Тише воды, ниже некуда

Круглов в этот раз сам вёл допрос любовницы. В отличие от Майского, делал он это сухо, безапелляционно и... делал. Не в вырез смотрел, а в глаза. Не улыбками растекался, а сорил фактами. Не щёки кулаками подпирал, а распечатки показывал, с результатами поисков знакомил. И на это было приятно смотреть. Рита, конечно, во все глаза бы на него смотрела, если бы не Валя, которая вновь оказалась рядом. Только вот после вчерашнего откровенного диалога в буфете она была ещё холоднее, чем обычно. Она ни разу в сторону Власовой не посмотрела, а моментом казалось, что она уверена — Риты здесь нет. Капитан бы обязательно спросила, в чём дело, если бы не Рогозина. Галина Николаевна весь допрос стояла над ними. Точнее — над Валечкой. Дышать в присутствии начальницы было практически нереально, и вечно приходилось натягивать, как струну, спину, чтобы не выглядеть глупо. А история всё приобретала и приобретала «если» и «бы» просто потому, что Власова не могла при полковнике говорить с Антоновой ни о личном, ни о публичном. — Она не врёт, — Антонова знала, что даже от так тихо произнесённой фразы в помещении вздрогнут. И само помещение немного колыхнётся, пробуждая разум и заглушая мысли. Девушка в следующую же секунду спешно посмотрела на Риту, а потом всем своим вниманием подалась на мать. Власова-то вздрогнула, а Рогозина как была гордой и непоколебимой, так и оставалась ровно стоять, смотря перед собой. — Опять твои психологические штучки? — Галина Николаевна не требовала ответа на свой вопрос. Он, скорее, был риторическим, поэтому так и повис в воздухе, словно на него всем и каждому было наплевать. — Это она заказала Богачёва. Бесплодие после вынужденного аборта — мотив, — сложенные на груди руки резко упали вниз. Рогозина единственный раз вздохнула, будто бы гора упала с плеч, и повернулась к выходу из душной комнаты. — Ты меня не слышишь? Она не виновата, — Валечка подскочила, отодвигая стул назад, и буквально в несколько размашистых шагов нагнала полковника. Понимая, что оказалась слишком близко, она успела отступить назад прежде, чем грозный взгляд оказался у неё на лбу. Если бы Рогозина целилась на поражение, она бы стреляла в голову, и тогда бы Вале было не жить. Будто грозовая туча, она стояла над хрупкой блондинкой, которая в один миг растеряла всю прежнюю уверенность, и готова была сживить её со свету. Картинка со стороны выглядела устрашающе. И Рита, не будучи в семейных делах экспертом, решила удалиться. Она знала, что это трусливо, но против Галины Николаевны в её попытках воспитать дочь идти было нельзя. Невозможно. Или возможно? Власова не могла ответить себе на вопрос, почему спокойно оставляет Валю наедине с матерью. И не могла понять, почему всё-таки остаётся подслушивать под дверью, если может так под горячую руку попасть. На самом деле, в Службе все делали так. Сбегали подальше, как только мать и дочь начинали конфликт. Никто не хотел стоять между ними, как между двух огней. Поэтому негласному правилу следовали все — уйти, спрятаться, пока пожарище не утихнет. Но Власова ведь работала всего ничего, так что ей, по сути, можно было. К тому же, она была своего рода камикадзе. — То есть ты серьёзно готова предъявить ей обвинения просто потому, что меня ненавидишь? — голос Вали дрожал, а в промежутках, очень редких, но ощутимых, в нём капали слёзы. Она едва держалась на ногах от обиды и липких лап страха у неё на шее. С матерью всегда было так: ты не ты, сама не своя. Рогозина, не меняясь в лице, только приподняла одну бровь. Она совершенно не умела вести диалог и не могла нормально вступать в спор. Всегда и всюду она давила своего собеседника чёртовым авторитетом, который шёл впереди неё. Шёл впереди всей планеты. — Слишком