне снять куртку. Я пока молчала, с неподдельным и неизменным восторгом оглядываясь; меня всегда попросту восхищало это место, каждый раз оно было другим. Эта темно-желтая, с рыжим, лампа, так прекрасно освещающая всё, цветные стены, накрытые коврами — я понятия не имею, кто был автором этого места, но оно было самым прекрасным из всего того, что я видела тогда. Тёмное окно, за которым виднелись ветки деревьев, было заткрыто, что показалось мне странным — обычно его распахивали настежь, не обращая внимания на холод. На одном из стульев сидел Волшебник — он ласково улыбнулся мне, но ничего не сказал, не вмешиваясь в диалог. Я, улыбнувшись ему в ответ, стащила с себя шапку, забрасывая её подальше на шкаф; я всегда так делала. — Почему так долго, Желя, ты спроси у этого мелкого чудовища, — Металлист наконец-то поднялся и тут же чуть не упал обратно из-за бросившегося к нему Принцессы, который, как мне помнится, до этого мирно дремал на пуфике и никого не трогал. Всё-таки каким-то чудом удержавшись, Металлист обнял его, крепко, изо всех сил прижимая к себе. — Всё-всё, отлипай давай. — Что случилось? — Желя с беспокойством глянула сначала на меня, а потом на Металлиста. — Господи, у тебя опять кровь! С кем ты дрался? — Да ни с кем я… — Ответить он не успел. Волшебник, резко поднявшись со своего места, быстро дотянулся до аптечки и подошёл к другу, мягко отстраняя Принцессу. Тот послушно отошёл, испуганно глядя на ребят. — Да там… — я не знала, что именно произошло и как мне это объяснить и не понимала, отчего все так испугались. — Ну да, он подрался. — Так и знала! Металлист, ну нахрена? — Желя тоже подошла к нему, помогая снять толстовку. Мы с Принцессой молча переглянулись. Он, подойдя ко мне, глазами предложил сесть на пуфик и не мешать — я так же беззвучно согласилась. Почему-то для диалога с ним мне никогда не нужны были слова — мы перебрасывались ими, да, но, кажется, могли обойтись и без них. Я села на пуфик, похлопала ладонью рядом — Принцесса подсел ко мне, кладя голову на моё плечо. Я уже не пугалась, если ребята спорили, понимая, что уже через пару минут они помирятся. — Да изыди ты со своей зелёнкой! — Возмутился Металлист, стоило Волшебнику открыть аптечку, несмотря на то, что зелёнки в ней не было — только йод. — Пожалуйста, сядь и не дёргайся, — мягко попросил тот, беря друга за локоть и усаживая его на первый попавшийся пуфик. — Где ты так? — Господи! Да он себе все пальцы в кровь сбил! А ну признавайся, опять ты за своё?! — Желя, всплеснув руками, грозно посмотрела на Металлиста. — Да нет же, блин! Вот пристали же… — Пробормотал парень, послушно позволяя другу обрабатывать ссадины на лице и руках. — Пристали, потому что волнуемся, — спокойно и сосредоточенно проговорил Волшебник, не отрываясь от своего занятия. Мы с Принцессой, даже не переглядываясь, ритмично встали — я остановилась возле Волшебника, с интересом глядя на то, как он обрабатывал чужие порезы, а он, подойдя к Металлисту, сел возле него на корточки, заботливо, с тревогой рассматривая ссадины на его руках. Он молчал; впрочем, это было обычным для него явлением. Несмотря на всю свою эмоциональность и чувствительность Принцесса редко говорил, больше рассказывая обо всём, что творилось у него на душе, глазами, жестами, мимикой. Признаться, мне жаль этого — слишком мало я слышала его звенящий, ясный голос, кристально чистый, ещё детский смех; я совсем не успела узнать его как следует, не успела запомнить, не успела понять. Как же мне жаль, о Небо! Я не думала, что будет настолько жаль… — Понимаю, — согласился Металлист, не спеша отвечать на вопросительный взгляд Жели. — Ну, чего ты, а? — Он потрепал Принцессу по светлым волосам, которые тот заплел в два аккуратных хвостика. — Не боись, живой я. — Это временное явление, — заявила Желя, угрожающе скрещивая руки на груди. — А ну говори, с кем ты дрался, скотина рогатая! — Не обижай его, пожалуйста, — ласково попросил Принцесса, прижимаясь к Металлисту и глядя на Желю так, как не умел глядеть никто — с уверенностью и мольбой одновременно. — Не надо ссориться. — Да кто обижает это чудо… — Мгновенно успокоилась Желя, присаживаясь на корточки и поглаживая подростка по голове. — Не бойся, маленький. А ты говори, с кем дрался! — Я их спрашивал, что ли? — Удивился Металлист. — Твари как твари, обыкновенные. — Боже… Зачем? — Как можно мягче спросил Волшебник, йодом замазывая синяк на руке друга; странный был синяк, скажу я вам. Абсолютно тёмное пятно на сгибе локтя, с внутренней стороны — такой сложно получить в драке. Я заметила, что Волшебник покачал головой и стиснул зубы — он очень редко проявлял злость, сдерживая себя. — Ладно, если суд хочет видеть ответчиком не виновницу произошедшего, а невиновного меня, то пожалуйста, — с наигранным трагизмом начал Металлист. — Гребу я значит, по дороге к этому чёртовому дереву; гребу медленно, не торопясь. Слышу чей-то писк, — тут он выразительно глянул на меня. Этого взгляда я не испугалась — чего мне бояться, только села на колени к Волшебнику; тот приобнял меня, осторожно, крепко и одновременно словно держа дистанцию — только он так обнимал. — Понимаю, что пищит Эмиль и пищит отчаянно, явно ей что-то не нравится, будто хвост прищемили. — Неправда! — возмутилась я, чувствуя себя в полной безопасности на руках Волшебника. — Не пищала я! — Это ты со стороны не слышала, — спокойно отрезал Металлист. — Так, что я нёс-то? А, точно. Я, значит, сунулся за угол, думал обознался — а нет, нихрена! Не знаю, что там было, не спрашивал, просто были в наличии два мудака и эта чуть не плачущая мелочь. Ну, я бегом к ней… — Погоди, — мягко перебил его Волшебник. Я думала, он поинтересуется, какого я делала так далеко от условленного места и одна, но ошиблась. — Ты совсем не подумал о том, что они, возможно, сильнее? — Я подумал о том, что Эмиль слабее, а дальше уже не думал, — отрубил Металлист. — Эту мелочь я в сторону толкнул, чтобы жить не мешала, а этим нежно и деликатно объяснил нормы этикета. Не знаю, что с ними и чего они хотели, но это запомнят надолго. — Все живы? — Спокойно, даже не изменившись в лице поинтересовался Волшебник. — Разбежались быстро, не успел добить, — с досадой подтвердил Металлист. — Кошмар какой-то… — прошептала Желя, отходя к столу и что-то делая там. — Давайте потише, Гений уснул, кажется. — Конечно уснул! — Шёпотом воскликнул Металлист. — Если бы я занимался, сколько он, я бы сдох, причём давно! — Мда, неприятная ситуация. Ладно, живы все и хорошо, — задумчиво, но тихо проговорил Волшебник, поглаживая меня по голове. — Эмиль, а ты-то зачем туда пошла? — Не знаю, — с еле слышным вздохом призналась я. — Думала, ничего страшного не случится. — Глупышка, — мягко проговорила Желя, садясь передо мной на корточки и кладя руки ко мне на плечи. — Пойми, маленькая, тут опасно. Это не двор возле дома. Тут такое творится, не представишь… — Но с вами же ничего не случается! — С детской наивностью сказала я, поудобнее устраиваясь на руках Волшебника. — Почему со мной должно? — Потому что всё то, что тут творится, творю преимущественно я и ещё парочка десятков подонков, — жёстко ухмыльнувшись заявил Металлист. — А тебе тут ходить опасно, о чём я тебе, мать твою, говорил. — Не выражайся, — осадил его Волшебник, после ласково глянув на меня. — Милая, прошу тебя, будь аккуратнее. Ты ещё не всё понимаешь и лучше пока слушайся, хорошо? Если тебе непонятно что-то из того, что я говорю, скажи, мы обсудим, но, пожалуйста, давай ты будешь поосторожнее? — Угу… — я прижалась к другу, спрятав лицо на его груди. Не помню, что я испытывала; кажется, было тепло и очень стыдно. Я искренне старалась вспомнить хоть фрагмент из того, что происходило после, но не вышло — как отрезало. Дальше идут воспоминания уже поздней ночи, но точно, несомненно того же дня: помню царапины на лице Металлиста. Помню, Желя растянулась прямо на полу, который укрывал толстый цветной ковёр, Волшебник со мной на руках сидел на одном из пуфиков, Металлист подпирал собой стенку, скрестив руки на груди, Принцесса задёргивал шторы на окне. Было хорошо, хоть и напряжённо — почему-то беспросветная темнота за окном давила на меня. Кажется, была полночь. — М… С добрым утром, — от этого неожиданного голоса я чуть не подпрыгнула. Оглядевшись, я увидела невысокого подростка, который поправлял круглые очки, сидя в задвинутом в угол кресле — о, а вот и Гений проснулся. — Чего вы все притихли? — И тебя с добрым утром, — приветливо улыбнулась Желя. — Ты часа три спал, приятель. Вот и мы не мешали. — Да уж, по ночам надо спать, а то может случиться страшное, — хмыкнул Металлист, тоже усаживаясь на ковёр. — С добрым утром. — Да-да, — рассеянно отозвался подросток. — А, Волшебник, ты тоже здесь? А это кто с тобой? — С добрым утром, — Волшебник, аккуратно ссадив меня с колен, поднялся, хлопая друга по плечу. — Это Эмиль, вспоминай. — А, да, точно. Привет, — парень приветливо улыбнулся мне. Я вскочила, с размаху набрасываясь на него. Не знаю, как он выжил после такого. А впрочем… — С добрым