***
Слова похожи на иероглифы. Или на крошечные ряды муравьев, марширующих туда-сюда по кремово-белой бумаге перед ним. Они плывут как по волнам, пока Сиэль перечитывает один и тот же отрывок, его мозг отказывается сохранять концентрацию. Ему давно пора было отправиться в кровать, но он знал, что этой ночью сон к нему не придет, и потому он здесь, один, за рабочим столом, просматривает журналы отца, ища какую-то связь, откровение. Фундаментальную истину. В особняке царит та траурная тишина, которая бывает в это время ночи, когда домашние дела закончены, и прислуга отправилась спать, когда воздух неподвижен, не потревожен ни малейшим дрожанием активности. И вот молодой граф остается один, уютно устроившись в лакуне времени и пространства, спрятанный вдали от ежедневной жизни дома, и только гул мыслей служит ему компанией. Он поворачивается в кресле и смотрит в окно кабинета на чистый, безоблачный горизонт, смотрит, как мерцают звезды, ряд за рядом простирающееся на мозаике ночного неба. Он проводит так какое-то время, пока тишина не становится невыносимой, и ему остается только искать утешения в том единственном, в чем он может его найти, в той сияющей поверхности, на которую можно спроецировать все свои нужды и желания, и получить их отражение без осуждения и возражения.***
Сиэль шагает по петляющим, тускло освещенным коридорам поместья, мимо греческих статуй и портретов покойных глав семьи Фантомхайвов, что украшают стены. Он спускается к комнатам для прислуги и направляется к последней — единственной, где газовая лампа еще проливает мерцающий свет. Там, за рабочим столом, он находит Себастьяна; на столе аккуратными стопками лежат документы и бухгалтерские книги. Дворецкий поднимает к нему голову, не удивленный появлению молодого господина у своей двери в такой поздний час. Секунду-другую Сиэль неловко стоит на пороге, ища, что́ сказать. — Над чем работаешь? Себастьян послушно показывает ему записи, сделанные в ходе подготовки к предстоящим переговорам компании с продавцами металла для закупки сырья на нужды оружейной отрасли «Фантома». — Ох, что ж, позволь мне облегчить твою задачу, — с притворной небрежностью начинает Сиэль. — Их представитель — беспросветный болван. И некомпетентен. Если столкнешься с проблемой, просто помаши перед его носом чем-нибудь блестящим. Демон с улыбкой кивает, но ничего не говорит. Они молчат какое-то время. Себастьян ждет, пока Сиэль найдет то, за чем сюда спустился. Он видит, как фасад безразличия господина постепенно содрогается и опадает, уступая место чему-то более хрупкому, уязвимому и настоящему. — Как думаешь, что́ случится с тем парнем? — спрашивает Сиэль, тихим и печальным голосом. — Не знаю. Сиэль кивает и изучающе смотрит на пол. — Желаете, чтобы я выяснил? — спешно предлагает Себастьян. Взгляд Сиэля скользит по другой стороне маленькой комнаты и останавливается на небольшом окне высоко на стене, под самым потолком. За ним виднеется низко висящая луна, оранжевая, совсем небольшая на фоне силуэтов сосен и можжевельника, тянущихся вдоль горизонта. Спустя секунду он качает головой. — Нет, не надо. Теперь он под надзором Джеральда. Тут ничего не поделать. Юный лорд задумчиво прислоняется плечом к дверной раме. — Просто… — он испускает долгий вздох, подбирает слова и упирается лбом в грубый деревянный косяк. — Джеральд… дурной человек. — Хотите его устранить? Вопрос вызывает у Сиэля смех. — Конечно, почему бы нет? — фыркает он машинально. — Убийство — идеальное решение любой проблемы. Взгляд ловит серьезное выражение на лице дворецкого. — Ох, верно. Постоянно забываю, что у тебя нет чувства юмора, — его голос смягчается, шутливо упрекающий. — Нет, Себастьян, мы не можем просто «устранить» комиссара столичной полиции, как обычного головореза. Себастьян продолжает испытующе смотреть на юного хозяина; саркастичная улыбка исчезает с лица мальчика, его выражение снова задумчиво. Демон отчаянно хочет ему что-нибудь дать. Что-нибудь сказать. Найти пустоту, какой-то пробел. Вакуум внутри, который только он мог бы заполнить. — Чего вы хотите, милорд? — спрашивает он. Его голос непривычно напряжен. Что-то неясное мелькает на лице Сиэля. Неприукрашенная простота