***
В это время ночи все было спокойно. Неподвижно, как время. Демон, все еще в детском обличии, лежал на краю кровати и уперся взглядом в потолок. Он провел так уже час. Не шевелился. Просто смотрел. Чувствовал, как двигался воздух, как Земля вращалась к солнцу, как все живое еще на день приближалось к смерти. Сквозь трещину в крыше стекала вода после недавнего ливня — редкого благословения в этих пустынных краях. Он слушал, как капли медленно отбивали стаккато, усиленное тишиной предрассветного часа. Демон провел пальцами по синякам на ногах и ручейкам засохшей крови, линией спускавшихся по бедрам. Он хотел залечить раны на своем детском теле и вытереть слезы, но решил, что было проще вернуться во взрослую форму. Теперь, когда хозяин удовлетворил свое желание, тело ребенка не требовалось. Он продолжил водить по многочисленным следам и в качестве эксперимента надавил на те, что покрывали горло. Демон не чувствовал боли — не так, как люди. Ему стало интересно, знал ли об этом хозяин, ведь сам он никогда ему не говорил. Вероятно, ему было все равно. Демон воспринимал боль как раздражитель и видел ее сквозь призму человеческой формы; она всего лишь говорила о физическом вреде. Он мог изобразить боль, будь то для роли человека или на радость господ; нынешний хозяин — не первый, кому нравилось причинять ему боль. Но он не чувствовал ее по-настоящему. Получая рану, он только осматривал ее, оценивал степень вреда и залечивал, так же беспристрастно, как штопают рубаху. Демон наконец поднялся с кровати, заслышав крик петухов, оповещавших о приходе утра. Нужно было приготовить завтрак. Солнце медленно всходило на востоке, крася горы и холмы в оранжево-пурпурный. Он встал у окна и просто смотрел, как мир снаружи двигался к новому дню; слушал, ждал, существовал, пока секунды превращались в минуты, а минуты превращались в часы, пока день сменялся ночью, а ночь переходила в день, снова и снова, и считал каждую песчинку, что падала в часах его разума, как песчинки на бесконечном берегу времени.***
Анджелина смотрит на него в попытке заглянуть за высокие стены, за крепость злобы, что держит под замком единственного сына любимой сестры. Мальчик выглядит как прежде. Немного осунулся. Чуть повзрослел. Но у него все те же изящные щечки. То же милое личико, что портит лишь глазная повязка, скрывающая рану, которую он отказывается ей показать. От Винсента ему достались крепкие скулы, лежащие под пухлым пледом детского лица; сизые волосы и белоснежная кожа; волевой подбородок. Она видит желудь, из которого вырастет дуб, точная копия отца. Но у него глаза матери. Она все еще не может смотреть на него и не видеть ее. Не ощущать боли в сердце, словно кто-то проводит стеклом по свежей ране, и из той опять сочится кровь. Она смотрит на него и видит дыру, оставленную в мире смертью Рейчел и Винсента. Те же самые горесть и боль отражаются на лице мальчика. Он выглядит прежним, но что-то в нем изменилось. Скорее всего, они оба изменились. Это неизбежно. После такой потери. После того, что он пережил, после всех вещей, о которых он ей не расскажет. Неудивительно, что мальчик больше не улыбается и не играет, не дает обнять себя как прежде и думает только о том, как отомстить. Отомстить кому? За что? Отомстить врагам, за наследие, за то, как обошлась с ним жизнь, отомстить всему миру? Сложно ответить. Время заставляет людей все меньше реагировать на беды и притупляет боль, просто потому что она повторяется снова и снова. Оно сглаживает иззубренные горы, что вздымаются от столкновения трагедии, запорашивает кратеры, оставшиеся после удара. Это почти