утром! — Я радостно повисла на шее друга, обнимая его изо всех сил. — Ну наконец-то ты проснулся! У меня пять по математике, представляешь?! — Умница, — Гений, поведя рукой по моим волосам, смущённо улыбнулся. — Сейчас я приду в себя, погодите минутку, — с этими словами он опустился на ковёр, скрестив ноги и посадив рядом меня. — Приходи, — Принцесса мгновенно устроился рядом, приобняв друга и положив голову ему на плечо. Я заметила его взгляд, брошенный на Металлиста — мягкий, словно просящий о чём-то. Тот коротко кивнул, уронив длинные волосы на бледное лицо. Я знаю, что Принцесса успокаивал его, уговаривая не ревновать — я, как и все, умела понимать его слова без слов. — Металлист, спой что-нибудь, а? — Попросила Желя, выключая лампу; в комнате стало темно, а мне — очень весело. Я обожала темноту и любила пугать всех подряд; пугался, правда, только Принцесса, а его было жалко. — Не, ну ты молодец! Выключила лампу, чтобы мне лады не было видно, и спой! — Судя по бренчащему звуку он дотянулся до гитары. — Обратно включи. — Ну сыграй то, что хорошо знаешь, — предложила девушка, усаживаясь рядом со мной и глядя меня по голове. — Ты же можешь, не выпендривайся. — Леший с вами, — явно перехватив гитару поудобнее Металлист откашлялся. — Предупреждаю, будет депресняк. — Ну и ладно, — тихонько согласился Принцесса — я поняла, что он уселся между Гением и Волшебником. — Всё равно. — Ну окей, — что-то во мне сжалось от предвкушения чего-то необыкновенного. Было сверкающе тихо, откуда-то всё-таки брался тусклый свет, серебряными бликами тонко очерчивая худую фигуру Металлиста и гитару, лежащую в его бледных руках. Он осторожно, словно проверяя что-то, пробежался быстрыми пальцами по струнам — мгновенно в тёмном пространстве рассыпались шарики звуков, которые легко и быстро покатились по стенам, потолку, полу. Пару мгновений Металлист не играл чего-то конкретного, а после, настроившись, видимо, принялся наигрывать простую, печальную мелодию, которая навсегда осталась в моём сердце. — Слабый свет затухающей лампы, — голос певца, чуть хрипловатый, влился в мелодию, словно её дополнение. — Провожает нерадостный день. Из-за стен слышна музыка слабо, за окном завывает метель. Я обомлела. Столь простые строки, горькие и в то же время радостные, я слышала впервые. Захотелось прервать их, но всё тело словно онемело. А песня всё лилась, бесконечная, простая, печальная. — Наш невесел удел в этой жизни: каждый день раз за разом влачить, — музыка лилась, как бесконечный поток, тихий и ёмкий. — Эту жизнь без печали и смысла; есть ли смысл вообще так жить? На пару минут он замолчал, лишь перебирая струны и, кажется, прикрыв глаза. Всё вокруг стало беззвучным и замерло, вслушиваясь в простые звуки. — Вьётся дым в нашем стареньком доме, бросив на стены тени свои, — от того, что песня продолжилась, я вздрогнула, будто не ожидала услышать что-то ещё. — В этом мире нет счастья и жизни, в этом мире ни капли любви. Стало грустно. От заунывного, простого мотива сердце сжималось от невыносимой тоски, словно чувствовало, что каждая строка в этой песне — правда. А из гитары вылетали всё новые звуки, порождая на свет сливающиеся в ними слова: — Ветер в окна стучит, завывая, ветер тихо вливается в ночь. Все спасают друг друга, не зная, что кому-то уже не помочь, — музыка стала более величественной и медленной, хоть и не потеряла своей простой тоски. Чувствовалось, что всё близится к концу. — Слабый свет затухающей лампы, — от этого повторения стало горько. — Освещает последние дни. В этом мире осталось так мало, — звуки гитары стали похожи на раскаты грома, величественные и значительные. — От прекрасной и вечной Любви… — резкий удар по струнам оборвал музыку. Наступила тишина.***
Воспоминания о тех временах как были, так и остаются одними из самых ярких. Возможно, потому что нечего было запоминать, помимо этих цветных, ярких вечеров, а возможно, потому что я сама хотела помнить их. Не суть. Я всё больше привязывалась к друзьям, и, неосознанно подражая некоторым их привычкам, всё больше замечала за собой, что мне нравится помогать. Не важно, будь это вымытый мол или добрые слова — нравилось осознавать себя важной, нужной. И, несмотря на то, что у друзей мне редко удавалось сделать что-то особенное — всё-таки они были взрослыми и справлялись сами — я искренне старалась сделать всё вокруг меня лучше. Дома я попросту не сидела на месте; возможно, Гений приучил меня к идеальному порядку, возможно, я просто скучала, но вскакивала я раньше всех и бросалась убирать кухню. Стоит отметить, что именно кухню; остальные комнаты меня ничуть не прельщали. Ну, возможно, ванная. Учитывая, что в школу меня всё-таки отдали, я понятия не имею, как же мне удавалось со всем справляться. Впрочем, возможно это было своеобразной защитой: помимо драк с Оскаром и чтения книг мне было нечем заняться, а и это, и другое было в равной степени неприятно. В школе я училась пассивно: сидя на задней парте, я тихонько мастерила каких-нибудь зверушек из бумаги или рисовала; отчего-то мне казалось, что это — не отдельное занятие, а так, от «нечего делать» и заняться им дома мне и в голову не приходило. Конечно, я ничего не понимала, а приходя к друзьям попросту слушала Гения, который терпеливо объяснял мне каждую тему. Его я понимала, так что по письменным и контрольным работам у меня были отличные оценки. Впрочем, про Гения, я полагаю, мне не стоит говорить сейчас слишком много — никто из читающих эти строки пока не знает его до конца. Конечно, если меня вызывали к доске, случались достаточно неловкие ситуации, но такое, к счастью, происходило крайне редко. С ребятами из класса я не общалась, попросту отмалчивалась — мне были неинтересны их увлечения. Но меня не трогали и не дразнили, и в целом с классом мы поддерживали союзнические отношения: я давала им списывать, они защищали меня от учителей, выдумывая самые невероятные объяснения тому, почему «Кеннет опять не может выйти к доске». Так что в моей жизни меня всё очень и очень устраивало, за исключением, конечно, тех редких часов, которые приходилось отсиживать в кругу семьи; за обедом, к примеру. Тогда мне казалось, что дома плохо, как не было никогда: с Оскаром мы то дрались, то мирились, Тину и вовсе не было видно, Амелия заезжала редко. Тихон тоже практически не выходил из комнаты, я его почти не видела, а когда видела, едва узнавала. Он, кажется, стал ещё выше, кожа напоминала снег, настолько он был бледным; он вечно был в синяках, царапинах, ссадинах, словно бродячий котёнок, который никак не привыкнет к уличной жизни. Это казалось мне странным: отец практически не бил его, как мне, по крайней мере, думается. Единственным, чем отец интересовался в Тихоне, были оценки, так что после беглого осмотра дневника, в котором практически не бывало ничего, кроме пятёрок, оба считали, что на сегодня их общение закончено. Если, конечно, не было оценок, отличных от «идеально». Ну, а если были… Но мы же не об этом, не так ли? Несмотря на то, что всё, кажется, налаживалось — теперь никто не ссорился и не дрался, за исключением меня и Оскара — мне казалось, что с Тихоном всё очень и очень плохо, что его надо спасать, причём срочно. Он стал похож на собственную тень, и, несмотря на то, что он явно скрывал это, я часто слышала, как он, заперевшись в комнате, тихо всхлипывал, наверняка закрывая себе рот ладонями. Отчего-то мне не приходило в голову советоваться с друзьями; у нас было словно негласное правило не говорить о семьях друг друга и мне казалось, что я не могу спрашивать совета в таком. Сейчас мне, разумеется, понятно, что именно к ним и стоило обратиться, они бы помогли, но я… Так и не сказала им ничего о том, что происходило. Что же, прошлого не вернуть. Нельзя сказать, что я не делала ничего для того, чтобы помочь брату: я пыталась говорить с Тиной, Оскаром, отцом. Однако от сестры я слышала лишь сухое «Они разберутся сами, не маленькие. Не мешай мне работать». Я уже, кажется, говорила — не разберутся! Никто на моей памяти так и не разобрался! Да, поначалу часто веришь в такое, особенно если сильно доверяешь кому-нибудь, но поверьте, все чужие слова о том, что «мы разберёмся» чаще всего обыкновенная ложь. Если двое взрослых людей настолько запустили свои отношения, что готовы убить друг друга при одном лишь упоминании, то сами они вряд ли будут разбираться с этим. И тут остаётся или помочь, или… Нет-нет, конечно, бывают исключения, но мы сейчас не об этом. С Оскаром разговор получался вялым — он, тоже переставший задевать Тихона, явно понимал, что всё происходящее неправильно, и тоже не знал, что с этим делать. Если задуматься, можно понять, что в то время мы были очень похожи — оба пропадали то в школе, то на улице, оба ничего не понимали и оба, не осознавая того, боялись отца. Помню, как однажды мы сидели в моей комнате — я свернулась калачиком в кресле, он закрыл лицо руками, оперевшись локтями о стол. Мы молчали. И он, и я — оба не знали, что делать, как себя вести и почему происходящее стало настолько