Метаморфозы

Сиэлю было пять лет. И он не понимал, что происходит. Мальчик был объят той странной детской привычкой винить себя во всем. Он смотрел на две искалеченные тушки кроликов, лежащие без жизни на пыльном полу клетки рядом с садовым питомником, что располагался близ леса. Стояло прохладное утро. Небо было того лавандового цвета, который появлялся, когда лучи солнца только начинали выглядывать из-под покрова ночи. Сиэль выскользнул из дома раньше, чем Танака успел одеть его и привести в порядок для нового дня, и вот он стоит у клетки и дрожит в хлопковой пижаме. Тихий шелест ветра в ветвях переплетался с утренним хором дроздов и малиновок, что жили на сгорбленных ивах, разбросанных по территории поместья. Поежившись от утренней прохлады, ребенок смотрел на неподвижные тела. Их белый плюшевый мех покрывали пятна крови, и он вспомнил, как однажды, показывая Лиззи игрушечного солдатика, которого ему подарили на Рождество, он порезал об него ладонь, и как кровавые капли на девственно-белом снегу под ногами походили на лепестки роз. Сиэль закусил губу и почувствовал, как к горлу начинает подниматься ком. В воздухе пахло сырой землей после недавнего осеннего дождя, который оставил блестки росы на любимых белых розах матери в саду. Петрикор. Так его отец назвал этот запах — чистый, землистый запах дождя. Сиэлю тогда показалось странным, что у всего есть имя, что такие вещи, как особенные запахи, имеют свои особенные имена. Кажется, что бы ни напало на них ночью, может быть, лиса или барсук, оно сумело одолеть их после быстрой схватки. Оба кролика лежали возле решетки в углу, как будто пытались пробить себе путь на свободу, поняв, что попали в засаду. — Они не проснутся, — сообщил он фигуре позади. Винсент молча встал рядом с ребенком и мягко обнял за плечо. — Я знаю. Мне жаль. — Думаю, это моя вина, — сказал Сиэль тихим, дрожащим голосом и опустил глаза в землю, чтобы спрятать лицо от отца. — Я забыл закрыть засов, когда играл с ними вчера. По белым, как сугробы, щекам потекли беззвучные слезы вины. Легким движением Винсент поднял сына на руки и уложил его голову себе на плечо. — Ш-ш-ш, тише, мой милый принц, все в порядке, — он успокаивал мальчика, гладя по волосам и спине. — Тут нет твоей вины. Сиэль продолжал тихо плакать на плечах у отца. — Почему же так случилось? — Порой такие вещи случаются. Не нужно себя винить. — Но почему? Почему они случаются? — У всего своя причина, — нежно ответил Винсент. — Мы не всегда можем понять ее сразу, — он поцеловал мальчика в макушку, — но у всего есть причина.