счастливый дар. Говорят, время лечит. Но, возможно, лучшее, на что можно надеяться, это корочка на ранах. — Ты хорошо питаешься? — Да, тетя Анна. — Не ешь много сладкого? — Нет, тетя Анна. — Хорошо о себе заботишься? — Да. — Точно? — Да. Анджелина вздыхает. Они стоят в переднем зале, и она уже готовится ехать назад в Лондон. Женщина чувствует себя обузой. Ей кажется, Сиэль предпочел бы оградиться от всего, что могло напоминать о прошлой жизни, о том, кем он был. Она старается навещать его. И если уж быть до конца честной с собой, иногда это трудно. Трудно приезжать сюда. Трудно видеть пустое поместье, без Рейчел, без Винсента. Дом кажется тоскливым и мрачным без тепла и лучезарности сестры. Но Сиэль — ее семья. Навещать его — ее долг. А еще он все, что у нее осталось. Одиночество овладевает человеком как рак, разрушает его и поглощает. От него никто не защищен. — Ты подумаешь еще раз? — спрашивает Анджелина. Женщина уже не помнит, в который раз они ведут один и тот же разговор. Он превратился в пьесу, где актеры ответственно играют свои роли. — Подумаю над чем? — мальчик делает вид, что не понимает, о чем речь. — Сиэль… — женщина снова вздыхает. Она тысячу раз просила его перебраться к ней в Лондон. Ребенку неправильно находиться взаперти огромного дома, в цепях болезненных воспоминаний, где призрак прежней жизни бродит по пустым коридорам, глухим бальным залам и пыльным столовым. Женщина бросает взгляд на Себастьяна, который рассматривает ее с неприкрытым любопытством. Дворецкий тут же смотрит в сторону и почтительно опускает голову в черно-белый пол. — Я в порядке, — уверяет Сиэль, смотря на нее сквозь занавес слишком длинных волос, нависших над открытым глазом. Она подходит ближе, убирает волосы со лба ребенка, чтобы лучше его рассмотреть, и берет лицо в руки. Мальчик дергается от прикосновения, но не вырывается. — Упрямый, как отец. Сиэль переводит взгляд на греческую статую сбоку от двери, подарок королевы ее верному псу. Анджелина поворачивает мальчика за подбородок и возвращает его внимание к себе. Проводит пальцами по скулам. «Прямо как отец», — задумчиво твердит она, и в глазах блестят непролитые слезы.***
Сиэль продолжает смотреть на дорогу, даже когда карета Анджелины исчезает в цветах заходящего солнца. В конце концов ему надоедает, и он поворачивается к дворецкому, твердо стоящему у лестницы. — Юный господин желает чая? Сиэль отвечает мрачным взглядом и молча направляется обратно в кабинет, где запрется на остаток дня. Себастьян смотрит, как фигура лорда исчезает в коридоре, и знает, что позже ночью его призовут, чтобы спасти от кошмаров, монстров в темноте и цепких когтей бездонной, поглощающей тоски.***
Стук дождя о высокие окна столовой — приятный гость в гробовой тиши поместья. Сиэль думает об этом, пока смотрит, как слезы природы струятся по стеклам. Пробившиеся сквозь толщу туч лучи солнца изгибаются и превращаются в калейдоскоп разводов, тускло парящих на стенах, как полярное сияние или потревоженная вода в кружке чая, когда он сыпет третью ложку сахара. В поместье всегда тихо за ужином. Кажется, тишина стоит в нем постоянно, но за ужином она слышится громче. Возможно, потому что каждый вечер, когда мальчик сидит перед множеством блюд, смехотворно непомерным, если принять во внимание одинокую фигуру во главе стола, — месте, на котором раньше сидел Винсент, — мало что может соперничать с тихим звоном серебра о фарфор или глухим стуком бокала о лаковый стол, разве что редкий шорох ветвей по окну или безрадостная песня соловья. Теперь, когда дни стали короче, комната в этот час утопает в багряных тонах. Последний