неясным. Я часто спрашивала о том, почему Тихон постоянно плачет, он всегда отвечал «не знаю». После этого всегда следовал вопрос «а ты сейчас плачешь?». Ответ был неизменным: «нет». Но я, порой видя слёзы в его глазах, понимала, что он врёт, и снова задавала односложные, страшные вопросы. Понятий не имею, как мы умудрялись одновременно ненавидеть и любить друг друга, но как-то умудрялись. Наверное, на то нам даны детство и юность — чтобы любить и ненавидеть одновременно. Не знаю, что я чувствую к нему сейчас, но очень хочется вновь задать этот вопрос «а плачешь ли ты сейчас?». Жаль, что не получится — в тюрьму плохо доходят письма, особенно тем, кто сидит за педофилию. Впрочем, это неважно. С отцом получалось и вовсе весело: он попросту не отвечал на мои вопросы, а я в силу возраста не понимала этого. К примеру, на вопрос «почему Тихон так часто плачет» я слышала что-то вроде «милая, пойми, всем людям иногда надо плакать». Но это не ответ! Какая мне разница, кому и сколько надо плакать, если меня волнует один человек — мой брат! И так бывало всегда. С Тихоном у меня попросту не выходило перекинуться даже парой слов: он запирался в комнате и я могла сколько угодно мурлыкать под дверью; она оставалась запертой. Конечно, в теории можно было сказать отцу, но на практике это давно перестало быть выходом: я знала, к чему всё приведёт. Подловить в коридоре мне его тоже не удавалось: приходил из школы он поздно и всегда в разное время, а дежурить у его двери мне было ну попросту неинтересно: когда тебе десять лет сложно просидеть под дверью три часа и больше. Мне всё время казалось, что должно произойти что-то, что всколыхнет болото дневной жизни, но ничего так и не происходило. Мне всё сложнее становилось находиться дома. Намного сложнее. Однажды Тихон ушёл из дома. Нет, не так, как уходят в сериалах и красивых фильмах, без истерик, скандалов и драк. Он просто не вернулся домой после школы и на следующий день тоже не пришёл. Я поначалу не заметила этого: в тот вечер я гуляла с друзьями. А вот на завтрашний день мы встречи не назначили, решив капельку отдохнуть друг от друга и отоспаться: у ребят были какие-то экзамены. Так что мне весь вечер предстояло наслаждаться общением с любимой семьёй и первое, что меня напрягло — отсутствие Тихона. Я могла понять, если его не было в пять часов вечера, но в девять? Не могла же я попросту не заметить его, хотя бы потому, что всё это время носилась по двору. Носилась, надо сказать, за Генрихом, который под конец ускользнул от меня за забор. Мне мгновенно стало неинтересно. Сняв верхнюю одежду и зайдя в дом я, чувствуя, что спать мне не хочется, глянула на часы — девять. А где, простите, мой брат? Я огляделась. В комнате был только отец; он неизменно читал газету, устроившись в своём кресле. Было тихо и полутемно. Мне стало тоскливо. Подойдя к отцу, я дёрнула его за рукав, чувствуя себя тоскливо и неуютно. — Пап, а где Тихон? — Тихо спросила я. — Не знаю, милая. Зачем он тебе? — Отозвался отец, складывая газету и глядя на меня поверх очков. Я почему-то вспомнила о том, как мои друзья всегда волновались, если кто-то из них просто опаздывал, а тут «не знаю»! Конечно, я не видела других семей и не могла знать, как должно быть, но всё казалось мне неправильным — это же твой сын, как можно не знать? — Да так, — я тихонько пожала плечами. Почему-то мне стало очень больно; не знаю, почему. — А тебе не хочется знать, где он? — А зачем мне это? — От этого вопроса мне стало совсем грустно. Действительно, а зачем? Всё равно. — Ну да, извини, — согласилась я, не желая спорить. — Можно мне не спать сегодня? — Чего? — Изумлённо переспросил отец. — Зачем тебе это, милая? Ты и так сонная, иди в кровать. — Ну пожалуйста, — протянула я. На самом деле спать мне вовсе не хотелось, просто было очень обидно и страшно. — Я как только устану сразу лягу. — Я же сказал… — Отец недовольно посмотрел на календарь. — Ладно, завтра выходной, отоспишься. Не позже двенадцати, хорошо? — Хорошо! — Тут же согласилась я. — Спасибо! — Пожалуйста, милая, — эти слова я услышала уже с лестницы. Понятий не имею, зачем мне нужно было «не спать» — никаких интересных занятий у меня решительно не было. Просто было страшно ложиться в кровать, закрывать глаза; страшно было даже жить, попросту жить, не знаю, почему. Я поднялась в свою комнату, толкнула дверь — она со скрипом открылась. Зайдя, я села на холодную кровать, подтянув коленки к подбородку и обхватив их бледными от неясного волнения руками. Куда Тихон мог деться? Почему отец не отвечает мне? Что происходит? — Хей? — В комнату заглянул Оскар. Его чёрные волосы, спадая на лицо, блестели в свете зажжённой мною лампы. Я заметила, что он удивительно похож на отца; только шрама нет, разве что. — Спишь? — Не-а, — отчего-то ссориться мне не хотелось. Мы как-то сами решали, ругаться нам или нет, а по вечерам оба уставали от ругани. — Иди сюда. Чего тебе тут? — Да так, — он, подойдя, сел рядом. Мне показалось, что он бледнее, чем обычно. — Посидеть. — Ну сиди, — я горько вздохнула. — Тихона не видел? — Видел, в школе правда, вчера. Потом нет, — а вот тут, я полагаю, от меня потребуются пояснения. Дело в том, что Оскар с Тихоном вместе учился в нашем районе; тут и до школы было рукой подать. Меня же перспектива учиться с высокомерными и жестокими свертниками ничуть не прельщала, поэтому я с истерикой выторговала запись в обыкновенную государственную школу, в которой учились и Гений с Принцессой. Так что с братьями я виделась крайне редко и, понятное дело, в школе их встретить ну никак не могла. — И я — нет, — печально вздохнула я. Было тоскливо, страшно и больно. — Ну куда он мог пойти? — Да куда угодно. Я бы давно ушёл, — пожал плечами Оскар, опираясь о спинку кровати. Он действительно был очень бледным, а щека была расцарапана. Я не удивилась, просто мне стало очень горько от того, что у него такие царапины. Почему отец не помог? — Почему? Они же с отцом не ссорились почти, — я, нехотя поднявшись, подошла к тумбочке, доставая оттуда вату и перекись водорода. После, подумав немного и достав в добавок и пластыри с пачкой стерильных салфеток, уселась на кровать. — Иди сюда, физиономию твою полечим. — Да не надо, маленький я, что ли? — Возмутился Оскар, отползая от меня подальше. После, решив, видимо, что его тушка в безопасности, он продолжил: — А чего ему терпеть? Отец не бил, так в школе. Там ещё хуже. — Пожалуйста, сядь и не дёргайся, — попросила я, пока не осознавая смысла сказанных братом слов. — А в школе ему что не нравилось? — Эх, мелкая, — Оскар всё-таки подвинулся ко мне, вздохнув. — Его в этой школе так лупят, что отец — цветочки. А учителям плевать. Всем плевать. — Как это? — От услышанного закружилась голова. Сознание, желая понять сказанное, вытащила из глубин подсознания рассказ о знакомстве Металлиста и Принцессы. Стало жутко. Я, покрепче сжав бутылочку с перекисью водорода, плеснула ею на вату, промывая царапины на щеке брата. — А как обычно? В туалет затащить и всё, — Оскар пожал плечами, болтая ногой и опустив взгляд вниз. — Там его вся параллель чмырила. — Но… — Захотелось задохнуться. — Почему он не сказал? — Кому? — Печально хмыкнул брат. — Отцу? Учителям? Не поверят, ещё и достанется за враньё. Этих-то, которые бьют, их родители защитят. А Тихона… — А Тихона некому защитить… — Словно эхо подхватила я слова Оскара, заклеивая его щеку пластырем. — Он не вернётся, да? — Вернётся, куда денется, — вздохнул Оскар, прикасаясь тонкими пальцами к щеке. — Ему некуда идти. Спасибо, теперь не так больно. — Да пожалуйста, — я тяжело вздохнула, — Его опять побьют, когда он придёт, да? — Шкуру спустят, — вздохнул Оскар. — И в школе тоже. — А ты? — Тоскливо спросила я, глянув на брата. — Чего? — не понял он, тоже бросив на меня взгляд чёрных глаз. — Ты почему не скажешь? Тебе поверят, — с грустной уверенностью поговорила я. Оскар, опустив голову, тяжело вздохнул. — А я мразь, — коротко ответил он. — И ты, наверное, тоже.***
