В основном безвредна

Алхимики, даже самые опытные, недооценивают важность одной-единственной линии. Никакого преобразования, естественно, с ее помощью не начнешь, однако зачастую одной-единственной линии не хватает для того, чтобы реакция произошла. Одна-единственная линия может заставить работать огромное количество нереализованных проектов. Как яркий пример: до недавнего времени считалось, что невозможно создать контролируемую форму Бет. Но мы оба знаем, кто смог это сделать, правильно, дорогой? © Из личной переписки ██████ ~~~ — Тимей, объясни, будь добр, кто добавил двадцатипроцентный раствор вместо двухпроцентного? — Мать твоя. Голос Сахарозы опустился до грани слышимости. — Мать моя мыло бы запихнула по самые гланды. Тебе. За такое. Альбедо поднял голову и, зевая, потянулся к затекшей шее. Тому, как эти двое ладили, он радовался. И снегу за окном тоже — в лаборатории было чертовски уютно. Правда, ему болело плечо и отчего-то сильно хотелось пить. Во рту будто что-то сгнило. Когда он вошел в соседнее помещение — туда, где громоздились реагенты, аппараты и рабочие столы — Сахароза и Тимей даже не обратили внимание. Незамеченный, Альбедо прошмыгнул к нагревательным плитам и слабо улыбнулся начисто вымытой столешнице и таким же колбам. Видимо, Сахароза опять пришла раньше всех. Кофейная реторта была наготове, и Альбедо почти автоматическими движениями принялся за дело — ровно шесть ложек сухого молотого кофе на емкость, залить водой до едва заметной метки на боку, выставить огню по всем параметрам средние показатели… Тимей из агрессивной защиты перешел в классическую оборону. — Не трогал я ничего с третьей полки. Сахароза, меня вообще не было в лаборатории ночью, я залил в концентрат то, что ты оставила, и пошел домой. — Побелевший? — уточнила она своим самым деликатным тоном. — Или концентрат только-только стал голубым и ты, не дождавшись, залил первое, что попалось под руку? За время до следующей реплики Альбедо успел достать кружки и положить на каждую из них фильтры — естественно, химические. Только когда он закрепил второй, Тимей решился ответить, уже куда менее уверенно: — Он стал… светлее… — Тимей. — Он точно стал светлым! — Светлый не равно белый, Тимей, — Сахароза так раздраженно вздохнула, что Альбедо почти увидел, как она закатила глаза и уперла руки в боки. — Какой из тебя вообще алхимик, если ты не умеешь отличить голубой от белого, ебать тебя веслом? Альбедо едва не выронил кружку от неожиданности — слава архонтам и его реакции. С Сахарозой он работал уже не первый год и видел ее с разных сторон — и, откровенно говоря, сейчас она была не настолько уж и зла, бывало и хуже. Но почему-то из раза в раз любое нецензурное слово заставляло его сердце пропустить удар. Не в каком-то возвышенном смысле, а скорее как бы пережить небольшой инфаркт миокарда. Альбедо повернулся спиной к столешнице и оперся о нее. Сахароза смотрела на коллегу сквозь жесткий прищур, который появлялся у нее исключительно из-за рабочих вопросов; Тимей же загнал сам себя в угол, и представить, как по виску его стекает пот, казалось проще простого. — В стенах Ордо Фавониус запрещена нецензурная брань. Оба вздрогнули, как напуганные лани; Сахароза даже пискнула. Альбедо, с удовлетворением глядя на их ошеломленные лица, добавил: — И оскорбления близких родственников тоже. — Как давно вы здесь? — в голосе Сахарозы чувствовался мучительный надлом, и она даже стала привычно краснеть. Но тут в ее глаза вернулась жесткость, чему Альбедо удивился. — А знаете, это не важно. Кто, скажите мне на милость, уменьшил нагревание горелки до семидесяти градусов, а, господин Альбедо? Тут уже ему самому захотелось оказаться как можно дальше от этой лаборатории — настолько, что Альбедо чуть не проворонил кофе. Благо, все обошлось даже без пригоревшего жмыха. Он разлил кофе по чашкам и отдал ассистентам: Тимею — с ложкой сахара, Сахарозе — со сливками и специями, себе — со специями и медом. Такой его бодрил больше всего. От чашки в руке Сахароза явно смягчилась, но мысль продавила: — Спасибо, но на вопрос вы не ответили. Их пальцы легонько коснулись друг друга, и Альбедо неловко отвел глаза в сторону. — Да, — сказал он и замолчал, пока не вспомнил, о чем был вопрос. — Я. Я уменьшил. Чтобы ночью расход энергии был меньше. Джинн попросила. Сахароза отпила кофе; ее взглядом можно было забивать гвозди. — То есть вы саботировали мою научную работу, господин Альбедо? Ее голос звучал очень-очень зло; Альбедо слизал с уголка рта мед. — Как же ты мне нравишься в рабочем режиме. Тут Сахароза удивленно подняла на него взгляд, покраснев: — Чего? Я… какой еще рабочий режим? — Ну, сейчас