***
Взгляд Сиэля бродит по телу мертвого мальчика, и ждет натиск эмоций. Отвращение, гнев, горесть. Что угодно. Ждет волны, что собьет его с ног. Воробьи и щеглы, парящие неровным строем над полем, монотонно щебечут, их песни безрадостны и траурны в умирающем осеннем дне. Деревья вдалеке кажутся усталыми, изнеможенными от битвы с надвигающимся холодом и мором зимы. Лето было длинным, серым и унылым, осень была еще длиннее, и вот теперь, перед лицом мороза, земля готова объявить о поражении. Сиэль сжимает отвороты своего пальто и сильнее кутается в него, защищаясь от укусов вечернего ветра, предвещающего бурю. Тело мальчика раздето и скручено в неестественной позе. Кто бы ни сделал с ним это, он не счел нужным сохранить его последнее достоинство и прикрыть наготу. Труп едва ли можно опознать как мальчика — это, скорее, оболочка гусеницы, бабочки здесь давно уже нет. Пепельная кожа разлагается, провисая между двумя выступающими гребнями таза и полым изгибом живота. Над головой без остановки жужжат мухи, какие-то садятся и ползут по желтоватой коже с рыхлыми язвами. Синяки на бедрах и туловище сливаются в картину смерти, отображая каждый удар по ломким костям и беззащитной коже. Но не синяки, не стеклянные глаза, не растерзанная, мертвенного цвета плоть привлекают внимание юного лорда. Взгляд его прикован к выжженному на боку клейму, и Сиэль ощущает фантомное жжение на собственной коже, там, где лежит его близнец. Быть может, не точная копия, но достаточно похожий. Брат или кузен. Они стоят в нескольких шагах от главной грунтовой дороги, ведущей к небольшой деревне. Небо над ними хмурое, земля под ногами твердая от холода, усеянная несколькими пучками увядшей ржи и тимофеевки, колоски их распростерты в ожидании смерти. Тело явно оставили здесь, спрятанное за выступающим валуном и невидное с главной дороги, в надежде, что его никогда не найдут. Себастьян наблюдает за хозяином с почтительного расстояния, и только потом переводит взгляд на клеймо на покойном. Клейма на теле молодого господина он не видел со времен тех первых нескольких дней после того, как судьба или случайность свела их вместе. Когда он вырвал мальчика из недр ада, сотворенного людской рукою, и поклялся принадлежать ему до самого конца. Клеймо тогда было свежим и все в волдырях, кожа вокруг него темной и фиолетовой. Ребенок взвизгивал каждый раз, когда он пытался обработать его антисептиком и наложить бинты, лицо его морщилось, красное и мокрое от соленых слез. С каждым днем плач уступал место всхлипам, а тех сменило стойкое молчание; шрамы снаружи начинали покрываться коркой, а юный господин становился твердым внутри и в конце концов отмахнулся от дворецкого, взяв заботу о себе в свои руки. С тех пор он не видел ни его шрамов, ни обнаженного тела. Теперь он думает о том клейме. Гадает, каким оно стало с течением времени. Изменилось ли так же, как изменился его господин. Он полагает, оно теперь розовое, блестящее и в ямочках, больше не воспаленное и не сочится. Он пытается вспомнить, каким оно было на ощупь, его жар и человеческую слабость, но не может. В то время эти вещи не имели для него значения, они не оставляли отпечаток в его разуме, не срастались с его существом, как сейчас. Тогда он не был таким, как сегодня, нутро не саднило, не было настолько нежным, что кровоточит от малейшего прикосновения. Когда любое слово господина облегчает, как бальзам, или жжется, как щелочь. Себастьян смотрит на мертвое тело мальчика, на умирающую траву вокруг него, на умирающую землю под ногами, на умирающий свет уходящего дня и размышляет над загадкой. Над странной симметрией. Рассвет и закат, начало и конец, рождение и смерть. Все якобы ведет к нулю, и одно обесценивает другое. Но между каждым полюсом лежит меридиан. Между началом дня и его концом есть чудо солнечного света. Между рождением и смертью есть выбор. Есть превращения. Возможно, некий необъяснимый отпечаток во вселенной. Полиция Лондона давно уехала отсюда: проведя расследования, которое, — если уж быть великодушным, — можно назвать ускоренным, она не нашла никаких зацепок ни относительно убийцы, ни о личности ребенка. Сиэль подходил за сведениями к главному инспектору, но тот только посмотрел на него пустым взглядом. — Здесь нечего расследовать. Мальчик умер давно, нет ни свидетелей, ни родственников, которых можно допросить. Это дело раскрыть невозможно. Юный граф задерживается какое-то время, когда все офицеры покинули место, и думает о трещинах между прошлым и настоящим. Ветер внезапно поднимается и вьется вокруг них: подол пальто у графа развивается, а