много о себе думаешь, — полковник выдавила из себя саркастичный смешок. Вале захотелось непременно её ударить. Да так, чтобы сбить её настройки и вернуть к нормальному — человеческому — состоянию. Рогозина начала медленное наступление, сокращая дистанцию. — Твоя психология не наука. Ставить эксперименты будешь на стороне. А мы тут собрались для того, чтобы заниматься серьёзными вещами, — женщина взметнула палец вверх, и он уткнулся прямо Вале в грудь. Казалось, секунда — и обе конфликтующие рассмеются, соглашаясь в том, что получилось очень правдоподобно и — что тоже важно — эффектно. А потом они обязательно обнимутся и уйдут, спокойно переговариваясь, улыбаясь, не ненавидя друг друга. Но всё вышло совсем иначе. Валя, зная, что её могут проткнуть насквозь, если подойти ближе, всё равно сделала шаг вперёд. В её глазах был вызов, но трясущиеся руки выдавали её реальный страх над напускной смелостью. — Психология является наукой. А ты мыслишь, как узколобый человек, которого в жизни ничего, кроме собственного «я», не интересует. Ведь есть только два мнения: твоё и неправильное! — глаза Антоновой налились кровью. Она сжимала кулаки изо всех сил, хоть пальцы и не слушались, как и не слушались ноги, так что она еле-еле стояла. Но она стояла. Продолжала стоять вплотную к Рогозиной и сверлить её немигающим взглядом, в котором слов было больше, чем она успела вылить на мать. Галина Николаевна не реагировала. Дочь была не крупнее, чем букашкой, вечно болтающейся под ногами и просто болтающей. Она много всего ей говорила: и плохого, и отвратительного, и того, от чего у других волосы — дыбом, а Рогозина молчала. Но сейчас она почему-то не собиралась молчать. Она хотела ответить. Так ответить, чтобы залезть дочери в душу и вывернуть там всё наизнанку. Она это умела. Чтобы кровь стыла в жилах. Чтобы в уголках глаз — слёзы. Чтобы плечи дрожали, и грудная клетка тяжело поднималась и опускалась. Да, она была в этом хороша. Но лучше ей давались не слова, а действия. В следующее же мгновение после своей тирады Антонова ощутила горячую, хлёсткую, обидную, обижающую все фибры её души пощёчину. Галина Николаевна не замахивалась заранее, не ждала подходящего момента. Она просто подняла руку, и через секунду этот звук пронёсся по всей Службе. Все, абсолютно каждый услышали, как лопнуло терпение Рогозиной и едва не лопнула кожа на щеке Вали, потому что на правой руке начальницы всегда был массивный перстень. Антонова замерла, приложив ладонь к пылающей щеке. Ладонь, конечно, не помогла, потому что была горячее воздуха в маленьком, ставшем пленником для блондинки помещении. — Дома поговорим, — Галина Николаевна развернулась, и, будь у неё волосы собраны в хвост, он бы треснул Антонову по лицу, пока она ещё не успела вернуться в себя. Каблуки начальницы застучали, как по сердцу ножи, и вскоре Валя осталась одна. Она дышала очень-очень быстро, обжигая лёгкие и иногда переходя на жалобное сопение. У Риты, которая успела не попасться Рогозиной на глаза, сердце обливалось кровью. Это было похоже на сцену из фильма, тупой мелодрамы: её лоб был прижат к двери, и она думала о том, что Антонова там безмолвно плачет, и никто во всём мире не способен ей помочь. Даже сама Рита. × Николай Петрович нашёл Валечку в тире, где она невидящим взглядом осматривала оружие. Майский любил показывать блондинке оружие, хвалился своей меткостью и рассказывал, что обязательно научит её этому. Валя знала, что стрельба может быть, своего рода, релаксом. Однако сама она так и не смогла удержать пистолет в руках после одного урока с Серёжей. Она чувствовала, что должна успокаивать себя какими-то другими способами. Поэтому иногда она приходила в тир просто посмотреть, просто посидеть, просто подумать. К