***
В главном управлении столичной полиции, на южной стене кабинета комиссара Эдмунда Джеральда третьего висит табличка. Она сделана из меди с позолотой, а витиеватым шрифтом на нем выгравирована фраза: Fiat justitia, ruat caelum. Пусть справедливость торжествует, даже если упадут небеса. Джеральд смотрит на табличку, а в окно в это время проникает послеполуденный свет, тусклый и атрофированный из-за смога и дымки, поднимающимися над городским пейзажем. Стоны и суета безустанного города пробиваются сквозь плотные ставни его мыслей. Он размышляет он ней. Справедливость. Невидимая сила во вселенной, что работает, дабы исправлять ошибки и смывать оскорбления, стремится к своему рода равновесию. Приводит хаос в порядок, как священные воды реки Ганг*. Справедливость должна восторжествовать, невзирая на цену. Он помнит, как верил в это. Верил, когда еще мальчишкой впервые встретил это изречение. Неверно перевел его на уроке латыни, за что отец отхлестал его по рукам, пока они не потемнели и не распухли; следы на них были точно такими же, как пожелтевшие рубцы на спине и ногах. Справедливость восторжествует, отцы искупят вину перед сыновьями. Он верил в это, когда начальник фабрики, на которой его мать работала в поте лица по пятнадцать часов в день, недодавал ей зарплаты и вышвырнул за дверь, когда из-за артрита ее руки уже не справлялись с работой иглой, оставил их без гроша, на грани нищеты. Справедливость восторжествует, угнетатели искупят вину перед угнетенными. Казалось, в это можно было верить, когда верить больше не во что. Исправление всех ошибок, расплата всех грешников. С помощью справедливости. Он ринулся в открытые объятия полицейской академии при первой же возможности, в самом юном возрасте, с которого туда только брали, отчасти чтобы избежать гнева отца и отчаяния матери, но также чтобы познать Справедливость. Преследовать ее и устанавливать. Но нашел он там не Справедливость, а Закон. Никто не тот, кем кажется на первый взгляд. Никто не тот, кем он считал, что станет. Ты — это история, которую ты рассказываешь себе, а в собственной истории никто не злодей. По мере того как он поднимался по служебной лестнице, от инспектора до начальника отделения и наконец до комиссара, справедливость становилась все менее возвышенной и все более человеческой. Все, что он видел, все, что должен был делать. Странная бартерная экономика справедливости — деньги, которые переходят из рук в руки между правоохранительными органами, судебной властью и преступностью, с которой они должны бороться. Деньги, одолжения, подкупы. Между политиками, аристократами и так называемыми честными гражданами, стремящемся похоронить неблаговидную оплошность или низменное поведение. Чего не могли добиться деньги, добивались шантаж и угрозы. А справедливость в это время разоряла и пожирала на своем пути незащищенных. Пока все махинации правопорядка — преступление, наказание, установление справедливости — не превратились в обычный театр, трагикомический фарс, пародию самих себя. А поскольку никакой особой любви между Эдмундом Джеральдом третьим и Эдмундом Джеральдом вторым никогда не было, — к слову, комиссара часто возмущает заурядный нарциссизм, который заставляет неполноценных мужчин рекурсивно называть сыновей в честь себя, — он не может не признать, что его отец был прав, говоря, что в Лондоне Закон и Справедливость — это два круга на диаграмме Венна, которые редко пересекаются. Больная, протухшая душа Лондона всегда будет отвергать Справедливость, как прокля́тый негодяй святое таинство. Джеральд уже не припомнит, когда это случилось, когда он принял решение не плыть больше против течения и просто позволить ему вынести себя в море. Он подозревает, это был медленный процесс; он был как лягушка в кастрюле, что застыла на месте, то ли оцепенев от безразличия, то ли намеренно не замечая, что