Появился Тихон только через неделю; ну, как появился — его привёл отец. Помню, как будто это было вчера: я, сидя за столом, пью чай, над диваном горит неизменная лампа, не освещающая стены до конца; в углах сворачивался мрак, обжигаемый светом. Генрих тарахтит, словно маленький трактор, растянувшись в отцовском кресле. Оскара нет — он, наверное, учит уроки в своей комнате. Тины тоже нигде не видно; впрочем, как обычно. Я, только что вернувшаяся от друзей, попросту смотря в пустоту, перебираю недавние воспоминания, яркие, светлые, дорогие. Услышав шаги на лестнице я невольно напряглась: мне-то казалось, что отец в своём кабинете. А кто это тогда? Амелия вроде не предупреждала, что приедет. Стало страшно, но до того, как я успела хоть что-нибудь предпринять, дверь открылась, как обычно разрезая слух невыносимым скрипом. На пороге стоял отец — в его коротких, спадающих на лоб волосах, сверкали снежинки, на лице застыло странное, непривычное равнодушие. За локоть он крепко держал Тихона — увидев это, я прямо-таки обмерла. Брат был очень бледным, а на лице прибавилось синяков и царапин, но в целом он выглядел так, словно этой недели и не было, словно он всегда был тут. Оба молчали, что казалось нереальным — я думала, что отец как минимум убьёт его, как только увидит. Но они молчали, и эта давящая тишина, казалось, нависала прямо над головой, подобно грозовым облакам. — Иди сюда, — подведя Тихона к первому попавшемуся креслу отец силой заставил его сесть, опустившись перед ним на колени. — Болит где-нибудь? — Пап… — Едва слышно прошептала я. В горло словно кто-то щедро насыпал песка, а всё тело как будто отнялось. Стало трудно дышать. В ответ на вопрос отца брат только слегка помотал головой; руки он сжал на коленях, а глаза опустил в пол. — Хорошо. Ты голодный? Устал? — С непривычной, практически неестественной для меня заботой расспрашивал отец. Я слезла со стула, подошла к ним — меня будто не было видно. — Нет, спасибо, — слова Тихона были похожими на слабый ветерок, дунувший в невыносимый зной: неуловимые, неясные. — Пойдём, — отец легко поднял брата на руки, словно куклу. Он не сопротивлялся и, обхватив руками его шею, прикрыл глаза. Через минуту они вместе скрылись в темноте лестничного проёма. Сказать, что я было в шоке — ничего не сказать. В голове попросту не было ни единой мысли, даже самой маленькой. Что? Что сейчас произошло? Конец света, мы умрём? О, Небо… Я попросту не знала, что подумать. Как… Как это возможно?! Что за бред?! Захотелось закричать, подбежать к кому-нибудь, кто всё объяснил бы, кто смог бы успокоить. Я даже не задумалась о том, что творю. Бездумно схватив со стола нож я, как была, в лёгком платьице и тапочках, выбежала на улицу. Шёл снег; его мягкие хлопья путались в моих волосах, искрились, лезли в глаза. Стало невыносимо, не хватало дыхания. Было даже не страшно от того, что произошло; скорее, больно, потому что этого не произошло раньше. Я не помню всего, что я испытывала. Злость, обида, горечь, непонимание и страх — всё это захлестнуло меня, словно цунами. Горло сжалось, не пропуская воздух. Я, поудобнее перехватив нож, побежала, прямо этой заснеженной дороге, бесконечной, спокойной, привычной. Хоть что-то стабильное. Да, я помнила, что мне нельзя соваться в рабочий посёлок одной, но зачем, спрашивается, я взяла нож? Правильно, отбиваться. Слава Небесам, мне никто не встретился — скорее позвонили бы в полицию, чем осмелились бы напасть. До пустыря я добежала за считанные минуты. Не знаю, на что я надеялась, но, почти добежав до заветного дерева, я внезапно столкнулась с кем-то, упав на пушистый снег. Плечи и локти мгновенно обожгло холодом; я только сейчас поняла, как сильно замёрзла. — Ой… — тихонько воскликнула я. — Простите… — Да ничего, — отозвался незнакомец. Голос у него был смешной, почти детский, добрый. — А чего ты тут одна? — Не знаю… Я пойду… — прошептала я, только осознавая то, что натворила… Носиться в домашних тапочках и с ножом по улицам, Небо! А встреть я кого-нибудь? И что сейчас делать? Я не хотела идти домой, боясь, что всё то, что я увидела — мираж, сон, наваждение. Да и вообще… Чего я так напугалась-то? Нужно было мне, как ненормальной, убегать? Что со мной не так вообще? — Какая-то ты маленькая. Иди сюда, — незнакомец протянул мне руку. Я, ухватившись за неё своей холодной лапкой, встала — его ладонь была мягкой и очень тёплой, почти горячей. — У-у, да ты вся в снегу. И одета легко. Спортсменка, что ли? — Скорее дура, — проговорила я, пялясь на моего случайного собеседника: он был едва ли выше меня. Из-за темноты мне не удалось увидеть его лица, но то, что он был одет в красную толстовку, я поняла сразу. — Не надо так, — от его голоса мне стало чуть лучше. Какой же он всё-таки был забавный, как из детского мультика! — Эх, бедолага. Что же вы тут ходите все? С этими словами незнакомец стянул с себя толстовку и, прежде, чем я успела что-либо возразить, отряхнув с моих плечей снег, натянул её на меня. Мгновенно стало теплее. — Спасибо, — неуверенно сказала я, почувствовав невероятное смущение. — Не холодно? — Мне? Нет, не бойся, — добродушно отозвался собеседник. — Зовут-то тебя как? — Эмиль, — я протянула ему свою тонкую руку с дрожащими то ли от недавнего бега, то ли от холода пальцами. — Красивое имя. А меня Паша зовут, — осторожно, но крепко пожав мою ладонь он достал что-то из кармана. — На, надень. Замёрзнешь же. — Спасибо, — приняв из чужих рук неясный предмет я поняла, что это пара варежек. Натянув их я притихла — не знала, что сказать. — Да чего ты благодаришь-то каждый раз? Дело обычное, не стоит оно того, — махнул рукой мой новый знакомый. — Чего ты тут делаешь-то? Нельзя таким маленьким по морозу шляться. — Напугалась, — призналась я, опуская глаза. — Это плохо. А нож зачем? Вот попала бы в меня. Плохо было бы, — с до крайности забавной уверенностью проговорил Паша. — Мне друзья говорили, что тут опасно, — я, оглядевшись, достала нож из снега. Вряд ли, конечно, дома заметили бы его отсутствие, но всё-таки с ним было спокойнее. — Ну, это они, конечно, правы, — согласился он. — Но бегать всё-таки не надо. Упасть можно. А бежала-то ты куда? — Сюда бежала, — я кивнула на дерево. — А зачем? — ну просто уморительно поинтересовался Паша. Небо, как же я люблю его! Я никого не любила так… — Не знаю, — я пожала плечами. Было тепло, но непонятно — что сейчас делать? — Ну хорошо. Вот ты пришла. И что? — поинтересовался Паша. Снегопад постепенно утихал. Было мучительно тихо, и только какой-то очень далёкий гул разносился над пустырём. — Не знаю. Тут останусь, — я снова пожала плечами. Мой знакомый, покачав головой, подошёл ко мне. — Не надо. Замёрзнешь, — взяв меня за руку, Паша глянул на меня. — Пойдём ко мне, отогреешься хоть. — Пойдём, — тихонько согласилась я. В горле застрял ком, а мысли были похожи на клубок спутанных ниток, с которыми так любил играть Генрих. Я не понимала причину собственного страха, да и, раздумывая об этом сейчас, никак не могу догадаться, что же меня так напугало тогда. А может, не напугало? Собственно говоря, если задуматься, почему я вообще пошла с ним? Всю свою жизнь лет до восемнадцати я уходила с первыми кто говорил «пойдём», и совсем не задумывалась о том, что это, выражаясь мягко, опасно. Я и сама не знаю причину своего легкомыслия в те юные годы — возможно, мне было попросту всё равно. Действительно, всё равно, с кем и куда идти; не домой, и отлично. Я тяжело вздохнула. Паша, держа меня за руку, говорил о чём-то, видимо, чтобы отвлечь меня, но я плохо помню его слова. С пустыря мы вышли во дворы. На меня навалилось какое-то странное оцепенение — я практически не понимала, где я нахожусь, с кем и почему. Какое же счастье то, что я встретила только Пашу, а никого похуже. Со мной в тот момент, мне кажется, можно было сделать всё и даже больше… — Ну вот. Пришли, — мы как-то незаметно оказались у тёмно-красной двери, влажно блестевшей в свете фонарей. — Поищи, пожалуйста, в кармане ключ, он там был. — Ага, — сунув руку в карман я действительно нащупала что-то металлическое и тяжёлое. Достав ключ я протянула его хозяину; мне даже в голову не приходило, как этим пользоваться. — Так, — Паша принялся возиться с ключами: замок никак не поддавался из-за холода. Наконец, что-то запищало; открыв дверь, мой знакомый по-доброму улыбнулся. — Давай, заходи. Я, кивнув, зашла в подъезд. Было полутемно, а подвешенная на стену бледная лампа мерцала так, словно бы она сама себе рассказывала анекдоты на азбуке морзе и сама же хохотала над ними. Не понимая, зачем я это делаю, я прошла пару ступенек, пока меня не вывел из оцепенения голос Паши: — Нам на третий этаж. Лифта не предусмотрено, пешком пойдём, — он, нагнав меня, снова осторожно, но крепко сжал мою ладонь своей — отчего-то стало очень уютно и тепло. Я не ответила — не знала, что сказать, но в глубине души наивно надеялась на то, что всё, о чём я хотела сказать этому странному пареньку сейчас, он тоже каким-то чудом поймёт, может, даже не скоро. Не могу сказать, что мои надежды не сбылись: буквально неделю назад мы, разговаривая с ним, вспомнили тот эпизод и, чего уж там скрывать, долго не могли перестать смеяться. А когда я спросила его, понял ли он тогда моё молчание, ответом стало: «Конечно, понял. Ты тогда мне всё и рассказала, но без слов». А что я ещё могла от него услышать? И знаете, при взгляде на него мне иногда хочется плакать — ну он же ничуть не изменился! Совсем-совсем! Остался точно таким же, как в первый день нашего знакомства, разве что поумнее стал. И мне так тепло от этих мыслей… Хоть кто-то остался таким же, хоть кто-то… Остался. Но сейчас мы не об этом, не так ли? — Вот мы и пришли. Дома никого нет, не бойся, — мы остановились у красивой двери, обитой коричневой кожей. Провозившись с ключами Паша распахнул её; было темно. — Заходи. Я послушно вошла. Обычная квартира, уютная, с мягкого цвета обоями, показалась мне попросту необыкновенной, несмотря на то, что ничего необычного в ней не было. Скрипнул замок двери, щёлкнул выключатель; с потолка брызнули жёлтые лучи, капая на