ты из него вышла. В нем ты… Скажем так, значительно прямолинейнее. Вообще-то нахальнее, но Альбедо знал лучше всех на свете: Сахароза умеет читать между строк — анализирует какие-то микроскопические движения мышц на лице и взгляд, видимо. А потом еще говорит, что плохо разбирается в людях. Вот сейчас смущение у нее усугубилось: правое ухо нервно задергалось, а левую щеку накрыла ладонь. — П-просто… — Сахароза заметно сглотнула, выдохнула и на глазах собралась обратно в деловую ученую, и голос зазвучал почти так же твердо, как и до этого: — Просто в рабочих вопросах нет времени на недосказанности. Тимей прокашлялся, и оба тут же обернулись в его сторону. Тот уже стоял у приоткрытой двери; из коридора донеслись удаляющиеся шаги. — Там, говорят, нужно вещи забрать. Новые колбы приехали. — Тебе помочь? — тут же вызвалась Сахароза. Альбедо едва подавил вздох. — Сахароза, если коробки кому-то и таскать, то явно не тебе. — Так я возьму немного, а Тимею уже легче. Тимей улыбнулся, будто до этого его не крыли самой отборной бранью: — Если понадобится помощь, то позову… сами знаете кого. — Время уборки, — передразнили они в один голос и рассмеялись. Тимей закатил глаза, улыбаясь, и ушел, а они погрузились в уютное молчание на двоих. Сахароза в итоге вернулась к столу и села; перед ней веером развернулись бумаги, в которых она что-то старательно писала, все время поднимая взгляд на крохотный образец сесилии. Та почему-то почернела и выглядела так, будто готова вот-вот раствориться. — Странно, — пробормотал Альбедо, нарушая тишину. В кружке он уже видел дно. — Вроде бы добавил целые две ложки меда, а привкус во рту все никак не уйдет. Его удивило, что Сахароза ответила — обычно за работой мир вокруг переставал существовать. Это льстило, откровенно говоря. — Может быть, почистите зубы? — Я вполне слежу за гигиеной рта. Рад, что ты за меня беспокоишься. — Никаких намеков, господин Альбедо. Говоря о странном… — Сахароза выдержала паузу, после которой тон у нее вернулся к своему обычному: — Вам не кажется, что снег в Мондштадте — это странно? Барбатос благословил эти земли вечным урожаем и теплыми ветрами. — Да. Ты права. — Да и не помню, чтобы у нас в штабе были такие большие окна. Альбедо вздохнул и пересекся с ней взглядом; гречишный мед в них был наполнен почти что сожалением. Но сейчас-то он понимал: это проекция. — Сахароза, я… *** Проснулся он у дурно пахнущего ведра. В дверь колотила Кли. — Альбедо! — три удара кулаком. — Альбедо! — снова. — Альбедо! — еще. — Что?! Голосовые связки после сна были сделаны из холстины. На него тут же нахлынуло чувство вины и сожаление — он практически увидел, как Кли вытянулась по струнке и отпрянула от двери. — Тебя з-звал Кэйа… Альбедо мучительно простонал и встал с кушетки. Ему ломило все тело, а желудок все еще болезненно сжимался. И на губах у него был отнюдь не мед. — Передай ему, что я скоро подойду. — Хорошо. Молчание. Никакого звука удаляющихся шагов. — Кли? — Да? Честно говоря, то, как у него сжимался желудок, было ни в какую с тем, как у него сжалось сердце, выбивая весь воздух из легких. — Прости меня. Мне очень жаль. Приглушенный вздох. — Кли любит тебя. Кли все тебе простит. Стало только хуже. *** Мигрень мучила его каждую ночь с того разговора с Лизой. Теперь уже Альбедо знал: видишь рябь периферийным зрением — готовь ведро и гаси свет. В каком-то смысле в этом были и свои плюсы. Мигрень выбивала любые мысли из его головы, и до самого вечера он работал почти в том же количестве, что и обычно. А мыслей там было порядочно. Все дни перед прибытием следующего письма Альбедо провел думая, копаясь, соотнося. Мало спал, но много работал — правда, количество явно не соотносилось с качеством, потому что по ночам у него начались отвратительные приступы, после которых любой сон превращался в кроваво-эротическое месиво. Альбедо после такого подрывался в постели и даже не старался сдержать рвоту. Решение отказаться от сна не могло закончится бесследно: большую часть времени мир плыл. До такой степени, что Тимей посмотрел на него с очевидной обеспокоенностью, когда Альбедо дал ему данные «на сортировку». — Эм, сэр… — Да? — Я не могу разобрать ваш почерк, — Тимей издал громкий и нервный смешок, будто разом парализовавший его нервную систему. Был вечер, и перед глазами уже извивались кислотные черви. — Я тоже, — сказал Альбедо побежденно, спустя полминуты сощуривания на лист. — Вы очень плохо выглядите, сэр. Поспите чуть побольше сегодня. Он выдохнул острое желание запихать Тимею в рот какую-нибудь тряпку. О нем беспокоятся. Не без причины. — Я попробую, — Альбедо положил руку ассистенту на