творится вокруг, а вода тем временем из прохладной медленно становится бурлящей. То, чем он является сейчас, — это накопленный результат самых незначительных решений, мелких предательств и осознанного выбора закрыть глаза. Укрыться в добровольном неведении. Или в лицемерном оправдании. Это случалось так часто, что оправдание собственных действий стало для него второй натурой, что можно было снять с себя вину еще до того, как у нее был шанс пустить корни и оплести его плющом. Злодеи никогда не думают о себе как о злодеях. Они всего лишь праведные люди, которые совершаю грехи ради высшего блага, шаг за шагом они идут на сделку с совестью, пока из них не вырвано так много, что не остается ничего. А к тому времени, как оглядываются, чтобы увидеть, насколько далеко они сбились с пути, повернуть назад слишком поздно. И так Джеральд продолжал продвигаться по службе, поднимался от одной должности к другой, не потому что добросовестно внедрял Справедливость в Закон, а потому что все чаще и чаще закрывал глаза. Все люди растворяются в новых, опустошенных версиях самих себя. Так Джеральд-искатель-Справедливости стал Джеральдом-блюстителем-Закона. Когда-то он работал бок о бок с Винсентом Фантомхайвом. Он неохотно уважал его — редкое существо в паутине коррупции Англии. Достойный человек. Он был доблестным и честным. И все еще верил. Верил в то, что нужно делать нечто значимое, что нечто хорошее погребено под обломками порока и коррупции, лавиной обрушившихся на город. Пусть Джеральд и относился с презрением к наивности Винсента и той легкости, с которой его хваленое положение в обществе позволяло ему без затруднений пробираться через грязь и трясину, которые тянули вниз остальных защитников закона Лондона, но, — если быть до конца честным с собой, — ему приходилось признать, что он испытывал к нему глубокую зависть. Хотя неподкупность Винсента его и раздражала, он часто думал о том, каково это — не чувствовать себя обремененным тяжестью вины за все те вещи, которые он совершил, которые вынужден был совершить. Он снова думает о Фантомхайве и начинает ощущать, как знакомый моток страха и тошноты, точно змея, обвивается вокруг его внутренностей. С каждым днем Джеральд с покорным бессилием наблюдает, как Лондон все больше и больше тонет в опиуме. Он поступает с торговых путей, и с легального, и с черного рынка, топит жителей столицы и поднимает на поверхность преступные синдикаты, управляющие ее темной стороной. Просачивается в системы правоохранения и суда, что должны защищать город и служить ему оплотом; корпус города прогибается, основание промокает и трескается, он уходит под поверхность, и воды смыкаются над ним. А добрые люди, коих осталось немного, могут только бегать, переставляя лежаки на тонущем корабле. Он снова думает о ней, о справедливости. Думает, существует ли она. Справедливость для кого? Справедливость в чьих глазах? Что если цена за нее сама по себе несправедлива? Он смотрит на табличку, неподвижно висящую на южной стене его кабинета в главном управлении столичной полиции, и размышляет об истине, спрятанной за гравировкой. Если бы он протер ее руками или использовал раствор, чтобы раскрыть скрытый текст в палимпсесте, нашел бы он другую гравировку, правдивее, спрятанную ниже? Exitus acta probat. Цель оправдывает средства. Он вздыхает и пытается подавить его — это чувство страха и отвращения. Всякую несправедливость можно оправдать. Иначе бесчестные люди сошли бы с ума от чувства вины и раскаяния.***