дневной свет отбрасывает тени статуй и колонн, что описывают границы столовой. С каждым вечером эти тени растут, и Сиэль гадает, можно ли отметить ход времени по их длине. Мальчик сидит на обитом бархатом стуле и тычет вилкой в тушеную говядину с картофелем, возводя по обеим сторонам тарелки башни из мяса и гарнира, затем рушит их, и так по новой. В конце концов игра ему надоедает, и он со вздохом отклоняется назад. — Вам не нравится блюдо, милорд? — звучит за спиной голос дворецкого. Ему нравится. Все приготовлено в точности так, как он любит, и даже с двойной порцией сладкого масла, которое Танака раньше добавлял ему без ведома родителей. Внимание демона к деталям и мельчайшим желаниям Сиэля поразительны. Ребенок со скучающим видом продолжает тыкать в блюдо. — Меня… отвлекает, когда ты так близко, — раздраженно отвечает мальчик. Он смотрит вперед и обращается, скорее, к вазе посреди стола, наполненной его любимыми белыми розами. — Прошу прощения, милорд. Могу уйти, если хотите. — Нет, все в порядке, — Сиэль задумчиво кусает ноготь и, поставив локоть на стол, за что отец наверняка бы его отругал, упирается щекой в ладонь и пытается придумать вопрос. — Себастьян, ты ешь? — спрашивает он наконец, поворачиваясь к демону. Тот удивленно поднимает бровь, и Сиэль, слегка смущенный, закатывает глаза и продолжает тыкать вилкой. — Я имею в виду, ешь ли ты обычную еду. — Нет, господин, еда не нужна мне для поддержания жизни, — отвечает голос позади. — А ради удовольствия? — на сей раз мальчик не смотрит на него. — Нет, еда не приносит мне удовольствия. Сиэль поджимает губы и задумчиво водит пальцем по краю бокала. Они делали так с Лиззи, когда прятались от взрослых под столом во время бесконечных балов и банкетов, в те времена, когда поместье Фантомхайв кипело жизнью. Проводили мокрыми кончиками пальцев по краю бокалов и слушали их песнь. — Блестяще, — бормочет он под нос, — Значит, шоколадному торту ничего не грозит. — Что милорд? — Ничего, Себастьян, — Сиэль качает рукой, показывая, что он может быть свободен. — Можешь идти. Думаю, я справлюсь с ужином и без твоей помощи. Слышится скрип застекленных дверей, и только когда они закрываются, мальчик смотрит на пустое место, где несколько секунд назад стоял дворецкий. Он поворачивается обратно, опускает белоснежную щеку в ладонь и смотрит на пустые стулья вдоль стола. Тщетно вглядывается в золотой узор скатерти и пытается разобрать мелодию в стуках дождя.***
Демон делает вывод, что сегодня у молодого господина плохой день. У него есть хорошие дни и плохие, и сегодняшний явно принадлежит к последним. Терпение мальчика, вещь тонкая даже в хорошие дни, быстро иссякает по мере того, как день близится к вечеру, будто само солнце тянет его как за ниточки, совершая свой путь к горизонту. С ним по-прежнему сложно. Он остается загадкой, маятником, что буйно качается от не по годам большого самообладания к непостоянству и смятению ребенка, предоставленного самому себе в водовороте жестокого мира, за которым нет ничего, кроме черной, бескрайней бури, чей ветер бьет по парусам. Молодой господин — теперь уже граф — не любит проигрывать, не любит быть беспомощным и чувствовать, как будто что-то пронеслось над ним и оставило задыхаться в пыли. Но в игре, которую он начал, поражения следуют одно за другим. Юный граф хватается за нагретый ствол ружья, упирается прикладом в костлявое плечо и целится в фазана. Птица опустила свой клюв в близлежащий ручей и безмятежно пьет, не догадываясь о том, что оказалась на мушке. Затекшие ноги мальчика крепко сжаты вокруг породистой гнедой, кожа трется о