вопроса обезоруживает его, слова будто бы проходят сквозь кожу и кости и пронзают в самое сердце. — Не знаю. Он быстро моргает, и на секунду влажные глаза блестят. Он смотрит обратно в окно, обводя взглядом воображаемые очертания созвездий в небе. — Я… иногда мне просто интересно, что́ останется в конце, — он замолкает и делает глубокий вдох. — Мой отец… все, что он делал, все битвы, которые вел, просто потому что верил, что борется за что-то большее, чем он сам. За что-то, что останется в мире, когда его не станет. За что-то хорошее, что он оставит позади. — Он вздыхает и слегка пожимает плечами. — В конечном счете он оставил лишь меня. В этот момент Сиэль думает о том, что, когда те, кого ты любишь, умирают, они забирает часть тебя с собой; ваши разделенные жизни и воспоминания — все потаенные части тебя, которые лишь им ты доверял увидеть, — все они уходят с ними. Растворяются в земле, погребенные на глубине шести футов. Что будет, когда все, кого ты любишь, умирают, и никого уже не остается в свидетелях, чтобы встать и доказать, что когда-то ты был здесь, что ты имел значение? Все так же опираясь лбом о дверь, он поднимает взгляд на единственное оставшееся в мире существо, которое еще хранит в себе частичку его самого. — Зачем ты делаешь это? — спрашивает Сиэль. В напряженном голосе слышится какая-то необходимость. — Что вы имеете в виду? — Это. Все это, — продолжают выливаться из него слова. — Зачем подметаешь лестницы каждую ночь, протираешь сервиз, зашиваешь дыры в скатертях? Зачем — он машет в воздухе рукой, — делаешь все остальные вещи, в подворотнях и трущобах Лондона? Зачем ты делаешь все это? На секунду Себастьян теряет дар речи и только смотрит на хозяина, пытаясь изложить свои мысли в словах. Донести до мальчика все то, что бушует внутри, всю боль, приверженность и верность. Объяснить, что целую вечность не желал ничего, а все, чего хочет теперь, — это дать желаемое молодому хозяину. И снова сталкивается с ничтожными словами, с несовершенством языка. — Я делаю это, потому что вы хотите. — Это единственный способ, каким он может это передать. — Я делаю это, потому что принадлежу вам. Сиэль думает над этими словами, продолжая изучать лицо демона. — А что будет, когда… все закончится, когда ты больше не будешь мне принадлежать? — спрашивает он тихо. — Оно будет того стоить? Вопрос как будто повисает в воздухе. Ширится в тишине и неподвижности комнаты, оборачивается вокруг всех невысказанных желаний и невыраженной боли между ними. Когда все закончится, оно будет того стоить? Демон медленно опускает глаза и, кажется, совершенно выбит из колеи, отворачивается и смотрит в пустоту. Он бывает таким временами. Когда его спокойный внешний облик отходит назад и раскрывает спрятанную часть его внутреннего мира. Явление настолько редкое, что каждый раз похож на откровение. Себастьян всегда идеальный, невозмутимый в своей манере держать себя, невероятный в своей красоте, настолько, что иногда Сиэлю трудно поверить, что кто-то вообще может считать его реальным. И тем больше удивительно видеть его в эти короткие моменты, когда он кажется таким потерянным и хрупким, таким по-человечески несовершенным. — Все в порядке, Себастьян, — со вздохом говорит Сиэль, — это глупый вопрос. — Он трясет головой и закатывает глаза, злясь на себя за то, что придается сентиментальной жалости к себе. — Спокойной ночи, — желает он с жатой улыбкой, прежде чем повернуться к демону спиной и исчезнуть из дверного проема назад в коридор. Себастьян слушает, как шаги мальчика удаляются. Становятся все слабее и слабее, но еще не исчезают до конца. Демон обращает весь свой слух к нарастающей тиши между последним и последующим шагами, пока звук их не становится громче, и спутанная масса желаний не тянет мальчика обратно в комнату дворецкого. Сиэль снова возникает на пороге; глаза опущены, плечи повисли, он выглядит еще более измученным и незащищенным, чем несколько секунд назад. Приглушенным и дрожащим голосом он говорит: «Могу я побыть здесь немного?» — и звук этого голоса пронзает грудь Себастьяна, точно копье. «Конечно» — выдыхает он, смотря, как юный господин подходит к его кровати; ей еще не пользовались, матрас идеально