Чтобы убить человека, чтобы прервать человеческую жизнь, сперва его нужно обесчеловечить. Ни один убийца не считает, что он убивает человека. Нет, убийца убивает врага, он убивает преступника, он убивает вора, лжеца, предателя. Он убивает того, кто, представься ему такой шанс, убьет его сам. Он убивает того, кто так или иначе причастен к собственной погибели. Никто никогда не убивал чьего-то брата, чьего-то отца, чьего-то возлюбленного. Никто никогда не убивал чьего-то любимого сына, чьего-то дорогого друга, чей-то единственный шанс на выживание. Сиэлю слышится судорожный поток агонии, доносящийся из комнаты в конце коридора в главном управлении столичной полиции. Дверь закрыта, и молодому графу остается только догадываться, что это комната для допросов — серая, с цементными стенами и нарочито безнадежная, — похожая на ту, в которой сейчас находится он сам. Из нее доносятся завывания и сдавленные крики, но ни один офицер или дежурный не поднимает взгляда от своих бумаг, не прекращает попивать из чайных чашек. Юному лорду кажется любопытным, что в противовес крикам ужаса нет ни брани, ни резких упреков. Ни хриплых голосов следователей, ни шквала вопросов и обвинений. Только ритмичный звук удара чего-то твердого обо что-то мягкое. Молодой Сторожевой Пес смотрит вперед, его плечи напряжены, челюсть стиснута, тело напряглось как пружина от одной только мысли, что Джеральд стоит в той же в комнате, прямо за стеной, и изучающе глядит на человека, которого Кэхилл отыскал и отослал взять на себя вину за резню, устроенную его старшим лейтенантом. Мужчина — едва ли мужчина, по правде, скорее, мальчишка, — перед ним до боли слабоумный. Лет ему семнадцать-восемнадцать, хотя из-за невысокого роста и чахлого телосложения трудно сказать. Сжимая края потрепанной шерстяной шапки, он натягивает ее на медно-рыжие волосы, выбивающиеся из-под полей. Его глаза, большие, грязно-зеленые, как стоялая вода, лужицы, скачут от лица инспектора к столу, а от него к голым, пустым цементным стенам комнаты для допросов. Одно колено нервно подрагивает под столом, пока парень смотрит на — а иногда и сквозь — инспектора полиции, который задает ему вопросы. Когда он молчит или к нему не обращаются прямо, его внимание, кажется, колеблется и уносится прочь, как плохо привязанная к берегу лодка, случайно ударяющаяся о пристань. Сиэль знает с абсолютной точностью, что за всю свою короткую, несчастную жизнь этот парень не совершил ни единого акта насилия, ни над единым живым существом. Однако инспектор полиции, сидящий слева от юного графа и в настоящее время ведущий допрос, проявляет почти героическое отсутствие интереса к несоответствиям в истории ягненка и гигантским дырам, что можно разглядеть с луны. Он записывает эту выдумку с полным отсутствием элементарного логического любопытства, как будто его мысли уже заняты более интересным размышлением о содержимом ужина этим вечером. Единственное, как он проявляет свое творчество, так это помогает парню давать правдоподобные ответы на те вопросы, которые ставят последнего в тупик: «Ты имеешь в виду возле опиумного притона, да?» или «В восточной части Уайтчепела, верно?», на что парень отвечает неизменно мягким, вежливым, нерешительным шепотом. Молодому графу кажется почти комичным, как праздность и лень часто могут быть гораздо большим злом, чем коррупция и жадность. Спустя какое-то время Сиэль не выдерживает и устремляет злобный взгляд на Джеральда, беззаботно наблюдающего за происходящим из угла комнаты. Пренебрежительным движением руки он останавливает инспектора и начинает допрашивать юношу сам. — Так вы говорите, что совершили убийство в одиночку? — Да, сэр, — отвечает парень. Глаза в обрамлении медных ресниц широко раскрыты и ясны, когда его внимание резко переходит на юного лорда, он смотрит на него с чем-то сродни немому благоговению, точно он низкий слуга, к которому обратился махараджа. — Когда вы совершили убийство? Парень запинается, спотыкаясь о слова, прежде чем выдать очевидную догадку: — В прошлый четверг. Сиэль вздыхает. — Дворянина убили в субботу, — утверждает он мягким тоном. — Суббота. Да, сэр, — парень решительно кивает, — я убил его в субботу. — Как вы убили