седло, горячее от солнца. Себастьян стоит рядом; одна рука держит поводья, вторая — наготове за спиной хозяина. Раздается выстрел. От отдачи мальчик клонится назад, но Себастьян хватает его раньше, чем он успевает упасть. Пуля пролетела в листве ближайшего клена — неприлично далеко от намеченной цели. Фазан поднимает голову на шум, с легким интересом смотрит на графа с дворецким и снова опускается к воде. Себастьян пытается помочь господину выпрямиться, но тот отбрасывает его руку. — Нет! Хватит! — Милорд, нужно пробовать снова. Ваша поза в седле никуда не годится, и вы никак не можете удержать цель в поле зрения. Сиэль вытаскивает ноги из стремян, но вместо грациозного спуска спотыкается и чуть ли не падает наземь. Только руки Себастьяна помогают ему устоять. — Мне все равно. Довольно на сегодня, — цедит мальчик, твердо становясь в грязи. — Я хочу домой. Это приказ. Ребенок толкает Себастьяна и, сорвав глазную повязку, бросает ее в лужу. Он успевает сделать несколько шагов, прежде чем подошвы ботинок увязают в грязи. Дворецкий с лошадью невозмутимо наблюдают за сценой. Секунду мальчик стоит неподвижно, а затем плюхается на землю. Пальцы ощупывают ссадины и синяки, оставленные под штанами от многочисленных ударов о седло. Все тело ноет после нескольких часов езды. Все болит. Мальчик вырывает пучок травы и с досадой швыряет вперед. Себастьян смотрит, как юный подопечный вновь поддается капризам своего темперамента, и этим снова ведет их в капкан прошлых месяцев. Демон чувствует, как что-то колет внутри, и хочет подогреть угли, чтобы увидеть, зажжется ли огонь. — Так быстро сдаетесь? — подначивает он. В обычно беспристрастном голосе слышится толика яда. — Я думал, после трудностей и боли, которые вам пришлось пережить, обычный урок охоты не будет серьезной задачей. Очевидно, я ошибался. Юный граф от напряжения кусает щеки. — Не пытайся, Себастьян, — отвечает он сквозь зубы и пытается разогнать боль в плечах, скопившуюся после дня стрельбы по солнцу, деревьям и воздуху. — Не желаю, чтоб меня подначивали и чтоб мной управляли, — мальчик снова срывает траву и сердито бросает на ветер. — Что ж, — Себастьян снова давит на рану, чтобы увидеть, что из нее выйдет, — раз уж мы заговорили о ваших желаниях, могли бы вы пояснить, чего хотите, милорд? — Я только что тебе сказал. — Нет. — К Сиэлю движутся тяжелые шаги. — Чего вы хотите вообще? Наш договор, ваш титул графа — чего именно вы надеетесь добиться из этого? Что-то мечется у демона внутри, но его голос остается сдержанным и ровным, твердым, как лед на реке, что скрывает бурлящие воды. Сиэль резко поворачивает голову, чтобы бросить на Себастьяна сердитый взгляд, но дыхание спирает, когда он видит, как дворецкий нависает над ним словно гора, заслоняя солнце и бросая на него тень. В глазах мужчины сверкает огонь и что-то, чего Сиэль не видел раньше; что-то, что прежде дремало. И он не в первый раз ловит себя на мысли, насколько грозным способен быть демон. Угасшие жизни, обезображенные трупы на полу, поместье, возведенное из пепла. Порой он забывает. Легко забыть, когда демон так естественно носит свою маску и вживается в роль верного, покорного слуги. Ужасно прекрасного. Непостижимого. Сиэль изо всех сил старается выдержать взгляд. — Твое какое дело? — спрашивает он сдавленным голосом. — Почему тебя волнует, могу ли я стрелять, ездить верхом, спрягать на латыни или играть на чертовой скрипке? Какая тебе разница? — Теперь уже огонь горит в его глазах, и мальчик с подозрением смотрит на демона. — Все, что тебе нужно, чтобы получить желаемое, это найти и уничтожить моих врагов. Какое