плечо. — Спасибо за заботу. Спина Тимея до конца дня оставалась болезненно прямой от напряжения; Альбедо все-таки послушался и лег спать, стоило приступу мигрени наконец пройти. Как ни странно, но сон был про снег, лабораторию и кофейную реторту, которая уже покрылась пылью — Альбедо перестал пить кофе в надежде сгладить симптомы. Тимей не возражал. *** Когда письмо все-таки пришло (Кэйа его как раз и передал, выглядя так, будто знал тайну жизни, смерти и всего остального), Альбедо просто положил его на стол. На краешек, под саше. Так, чтобы видеть, так, чтобы чувствовать острое желание открыть его и прочитать. На вечер, думал он сначала. Но после той всепоглощающей боли, от которой почти нельзя дышать, Альбедо решил, что помучает себя немного дольше и позанимается накопившимися делами. Оказалось, что ему нравилось себя мучить. Это приносило мрачное удовлетворение. Потому что заслужил. Наступил вечер, а Альбедо за письмо так и не сел, как бы ему того ни хотелось. Вместо этого он перечитывал раз за разом все то, что было написано в давно забытом буклете. Правда, не то чтобы забытым. Сахароза, среди прочих заметок, прикрепила его к пробковой доске над рабочим столом — едва-едва видно с того ракурса, где Альбедо обычно работал. Мешала ограда из растений. Альбедо знал, что Сахароза любит свое личное пространство. Возможно, его стоило почаще нарушать. Тимей принес этот буклет в редкий для Мондштадта дождливый день — от этого верхний уголок был изогнут гармошкой. Они тогда работали в полевых условиях — для разнообразия, не на Хребте, а у подножья горы, в лагере. Альбедо почти весь день провел за сбором данных и, куда без этого, зарисовках; Сахароза старательно приводила собранные данные в таблицы, упорядочивала, составляла графики и выдвигала гипотезы. Попадала один раз из пяти — блистательный результат, на самом деле, тем более, что касался не самой интересной для нее сферы. Возможно, Альбедо стоило все-таки спросить понастойчивее, когда она даже не улыбнулась ни разу в ответ на похвалу. Тимей пришел ей на смену, из города, с оборудованием — по мелочи, но важным — и листком в руке. Альбедо едва этот листок заметил — был слишком занят новостями и планами на ближайшее время. Волновало его скорее то, что Сахароза перестала собираться на полпути и застыла, глядя на закат. Свет затопил ее лицо — превратил глаза в маленькие оранжевые солнца, озолотил кожу, придал волосам нежнейший из оттенков — такие зарисовать очень сложно, но Альбедо захотелось попробовать. Чисто из интереса. Если так подумать, для кого-то, кто любуется пейзажами, у нее было слишком отсутствующее выражение лица. Почти опустошенное. Почти отчаянное. Тимей вручил ей этот буклет, а Сахароза даже не обратила внимания. Тем страннее то, как решительно она попросилась на стажировку. К сожалению, чем дольше Альбедо погружался в информацию, тем больше у него болела голова. Так или иначе, он приходил к выводу, что что-то здесь нечисто, но что — нащупать не мог, ускользало из-под пальцев. Он раздраженно отложил буклет в сторону. «Разве не внимание показывает, насколько ты в чем-то или ком-то заинтересован?» Альбедо знает имена Конселя и Мари Ароннакс — но только потому, что вскрыл ее письма. Альбедо знает, что Сахароза занимается изучением потенциального симбиоза человека и растения — но только потому, что вскрыл ее письма. Реально ли хоть одно слово, которое Ароннаксы о себе написали в буклете? Были ли схожие случаи в научной практике? Это может быть чертовски опасно. Но когда он отправлял Сахарозу в стажировку, то поставил подпись на ее мотивационном эссе, даже не отрывая глаз от схемы артерий земли. Когда он отправлял Сахарозу в стажировку, то у него даже и мысли не возникло о том, что это может быть весьма мутной затеей. Альбедо понял, что если он не прочитает эти ее письма, то попросту задохнется. И в первую же очередь обратил внимание на почерк — с каждой страницей буквы становились угловатее и нервнее. Почему-то у него встал ком в горле. «Мне кажется, дети ко мне привязались. Нуфар сегодня сказала, что они только и делают, что говорят обо мне. Я чуть не расплакалась, когда это услышала. Нуфар в Порт-Ормосе не появляется — говорит, ее вид напрягает местных и вызывает вопросы у Бригады. Мы встречаемся с ней на горе недалеко у города. Каждый день она передает г-же Ароннакс информацию о зонах Увядания и о том, как меняется флора в зависимости от влияния артерий. Г-жа каждый раз пролистывает до шестой страницы и делает пометки — я считаю. Иногда долистывает до восьмой. Порт-Ормос — потрясающее место. В нем так и кипит свобода. Местная атмосфера завораживает, хотя я и не люблю обычно