его? — Застрелил, сэр. — Пистолетом? — Да, сэр. Пистолетом. — Дворянина закололи, а не застрелили. Парень моргает, потирает потные ладони о штанины. — Да. Я заколол его. — Но вы только что сказали, что застрелили его. — Нет, я заколол его, сэр. Заколол… ножом. Сиэль откидывается на спинку стула и не сводит с парня глаз. — Простите меня, но в вашем признании полно несостыковок. Парень выглядит растерянным и испуганным. — …сэр? Сиэль вздыхает и смягчает свое выражение. — Ваш рассказ не сходится с фактами, — повторяет он спокойным, укоризненным голосом, как будто мягко предостерегая ребенка не браться за раскаленную кастрюлю. — Это правда, сэр, — заикается парень, отчаянно пытаясь угодить, — клянусь. Сиэль сжато улыбается ему и коротко, ободряюще кивает, прежде чем встать и подойти к Джеральду, чтобы парень не слышал. — Вы и дальше собираетесь ломать эту комедию? — шипит он на комиссара. — Этот мальчишка явно слишком пугливый и недалекий, чтобы бродить одному ночью, не говоря уже о том, чтобы устроить бойню в Уайтчепеле. — Он признался. И слов своих не забирает, — Джеральд скрипит зубами с некоторой смесью защиты и смирения и смотрит мимо юного лорда в другой конец комнаты. — Мы не можем просто игнорировать его признание. — Вы не хуже меня знаете, что это «признание» — сплошные выдумки. Джеральд переминает щеки меж зубов и продолжает сверлить взглядом точку на противоположной стене. — Он наша ближайшая зацепка. Мы не можем его отпустить, если только он не укажет на настоящего убийцу. — Он замолкает и только сейчас встречается со взглядом Сиэля. — Если, конечно, Сторожевой Пес королевы не может предоставить дополнительную информацию по этому делу. Сиэль жует губы и опускает глаза в пол. Отрицательно качает головой. — Пока никакой. — За неимением других предметов, за которые можно зацепиться взглядом, он смотрит обратно на парня. — Сэр, когда я могу пойти домой? — спрашивает парень тихим голосом. Он нервничает и напуган — смысл происходящего наконец начинает доходить до него. Инспектор полиции потирает лицо и массирует виски: — Ты не можешь пойти домой. — Но мне нужно домой. — Сказал же, не можешь. Мальчик сглатывает и озирается вокруг, он все больше и больше походит на испуганную бродягу, загнанную в угол. Он оглядывается через плечо, ища взглядом более сочувствующего допросчика. — Скоро, сэр? Скоро я могу пойти? — вопрошает он юного графа. — Ты что, не понимаешь? Ты не пойдешь домой, — рявкает инспектор на другом конце стола. — Ты никогда не пойдешь домой. Парень смотрит на него, зрачки расширились, глаза зеленые, как мох. — Зачем вам нужно домой? — Сиэль встревает таким нежным, пониженным голосом, как будто разговор ведется только между ним и парнем. Теперь, когда он видит окруживших его волков, юноша кажется совсем ребенком, маленьким, свернувшимся в комок. — Моя мама. Она будет волноваться. Она волнуется, когда меня долго нет. — Его голос дрожит. — Прошу, можно мне скоро идти? — Ты можешь идти, когда скажешь нам, кто убил дворянина, — грубо бросает из своего угла Джеральд. Сиэль снова опускает взгляд и напряженно смотрит в пол. — Я убил. Я заколол дворянина. — Теперь это похоже на вопрос, тихий и неуверенный. Так продолжается еще несколько раз, пока всем не становится ясно, что никакой полезной информации из парня не выудить. Сиэль устает от этого и собирается уходить, сообщая Джеральду, что тот не сможет осудить человека на основании ничтожных улик. — Я знаю, как утомительно постоянно что-то расследовать, — с насмешкой говорит он едким голосом, — но нужно быть хоть бы немного скептиком, когда вещи просто преподносят на блюдечке с голубой каемочкой. Он вылетает из комнаты, не оглядываясь ни на комиссара, ни на несчастного мальца. — Делайте с ним что нужно и отпустите его.***