тому же, тир был почти единственным местом, до куда не доходила полковник. Так что за свой островок безопасности Антонова была спокойна. А вот Николай Петрович, несмотря на запреты Галины Николаевны, до тира всё же доходил. Как раз в те моменты, когда его любимая Валечка сидела там, ненавидя собственную жизнь. Она нуждалась в нём в такие моменты, как никогда; а он неистово хотел просто быть рядом с ней, когда весь мир был против неё. Круглов аккуратно присел на корточки рядом с блондинкой, которая устроилась на голом полу, и, чуть помедлив, прикоснулся к её щеке. — Ты как, малышка? — второй рукой Николай Петрович дотронулся до её плеча и очень легко подтолкнул в свои объятия. Валя уткнулась в его рубашку, и слёзы вырвались наружу. Она забилась в негромкой истерике, всем телом стараясь прижиматься к Круглову. Только он её понимал. Только он всегда о ней по-настоящему заботился. — Ненавижу её, она мне всю жизнь сломала, — слова еле можно было разобрать, но Круглову это было и не нужно: он прекрасно знал, какого мнения Валя о матери. И ничего с этим он сделать не мог. Лишь вот так вот обнимать плачущую девушку, давая ей обещания, которые не мог сдержать: всё наладится, мама успокоится и образумится, они помирятся. Антонова знала, что ничего из этого не будет. Никогда. Сколько себя помнила, Валечка всегда после ссор с матерью оказывалась в руках Круглова. Он был для неё тем отцом, который всегда, абсолютно всегда на её стороне. Своего родного родителя она не знала, и никто вокруг ничего о нём сказать не мог. Антонова даже не в состоянии была предположить, был ли или есть ли он такой же, как мать. Хотя и не особо-то ей это было надо. Николай Петрович давал ей столько заботы, что хватало с головой за все годы совместной с Рогозиной жизни. Николай Петрович не понимал и не разделял методы воспитания полковника. Она была не матерью, она была плохим полицейским пожизненно. Она не растила дочку, она её строила. Как вела себя на работе, так вела себя и дома, забывая, что сердце ни у неё, ни у Валечки не из камня. Валя всеми правдами и неправдами сопротивлялась жёсткому режиму, но одних только её усилий было мало, а Николай Петрович не лез. Ведь он, по сути, был никем, так — мимо проходящий. И его мнение для Рогозиной во всём, что касалось семьи, не имело ценности и даже веса. — Ненавижу, ненавижу, — Валю трясло так, что Круглов уже с трудом мог её успокоить. Сердце в её груди билось неистово, оглушая его. Ему было так больно за девочку, что, прижимая её голову к себе, он зажмуривался. Боялся, что его слёзы смешаются с её. — Если бы не она, моя... Антоновой не дали договорить: в тир, ничего не замечая на своём пути, ввалилась Рита. Власова чуть ли не ногой распахнула дверь и шагнула так, что оказалась близко к Вале с Кругловым. Смятение на её лице сменилось стыдом, которым залило щёки. Она не имела привычки краснеть, но в такой ситуации почувствовала себя почти террористкой, нарушившей мирную жизнь небольшой деревушки. — Прошу прощения, — Власова выдохнула очень громко, будто всё время до этого не дышала. Взгляд Антоновой, который в её сторону устремился на долю секунды, был пустым, но словно проклял её до седьмого колена. По спине Риты пробежал холодок. Валя выпуталась из объятий Николая Петровича, отвлёкшегося на Власову, и, ни слова не говоря, пронеслась мимо капитана к выходу. Круглов поднялся следом. — Николай Петрович... — стоило ему поравняться с Власовой, она дёрнула его за рукав пиджака. Пара грустных глаз смотрела на него, миллион раз извиняясь. — Рит, всё в порядке, — рукой Николай Петрович легонько похлопал Ритины цепкие пальцы и быстро вышел из тира. Ему нужно было найти Валю, чтобы она не натворила бед. Он знал, что эта девочка в таком состоянии способна