шумные места, но в последнее время мне так легко погрузиться в свои мысли, что толпа почти не пугает. Чем дольше я об этом думаю, тем больше понимаю, что они и так много всего получают по своим каналам. Когда Консель вернулся из столицы, вместо терминала на нем была лишь имитация. С другой стороны, это в достаточной мере оправданные действия. Мудрецы здесь не отличаются мудростью». Он перечитал эту страницу от начала и до конца. Нахмурился. Его ладони под перчатками вспотели и липли. — Почему ты так волнуешься? — спросил он у пустоты, и та не дала ему ответа. Альбедо давно заметил, как моральное состояние Сахарозы влияет на ее почерк. Чем дольше они работали вместе, тем больше тот смягчался: линии становились округлее и спокойнее, в промежуточных отчетах появлялись помарки. Такая расслабленность была событием не одного дня: первое время Альбедо вызывал у нее такой страх, что она переписывала все подряд по тысяче раз до идеального состояния. Правда почерк от этого становился настолько же напряженным, как и дрожащие уши Сахарозы. Даже в том, как сформулированы фразы, ему чудился то покой, то… Он осознал, что ходил по комнате туда-сюда, и заставил себя остановиться. Выдохнул. Разжал руки, сжатые в кулаки. И сел читать дальше — уже не за стол, а оперевшись о него. «Мы снова вернулись в «поле», но сейчас дислоцировались в районе горы Девантаки. Возможно, дело в огромном руинном механизме, застрявшем между двумя горами, но мне в последние дни тяжело спится. Еще и поплохело. Очень радует, что рядом всегда есть Консель. Мне кажется, он видит людей насквозь, и зрит в корень любой проблемы так ошеломительно точно, что в конце каждой нашей беседы хочется плакать. Но становится легче — как минимум, на время. Мысль о том, что через полторы недели придется вернуться в Мондштадт, пугает. Боюсь, что рано или поздно все поглотит меня снова, и не будет разговоров под звездным небом, когда ты можешь вывернуть свою душу наизнанку, не боясь быть засмеянной или непонятой. В последний раз я это чувствовала еще до того, как Р. ушла с родителями в тот самый поход. До того, как повесился отец К. Наверное, это можно назвать если не единством с человеком, то нитями, которые вас связывают точечно, но самые уязвимые места. Это уверенность в том, что тебя поймут, что тебя знают лучше, чем даже ты знаешь себя. Рядом с Конселем я не чувствую себя безумной, а рядом с г-жой Ароннакс — глупой в своих идеях. Мысль о том, что ты идешь по профессиональному пути человека, которым так восхищаешься, воодушевляет. Альбедо всегда предлагает мне другой взгляд на проблему, но чем дольше я здесь нахожусь, тем больше склоняюсь к мысли о том, что иной взгляд нужен изредка, а вот сходный — большую часть времени. Он будто бы дает мне возможность искать решения самостоятельно, и это хорошо…. Но сейчас я наконец-то иду с кем-то в ногу. Моя жизнь в Ордо Фавониус скорее напоминает сбор ягод в глубоком лесу, когда только один знает дорогу, но он всегда слишком далеко, чтобы помочь в самое нужное время. А возможно я просто впервые оказалась среди людей, у которых мне не страшно просить помощи. Не знаю. Просто боюсь, что если мне предложат остаться с ними в открытую, я соглашусь». Ему показалось, что ему ударили под дых. Ему показалось, что головная боль взорвалась фейерверком в его голове. Перед глазами потемнело. Он смотрел в лист какое-то время незрячими глазами, пока не нашел в себе силы отложить его в сторону. *** Он каким-то образом смог подобрать наконец-то работающее обезболивающее — и оно подействовало, когда Альбедо, полуслепой от боли, добрел наощупь до стойки, где его оставил. Правда, сразу же после выпитого, он сломал половину пишущих перьев, борясь упорно с переполняющим его гневом — пугающим, бурлящим, захватывающим тело. Последнее боролось с эмоцией испариной на спине и ладонях. Вместо перьев он представлял всякое жуткое, костно-суставное и подвижное. Он ломал до тех пор, пока один из карандашей не впился ему в руку острым краем до крови. Очнувшись от транса, Альбедо обнаружил, что недавнюю поставку пишущих материалов придется заказывать заново. Он понятия не имел, как это объяснить Джинн. И не хотел сильно думать, потому что мысли приносили боль. И все-таки Альбедо нахмурился, когда увидел выпавший лист. «Консель попросил написать о наболевшем, а потом попытаться вывернуть формулировки наизнанку. В здоровое русло. Слезы от ничтожности — это глубоко запрятанная злость, как сказала Нуфар. Хорошо. Мне все чаще кажется, что я не нужна Мондштадту. И, тем более, Ордо Фавониус. Мои исследования — бесполезная трата ресурсов, меня сложно назвать серьезной боевой единицей. Никто