Красный — цвет любви. Анджелина помнит, как читала об этом в бесчисленных рассказах и стихах о куртуазной любви, которыми она зачитывалась в детстве, они были бальзамом для безжалостной боли ее нежного сердца романтика. Может быть, все потому, что красный — это цвет крови, бьющейся в сердцах влюбленных. Ей это всегда казалось странным. Красный для нее — цвет страсти; жара, порывистости, ярости. Да, любовь может быть страстной. Но страсть умирает, и ее огненно-красные угли превращаются в черно-серый пепел, снегом ложащийся на погребальный костер. Для нее цвет любви — это белый. Он безмятежный и спокойный, скрывает ее печаль и меланхолию. Заключает беспокойный разум в свои обезболивающие объятия. Вполне уместно, что белый содержит в себе все другие цвета: красный для страсти, синий для покоя, зеленый для исцеления и возрождения. Любовь нисходит на тебя, освобождает как благословение, умащает твои раны и стирает следы всего того, что было раньше. Все уродство, горе, одиночество, что накопились внутри — любовь, как белизна, укрывает это тонким пледом. Она сидит напротив племянника на веранде в поместье Фантомхайв, потягивает чай из филигранно выполненного синего фарфора с золотым обрамлением, и, смотря на палисадники, наблюдает, как весна расправляет свои полихромные крылья. Смотрит на его синий жилет и синий галстук. На синие брюки под синим пальто. На сапфир на кольце. Синий повсюду, синий под цвет его глаз. Синий, как цвет глаз его матери. Синий, как цвет печали. Белые шелковые салфетки с золотой каймой развиваются на ветре, а их серебряные кольца ритмично постукивают по столешнице, как дождь по парусине. Белые, как первый зимний снег, чистый, прекрасный, сверкающий, прячущий под собой буро-рыжею меланхолию осени. Белые, как атласные платья в форме колокольчиков на юных девушках, которые, застенчивые и полные надежд, кружат по полу, как водяные лилии в пруду. Такое же платье было на ней, когда она впервые встретила его, влюбилась и смотрела — с зажатым сердцем в ладонях, обнаженным и беззащитным против рук любви, — как он влюбляется в ее сестру. Она проглатывает душевную боль и улыбается племяннику свой красивой, лучезарной улыбкой. Вполне уместно, что белый будет цветом ее платья в день свадьбы. Белый не для чистоты, но для любви. — Он хороший человек, Сиэль, — нежно говорит она о мужчине, за которого собирается замуж, и проводит пальцем по обручальному кольцу с бриллиантами и рубинами, снова и снова поворачивает его в крошечной борозде, которую оно уже оставило на пальце. — Благородный, каким был твой отец. Сиэль прикусывает нижнюю губу и переводит взгляд на линию листвы вдалеке. Земля вокруг начинает превращаться из мутно-коричневой в переливчато-зеленую. Замерзшая грязь оттаивает под ласковым объятием удлиняющихся дней, а покрывающееся травою и цветами поле вновь возвращается к жизни. Вялый весенний ветерок бродит между вишен и магнолий, петляет в траве, стряхивает аромат лилий, роз и желтого жасмина и приносит его ей как подношение. Черные дрозды и крапивники порхают вокруг изумрудно-зеленых макушек деревьев, гоняются друг за другом, чирикают, воркуют, поют друг другу песни о любви прерывистым вибрато. Она смотрит на зеленое поле — зеленое, как цвет покоя, зеленое, как цвет спасенья — и видит, как распускаются цветы, теперь, когда зима отступала и ее армия отброшена кавалькадой весны. Взгляд останавливается на клумбе георгинов у пруда. Розовые. Какое чудо, думает она, что всего две недели назад они были похоронены под коричневым и серым. Их тогда еще не было. А теперь, смотри, как распускаются, тянутся к солнцу. Милый розовый цвет. Радостный, полный надежды розовый цвет. — Думаю, это возможно. Излечится. Принять решение излечится. — Она протягивает руку и проводит по его волосам, потирая между пальцев нить повязки. — Порой жизнь дарует нам милость. — Она смотрит на него, а он — на горизонт, нетронутый ее словами, недвижимый. — Он был бы счастлив — они оба были бы счастливы — увидеть, какой путь ты избрал. То хорошее, что ты делаешь. Увидеть, каким ты стал. Он не отвечает ей, губы его — неподвижная, безрадостная линия. Поэтому улыбается она, с достаточной легкостью и безмятежностью в сердце она улыбается за них обоих.***