заправлен, одеяло не тронуто. Он смотрит, как мальчик расправляет постель и заползает внутрь. Ложится спиной к нему, кладет голову на подушку и натягивает на себе одеяло. Секунду-другую он смотрит на изгиб его спины, а затем возвращает внимание к разложенным на столе документам. Но его отвлекают тяжелое дыхание и шорох простыней, когда Сиэль ворочается в постели демона, пытаясь устроиться удобней. Себастьян прислушивается к подъему и падению его дыхания, которое никак не замедляется до ритма сна. Он гадает, останется ли запах господина на постели. Сможет ли он следующие дни вдыхать его: запах его кожи и волос, запах мыла с лемонграссом и бергамотом, с которым мальчик принимал ванну этим вечером. Останется ли запах, когда кончится ночь, или мост к сердцу молодого господина вновь поднимется, и течение дневного света унесет его с собой. Утром все это может исчезнуть, но пока что он здесь — раковина устрицы, раскрывшаяся из-за собственной слабости, обнажив крошечную жемчужину внутри. И Себастьян знает, что господину что-то нужно. Возможно, утешение. Он откладывает ручку, приглушает огонь в фонаре, встает из-за стола и подходит к кровати. Садится на матрас и секунду смотрит на спину мальчика, прежде чем прошептать: — Не спите? Не размыкая глаз, Сиэль кивает, шурша щекой о мягкую подушку. — Не спится? Мальчик мотает головой. — В чем дело? — спрашивает демон напряженным от умоляющей настойчивости голосом. Мальчик молчит и не шевелится. Себастьян смахивает с его лица волосы, зная, что ему это нравится. Сначала осторожно, не уверенный, что его прикосновение встретят с радостью. Когда же юный лорд не протестует, он опускает руку к его шее и ниже, к долине между лопаток. Он чувствует, как напряженные мышцы начинают расслабляться под его ладонью, пусть даже самую малость. И он чувствует что-то еще. Какое-то другое желание мальчика, запутаннее и беспокойнее желания простого утешения. Или это он сам хочет чего-то другого? Становится трудно распутывать нити желаний, трудно понимать, где кончается он сам и начинается хозяин. А может быть, и нет никакой разницы. Может быть, он постоянно смотрит на бесконечное зеркально отражение желаний господина и его собственных. Себастьян ложится набок и двигается ближе, прижимаясь грудью к спине мальчика, как будто близость к нему облегчит боль в его собственном сердце. Он зарывается лицом в его волосы и глубоко, отчаянно вдыхает. Сиэль пахнет как мыло, весенний дождь, печаль и синий цвет. Демон смахивает с шеи юного хозяина несколько прядей волос и оставляет на чувствительной коже долгий поцелуй. И этот поцелуй, мягкость губ и перемена в атмосфере вырывают Сиэля из дремоты. Открыв глаза, он остается неподвижен, взгляд прикован к окну. Он чувствует, как рука Себастьяна тянется через его талию и мягко ложится на грудь, и, опустив глаза, видит, как ладонь, одетая в перчатку, распростерлась на ребрах. Смотрит, как она тихо поднимается и опускается с каждым вдохом и выдохом, носимая волнами грудной клетки. Робким движением он снимает перчатку и проводит пальцами по пентаграмме на тыльной стороне ладони дворецкого. Охваченные странным импульсом и словно двигающиеся по собственной прихоти, его пальцы скользят вверх по запястью, задирая манжету рубашки, и поднимаются дальше. Он обводит ладонь вокруг предплечья демона и нежно гладит его. Себастьян прижимается к нему вплотную, так близко, что Сиэль чувствует движение тонких мышц его груди и как тепло его тела просачивается сквозь ткань между ними. А еще он чувствует, как что-то в нем разгорается. Не тепло, не привычная простота успокоения и защищенности, а жар, новый, незнакомый, прежде невообразимый. Себастьян обдает его лицо ласковым дыханием, прижимаясь к виску поцелуем, долгим, теплым, влажным. Сиэль закрывает глаза, чтобы ничто не отвлекало его от ощущений, и наклоняет голову назад, в то время как Себастьян продолжает оставлять поцелуи на его щеках и скулах, каждый из них все дольше, теплее, влажнее предыдущего, пока наконец он не обхватывает губами мочку уха, лижет и посасывает, проводя скользким, мокрым языком по топазу в серьге. Сиэль не знает, как поступить с этим чувством, что надвигается внутри него, как буря. Не знает, гнаться