меня не воспринимает серьезно; Альбедо даже не вспоминает о моем существовании большую часть времени. По работе в особенности. Я даже не могу открыться этим людям, — замечательным, прекрасным людям, — от чего все, что они способны испытывать ко мне — лишь жалость. Я их не понимаю. Я лишняя. Все меня оставят, рано или поздно. ------------- Если Ордо Фавониус выделяет на мои исследования ресурсы, значит, она сами не знают, на что их тратить. Они во многом хаотичны и неорганизованны. Возможно, меня не воспринимают серьезной единицей, но я за один этот месяц сбилась со счета, сколько руинных механизмов и плесенников дало заднюю. Мне даже нравится драться. Это мнение точно навязано другими. Если Альбедо выбирает Тимея, то имеет право. Если выбирает раз за разом, значит, я не подхожу как ассистент, но он никогда не скажет мне это в лицо. Это, если честно, бесит. Меня бесит все. Прозвище «Безвредная карамелька», будто я — что-то несерьезное. Отношение ко мне, будто я — пустое место, о котором все забудут, если появится наша сияющая рыцарка в белой одежде, каким бы дело ни было важным. Если я не могу открыться замечательным людям, возможно, им стоит делать хоть какие-то шаги навстречу? Мне очень уютно здесь, с Ароннаксами и Нуфар. Будто семья. Ближе, чем настоящая. Вопрос: нужен ли мне Мондштадт? Чертовски хороший. Слишком зло. Я чувствую себя гадко, и при этом, мне полегчало. Консель сказал, чтобы я не стирала записи, как бы потом ни было стыдно. Многие слова уже кажутся неверными; Консель знает все наперед». Ему хотелось плакать, честно говоря. «Все-таки мне кажется достаточно странным то, что мы используем материалы из Академии, напрямую с ней не взаимодействуя. Сегодня Нуфар принесла длиннющий отчет и непривычного вида устройство — судя по всему, технологии использовались смешанные. Когда я спросила у г-жи Ароннакс, что это, она задала мне вопрос: «Как ты относишься к теории деградации семейства mimicrae?» Признаться честно, я удивилась и сразу же призналась, что слышу о ней впервые. Однако когда я немного подумала, то пришла к выводу, что это как раз то, что крутилось у меня на языке почти что все время исследования. У Нуфар удивительно развиты одни органы и совершенно не развиты иные — по крайней мере, если сравнивать с современными видами попрыгуний. Если учесть, что ее симбиотическая часть относится к вымершему виду, логично предположить, что более древние версии попрыгуний имели чрезвычайно сложное строение, настолько сложное, что вполне адекватно функционирует сообща с нервной системой человека. Что привело меня к мысли о том, что у древних попрыгуний должна была быть сложная нервная система, возможно, даже наподобие человеческой. Я выпалила это все г-же Ароннакс, и она меня вдруг крепко обняла. Я слышала, как быстро бьется ее сердце, пока она все повторяла мне, что я большая умница — почти с надрывом в голосе. У меня от счастья выступили слезы на глазах. Я не помню, когда меня кто-то обнимал в последний раз. Когда мы обе подуспокоились, она рассказала мне, что эту теорию вынашивала еще долгие годы назад, пока училась в Академии. Тогда ее засмеяли, хотя к моменту написания курсовой г-жа Ароннакс смогла убедить многих ученых Амурты в правоте своих суждений, поэтому защитилась с первого раза. Так или иначе, когда г-жа Ароннакс попыталась углубить тему и привести ее к тому, что древние виды попрыгуний могли иметь даже цивилизацию с развитой культурой и социальной иерархией, это все застопорилось. Тем более, что кроме этого дерзкого предположения, у нее было еще более безумное. Тут я решилась спросить у нее то, что у меня крутилось в голове все это время: «Возможно ли, что попрыгуньи были настолько развиты за счет поедания гуманоидов?» В этот момент г-жа Ароннакс потеряла дар речи, и я испугалась, если честно. Стала извиняться. А потом она сказала с горящими глазами, полными восхищения: — Именно это я и предположила, милая. Мы с ней обсуждали это целый вечер — даже забыли поужинать. Я по ходу дела перечитала свои записи за все время стажировки и выдвинула теорию, в каком порядке происходила деградация органов и ужесточение границ фенотипа попрыгуний. И в конце концов мы пришли к обсуждению возможных внешних причин для такого пути эволюции. NB: составить список + и — Монда и Ароннаксов». Альбедо сглотнул ком тошноты. Протер глаза. Это все до такой степени неправильно, что ему хотелось кричать. Он должен быть тем, кто будет ее обнимать за успехи. Тем, кто не будет стесняться гладить ее по ушам и покрывать ее самыми заслуженными комплиментами. Ты молодец, Сахароза. Ты умница. Ты старательная до мастерства. Ты упорная до гениальности. Ты