Комиссар Эдмунд Джеральд третий смотрит в точку возле двери комнаты для допросов. Он стоит здесь как вкопанный, в то время как остальной полицейский участок движется, бурлит и качается, чернеет и уничтожает, фабрикует справедливость. Он прислоняется головой к стене коридора и наблюдает в приоткрытую дверь, как парень с трудом справляется с потоком оставшихся вопросов инспектора. Юнец не убийца. Не бандит. Он знает это. Всего лишь подсадная утка. Ягненок, отправленный на убой. Он послушно остался на стуле, не пытался уйти, потому что никто не дал ему разрешения. Глаза парня — широко распахнутые, испуганные, немигающие — резко переходят на Джеральда, и у того нет иного выбора, кроме как отвести взгляд. Наконец инспектор поднимается со стула и направляется к нему. Не столько, чтобы поговорить, сколько пожать плечами. Никакой полезной информации они не получат. По крайней мере, не настоящим способом вести допрос, подчеркивает комиссар. Инспектор вновь пожимает плечами. Вы знаете, что нужно делать. Инспектор взирает на комиссара. Это… действительно необходимо? Мальчишка ничего не знает. Необходимо. Взгляд комиссара становится твердым, как сталь. Вскоре после того, как инспектор исчезает в темном извилистом коридоре, возникает другой человек. Черные брюки, черное пальто, черные зрачки в луже черных, как смола, радужных оболочек. Черный, под стать сердцу Лондона. Он несет с собой кожаный чемодан и без всяких эмоций смотрит вперед, проходит мимо нескольких констеблей; все они бросают на него короткий взгляд и тотчас отводят, разбегаясь, как муравьи, чтобы не встречаться с ним глазами. У входа в комнату ни он, ни комиссар не говорят ни слова. Парень сидит смирно. Все остальные инквизиторы, все знакомы лица, к голосу и тембру которых он привык за предыдущие часы, один за другим его покинули. Его глаза следят за человеком, когда он щелкает замком и открывает крышку чемодана; парень оглядывает аккуратно сложенные инструменты, какие-то острые, какие-то — тупые, все проржавевшие и металлические, со скрученными, зазубренными краями и пятнами крови. Пытается поймать взгляд человека. Тот смотрит на него с пустым, бесчувственным выражением на невзрачном лице. Парень сглатывает, и глаза его становятся влажными. — Мистер? Он застыл на месте, руки плотно сжаты на коленях. Взгляд человека пробегает по нему, холодный и отстраненный, а палец проводит по одной из металлических спинок сверла. Подбородок юноши дрожит, когда его взгляд падает на инструмент в руках мужчины. — Мистер? Его глаза наконец-то слезятся, и зеленые мшистые лужи начинают выливаться за края и стекать по бледным, обескровленным щекам. У Джеральда крутит нутро, и он больше не может смотреть на эту картину. Не удостоив парня последнего взгляда, он закрывает дверь. Последнее, что он слышит перед металлическим лязгом двери, это тихий, вежливый шепот: «Прошу, можно мне пойти домой?» Вернувшись в свой кабинет, он смотрит в окно, за которым сумерки спускаются на прокаженный город. Он достает бутылку виски из нижнего ящика стола и наливает в стакан золотистую жидкость, чтобы смыть вонь прошедшего дня. Делает глоток, второй, третий, чувствует, как жгучая жидкость опускается по пищеводу и ударяет в желудок, чувствует, как голова становится туманной, точно от наркоза. Еще один день прошел, еще одна часть его вырвана. Еще один панцирь возведет вокруг сердца. Он думает о том, чтобы пойти домой, поцеловать свою дочь перед сном, рассказать ей истории о героях и ангелах, о светлых рыцарях и спасителях, о добре, побеждающем зло. О торжестве Справедливости и падении небе