стены и пол. — Пойдём на кухню, чаю тебе хоть налью, чудо, — раздался голос моего нового знакомого. Я, неосознанно кивнув, взяла его за руку — он улыбнулся, но промолчал. Теперь, когда наконец-то было светло, я могла рассмотреть его получше: вроде обычный парень, ничего такого. У него не было всего того, что я привыкла видеть во внешности моих друзей: ни колец, ни серёжек, ни яркого макияжа или крашенных волос. Обычный парень с желтовато-платиновыми волосами, которые, казалось, отливали розоватой медью. До сих пор помню его очень и очень добрые синие, как незабудки летом, глаза; впрочем, чего там помнить. Теперь я наблюдаю эти глаза утром и вечером, как, собственно говоря, и кольцо на собственном пальце, обязывающее смотреть в эти самые глаза. Но это всё настоящее, а говорили мы про прошлое. Так, пожалуй, продолжим наш разговор. Вместе мы оказались на небольшой, уютной кухне, тёплой, окружённой ярким жёлтым светом. — Иди пока руки помой. Эх, вот угораздило же тебя… — добродушно ворчал мой знакомый, подводя меня к раковине и включая тёплую воду. Сама я словно оцепенела и меня приходилось двигать, как какую-нибудь мебель, табуретку, например. Когда я всё-таки сообразила взять в руки мыло и стало ясно, что я не утоплюсь, Паша отошёл к буфету с посудой, чем-то звеня. Я не оборачивалась, но была уверена в том, что ничего опасного он не делает; так, чашки достаёт. Просто представить было нельзя того, что он может сделать что-то плохое; а он ни разу и не сделал на моей памяти. — Чего ты тут? — я не заметила, как Паша приблизился ко мне. — А, полотенце. Забыл. На, возьми, — он протянул мне очень пушистое махровое полотенце. — Садись, не стесняйся. Постояв минутку с врученным мне нехитрым предметом я, не понимая того, что творю, повесила его на первый попавшийся на стене крючок и уселась на опять-таки первый попавшийся стул. Передо мной стояли огромная чашка с чаем и блюдце с печеньем. — Ешь, не бойся, я сам пёк, — усевшись напротив меня и по-доброму подперев щёку рукой Паша ласково посмотрел на меня. — А то сидят на своих диетах. А хорошего человека много должно быть. Я кивнула и послушно взяла себе одно печенье, надкусила. Было действительно очень вкусно; пожалуй, даже сейчас я не испеку так, как печёт он. — Спасибо, — я не узнала собственного голоса, охрипшего от долгого молчания. — Вкусно. — Знаю, — с неподражаемо забавной уверенностью согласился Паша. — Так чего ты так испугалась-то, недотёпа? Нельзя поздно маленьким одним бегать. Тем более с ножом. — Сама знаю, — вздохнула я, поёжившись от колючего ветра, который, казалось, появился с воспоминаниями. Интересно, что сейчас делает отец: не заметил моего отсутствия или уже обзвонил все морги… Телефон я оставила дома, о чём горько жалела сейчас. — Просто… Долго объяснять. — Времени много. Тебе когда домой? — Паша говорил так, словно весь мир несомненно нас подождёт. А тут действительно время словно бы замирало и, несмотря на громкое тиканье старых часов, о нём вовсе не думалось. — Не знаю… — призналась я, пиная краем тапочка ножку стола. — Я не пойду домой, наверное. — А куда пойдёшь? — с нотками чего-то странного спросил мой собеседник. — Не знаю, — я грустно пожала плечами. Отчего-то мне не вспомнились друзья; ничего не вспомнилось. — Значит пока тут останешься, — просто, словно в этом нет ничего такого заявил Паша. — А чего домой-то не хочешь? Поссорилась с кем-нибудь, что ли? — Не-а, — я покачала головой. — Не знаю. — А если подумать? — после этого вопроса я действительно немножко напрягла мозговые извилины. Наверное, сработал эффект так называемого «случайного попутчика»: друзьям я боялась рассказывать о проблемах в семье, а делиться этим с Оскаром, особенно на постоянной основе, было невозможно — ему тоже было тяжёло. Но он пока ничего не знал, возможно, — а я знала точно, чёрт возьми! Точно знала… Стало отчаянно-грустно, но вместе с тем ярко, до слёз, хорошо. — Ну, понимаешь… — неуверенно начала я. Паша внимательно посмотрел на меня, явно приготовившись слушать; а забегая вперёд скажу Вам, что слушал он очень хорошо. Не перебивал, не лез с глупыми замечаниями и комментариями, не смеялся — просто слушал, внимательно и спокойно, ничего не торопя и не замедляя. Просто слушал. — Там папа с братом ссорились вечно, сколько их помню, прям до драк и вот такого всего… — на секунду пришлось утихнуть, чтобы унять нежданно подступившие к глазам слёзы. — Вот. И он, ну, брат всмысле, недавно из дома ушёл, ну, как ушёл, не вернулся со школы просто… — я снова притихла, ненадолго, на пару секунд, но этих секунд хватило для того, чтобы взять себя в руки. — А вот сейчас вернулся, то есть его папа привёл, пару часов назад буквально. И они говорили так нормально… А мне обидно… Я устала от их ссор… Почему они раньше нормально не могли… Я, неожиданно для самой себя, расплакалась, закрыв глаза тонкой рукой. Кажется, только тогда я в полной мере осознала то, насколько сильно мне надоели эти постоянные крики. Ну почему? Почему люди понимают что-то только после пощёчины? Стало очень горько. Внезапно я почувствовала чужие мягкие и очень тёплые руки на своих плечах. — Не надо плакать, — ласково попросил мой знакомый, дружески обнимая меня и утирая мне слёзы. Во всех его действиях сквозила обыденность, заботливая, но — привычная, словно бы все эти слова были самыми обыкновенными, словно он и не представлял, что можно сказать что-то помимо того, что он говорил. Представляю, как я выглядела со стороны — худенькая, с растрепанными длинными волосами, рассыпавшимися по плечам, в чужой красной толстовке, бледная и заплаканная. Но улыбки эти воспоминания не вызывают; напротив, мне жаль ту маленькую девочку, которая просто устала от криков и скрывалась от них, где угодно. Я и сейчас не люблю, когда кто-то кричит: мне страшно. Да, я иногда жалею себя. Возможно, кто-то осудит меня, но мне думается, что это нормально — жалеть того, кого любишь. А себя я очень люблю. В пределах разумного, конечно. Но вернёмся к истории; что-то часто я отвлекаюсь в последнее время. — С-спасибо, — голос всё ещё срывался от слёз, но я чувствовала, что успокаиваюсь: плакать уже совсем не хотелось. — Да не за что, — он всё ещё не отходил от меня, словно боясь того, что я вновь расплачусь. — Глупенькая. — Я? С чего это? — изумилась я. — Радоваться надо. А ты слёзы льёшь, — просто сказал Паша. Да, я могу сказать тысячу слов о его неправоте, но — не хочу. Да, он не знал всего и знать не мог, но постарался утешить меня и ему удалось; а разве это не показатель? Многое в нашем мире сейчас измеряется сухими цифрами и, несмотря на свою любовь к точным наукам, я не могу сказать, что довольна этим. Нельзя мерить цифрами то, что нельзя сказать словами — это правило просто и понятно, и нечего тут размышлять. Я долго сидела у Паши. Он предлагал мне позвонить домой — я отказывалась: номера я не знала, да и говорить ни с кем не хотелось. Домой мне тоже была неохота идти, но это, увы, было печальной необходимостью. Паша постоянно говорил о чём-то, чтобы отвлечь меня, хоть и было видно, что это непривычно для его обыкновенно молчаливой натуры. Шли мы медленно. Не знаю, сколько было времени; может, восемь часов вечера, может полночь. Я не знала, а мне и не нужно было этого. Шли мы, как я уже говорила, медленно. — Вот мой дом, — мы остановились у самого крыльца. Обычно я стеснялась места, где жила, но сейчас было как-то всё равно. — Ну вот и хорошо, — улыбнулся Паша. — Дальше сама или вместе с тобой объясняться, где ты была? — Не надо-не надо, я сама, — быстро возразила я. Вот не надо в моём случае приплетать семью к друзьям, лишнее это. — Спасибо. — Да что ты благодаришь вечно? Ничего особенного я не сделал, — добродушно удивился Паша, крепко прижимая меня к себе на прощание. — Бывай тогда, что ли. Авось встретимся ещё. — Пока, — я покрепче прижалась к нему. — Тебе мой номер дать? — Ну скажи, если так помнишь, — согласился Паша. Почувствовав моё недоумение он пояснил: — Я так запомню, у меня память хорошая. — Ну как хочешь, — отстранившись от него я, спешно припоминая знакомые цифры, скороговоркой начала: — Восемь, девятьсот шестьдесят три… — Помедленнее, — забавно поморщившись попросил Паша. — Быстро слишком. Я ещё раз повторила номер, после заставила Пашу проговорить его, чтобы убедиться, что он всё запомнил. — Да помню я, помню, — как-то пассивно взбунтовался мой знакомый на шестое повторение. — Ну хорошо, — наконец-то согласилась я. Отчего-то было очень тревожно, но я не знала, отчего. — Пока тогда? — Ну пока. До встречи, — ещё раз крепко обняв меня Паша по-доброму улыбнулся. — До встречи, — я, улыбнувшись, прижалась к нему. Минуту мы простояли молча, без движения, а потом ритмично, словно по команде, развернулись и зашагали в разные стороны: он — вперёд по заснеженной белой дороге, я — по лестнице, на крыльцо. Только сейчас я поняла, что забыла отдать ему толстовку; как можно было забыть, Небо! — Па-аша! — позвала я, сложив руки так называемым рупором. Он не услышал меня за привычным свистом ветра. Это