ли за ним, как за ураганом, или бежать прочь, забиться в какой-нибудь лачуге и запереться на засов. Но так многое в нем хочет узнать — всегда будет хотеть узнать, — каково бы было стать подхваченным и унесенным в эпицентр бури. Каково шагнут с края пропасти и ощутить спокойствие свободного падения. Взгляд снова опускается к голой руке на его груди, на его человеческом сердце, что теперь колотится и мчится со скоростью зайца, и мальчик чувствует, как тепло расходится по всему телу, как кожа напрягается, и как сбивается дыхание. Он сжимает ноги вместе и подтягивает колени. Длинные, тонкие пальцы подбираются книзу его полосатой рубашки, приподнимают ее и, скользнув под низ, исчезают из виду. Сиэль чувствует гладкую ладонь дворецкого на своей голой коже, чувствует, как она медленно ходит кругами по его животу, как прикосновение посылает рябь тепла, которая расходится по всему телу и извивается в паху. Его лицо словно горит, подожженное чем-то внутри, чем-то, исходящим из самого центра, таким же неузнаваемым, как это новое влечение и боль нужды. Он жмурится и крепко сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не позволить себе дотянуться до этого отчаянного, жаждущего тепла между ног. — Себастьян, я странно себя чувствую, — выдыхает он. Себастьян останавливается. И время снова продолжает идти. Руки Себастьяна отступают от кожи, губы отступают от лица, все его тепло отступает, как волны отступают с берега. Сиэль уже не чувствует его, и часть его вздыхает с облегчением, но так многое в нем хочет, чтобы демон продолжал. Сиэль крепче натягивает на себя одеяло и смотрит на изъеденное оспой лицо луны, что висит за окном и глядит на него в ответ, безмятежная и нестареющая. Его обдает легким холодом, когда ветер ударяет по лицу и шее, влажным от поцелуев Себастьяна. Сиэль чувствует, как этот холод берет верх, занимая место внутреннего жара и тепла объятий. Себастьян откатился от молодого господина и лег на спину, не трогает его и только смотрит в потолок. Наконец, спустя какое-то время он поворачивает голову обратно к мальчику. — Милорд, — зовет он тихим шепотом, который, тем не менее пронзает тишину. Сиэль неожиданно вздрагивает. — Вы бы предпочли, чтобы я явился к вам в другом, в женском обличии? — Нет! — ответ приходит немедля, решительный и немного испуганный, даже Сиэль удивляется силе его убеждения. Мальчик глотает слюну и зарывается лицом в подушку. Себастьян продолжает смотреть ему в спину. Изучает пару дюймов светлой, залитой лунным светом кожи, виднеющейся между линией волос и воротником пижамы, и закрывает глаза, чтобы успокоить бьющийся внутри поток эмоций. Затем сжимает руки на животе и возвращает глаза к потолку. — Желаете, чтобы я оставил вас на ночь? Мальчик секунду молчит, прежде чем с губ срывается мягкое, тихое «нет». — Это ведь твоя комната, — шепчет он в подушку мгновенье спустя. Мальчик закрывает глаза, ощущая рядом знакомую фигуру на матрасе, и притворяется спящим, пока тревожный сон без сновидений не уносит его наконец по теченью.***
Чтобы убить человека, нужно отпустить что-то в самом себе. Сбросить фундаментальную часть человечности. Сиэль заметил у наемников Кэхилла странную привычку говорить о себе в третьем лице, когда речь заходит об убийствах. Как любопытно они переходят от «Я когда-то работал на фабрике…» до «Чтобы кто-то убил человека, ему сначала нужно…». Возможно, это помогает им сжигать когда-то возведенный мост, тот, что соединяет убийство с сердцем человека. Сиэль вспоминает одного из людей Кэхилла, опытного наемника, который, чтобы произвести впечатление и запугать, любит рассказывать истории о своих убийствах, приукрашенные, но не выдуманные. Он рассказывал о том, как после первого раза почувствовал настолько сильный прилив вины и отвращения к себе, что даже желчь подступила к горлу. После двадцатого он прошел тридцать шагов до ближайшего паба, выпил два стакана виски и спал спокойно, как ребенок. Разум и совесть человека, объяснял мужчина, имеют безграничную способность изменять свое отношение к вещам. Он вспоминает об этом, сидя в кабинете Джеральда и наблюдая, как тот подсчитывает количество убитых в последней уличной битве за господство на опиумном