тебе дело до всего остального? Себастьян молчит, не в силах выразить мысли и только смотрит в ответ на страждущий, пытливый взгляд господина. Вечерний ветер подхватывает побуревшую траву и качает на своих волнах как вихри ручья. Вдали доносятся печальные крики стаи перелетных уток, летящих от дома туда, где линия гор встречается с небом. — Я хочу того же, что и вы, господин. Такова природа сделки, — отвечает Себастьян, пытаясь донести слова не только до мальчика, но и до себя. — Вы призвали меня, чтобы спастись от монстров, что пленили, пытали и унизили вас. Вы призвали меня ради мести, чтобы ваши противники пали как фигуры на доске, и вы вышли из игры победителем, чтобы вы взошли на вершину свергнутых врагов. — Сиэль продолжает смотреть на него, пораженный реакцией демона не меньше, чем его словами. — Разве не важно добиться победы во всех смыслах слова? Обрести статус, стать настоящим лордом Фантомхайв, больше никогда не бояться, не быть слабым, не чувствовать вкуса поражения? Юный граф удивленно глядит на него и вопреки обыкновению молчит, только рука рассеянно сжимается в грязи. — Люди робеют перед мощью, — немного спустя продолжает Себастьян. Солнце начинает заходить, и в сгущающейся тьме его глаза пылают ярче. — Слабые всегда подчиняются воле сильных. Если хотите силу, ей нужно управлять. Хотите внушать страх, его нужно создать. Я хочу того же, что и вы, господин, — последние слова звучат мягче. — Так чего вы хотите? Сиэль хлопает глазами. Дышать на мгновение становится сложно, и с губ не слетает ни слова. Мальчик чувствует, как пульсирует печать контракта, что демон высек на его глазу. Бьется в такт сердцу. Иногда она еще болит, как и клеймо на спине. Не сильно. Скорее, как эхо. Как воспоминание о боли. Он смотрит вдаль, туда, где солнце сбрасывает кожу, и исчезает еще один день. Смотрит, как дрожат деревья на ветру. Смотрит на зеленые листья на ветках и на пожелтевшие, пожухлые листья на земле, будто наглядный пример хода времени, бесконечный круг жизни и смерти, вечный, как лента Мёбиуса, как вращение Земли, без начала и конца. Себастьян ждет ответа. Обводит взглядом одежду на мальчике, грязную от земли и травы, пятна крови от свежих ран, что лежат возле старых, тех, что еще не зажили, и тех, что никогда не заживут. Демон ощущает тесноту в груди — ту, что притягивает его и восхищает. И понимает, что ему это не безразлично. Что его это трогает. Он не сопротивляется новому чувству, не отрицает его, не ставит под сомнение. Он находит это чувство пленительным. Любит наблюдать за ним с любопытством врача, что извлекает осколок из раны, и пытается понять, почему и как эта крохотная, хрупкая вещь вгрызается в него так сильно и выворачивает все нутро. Лицо демона смягчается, и он вздыхает. Пламя начинает угасать. — Хотите закончить на сегодня? Я сделаю, как вы велите. Сиэль поворачивается к нему с твердым, решительным взглядом. — Нет. Ты прав, — просто заявляет он. — Давай продолжать. Мальчик поднимается с земли и возвращается к лошади. Солнце уже исчезло за линией гор вдалеке, и его последний отсвет медленно сходит со звездного неба. Теснота в груди демона ширится и, кажется, вот-вот поглотит его. — Хорошо. Как пожелаете. Сиэль со вздохом берется за спинку седла и ставит ногу на стремена. — Должен сказать, Себастьян, я ценю твою бесчувственность, — говорит Сиэль с легкой сардонической улыбкой и взбирается верхом. — У всех демонов такая жесткая рабочая этика? — Назовем это эстетикой, — отвечает Себастьян и, взявшись за поводья, ведет их обратно к тропе.***