видишь мир так, как я никогда не буду на это способен. Твой образ мышления — искусство не в меньшей степени, чем мое. Альбедо накрыл лицо ладонями. Почему он не говорил этого раньше? Он, человек, известный тем, что легко говорит людям о том, что ему в них нравится. Поэтому все считают, что его что-то связывает с Путешественницей. «О Путешественнице ты в какой-то момент говорил со мной каждый день». Альбедо чувствовал, что Сахароза сейчас ускользает сквозь пальцы. Что он никак не может на это повлиять. Только наблюдать. Он, чувствуя озноб, перевернул лист и почти забыл о бурлящих эмоциях, которые испытывал до этого. Следующая страница была пустой. Сахароза всегда заполняла любую страницу от начала и до конца. Могла ли она не заметить лист? Могла. Но перед отправкой явно же перечитывала. Зная Сахарозу, Альбедо и представить не мог — даже в теории — что она оставила бы случайно пропущенную страницу незаполненной. Она бы что-то нарисовала, заполнила бы каракулями или использовала чистую бумагу для черновых расчетов. Он перевернул лист. С обратной стороны оказалась обычная заметка — Сахароза рассуждала о том, кому и что привезти из Сумеру. Альбедо бы умилился, но… Возможно, он не знал, что творится у нее в душе, но Альбедо имел долгую историю отношений с ее исследованиями. Он поднес страницу к носу. Понюхал. Тут резко встал — стул противно скрипнул, перед глазами потемнело. Почти вслепую ринулся к нагревательной плите. Щелкнув тумблером, Альбедо уж было приложил лист, пока не вспомнил о привычках Сахарозы перестраховываться два раза. Поэтому он сначала порыскал по полкам, пока не нашел знакомый голубой порошок. Растворил на глаз в мерном стакане с водой, намочил бумагу раствором и только потом нагрел. И не прогадал. Слово за словом проступил текст — текст, написанный уже хорошо знакомым нервным почерком. «Ароннаксы странные. Нельзя обманываться: зудящее чувство в затылке появилось задолго до прихода на гору Девантаки. Почти все ученые, подчиняющиеся Академии, сопровождаются Пустынниками. Мы упорно избегаем любого контакта с ними. У Ароннаксов фальшивые терминалы Акаши. Г-жа Ароннакс не реагирует на имя Мари, только на «лирика моя». Это ее настоящее имя? Вероятно. Лирика. Консель. Кто они? В город Сумеру мы не ходим, потому что так я смогу расспросить других ученых о неких Ароннаксах. И узнаю, что с этим что-то не так. Если дело не в этом, то даже так, эти двое занимаются чем-то очень-очень подозрительным. В любом случае, я хочу вылезти из своей кожи от дискомфорта по ночам. Тени пытаются меня душить, и последние ночи я не могу спать вообще. «Лирика» ведет отдельные отчеты с наблюдениями обо мне. Там моя биография с моих самых ранних лет. Мои академические успехи. Прописаны все мои отношения с членами Ордо Фавониус. Много пометок: «пригодится», «надавить», «похвалить». Чувствую себя так, будто меня обваляли в грязи. Еще мне кажется, что «Лирика» и Консель читают мои письма. Нет, я уверена в этом. Мысль об этом причиняет мне боль. В субмарине я нашла ящик, где хранятся конспекты моих писем. Я должна написать кому-то. Альбедо в горах вместе с Тимеем. Следовательно, Лиза. Чем дольше я с ними нахожусь, тем сложнее им сопротивляться. Я могу остаться. Я не должна. Я могу, но не должна. Я отправила письмо Лизе, и если она ничего не заметит, то они окажутся правы. Не плакать. Если в Монде меня никто не ждет, то эти двое, может, и плохая компания, но они меня всегда ждут». Альбедо поднялся на ноги. Сердце у него в груди колотилось, как бешеное. «Просто ответь на вопрос: проверял ли ты хоть какую-то информацию о том, куда она поехала на стажировку? К кому?» Лиза действительно зрит в корень. Он тяжко дышал в сложенные ладони, пытаясь совладать с паникой, которая захватывала его с ног до головы. Архонты, к кому, к кому он ее отправил? *** Утро. Лиза. Пурпурная ведьма резко встрепенулась и выпрямилась на стуле. — Ох, Джинн, доброе… — она прищурила глаза. — А, это ты, Альбедо. Ты хочешь что-то… — Нет, это личное и очень важное. Лиза вздохнула. — Послушай, у меня сегодня много работы. И есть мои часы… — Лиза, — повторил он едва ли громче шепота, но сам внутри готов был кричать. Та будто совсем забыла о сне и посмотрела на него обеспокоенно. — Забудь. Что произошло? И он рассказал ей все. О письмах. О том, почему начал их вскрывать, умолчал — и сам корежился от того, насколько мерзко его поступки звучат, когда он говорит об этом вслух. Но думать об этом не было времени — особенно, когда он перешел к сути. Когда Альбедо наконец, замолчал, Лиза выглядела почти настолько же бледной, как стена за ней. — Мне не приходило никаких писем от нее. — Еще