черном рынке Лондона. Инспектор зачитывает ему количество убитых и докладывает об ущербе, понесенном с обеих сторон; Джеральд слушает его с закрытыми глазами, потирая лицо. Как только подчиненного отпустили, и они остались одни, комиссар переводит внимание на Сторожевого пса, сидящего против стола, и обнаруживает, что тот смотрит на него с привычным выражением отвращения и презрения на лице. — Лондону повезло, что такой доблестный человек, как вы, сражается в роли его первого рыцаря, — с насмешкой говорит Сиэль. Джеральд сжимает губы и не обращает внимания на это замечание, слишком уставший после событий дня, чтобы вестись на уловку. — То же самое могу сказать и вам, лорд Фантомхайв. — Он наклоняется вперед, сцепляет руки, кладет локти на стол и медленно, продуманно задает вопрос: — Зачем вы здесь? — У меня есть информация, — осторожно начинает юный лорд, умело изменив свой голос на нейтральный. — По делу об убийстве дворянина. От… анонимного источника. — Глаза комиссара резко мечутся в сторону. — Я подумал, вам будет приятно для разнообразия раскрыть дело по-настоящему, — договаривает юный лорд, голос его снова едкий. — В этом нет нужды, — заявляет Джеральд отрывистым тоном, по-прежнему смотря мимо графа, — это дело закрыто. Сиэль смотрит на него широкими глазами, выдернутый из своего безразличия и едва скрываемой неприязни. — Что? Как? — Все улики указывают на то, что мальчишка и есть наш убийца, — так же монотонно продолжает комиссар. Сиэль щурит глаза. — Какие «улики»? Джеральд поднимает на молодого графа злобный взгляд. — Он признался. Вы сами там были. Сиэля начинает охватывать какое-то болезненное чувство. Что-то уродливые и зловещее хлещет туда-сюда по сердцу, как угорь, плывущий в темных водах. Чувство страха, как в детстве, когда он лежал в темноте, один в своей спальне, и не хотел заглядывать под кровать, чтобы не подтвердить свои худшие страхи о монстрах, гаргульях и демонах, спрятавшихся у всех на виду. — Что с ним случилось? — спрашивает он, осторожно произнося каждое слово. Джеральд снова отводит глаза, проводя рукой по рельефной оснастке печати. — Его убили, — быстро говорит он, торопясь выплюнуть слова, будто высасывает яд и думает, что как только он покинет его тело, оно сможет начать заживать. Сиэль изумленно смотрит на него, пытаясь уловить слова сквозь грохот крови и шумный стук сердца. — Как? — Другой заключенный напал на него в камере. Свет послеполуденного солнца просачивается в окно, пробиваясь через клетчатые деревянные столбы, разделяющие стекла. Оранжево-лимонные лучи отскакивают от парящих пылинок и создают насыщенную дымку, в которой все как будто растворяется. — Мы считаем, это был один из членов банды, на которую работал этот парень, — продолжает Джеральд, сохраняя ровный и невозмутимый тон. — Видимо, волновались о том, что он мог разболтать под арестом, и приказали устранить мальчишку, заставить его замолчать. Сиэль сверлит комиссара грозным взглядом, смотрит на его потрепанные черты лица, обвисшую, стареющую кожу, и полагает, но никогда не узнает наверняка, что тот ему лжет. — И вы просто осудите его заочно? — голос слышится издалека, вне его самого, глухой, словно доносится со дна колодца. Это может быть его собственный голос, он не уверен. Джеральд опускает глаза и выглядит уставшим, пустой оболочкой. — Он признался, — повторяет комиссар, вяло пожимая плечами, слова на вкус как кислота. Он смотрит мимо Сиэля, на южную стену кабинета, и не сводит глаз с выгравированной надписи. Презрение и ненависть Сиэля выходят на поверхность с полной силой. — Он умер по вашей вине, — скрипит он тихим голосом. — Вы знали, что он не убивал. Так или иначе, его кровь на ваших руках. Что-то срывается в комиссаре при словах Сторожевого пса. Все, что он зарывает и сдерживает в себе каждый день, вдруг вырывается наружу, извергаясь, как магма. — Как ты смеешь судить меня? — рычит он, поднимаясь во весь рост и направляясь к стулу Сиэля. — Ведешь себя так, будто мы не плаваем в одних и тех же водах, — говорит он возмущенным голосом обманутого человека, который когда-то искренне верил. Нет более озлобленного атеиста, чем христианин, утративший веру. — Думаешь, я не заметил следов