Сиэль резко просыпается, судорожно дергая ногами, и, пытаясь забыть дурной сон, оглядывает темную комнату. Мягкий шелк кровати подтверждает, что он больше не в клетке, и никакое раскаленное железо не приближается к его спине. И запах опаленной плоти не наполняет воздух в гробовой, зловещей тишине, что следует за отчаянных криком детей. Хотя кошмаров меньше не стало, юный граф больше не просыпается с криками в слезах. Только дрожит в холодном поту и, запутавшись в простынях, пытается вернуться в реальность. Он проводит так много ночных часов в клетке — и отчасти так много заперт в ней днем — что спрашивает себя, выбрался ли он вообще. Но его душа больше не принадлежит ему. Выходит, он спасся. Мальчик смотрит на мрачные тени в углу и чувствует в них чужое присутствие. Иногда он просит Себастьяна остаться и следить за ним, пока не уснет. Но порой Себастьян остается даже после того, как граф проваливается в тревожный сон, даже если Сиэль не просит прямо. Демон знает, что в итоге мальчик все равно будет звать его имя, пытаясь выбраться из зыбучих песков сновидений. Со времен их острота притупилась, и юный хозяин больше не просыпается в безумной панике, но демон чувствует, что ужас кошмаров по-прежнему глубок. Панцирь господина стал лишь достаточно твердым, чтобы выдержать удары и не дать их острию вонзиться в плоть. — Себастьян, — сонный голос ребенка дрожит. — Да, милорд, я здесь. Его присутствие обнадеживает. Сиэлю не хочется признавать волну облегчения, что накатывает на него каждый раз, когда он продирает свой путь к пробуждению и слышит знакомый, безмятежный голос дворецкого. — Вам приснился кошмар? — спрашивает Себастьян, будто не знает ответ. Будто не чувствует остатка сна, который липнет к господину как зловонный запах трупа. — Как ты… — начинает Сиэль, но потом замолкает. — Забудь. Мальчик приподнимается на локтях и пытается привыкнуть к темноте, всматриваясь туда, откуда звучит голос. Шторы на высоких окнах распахнуты и впускают в комнату бледное сияние луны, которого хватает, чтобы разглядеть голые силуэты деревьев на фоне черного, затянутого неба, что, как скелеты, тянут свои костлявые руки к темной пустоте ночи. Сиэль наконец-то может разобрать лицо Себастьяна, — ту его часть, что не скрыта в тенях, — и видит, как серебро луны отражается от безупречно бледной кожи и играет в ржаво-карих глазах, придавая им неземное свечение. Дворецкий выжидающе смотрит в ответ. Тишина становится неловкой, и Сиэль пытается понять неясную тревогу, чья форма размыта поздним часом и недавним сном. — Ты всегда… рядом, — голос звучит не злобно, но и не признательно. — Стоит подумать, и ты появляешься. — Он вглядывается в дворецкого, пытается увидеть любые перемены, любые трещинки на идеально гладком мраморе лица. — Это нервирует, — не найдя изменений, он опускает глаза и ложится на живот лицом к стене, так чтобы не видеть дворецкого. В груди демона снова возникает боль. Он еще не привык к ней, и ее неизвестность притягивает. Всякий раз как она появляется, ему хочется закрыть ее руками, как закрывают пламя от ветра. — Мне уйти, господин? — Нет, останься, — слышится тихий ответ. Себастьян пытается схватиться за безымянное желание, что неприкаянно витает между ними, поймать его как светлячка и держать. Медленно и тихо, как туман, он отходит от окна и садится на краю кровати. Чувствуя, как проминается матрас, Сиэль берется за край одеяла, прикрывающий щуплые плечи, но в остальном не реагирует, не возражает. Комнату вдруг наполняет гробовая тишина, и демон слышит, как ветви за окном скребутся о стекла на легком ветру и как воздух медленно движется по легким хозяина. Он осторожно придвигается, наклоняется