не дошло, значит. Лиза встала и решительно к нему подошла. — Почему ты не пошел к Джинн сразу? — Потому что если ты к ней пойдешь, то Джинн даже врать не придется. Лиза сложила руки на груди и плотно сжала губы. — Не поспоришь. Наш план? — Ты расскажешь все Джинн. Я дочитаю бумаги, вдруг есть еще зацепки. — Хочешь узнать больше об этих двоих? — Именно. Лиза потерла висок. — Я задействую свои связи, но скорее всего придется проанализировать кое-какую информацию. — Да я с радостью. — в его голосе уже, не скрываясь, сквозил энтузиазм и раздражение одновременно: на лице Лизы мелькнула слабая тень улыбки. — Только я еще оформлю официальные бумаги от лица лаборатории, чтобы отозвать ее… И нужно еще организовать ей безопасный путь. Лиза отвела взгляд. — Я не смогу… — Я тоже. — Милашки в городе нет. Альбедо отвернулся от солнца — в голове его молот бил по раскаленному железу. Он потер висок, пытаясь собраться и раз за разом распадаясь на мелкие куски. Впереди ждал чертовски сложный день, и он даже не мог его залить кофе из реторты. — Не беспокойся. Есть хорошие кандидаты. *** — Приятного аппетита, леди. Мона дернулась всем телом от неожиданности и обернулась; вареное яйцо едва не вывалилось из ее рта, но у Альбедо не было сил это комментировать. — Альбедо, ты… Воспользовавшись ее замешательством, он обратился к Фишль, которая озадаченно застыла с вилкой в руке. Вины в том не было — в конце концов, Мону такой дерганной редко увидишь. — Доброго дня, ваше высочество. Ворон — вроде как Оз, судя по тому, что рассказывала Кли — издал тихий смешок; Фишль тут же собралась и картинно закрыла половину лица ладонью с растопыренными пальцами. — Все небесные светила направили мой путь, чтобы мы встретились в день сей благодатной ночи, о великий алхимик, затерянный среди тысячи нитей бесконечных и бесчисленных судеб. — Meine Fräulein рада вас видеть, — пояснил ворон, и Альбедо понял, что ему нужно переходить к делу, иначе Фишль начнет свой поток сознания, а там уже он за себя не отвечает. — Мо… госпожа Мегистус, вы не могли бы помочь мне с одним делом? Мона инстинктивно отодвинулась от него подальше — Альбедо не мог ее в этом винить. — Э-э-э, да, конечно. — Вы тоже, ваше высочество. Мне нужно сопроводить в целости и сохранности мою помощницу. Фишль кашлянула, но просияла довольно и очевидно. — Я с радостью приму ее в мою свиту! Альбедо поклонился и с благодарной улыбкой (жесткой на лице, как прут) обратился к ней: — Прошу вас, выдвигайтесь сегодня. Скорее всего, в течение двух дней моя помощница уже будет у границы Сумеру с Ли Юэ, и чем раньше вы пересечетесь, тем лучше. И в то время как Фишль самодовольно смеялась, он поспешил откланяться и исчез. *** Мона выловила его меньше чем через час, как бы он не старался ходить неочевидными путями — в конце концов, у нее всегда была возможность спросить у звезд. Слава богу, выловила в закутке между домами — достаточно тихом, чтобы иметь как можно меньше лишних глаз и ушей. Движущаяся лужа была слишком быстрой. Все, что успел сделать Альбедо — отшатнуться от брызг, когда Мона появилась перед ним — запыхавшаяся и очень недовольная. — Эй! — она уперла руки в боки, сурово сведя брови на переносице. — Ты когда успел имя поменять? Я, между прочим, только и делаю, что последние два квартала кричу «Альбедо! Альбедо!» Альбедо за это время привык к бессоннице, головной боли и порывам размозжить кому-то череп. Но впервые ему пришлось намеренно сделать шаг назад — просто потому, что он уже чувствовал пульсацию гео под ногтями, которую не остановил даже многократно прикушенный за день язык. Спокойно. Спокойно. — Тебе-то какое дело? Мона, было открывшая рот, вылупила на него глаза. Кажется, даже не могла найтись со словами. Вдох. Выдох. — Прошу меня простить, — Альбедо развернулся, и сделал быстрый шаг в сторону. Чтобы быть схваченным за плащ. Чтобы все-таки использовать силу гео. Мона едва не упала, когда он поставил цветок. — Что ты?.. Он встал на него и взмыл вверх. Запрокинул голову и сморщился навстречу солнечному свету. Заставил себя наслаждаться, хотя у него внутренности скручивало от паники, от чувства вины и рокочущей под грудиной злости. — Альбедо, что, дьявол тебя возьми, происходит? — крикнула Мона ему снизу. И голос у нее был даже не злой, а возмущенный. — Что с тобой? Что с Сахарозой? Что… — Как я уже сказал — это не твое дело. — Ты мой друг. — Правда? Меня ты не спрашивала. Мона издала тихий, нервный, сухой смешок без грамма веселья: — В том-то и дело. Альбедо, которого я знаю, так бы не сказал никогда. Ему больно укололо что-то под ребрами и, неожиданно, глаза стали влажнее. — Как только люди живут с