если не на всё, то на многое. × Галина Николаевна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Ужасный, суматошный, перекрывший кислород день не собирался заканчиваться. Приоткрыв один глаз, она посмотрела на часы и поняла, что они показывают половину четвёртого. Это значило, что впереди ещё долгая-долгая работа, а сил уже не было. Ей хотелось поскорее оказаться дома и, присев на диван в гостиной, включить на телевизоре какую-нибудь дурацкую комедию. Потом принять душ и забрести в спальню, где перед сном можно почитать очередную умную книжку. Не успела Рогозина подумать, какую классику выберет на вечер, в кабинет к ней влетела Валя. Волосы у неё были растрёпаны, красные от слёз глаза смотрели с привычной ненавистью. Она влетела так, что чуть не снесла стулья при входе, а потом её кулаки со всей дури упали на стол. Обескураженная таким поведением дочери начальница слегка приподнялась и, делая упор для себя костяшками всё о тот же стол, слегка перегнулась через него: — Что ты себе позволяешь? — слова звучали сквозь зубы, но полковник сумела сохранить лицо, и, как утром, ни один мускул на лице у неё не дрогнул. Эта её самодостаточность, эта чёртова стойкость выводила из себя Валю, которая привыкла выплёскивать эмоции. Которая, в принципе, была эмоциональной. Была живой. Вдохнув, точно перед прыжком в воду, Антонова во весь голос, пытаясь привлечь внимание офиса, всех лаборантов и оперативников, заговорила: — Почему ты не можешь быть нормальной матерью? Почему ты такая... сука? — Антонова ожидала, что после вопроса ей обязательно прилетит пощёчина. Она на одну незаметную секунду втянула голову в плечи, чтобы принять удар. Но удара не последовало. — Что я тебе сделала, что ты так со мной обращаешься? Просто признайся, что меня не любишь, — с каждым словом Валя становилась всё спокойнее: меньше размахивала руками, тише говорила, больше отступала от матери, видя безразличие. — Лучше бы я в детском доме жила, чёрт возьми, — Антонова опустила голову, готовая вновь расплакаться. Только за сегодня она столько слёз пролила, что не видела разницы: чаще, реже; больше, меньше. Повисла пауза. Вале показалось, что наступил конец света, а она каким-то образом выжила. Звуков не было: ни компьютер не гудел, ни лаборанты не бродили под дверью, ни сама Галина Николаевна не дышала тяжело и почти убийственно. Ничего не было. И ничего не должно было быть, поэтому блондинка подумала повернуть в сторону выхода и навсегда исчезнуть где-то в длинных коридорах Службы, которая вся поголовно боится одной-единственной женщины. Женщины, не справляющейся со своим ребёнком. — Заткнись! — приказ, вырвавшийся с максимальным равнодушием, заставил Валю, как воробья на ветке, встрепенуться. Она подняла глаза, забыв, что собиралась уходить. Предательский огонёк зажёгся с новой силой, обещая стать пожарищем. — Что? — Антонова засопела. — Ты отвратительна. Я тебя ненавижу! Ты всю жизнь мне разнесла. До основания. Не будь тебя, моя дочь... — Валя! — Круглов подбежал к девушке в тот момент, когда она опасно шагнула к матери. Из-за пелены слёз, зашторившей глаза, она не видела ни границ, ни контуров. Она не видела даже смысла продолжать сидеть в коконе и бояться сказать Рогозиной хоть слово поперёк. — Валя, — под строгим взглядом начальницы Николай Петрович вновь обнял девушку за плечи. Будь что будет: отношения с полковником уже так сильно не волновали его, как волновало психическое состояние Вали. — Я увольняюсь. И жить с тобой тоже больше не буду, — выдохнула Антонова прежде, чем майор её вывел. Он знал, что она вот-вот разразится очередной истерикой. Что-то внутри Рогозиной опустилось, заставив её безвольно упасть обратно в кресло. Она поджала губы, а взгляд был направлен на дверь.