был, кажется, единственный раз, когда он меня не услышал. Делать нечего — я зашла в дом. Дверь привычно заскрипела. Признаться, всё во мне молилось о том, чтобы в комнате никого не было, и конечно же по всемирному закону подлости там была Тина; нашла, блин, время, выползти из своей комнаты! Увидев меня она тут же поднялась — разговаривать мне совсем не хотелось, я редко общалась с сестрой и сейчас момент явно был неподходящим для того, чтобы налаживать контакт. — Где ты была? — вопрос я проигнорировала, насупившись и молча закутавшись в толстовку. — Ты меня не слышишь? Что за одежда на тебе? — присев передо мной на корточки, сестра придирчиво осмотрела меня, попробовав стащить с меня толстовку; я молча вцепилась в неё, ничего не говоря. — Что ты молчишь? Я молчала, угрюмо застыв на месте. Не хотелось отвечать на эти глупые вопросы, которые не несли за собой абсолютно ничего. Сейчас я понимаю, что была неправа — сестра всё-таки тоже волнуется, несмотря на её серьёзность. — Да все сегодня с ума посходили! — воскликнула Тина. Присев передо мной на корточки и взяв меня за плечи, она слегка потрясла меня: я не отреагировала. — Ну что ты молчишь? Я молча вывернулась и пошла к лестнице. В голове не было ничего, а слова словно застревали в горле: ничего не удавалось сказать. Тина что-то крикнула мне вслед, а после, сев на стул, схватилась за первый попавшийся учебник; я видела, как побелели её тонкие пальцы. Но мне было всё равно. Поднявшись по лестнице, перед тем как рухнуть на кровать, я украдкой глянула в приоткрытую комнату отца — было видно мало, но я поняла, что он там не один. Не знаю уж, с кем он там возился, наверное, с Тихоном, но меня он так и не заметил; признаться, после того дня, как, впрочем, и до него, он очень редко по-настоящему замечал меня.***
Вечер, переходящий в глубокую ночь. Мы с ребятами сидим в домике на дереве, успевшим стать привычным и родным. Принцесса, как обычно, устроился на коленях у Металлиста, Желя возится с окном, которое никак не желает закрываться и трещит, словно пулемётная пальба. Волшебник сидит на одном из пуфиков, скрестив ноги и с любопытством рассматривая меня. Гений валяется на ковре, читая какой-то учебник; я знаю, что он точно слушает нас и готов поддержать беседу, а книжку взял просто так, по привычке. Признаться, его образ запомнился мне ярче других образов того вечера; может, потому что я устроилась рядышком с ним и не уходила, как он меня не отпихивал. Помню, он был одет в голубой тонкий свитер, синие простые штаны. Выбирал одежду, да простит меня Небо за такие слова, попросту отвратно, Желя билась с ним как могла, но — безуспешно. До сих пор я вижу, как наяву, его тонкое, бледное лицо, правильное и умное, с постоянным спокойным, задумчивым выражением. Помню его тонкие, бледные губы, которые практически никогда не улыбались, помню большие зелёные глаза, глубокого, мягкого цвета летней травы, освещённой золотым солнцем. В принципе, он был похож на типичного заучку, как сказал бы любой современный школьник; сказать могут многие, а я не соглашусь. Не похож он ни на какого заучку, нечего тут думать. Да, он носил очки, постоянно читал что-то, был спокойным, тихим и строгим — ну и что? Вообще, мне кажется, что никого нельзя называть как-либо, если ему это не нравится. Не надо и всё — это же так просто! — Эмиль, милая, я повторяю свою просьбу, — проговорил Гений, не отрываясь от чтения. — Слезь, пожалуйста. — Ну-у, — я, только что вскарабкавшаяся на спину товарища, недовольно скатилась на ковёр. — Почему нельзя? — Мой позвоночник не выдержит подобной нагрузки. Хочешь где-нибудь полазать — иди к Металлисту, — поправив очки подросток перелестнул страницу. Ответ мне не понравился: на Металлиста не залезешь, к тому же он, как правило, был против. — Не хочу, — я, сев рядом с другом на колени, принялась перебирать его густые, кудрявые волосы, каштановые с рыжим отливом. Гений недовольно зажмурился, но не отстранился — значит, не так-то сильно ему не нравилось. — Эмиль, иди-ка сюда, — Волшебник, встав и подойдя ко мне, взял меня на руки, прижав к себе. Я недовольно засопела и молча обняла его. — Ай! Металлист, помоги с окном! — судя по очередному треску у Жели явно что-то не складывалось. Обернувшись, я увидела полное подтверждение своим словам: окно как было открытым, так и оставалось, а вот Желя судя по всему уже устала. Искренне не знаю, что ей там не нравилось в этом окне; у меня, да и у остальных ребят всё нормально получалось, и открывать, и закрывать, а вот у Жели что-то с ним как-то не сложились отношения. Не дано, наверное. — Иду, иду. Ссаживайся, малой, мне пора отрабатывать свою ничтожную жизнь тяжёлым физическим трудом, — с нотками саркастического смеха проговорил Металлист, осторожно приподнимая Принцессу и сажая его на пушистый ковёр. — Чёрт, Натан, лампу на Эмиль направь, а то она тут разнесёт всё, — да, в темноте, как ни странно, я «сходила с ума», как выражался Металлист, намного активнее, чем на свету. — Ты пил сегодня? — спокойно спросил Волшебник, гладя меня по пушистым растрепавшимся волосам. Я удивлённо переводила взгляд то на него, то на Металлиста, совсем ничего не понимая: кто такой Натан? Почему это имя, если это имя вообще, никого не удивило? С чего Волшебник взял, что Металлист пил — он вроде ни с кем не дерётся да и вообще, ведёт себя как обычно. — Пил, — спокойно признался Металлист, с треском захлопывая строптивое окно. — Так, банку пива перед универом. А ты как догадался? — этот вопрос мне понравился: хоть кто-то спрашивает то, что интересует и меня. Я бы и сама могла спросить, но по привычке не лезла в разговоры друзей: говорили они всегда интересно, да и перебивать мне их не хотелось. — Ты всегда зовёшь меня по имени, если пил, — Волшебник усадил меня на пуфик. Я совсем перестала что-либо понимать: по какому-такому имени? Что за… Что за бред? Ситуация мне окончательно перестала нравиться; особенно возмущало то, что остальных, кажется, абсолютно ничего не удивляет и не волнует: Принцесса как валялся на ковре, так и валяется, Гений даже глаз от своего ученика не поднял, да и Желя очень спокойно выглядит. А надо бы поволноваться! Однако, несмотря на всё моё возмущение, мне всё-таки хватило благоразумия помолчать. Что ж, на том спасибо. — Правда? — искренне удивился Металлист, садясь на ковёр и шаря в кармане. Я точно знала, что он собирается курить — он всегда курил, когда мы общались вот так. — Никто не против? — Да нет, — подал голос Принцесса. Он прикрыл глаза и, кажется, дремал. Желя, мягко улыбаясь, подошла к нему, садясь рядом с ним на колени и ласково перебирая длинные, очень мягкие и блестящие светлые волосы подростка. Она сама в ответ на вопрос Металлиста молча покачала головой; все и так знали, что она скажет, если откроет рот, так что особого смысла в лишнем сотрясании воздуха не было. — Ты знаешь моё отношение к этому, — проговорил Гений. На пару секунд он оторвался от книги и строго посмотрел на Металлиста поверх очков; я до сих пор помню этот его спокойный и вопросительный, будто бы удивлённый взгляд и, признаться честно, понятий не имею, как Металлист его выдерживал: мне от одних воспоминаний становится не по себе, хоть я и знаю, что Гений по натуре своей был очень спокойным и практически никогда не злился. — Кури, леший с тобой, — все эти реплики звучали неохотно, тихо, вызывая лишь тихие всплески в густом мареве тишины. Знаю, со стороны казалось, будто мы окончательно надоели друг другу или попросту хотим спать, но это не так; просто для общения нам практически не нужны были слова. Не было смысла спрашивать «как дела» или «чем займёмся» — настроение можно было понять, лишь правильно глянув на возможного собеседника, если были особые новости их обладатель рассказывал их сам, а заниматься чем-то особенным было не нужно — каждый делал то, что считал нужным, диалогу это не мешало. Волшебник грустно вздохнул, покачав головой и глянув на друга. Я чувствовала, что ему очень больно, но отчего, пока не могла знать. — Завязывал бы ты. — С чем? — видя, что я особо не возражаю, Металлист поджёг сигарету, одной рукой открывая форточку, которая, в отличии от основной части окна, вела себя нормально. — Со всем. Баловство это всё, — признаться, до сих пор не понимаю, с чего это вдруг парни стали обсуждать такое. Впрочем, сейчас мне даже жаль того, что таких разговоров было слишком мало, на мой настоящий взгляд. Тогда, возможно, удалось бы… Хотя, чего говорить, если всё равно не удалось? Полагаю, стоит вернуться к рассказу. — М-м… Я тебя услышал, — недовольно поморщился Металлист. Тут мне резко надоело молчать. Разговор постепенно уходил в совершенно ненужное мне русло, а я всё ещё не разобралась, кто такой Натан. — Стоп, мальчики, стоп, — я замахала руками, привлекая к себе внимание. Сейчас я понимаю, что половина отпускаемых мною тогда реплик — реплики Жели, которые я неосознанно повторяла. — Я не понимаю! Кто такой Натан? — Хах, — Металлист с улыбкой покосился на Волшебника. — Эмиль, ты сейчас серьёзно? — Не смейся над ней! — осадила