таким, — пробормотал он едва слышно, так тихо, чтобы не услышала ни чайка, пролетевшая над головой, ни Мона, ни он сам. Подумал. — Ты права. Но что говорят звезды? — В звездах… какая-то белиберда. Последнее было произнесено сквозь плотно сжатые зубы. — Вот как. Ну что же… — земля встретила его ноги не самой приятной отдачей; Альбедо слегка сморщился. Тем более, что пульсация в голове не сбила его с ног. Точнее, все-таки сбила. В поплывшем мире он почувствовал ладонь Моны на своем плече — единственный крюк, за который можно зацепиться. — Что с тобой? — Я… — он сдавленно выдохнул, но мир все никак не хотел собираться воедино. — У меня… мигрень. Погоди, мне надо посидеть… — Хорошо-хорошо, — пролепетала обеспокоенно она. — А, так вот почему?.. Он кивнул и чуть не завалился на землю — Мона его поддержала. — Да… последний месяц, из-за активности артерий на Хребте. Психотическое воздействие сильнейшее. Я даже не могу послать кого-то в то место, слишком опасно. Мона помолчала, а гул в его ушах опасно нарастал. И в нем появлялись слова. «Альбедо…» «Кровь приятна на ощупь» «Мне нужно… больше…» «Больно…» — Мона… — прохрипел он, пытаясь зажать уши, но не помогло. — Расскажи что угодно. — Зачем? — Просто не молчи, умоляю тебя. — Л-ладно. Она рассказывала про свои недавние исследования — сбивчиво, нервно останавливаясь, чтобы помочь ему сесть в тень от дерева или поменять ему положение. Говорила долго, постепенно все больше и больше увлекаясь, явно забыв, почему вообще начала это рассказывать. От ее голоса голова ему раскалывалась все больше и больше, и в какой-то момент стало настолько больно, что тот гул — и шепот, этот манящий, отравляющий шепот — исчезли. Постепенно прошел и приступ боли — по крайней мере, поугас до терпимого нытья в затылке. Он понял, что все точно прошло, когда не просто стал способен видеть, но и разглядывать красный камень на шляпе Моны. Наистраннейшая вещь. Насколько он помнил, этот знак обозначает ковен, хотя сама Мона к таковому не относится. Подарок от наставницы? Модное веяние Фонтейна? О чем Альбедо, провались он в Бездну, думает вообще? — Который час? — оборвал он ее на полуслове. Мона будто бы очнулась и заозиралась по сторонам. — Э-э-э, ну, три дня? Да, три дня. Он с досадой поднялся, опираясь о стену и сетуя мысленно на слабость в ногах; Мона тут же кинулась ему помогать, но он отмахнулся. — Я уже в порядке, спасибо за беспокойство. — Точно? — Даже если и не точно, — хмыкнул он, выпрямившись наконец-то. — То впереди у меня очень много работы. Он вкратце посвятил ее в ситуацию, не вдаваясь в подробности. Теперь Мона выглядела уже куда спокойнее и увереннее. — Мне можно обрисовать эту ситуацию Фишль? Хотя бы приблизительно. Мне кажется, она заслуживает этого. — Поступай, как считаешь нужным, — сказал Альбедо. — Я тебе доверяю. Мона улыбнулась, и в глазах ее были тысячи летних дождей. *** Вернулся в лабораторию он только уже после закрытия штаба. Даже Лиза, беспокоившаяся весь день не меньше его, уже ушла к себе — он проверил, библиотека была заперта и пуста. Альбедо не хотел спать. Боялся. Надеялся, что Лиза, не спящая и способная его заболтать, поможет пережить ближайшее время — тем более, до утра он так и не узнает, что она успела выяснить. На самом деле ему было практически страшно оставаться одному. Но Альбедо надеялся лишь на одно — оказавшись в тишине лаборатории, он сможет сосредоточиться и поработать хоть немного. Но вместо этого плыл текст, и он был слишком вымотан болящей головой и суетой дня, чтобы злиться. Живот стягивал жгут тревоги, от которой хотелось лезть на стенку. С раздосадованным стоном он отшвырнул бумаги куда-то в сторону. Грохот оказался очень… Удовлетворяющим. Альбедо схватил пустую жестяную коробку и уж было замахнулся, но потом его хаотичный взгляд упал на подушечку с саше. Он заставил себя вдохнуть — глубоко, как может — и выдохнуть. Сел на стул. Обессиленно положил голову на руку и прикрыл глаза — и как-то сам собой ввел пятерню в волосы. От этого в груди стало полегче, и уже исчезая сознанием, он вспомнил, откуда взялось это чувство. Однажды он заснул уже глубокой ночью и, в полудреме, почувствовал, будто кто-то нежно гладит его по голове. Удивленный вздох застыл в горле. — Ну что вы так с собой, господин Альбедо, — услышал он тихий голос Сахарозы. В нем не было формальности — только теплота, граничащая с нежностью. Она проводила по его волосам, а он тогда не смел и двинуться, изумленный самой такой смелостью с ее стороны — да, он спал, и все же — и необъяснимым сильным чувством в груди. Сейчас он почти что понял, что это было. Сейчас, когда он нырял в темноту, в глазах стояли слезы.