черные, как вороново крыло, волосы демона хлещут по острым вырезам скул. Ветер срывает запах хризантем и шалфея. Сгибает камыши и ерошит траву, отчего мерещится, будто земля отходит ото сна и, как змея, разворачивается вокруг себя и поворачивается в их сторону, чтобы прошипеть предупреждая. С-с-с-с-с-с-с-с На горизонте собирается буря, и небо растворяется в вихре цветов, в серых, янтарных и гиацинтовых оттенках, будто на масляный пейзаж пролили скипидар. Дверь стоящего рядом заброшенного сарая бьется, как в азбуке Морзе. Юный лорд смахивает волосы с лица и, делая глубокий вдох, вбирает в себя свежий, соленый запах воздуха перед дождем. Мальчика похоронят в безымянной могиле на окраине города, надгробие его будет одним из моря одинаковых, где зарыты и гниют другие. Мир осторожно перешагнет его тело с клеймом и будет двигаться дальше, словно мальчика и вовсе не было. При мысли об этом в Сиэле что-то нарастает, медленно становится горячим, огненным и осязаемым.***
Сиэль смотрит на Себастьяна, сидящего против него в экипаже. Лицо юного лорда не выражает никаких эмоций, но глаза темные, сверкают. Демон ощущает, что его разглядывают, и бросает на господина беглый взгляд, прежде чем повернуться обратно к окну. Найденный мальчик с клеймом пробудил в графе какое-то неистовство, что пряталось где-то в темном углу его разума, как сумасшедшая в готическом романе. Это первая реальная зацепка в деле об убийстве родителей, его похищении и мук последующего месяца. Первый шаг на пути к концу. Сиэль знает, что сектанты, ответственные за его похищение и пытки, мертвы. Он собственными глазами видел тому доказательство, в последствиях резни, устроенной существом, пока оно было… тем, чем оно было до того, как стало Себастьяном. Но он также знает, что есть еще один сектант, невидимая рука, подстроившая пожар и его похищение. Еще один непобежденный враг. Может быть, он и не знает этого, а просто верит. Нуждается в этой вере. Он начал принимать, что ему говорили другие. Что смерть сектантов была концом истории. Здесь нечего расследовать. Нет никакого великого зла, никакого великого умысла. Ему никогда не узнать этого точно, ведь все, кто мог предоставить ответы, умерли от руки его демона. А мертвые очень редко говорят с живыми. Кроме тех случаев, когда сами начинают разговор, как это сделал ребенок с клеймом. Сиэль часто станет думать о нем последующие дни, когда будет разъезжать по окрестностям и закоулкам преступного мира, ступая по воображаемому следу к началу и концу жизни мальчика. Ему станет казаться, как тот тянется к нему из Середины — той линии, что разделяет прошлое и настоящее, мертвых и живых. Он будет представлять его рядом с другим мальчиком, с тем, что несколько месяцев назад был похоронен под ивой, радостной, полной надеж весною. Будет представлять, как они пытаются ему что-то сказать. Ты можешь это исправить. Ты можешь что-нибудь сделать. Для всех нас. Они станут умолять Сиэля разобраться в их общих трагедиях. Все это похоже на предвестника, катализатор, который заставляет его размышлять о переломном моменте в своей жизни, обо всех решениях, что привели его сюда. О своей сделке и своем «втором шансе», о неизбежности на горизонте, которая сияет, приближаясь все больше и больше, как маяк, что обещает спасение и предвещает погибель. И, возможно, под всем этим, спрятанный так глубоко, что даже юному лорду о нем не известно, находится страх. Не перед смертью. Не перед концом. Смерти Сиэль никогда не боялся. Порой он до боли желает ее, как желают обнять давно потерянную любовь. Чего же он тогда боится? Какой смысл это будет иметь, когда все закончится? Все эти мысли молодого лорда, впрочем, как, кажется, и прочие, неизбежно ведут его к Себастьяну. Себастьян. Карета дребезжит, объезжая крупные камни и маневрируя на поворотах неровного грунтового пути обратно в Лондон. Ее шатание заставляет тело графа подрагивать, а желудок подскакивать к горлу, но дворецкий остается недвижим. Сиэль не переставал задумываться о настоящей природе Себастьяна, о его настоящем обличии. Но рядом с любопытством живет неуверенность, он не знал, желает ли он видеть правду. Однажды увидев ее, забыть уже не сможет. Результатом были смутные и нерешительные просьбы узнать о природе Себастьяна, его прошлых контрактах и истинной форме, отклоненные такими же смутными и нерешительными ответами. За неимением фактов он довольствовался тем, что заполнял пробелы с помощью фантазий. Ему было достаточно выдумать историю, в которой внутренний мир Себастьяна был отражением его собственного. Он представлял его как продолжение самого