***

Первые месяцы после заключения сделки стены поместья Фантомхайв стонут от боли. Кажется, она сочится сквозь каждую трещину, льется сквозь каждую щель и стекает по стенам. Все в доме словно заковано в ее ядовитый янтарь. Себастьян не уверен, что у него когда-то был настолько хрупкий и павший духом хозяин, такой печальный и маленький. Время для человека — странная вещь. Оно относительно, как и его восприятие. Непостоянно и изменчиво, растянуто в начале жизни и сжато в конце. Время извивается в сознании как водоросли, что цепляются за камни; останавливается и вьется вокруг самых радостных — или самых горестных — событий, которые заполняют всю память. Тот месяц, что юный господин знал только боль, муки и отчаяние, затмил собой предыдущие десять лет и оставил на мальчике неизгладимый след, который определит то, каким он станет. Дело не только в том, что он потерял все, что имел, все, что приносило в его жизнь надежность, защиту и смысл. Родители, дом, гордость, достоинство. Эти потери ранят и ломают, но ребенка, которым он был, уничтожила другая, бо́льшая потеря. Мальчик потерял веру в окружающий мир — веру в то, что мир был хорошим местом, что он был безопасным, логичным и справедливым. Что родители смогут его защитить. Что люди в основе своей доброжелательны, достойны доверия и несут благие намерения. Безбедная жизнь и счастливое детство не готовили его к иному ви́дению мира. Теперь он вынужден смотреть на все сквозь призму душевной раны. И сквозь эту призму мир становится искаженным и уродливым, как будто смотришь на вещи через разбитое стекло или кривое зеркало. Как будто засыпаешь в настоящей жизни и просыпаешься в кошмаре, и оказывается, что кошмар настоящий, а то, что ты считал счастливой жизнью, было лишь сном. В эти месяцы Сиэль Фантомхайв пытается зацепиться за дно в водовороте потери и скорби, злости и ненависти. Просто потому, что это все, что он может. Потому что должен. Иначе утонет. Поэтому он пытается построить себя заново. Не того себя, каким он бы до похищения и пыток, а нового себя. Раны начинают затягиваться. Или, по крайней мере, покрываются коркой. Демон знает, что раны никогда не заживают до конца — тело не становится прежним. Сломанные кости не срастаются ровно, кожа покрывается шрамами. В конечном результате тело по памяти пытается вернуться к тому состоянию, в каком оно было до травмы. Часто, в упрямых попытках организма исцелиться, новые ткани становятся грубыми, меняются почти до неузнаваемости и оставляют за собой болезненный шрам — постоянное напоминание о нанесенной ране. Это же относится к душам. В то время как одни возвращают некое подобие прежних себя, другие — обугливаются, как волдыри от ожога, неуемно болят, как фантомная конечность. У мальчика бывают хорошие дни и плохие. Одни он начинает с твердым намерением восстановиться, собрать себя по кусочкам, подняться с колен и вернуть свои статус и благородное имя. В другие он приходит в упадок. Случайное воспоминание или вещь из прошлой жизни могут вызвать панику и истерию, и мальчик будет неутешен часами. Ужас продолжает преследовать его во тьме, как хищник преследует добычу. Себастьян часто приходит в спальню мальчика посреди ночи, когда тот с криками просыпается от спутанных образов и голосов, что мучают его во снах. Меняет мокрую постель и говорит с ребенком мягким голосом в попытке унять крики и вывести его из кровавого лабиринта кошмаров. Приводит разбитого господина в порядок, пока тот отводит взгляд и краснеет от стыда. — Себастьян, я… — Все хорошо, юный господин. Потом демон держит его на коленях, гладит по спине и волосам, что, как он считает, является подобием родительских объятий. Это то, чего хочет хозяин, а, значит, то, что должен делать Себастьян. В то время как при других обстоятельствах мальчик дергается от него и бьет по рукам, в такие моменты он, кажется, отчаянно нуждается в чьей-то близости и защите, позволяет прикасаться к себе и заключать в объятия, которые хоть как-то походят на теплоту и заботу. В такие времена Себастьян чувствует, как мальчика омывают волны уныния и одиночества, грозящие утащить его на дно. Чистота этой картины, ее красота и неизведанность, затрагивают что-то незнакомое в груди. Давят на что-то, что прежде он считал невозмутимым. Ему нравится прослеживать кривые очертания того, что прорывается сквозь демоническое сердце в человеческой груди. Маленький цветок, проросший в засоленной почве. Ему хочется защитить в себе это новую вещь, накрыть стеклянным куполом и смотреть, как она расцветает. Ему любопытно, во что она может превратиться, какую метаморфозу может породить. Что касается юного лорда, то он, в минуты ясного рассудка, смотрит по сторонам и видит, что мир не изменился, что трагедия и ужас, которые лишили его всего, не оставили на внешнем мире никакого следа. И это кажется ему величайшей несправедливостью, солью на гнойной ране. Его мир разрушен, но солнце продолжает вставать каждый день, ветер по-прежнему качает ветви, а птицы все также поют по утрам. И он не понимает, почему так происходит. В мире должна быть дыра, сравнимая с дырой в его сердце, но Земля продолжает вращаться вокруг своей оси и не обращает внимания на все, что он пережил и потерял. И где-то в адском очаге этих месяцев глупое стремление молодого господина отомстить начинает обретать очертания, выливаясь из расплава боли и ненависти. Сиэль кует ее, придавая ей новую форму. Новую форму самого себя. Потому что он нуждается в ней, нуждается в новом смысле жизни, в чем-то, что поможет ему удалить боль и бессилие, как удаляют опухоль, засевшую меж сросшихся костей и шрамов. И пока юный лорд проходит через это превращение, он понимает, что его все меньше волнует судьба своей души — где она окажется в конце и как погибнет. Он больше не уверен, что его душе было бы лучше, будь ей уготовано место в благой загробной жизни, среди Света и божественной любви, если б он не продал ее демону. Юный граф насмешливо решает, что душа — вещь малоценная в этой вселенной без правил, путеводного огня и принципов морали. Душа, заключает он, — небольшая цена за расплату. За сдвиг во вселенной — пусть даже в малой степени, пусть даже ненадолго — в ответ на его страдания и за признание утраты. Душа — небольшая цена за некое подобие равновесия и смысла в жизни. Месть начинает придавать форму его дням и хаосу эмоций. Она становится платиной, направляющей воды ненависти; оградой, что не дает лианам боли дотянуться до него; чем-то, за что можно ухватиться; паучьей нитью, по которой можно выбраться из бездны отчаяния. Месть становится камнем, который он, как Сизиф, катит вверх по холму.