его Желя. — Она же пока не понимает! — Да, серьёзно! — заявила я, возмущенная смехом Металлиста. — Что тут такого? — Да ничего, — реплику Жели парень успешно проигнорировал, но мы все точно знали, что он её услышал и понял; просто не знал, как прокомментировать. — Ну давай, Волшебник, объясняйся. — Ну хорошо, — Волшебник, посмотрев на меня, свернувшуюся на пуфике, по-доброму улыбнулся. — Понимаешь, малышка, есть прозвища, а есть имена. Пока всё ясно? — я закивала, в душе очень довольная тем, что мне всё сейчас объяснят, а мне останется только понять. А объяснял Волшебник удивительно хорошо, так что особых усилий для осознания его пояснений не требовалась. Думаю, ему отлично подошла бы роль учителя начальных классов. — Ой, ну сейчас начнётся, — конец фразы окончательно лишил её останков вежливости. Металлист, потянувшись, с саркастическим интересом глянул на Волшебника. — Без обид, если что. — Если ты так извинился, то я не злюсь, — ласково улыбнулся Волшебник. — Но, пожалуйста, постарайся так не выражаться. И не важно, услышу я это или нет. — Поддерживаю, — спокойно заявил Гений, вставая с ковра и закрывая наконец свой учебник. Вслух он больше ничего не сказал и целая тиррада о правилах поведения в обществе была произнесена уже без слов. Металлист тирраду проигнорировал, только зевнул, поудобнее устраиваясь на ковре. — Так, все успокоились и я, полагаю, могу продолжать, — я знаю, что Волшебнику не очень нравилось, когда кто-то мешал ему объяснять мне что-то — он считал, что это мешает мне понять услышанное. Но, наоборот, все эти бесконечные слова, которые не искажали, а чудесно дополняли каждое пояснение, и помогли, я думаю, запомнить мне всё именно так. — Так вот, есть имена и прозвища — ты наверняка знаешь, что это такое. — Тут я снова закивала. — Хорошо. И иногда бывает, что человека в компании или другом кругу общения зовут исключительно по прозвищу, а по имени — совсем нет. Понимаешь? — Понимаю, — серьёзно проговорила я. — А почему так бывает? — Ну, иногда люди сами договариваются с тобой, иногда всем просто удобнее так, — Волшебник пожал плечами. Я с интересом смотрела на него. — Так вот, милая. Натан — это моё имя. А Волшебник — прозвище. Эти простые слова искреннее поразили меня. То есть… А у остальных что, тоже прозвища? Что за подстава? Как вообще? Если искать в мире удивление, подобное моему удивлению тогда, для сравнения отлично подойдёт трёхлетний ребёнок, узнавший, что маму зовут не «мама». Я с неподдельным изумлением оглядела готовых разразиться смехом ребят. Мда-а. И что спрашивать? — Круто, — протянула я и слезла с пуфика, садясь на ковёр, замыкая собой грубо говоря круг, в который рано или поздно садилась вся наша небольшая, но дружная компания. — А тогда какие у вас настоящие имена? А прозвища такие откуда? Расскажите! — Ну ладно, — Волшебник сел рядом со мной, усаживая меня к себе на колени. Я довольно замурлыкала и прижалась к нему. — Но рассказываем все по очереди. К тому же я решительно не знаю, почему вы так меня называете, — предупредил он уже всех. — Да чего тут думать-то, — Желя пожала плечами, обнимая Принцессу, словно игрушку; тот довольно жался к ней, то и дело бросая мягкие, словно умоляющие взгляды на Металлиста, который, скрестив ноги, курил, кажется, третью сигарету, уставившись в пустоту ковра. — Мы же когда познакомились, вечно с Металлистом ссорились, как кошка с собакой, а ты мирил нас, а сам никогда не злился. Тогда-то конкуренции в виде Гения не было. А когда мы потом спрашивали, почему ты всегда помогаешь, говорил, что «просто я работаю волшебником», песенка такая есть вроде, детская. Ну вот и Волшебник, получите, распишитесь! — Хах, вот не думал уж, — Волшебник с радостным удивлением посмотрел на друзей. — Да неужели правда из-за этого? — А из-за чего ещё? Сам нарвался, — отрезала Желя. — Да уж, здорово вы меня, — парень ухмыльнулся, рукой поведя по собственным коротким волосам. Он часто так делал и я до сих пор не понимаю, зачем. — Желя, а у тебя тоже прозвище? — полюбопытствовала я, смутно чувствуя, что скорее всего нет. — Нет, это просто сокращение. Так меня Эванджелина зовут, я тебе, кажется, говорила, — я подтверждающе улыбнулась на слова девушки. — Ну вот, отлично. Так что прозвища парням, мы с тобой и так крутые. — Феминизм будешь пропагандировать не здесь и не Эмиль, — заявил Металлист. Простите, сейчас за такую фразу в мой адрес я, вероятно, что-нибудь оторвала бы говорившему. Но Желя отреагировала спокойно, если это можно назвать реакцией: рассмеялась и покачала Принцессу из стороны в сторону. — Ясно. А Гений почему? Потому что читает много? — Я понимала, точнее, думала, что если друзей не расспрашивать о том, что мне интересно, они мгновенно перейдут на что-нибудь другое. — Потому что на всю компанию у нас одни мозги и они — его, — хмыкнул Металлист. — Остальные либо пьяные, либо в силу возраста нерабочие. — Ну, в принципе… — не согласиться было сложно. Гений всегда урезонивал нас, отговаривая от множества авантюр, сам всегда был спокойным и не поддавался ни на какие соблазны и уговоры. Впрочем, Волшебник тоже пытался как-то контролировать нашу компанию, но в силу мягкости ему это удавалось плохо и мало, а Гений был, так сказать, подкреплением, причём основательным. — Нету тут никаких принципов, — возразил сам Гений, хмуря тонкие брови. — Я до сих пор не смирился. — Ну, хотя бы привык, — примиряюще проговорил Принцесса, по-детски искренне улыбаясь. Я любила эту его простую улыбку, ясную и спокойную. Жаль, что он улыбался так редко… — А по-настоящему тебя как зовут? — спросила я Гения, своими тонкими пальчиками гладя ладонь Волшебника — помню, как сейчас, что она была очень жёсткой и шершавой. — Анатолий, — просто ответил он. — Просто «Толя» нельзя. — Круто, — интересно, а я знала восклицания помимо «блин» и «круто»? Надеюсь, что да, хоть память надежд оставляет мало. — Принцесс, а у тебя почему такое прозвище? И как зовут? Расскажи! — Ну… Почему Принцесса — не знаю, — смущённо проговорил подросток, опуская глаза и крепко сцепляя руки. — А зовут Славик. До сих пор я помню его смущённую, беззащитную улыбку, с которой он произнёс своё имя. Он стеснялся его, я знаю, несмотря на то что оно как нельзя лучше подходило ему. Но он всё боялся чего-то, вечно скрываясь за масками и отмалчиваясь в ответ на самые простые вопросы. В свои шестнадцать он был ещё ребёнком — мог часами сидеть с альбомом за столом, искренне радовался первому снегу и улыбался тоже по-детски открыто и ярко, и смеялся так же, от души. Мне жаль его. Такой светлый и добрый, он так и не научился доверять людям, от которых, увы, он видел мало хорошего. Прости меня, малыш. Прости за то, что я поняла всё слишком поздно. — Да это у них с Металлистом свои тёрки, — пояснила Желя, сделав ситуацию ещё более непонятной. Я хотела было спросить, о чём она, потому что даже само прозвище я не привязала тогда к словам подруги, но, видя, как покраснел Принцесса, прикусила язык. Конечно, сейчас мне понятно чуть больше, и это «чуть больше» приносит мало облегчения. Впрочем, всё неважно. — Металлист, а у тебя? — я поспешила перевести тему, хоть и чувствовала где-то на уровне интуиции, что он, скорее всего, откажется от ответа. В ответ на мой вопрос он затянулся от сигары и, не поднимая на меня взгляда, сказал резко и глухо, словно разрезая слова: — Металлист потому что люблю метал, — он выпустил изо рта табачный дым. — А имени нету. Металлист и всё.***
Новый год. Самый добрый и наивный зимний праздник, вера в чудо, волшебство. Ожидание чего-то необыкновенно прекрасного, светлого и дорогого, твёрдая уверенность в том, что в следующем году всё будет хорошо, и даже лучше. И этот лёгкий и пушистый белый снег, сказочно красивым покрывалом укрывающий землю. Ночь. Чудо. Мечта. Но в моей семье, конечно, всё было по-другому. Собственно говоря, по-другому там было всё, но именно эта неправильность стала одним из самых ярких пятен в памяти. Новый год, пришедшийся на десятый год моей неопытной, туманной жизни, запомнился больше других, как прошедших ранее, так и последующих. Помню, как сейчас: я стою у светлого от жёлтого света окна, с какой-то смутной тревогой глядя на кружащийся за толстым стеклом снег. Почему-то эту картину я вижу со стороны, хотя по всем нормам анатомии и психологии так быть не должно. Тина, мне помнится, заперлась в своей комнате; вряд ли она вообще помнила, какое сейчас число или по крайней мере сезон. Оскар, скорее всего, на тот момент уже ушёл куда-то; наверняка шляться по рыжим от света фонарей переулкам и дворам рабочего посёлка. А может, он, тоже найдя себе настоящих друзей или хотя бы одного друга, сидел сейчас вместе с ним. Впоследствии я узнала, что так оно и было, но ведь примерно девяносто процентов нашей жизни это всего лишь реакция и последствия, так что говорить про одно из многих сейчас ни к чему. Отца не видно, Тихона — тем более. Вообще, знаете, он очень сильно заболел после той недели, что я его не видела, он месяц, а может и больше, совсем не вставал с кровати. Он