разрушений после твоих расследований? Всех покалеченных и убитых. Все, что ты сжег дотла, чтобы скрыть доказательства своей причастности. — Он наклоняется ближе, упираясь рукой в подлокотник, так что от лица Сиэля его отделяют считаные дюймы, и шипит сквозь стиснутые зубы: — Не принимай меня за дурака. Джеральд со вздохом выпрямляется, садится обратно в кресло и складывает руки на ногах. — У тебя нет никакого права вести себя так, будто я — мы — ниже тебя. Не тогда, когда я знаю, что ты шляешься по подворотням Лондона, играя в судью и палача. Сиэль не шевелится и, сжав кулаки по бокам, отказывается отводить взгляд в сторону. Но молчит, не отрицает обвинения. Между убийством и сердцем человека пролегает глубокая пропасть, и существует множество способов построить между ними мост.***
Обветшалые надгробия как попало разбросаны по гончарному полю*, усталые и сгорбленные под общим действием дождя, снега, ветра и разъедающего хода времени. Грязь и трава смешались, налетом застилая гниющую землю, только недавно показавшуюся из-под растаявшего снега — предсмертного хрипа зима. Сиэль слышит зловещее карканье двух воронов, взгромоздившихся на ветви костлявой, голой ивы, к которой он прислонился. Он наблюдает за похоронной процессией вдалеке, состоящей из горстки мрачно одетых скорбящих. Это все те немногие люди, которых будет волновать, что этого юноши больше здесь нет. Все те люди, которые заметят опустевшее в мире место. Сиэль делает то вдох, то выдох, наблюдая, как его дыхание поднимается и исчезает в клубах пара. Воздух на вкус как туман, дым, соленый дождь и петрикор. Молодые парни, немногим старше покойного, опускают в землю самодельный гроб и начинают бросать в могилу пригоршни земли. Женщина постарше, вероятно, мать юноши, старается сохранять самообладание, но все безуспешно: мужество остается с ней, пока не звучит «пепел к пеплу, прах к праху», и как только первая горсть земли летит в могилу сына, колени ее подгибаются, и она не выдерживает. Даже через сотню метров между ними Сиэль слышит животный вопль ее горя. Ему хочется убежать, но он заставляет себе оставаться на месте, заставляет себя слушать каждый крик ее агонии. Добродушный пожилой священник придерживает женщину за плечи, и те вздрагивают при каждом всхлипе. Ничтожно маленький кортеж присутствующих в коричневых и серых одеждах остается там еще какой-то время, поеживаясь и дрожа, когда мелкая морось треплет их дешевые, не раз залатанные шерстяные пальто. Священник проговаривает последнюю погребальную молитву и уводит процессию прочь. Сиэль смотрит, как они уходят по узкой тропе кладбища и исчезают в сером тумане, оседающем на горизонте. С их уходом день начинает понемногу умирать, вечерний свет сходит с бледно-серых туч, плывущих по монохромному небу. Сиэль остается на месте, наблюдая, как свет на горизонте неспешно вымывается, и туманная серость превращается в незрячую тьму. Мгновение, и этот день не оставляет о себе следов, только одно воспоминание. — Я не знал, что так случится, — Сиэль обращается к пустоте, а может быть, к молчаливому компаньону, стоящему на несколько шагов позади. Услышав голос господина впервые за прошедшие часы, Себастьян становятся ближе. — А может, и знал. Должен был знать. — Мальчик кажется уставшим, потрепанным. Каким-то пустым. Повзрослевшим. Каждое предательство и несправедливость строит вокруг души очередную баррикаду, возводит вокруг человеческого сердца все новые стены. Возможно, то действует механизм выживания, ведь альтернативой было бы позволить сердцу истекать кровью, пока оно не высохнет. Себастьяну больно, потому что больно его господину. Ему хочется дотронуться до него, положить руку ему на плечо и сгладить боль, но он чувствует, что его прикосновению не будут рады. — Чего вы хотите, милорд? — спрашивает он, голос его пронизан тем же сдержанным отчаянием, что слышалось в нем прошлой ночью. — Солги мне. — Это не ваша вина. Вы больше ничего не могли сделать. Просто так произошло. Сиэль поворачивается и смотрит на него впервые за долгое время. Но демон не чувствует, что его видят. Мальчик смотрит будто бы мимо него. Кивнув, Сиэль возвращает взгляд к надгробию, на котором теперь восседают два ворона.