над мальчиком и, положив ладонь на лопатки, начинает водить по спине. Юный господин напряженно стискивает зубы, пытаясь справиться с пугающим, но столь желанным ощущением чужих прикосновений. Постепенно он расслабляется под успокаивающим движением и, сомкнув глаза, что-то вспоминает. — Вам нравится? — тихо задает вопрос Себастьян. — М-м-м, — Сиэль утвердительно качает головой о подушку. — Приятно, — открыв глаза, он смотрит, как по стене пляшут костлявые тени ветвей. — Моя мама так делала, когда мне снились кошмары. В комнате снова становится тихо, не считая легкого шелеста шелка по хлопку, пока Себастьян чертит созвездия по ночной рубашке. — Как ты узнал? — наконец спрашивает Сиэль, прерывая тишину. — Что узнал, господин? — Как ты узнал, что это то, чего я хотел? — Милорд, я ваш дворецкий. Предугадывать желания хозяина — мой долг. Сиэль поворачивается к нему. При виде пары каштановых глаз, пристально изучающих его, в горле становится ком. — Ты… читаешь мои мысли? — Нет, юный господин, я не читаю мысли. Но я чувствую ваши желания. Ребенок на секунду задумывается об этом и внимательно смотрит на демона, пока внутри кипит война противоречий. Ночь тиха, темна, бесконечна и одинока, и он находит себя в безвыходном положении. — Иди сюда. Себастьян двигается ближе. — Нет, ляг рядом, — Сиэль не отводит взгляда от демона, несмотря на все желание, и пытается сдержать румянец на щеках. — Лечь, сэр? — Да, лечь, — Сиэль тяжело вздыхает и отодвигается, освобождая место. Себастьян делает, как сказано: снимает фрак, обувь и ложится рядом с хозяином. Он поднимает глаза в потолок, блуждая взглядом по цветочному узору, который сам и высек, и ждет дальнейших указаний. Мальчик поворачивается набок, подгибает руку под голову и смотрит на Себастьяна. Вместе они слушают редкие звуки ночных птиц за окном и пытаются дать название неясным чувствам в груди. Сиэль понимает, что еще никогда не разглядывал демона так близко, никогда не был так рядом, по крайней мере, со времен первых месяцев, когда он был слишком погружен в страх и паранойю, чтобы замечать что-то, кроме собственной потребности в чужих объятиях, необходимости уцепиться за что-то руками и не дать волнам отчаяния унести его обратно в море. Лунный свет подчеркивает неземную красоту демона. Черные волосы кажутся еще чернее, бледная кожа — бледнее. Сиэлю интересно, какова она на ощупь. Настоящая, как кожа человека, или нечеловечески гладкая, как мрамор статуи? Помедлив немного, он осторожно проводит кончиками пальцев по чужой щеке. Себастьян сглатывает, еле заметно моргая, но продолжает смотреть в потолок. Кожа демона гладкая на ощупь и мягкая, как шелк. Почти что слишком гладкая, но все-таки настоящая. Рука движется дальше по скулам, лбу и переносице. Демон лежит неподвижно, затаив дыхание, и только когда пальцы мальчика касаются угольно-черных ресниц, он по инерции моргает и выдыхает. Что-то в этом трогает Сиэля и придает ему смелости. — Это тело, человеческое тело, не настоящее твое обличье, да? — тихо спрашивает он, нарушая тишину, которая, кажется, длится уже вечность. — Верно, господин. — Почему ты выбрал эту форму? — тонкие пальцы с любопытством возвращаются к Себастьяну, обводят его челюсть и спускаются к подбородку. Демон машинально тянется к чужой руке и закрывает глаза, думая, что господину будет проще продолжать свои открытия, если на него не будут смотреть. — Моя физическая форма отвечает желаниям хозяина. Я принимаю любое обличье, какое пожелает хозяин, так же как беру любое имя и выполняю любые действия. Сиэль размышляет о его словах, запуская руку в шелковистые пряди черных