и раньше часто болел, но до такого кошмара уж точно не доходило. Отец наверняка сидел у него; после того случая и он чудовищно поменялся. Может быть, это было обыкновенным притворством, может — инвестицией в будущее, но мне, несмотря на всю боль и обиду, почему-то до безумия хочется верить в то, что он действительно увидел, какую боль причинял собственному сыну, хоть я и знаю чудовищное оправдание его поведения. Да, я продолжу надеяться на что-то, даже если уже точно знаю, что надежда потеряна до конца. Ничего не могу с собой поделать, как ни стараюсь. Но вернёмся к истории. Знаете, мой отец, он… У него чуть ли не физическая потребность и необходимость мучить кого-либо. Иногда, правда, эту энергию он переправляет в иное русло, но это бывало так редко… Но когда он всё-таки приходил в себя, он мгновенно отставал от жертвы и… Правильно, находил другую. Но об этом же не сейчас, можно? Так что в то время я совсем не видела ни Тихона, ни отца и была предоставлена сама себе и Тине, которая, признаться, свои обязанности старшей сестры открыто игнорировала. Так что и готовить, и убираться приходилось мне, ибо Оскар по дому делал целое ничего. Нет, впрочем с готовкой Тина мне помогала, тут надо отдать ей должное. Но… Надеяться на то, что в эту новогоднюю ночь хоть кто-то из семьи обратит на меня хоть каплю внимания было слишком наивным. Да и, несмотря ни на что, в нашей семье не было принято праздновать Новый год; вообще, в стране, где я жила, не принято было дарить подарки, наряжать ёлку, не спать до полуночи. Так, загадать желание, ну и обнять близкого тебе человека под бой курантов. Может, пойти в домик на дереве? Не знаю… Я, как ни странно, умудрилась забыть, назначали мы встречу или нет, а писать сообщения было бесполезно — у меня было только два номера: Жели и Металлиста, причём одна потеряла мобильник на прошлой неделе, а другой попросту игнорировал все попытки достучаться. Я бы пошла к Паше, но он ещё неделю назад уехал с родителями и должен был вернуться только на следующий год. Так что делать мне было особо нечего. Может, всё-таки пойти к ребятам? Постоять у нашего дерева с дуплом и подождать? Позвонить Металлисту? Самой пойти к домику? Ой, нет, последнее точно нельзя. Хватило с меня и двух раз, третий явно лишний. Но всё-таки как-то не хочется оставаться совсем одной. Даже Генрих куда-то подевался… Я, тяжёло вздохнув, достала из кармана мобильник. Пальцы бегали по экрану, набирая знакомый номер. Ведь не будет плохо, если я просто позвоню? Включив динамик — всю жизнь делаю так — я сжала несчастную машинку в каком-то странном волнении. Нет, ну конечно он не ответит. Тут и думать нечего. — Мелочь, чего трезвонишь? — не ожидая услышать посторонний голос я невольно на месте подпрыгнула от неожиданности. Да надо же! Ответил! По какому поводу такое чудо? — Привет. Прости, я забыла, мы сегодня встречаемся или нет? — прошу, не спрашивайте меня, откуда во мне была хоть банальная вежливость, я сама понятия не имею. — Ну да, как обычно. Волшебник вот свалил недавно, так что греби к дереву. Всё, бывай, — из трубки пошли долгие гудки. Я радостно улыбнулась, игнорируя стучашее где-то в районе горла сердце. Не помню, как я натягивала на себя одежду. Впрочем, это «не помню» всё чаще напрягает меня — чаще всего, когда я всё-таки достаю из капризного подсознания нужное воспоминание, оно оказывается настолько чудовищным, что мне даже непонятно, как такое могло произойти. Но что могло случиться буквально за пару минут? Решительно не знаю ответа и надеюсь, что это всего лишь плохая память. Я стою у дерева. Мне не холодно, я даже успела пару раз расстегнуть и застегнуть пуховик от скуки. В то время я практически не умела ждать; а жаль. Помню смутную фигуру Волшебника, которую я увидела ещё из далека; помню, как я с разбегу прижалась к нему, побежав навстречу. До сих пор мне тепло от воспоминания о том, как он обнял меня; это очень приятно — когда тебя обнимает дорогой тебе человек. — Ну здравствуй, милая, — ласково проговорил Волшебник, прижав меня к себе. — Как ты тут? Не замерзла? — Не-а, — я помотала головой для убедительности. — Ну вот и славно. Пошли домой? — от этого простого вопроса что-то защемило в сердце. Только тогда в моей голове появилась мысль о том, что это — мой единственный дом, что другого уже нету. Всё. — Пошли, — я тихонько кивнула и протянула руки к другу. Ну да-ну да, «пошли» в моём исполнении обозначало «поехали». Волшебник, не сказав ни слова, взял меня на руки, погладив мои тонкие пушистые волосы шершавой ладонью. Он всегда гладил меня так, особенно, ласково и внимательно. Шли мы молча. — Ну всё, забирайся, — не знаю как, но Волшебнику всегда удавалось рассказать что-то важное даже без слов, а мне, что ещё более странно, удавалось услышать всё то, что он так старательно, но молча пояснял мне. Я, молча кивнув, тихонько слезла с его рук и ухватилась за первую скобу. В небе был месяц, окружённый множеством осколков звёзд; казалось, что если собрать их, то получится полная луна. Было хорошо. Но не шумно, а по-тихому, когда не хочется даже открывать рот и просто дышишь, наслаждаясь каждой секундой, наслаждаясь тем, что живёшь. Я молча стукнула люк; всё равно мне его не поднять, зачем силы тратить? — Бегу-бегу! — Желя говорила это каждый раз и я уже совсем не понимала, зачем. Люк открылся; глаза сами собой зажмурились от рыжеватого света нашей любимой лампы — так всегда происходило, знаешь ты о том, что сейчас откроется люк, или понятия не имеешь. Я залезла внутрь: всё было, как обычно, только ещё лучше. На стены кто-то повесил гирлянду, свет которой, на удивление, я не заметила с улицы, где-то были украшения из остролиста, в углу стояла небольшая пушистая ёлочка; точно помню, что она была живая, не искусственная. Нельзя точно перечислить всего, да и я уж точно не вспомню того вечера так ярко, но ощущение того самого волшебного чувства от ожидания чего-то необычного, необыкновенного, сказочного, прямо-таки витало в воздухе. Я тихонько вздохнула, не в силах сдерживать свой восторг: — Как же красиво… — Согласна. Это мы с Принцессой украшали, нравится? — спросила Желя, привычно помогая мне повесить крутку; сама я до крючка не допрыгивала. — Очень! — искренне, от души сказала я и бросилась её обнимать. Принцесса, словно по команде, тоже подошёл, утыкаясь мне в плечо. Какое-то время мы просто простояли так, вместе. Молча, как всегда. После мы как-то отстранились друг от друга; Принцесса улыбнулся мне, здороваясь. Я точно так же улыбнулась ему. — Привет всем! — о, а вот и Волшебник поднялся! — Ого, ничего себе вы всё тут украсили! — Нравится? — Желя, подбежав к нему, крепко обняла. Тот обнял её в ответ — я заметила, что совсем не так, как меня или Принцессу. Интересно, почему. — Ещё бы. А как вы так ёлку украсили? — поинтересовался Волшебник, снимая куртку и оглядываясь. Мы с Принцессой уселись на пуфик, даже не переглядываясь: мы всегда так делали. — Ты лучше спроси, как я припер сюда эту колючую скотину, — я вздрогнула от неожиданности. Совсем забыла про Металлиста! А чего он сам-то отмалчивается? Он где вообще? Я обернулась в сторону голоса. Парень сидел у окна, как обычно, рассыпав длинные волосы по подоконнику. Он не обернулся, но я точно знала, что всё слушал и понимал. — Привет, мелкая. Сорян что напугал. — Кстати интересно узнать, как, — подойдя к другу, Волшебник внимательно посмотрел на него, положив руку ему на плечо. Желя в это время подошла к шкафу, что-то разыскивая там — каждый день на моей памяти она лазила в этот шкаф и ни разу так и не достала ничего. Что ей там нужно было? — С трудом, болью и матом, — хмыкнул Металлист, поднимаясь. Он был бледнее обычного, а может это было просто светом месяца. — Ну как люди поднимают. — Понял, — улыбнулся Волшебник. — А Гений у нас где? — А у него стабильность — он спит! — заявила Желя. — Но по идее должен скоро проснуться. — Хреновая идея, — отрезал Металлист. — Его фиг разбудишь. — А нам и не надо. Выспется — сам проснется, — мягко улыбнулся Волшебник. Дальше, увы, мои воспоминания временно обрываются. Следующее, что я помню — уже глубокая ночь. Я почему-то сижу на коленях у Металлиста, что странно — он не очень любил прикосновения, да и у меня должно было остаться что-то, похожее на инстинкт самосохранения. Ай, ладно, вот про него вообще можно не говорить. На новый год попрошу себе новый. Помню, что я не отрываясь смотрела на мерцающую гирлянду и ёлку, красивую и праздничную — я отлично чувствовала, что мои друзья очень старались, наряжая её. Ещё помню, что я очень крепко обнимала руку Металлиста — он говорил, что я ему что-нибудь оторву, но не пытался хоть как-нибудь отстранить меня. Помню далёкий, бесконечно далёкий бой старых часов, стоящих в углу, и эту волшебную фразу, которую каждый, каждый, кто жил или живёт в моей очень холодной стране произносил хотя бы один-единственный раз в своей жизни: — С новым годом! — последний удар старых часов. Я, не отрываясь, смотрю на мерцающие огоньки ёлки. С новым годом, друзья. С новым годом.