волос, и видит, как чужие веки трепещут в ответ. — Я дал тебе имя, но никогда не говорил, какую форму тебе принимать. — Я знал, что она понравится вам, потому что знал, какие физические черты вы считаете приятными. Глаза демона еще закрыты, и создается впечатление, будто он засыпает, хотя голос остается бодрым. Рука мальчика опускается к шее, и Себастьян слегка поворачивается к нему, чтобы дать больше места. Сиэль прижимается костяшками к горлу и чувствует, как от крови в венах исходит тепло — такое же, как и его. Чувствует, как жилы под бледно-кремовой кожей вздымаются при каждом вдохе. — Ты слегка похож на моего отца, — Сиэль проводит пальцами по кадыку и ниже, там, где тихо пульсирует сонная артерия. Он двигается ближе, так что его колени задевают ногу Себастьяна, а грудь ложится ему на плечо. — Это специально, чтобы я доверял тебе? Чужой пульс быстро бьется, как его собственный. Так тепло, приятно и мягко. Они так близко, что Сиэль ощущает чужое тепло и ясно видит, как поднимается и опускается грудь. Пьяняще находиться столь близко к чему-то необъяснимому и вечному. — Я знал, что эта внешность… — демон не договаривает, на секунду замолкая. — Да, в какой-то степени, — завершает он и, по-прежнему не открывая глаз, рефлекторно поворачивает голову к мальчику. Его лоб слегка прикасается ко лбу Сиэля, и Себастьян понимает, что они впервые касаются друг друга кожа к коже. Чувствует, как по нему расходится тепло, как оно распахивает крылья в тех местах, где тело господина касается его, и гнездится в пустоте, где-то глубоко внутри. И который раз в груди распускается боль, как горячий уголек, что наконец разросся в пламя. Он набирает полную грудь, чтобы вдохнуть это странное новое ощущение, и размышляет о простом удовольствии от чьих-то прикосновений. Ищет в памяти другие случаи, когда к нему прикасался кто-то, к кому он проявлял хоть толику симпатии. Пальцы Сиэля пробегают по шее Себастьяна и легонько сжимают воротник рубашки. Мягкие пряди черных волос щекочут щеки, когда демон склоняется ближе. Мальчик вдыхает запах ванили и мыла, оставшийся на одежде и коже дворецкого. Большой палец трется о накрахмаленный воротник, пока остальные нависают над кожей под низом. — Какой твой настоящий облик? Как ты выглядишь под этим? — Сиэль хочет заглянуть за фантазию и посмотреть на страшную, неприкрытую правду. Поднять решетку люка и увидеть мусор и грязь, что скопились под ним. Демон вздыхает. Его глаза по-прежнему закрыты, а кончик носа касается щеки господина. — Трудно описать, — он обдает губы мальчика теплым дыханием. — В человеческом мире ее не с чем сравнить. — Могу я увидеть ее, твою настоящую форму? — Нет, милорд. Она уродлива, — слышится тихий ответ. Рука графа замирает на чужой груди, и ему кажется, что он чувствует, как призрак сердца эхом отдается в клетке из плоти и кости. — Не разрешишь мне? — удивляется мальчик, не привыкший к тому, что его желаниям бросают вызов. — А если прикажу? Себастьян открывает глаза и бросает на господина свирепый, пронзительный взгляд. Сиэль озадаченно моргает от такого напряжения. — Прошу вас, милорд. Я ваш дворецкий, мне не пристало портить о себе впечатление господина. Пожалуйста, не просите об этом. Сиэль не ожидал такого ответа. Он прозвучал как маленькое чудо. Будто правда о демоне принадлежит лишь ему самому. — Как же мне знать, кто ты на самом деле? Что ты такое? «Я просто хочу знать, насколько ты настоящий. Есть ли какая-то правда под слоем тьмы, голода и отражения чужих желаний. Мне не важно, если она уродлива» — думает он про себя. — Я ваш Себастьян Михаэлис, милорд. В этом вся правда.