себя. В памяти всплывают те моменты, когда губы Себастьяна прижимались к его. Это казалось так естественно — логическое продолжение их связи, вишнево-сладкое предвкушение неизбежного конца. От воспоминания щеки краснеют, а нутро сжимается, как кулаки. Сиэль гонит от себя мысли о том времени, что он проводит, стараясь не думать о форме Себастьяна. О другой его форме. Той, что прикрыта нарядом дворецкого. Когда его мысли не заняты этим, он не задается вопросом, похожа ли она на его собственное тело. Намного выше, конечно, с длинными руками и ногами, с грацией, какой нет у него самого, но с такими же тонкими мышцами и стройная, как он. Покрытая гладкой кожей, к которой так и тянет прикоснуться. Он стискивает зубы и трясет головой, пытаясь прогнать эти мысли, с той же смесью отвращения и восхищения, какие эти вещи вызывают у непосвященных. Оторвав взгляд от демона, он устремляет его на долины и холмы английского селенья; вот они предстают перед ними, проносятся и исчезают за рамой окна; и Сиэль снова желает, чтобы его чувства к Себастьяну были проще, так же как желает, чтобы проще были этот мир и его месть. Все было бы проще, если бы он мог отдалиться от него. Если бы мог видеть разделяющую линию между ними — демоном и человеком. Если бы Себастьян был всего лишь пешкой, рыцарем, инструментом в его власти. Если бы он не нуждался в нем так, как нуждается. Если бы ему не нужна была забота, защита. (любовь) Если бы ему не нужна была безграничная верность демона, чтобы заполнить в себе пустоту. И если задуматься, вполне естественно, что человек всегда гневается на то, в чем нуждается. Он наблюдает за демоном, пока тот смотрит в окно, и изучает на его лице небольшую печаль. Чем больше он привыкает к его мимике, тем легче распознавать оттенки его выражений. Таких, как нежность и вечная преданность, в которых Сиэль так часто находил утешение. Сегодня же это кажется ему необъяснимо, абсурдно досаждающим. Его вдруг одолевает старая детская привычка дразнить существо, посмотреть, сможет ли он спровоцировать реакцию, точно дитя, что устраивает истерику, чтобы проверить любовь матери. — Отчего печалишься, Себастьян? Не представляю, что смерть того ребенка могла показаться прискорбной для демона. Все так же задумчиво, Себастьян переводит взгляд на хозяина. — Она кажется прискорбной вам, милорд, потому-то и мне. Сиэль щурит глаза, и демон отворачивается к окну. — С чего ты взял, что для меня это прискорбно? Мне всего лишь любопытно клеймо. Эта первая реальная зацепка. Первый намек на то, что это утомительное путешествие все-таки может закончиться. Голос его нарочито непринужденный, но глаза, точно у ястреба, устремлены на лицо демона. Тот по-прежнему смотрит в окно и почти незаметно кивает. — Это отрадно, — юный лорд рискует дальше и давит на рану сильнее. — Мы оба наконец получим что хотим. Себастьян поворачивается к нему, голос и лицо напряжены: — Юный господин, почему бы вам просто не спросить, что вы хотите знать? Есть в глазах демона нечто просящее, какая-то часть его лишилась маски. Секунду Сиэль выдерживает его взгляд не моргая. Раньше все казалось проще. Себастьян давал ему силу и власть, и мальчик мог найти своих врагов — или создать новых — и уничтожить их, чтобы вернуть себе хотя бы какой-то контроль, которого его лишили, добиться хоть какой-то формы мщения. Вернуть миру его законный баланс и значение. Он позволял ему держать дистанцию, сохранять пространство между его самыми темными желаниями и их воплощением, чтобы Сиэлю не приходилось брать на себя ответственность за то, чего он жаждал, за то, что привели в действие его горечь и злость. Себастьян мог совершать все то, что творится в тенях, все то, на что у мальчика не хватило бы духу, и мир был прост, как черное и белое, пока ему не приходилось видеть в своей руке поводок, что удерживал демона. Но теперь он все чаще и чаще вынужден заглядывать за дым и зеркала и сталкиваться с правдой. Разум его блуждает по собственной воле, рисуя в голове все, что Себастьян совершает в темных закоулках и преступных местах Лондона, все непристойные и омерзительные вещи, что происходят за закрытыми дверьми пристанища привилегий и власти. Сиэль старается не думать о массе оружия, поступающей с заводов корпорации «Фантом» в руки британской армии, оружия, которое поддерживает его собственное богатство и власть и валит бесчисленных солдат и случайных жертв в окопах опиумных войн. Старается не думать о крови, что проливают в его честь. Мир с каждым днем становится темнее, сложнее, чем он представлял, когда создавал свои детские фантазии о мести. Все труднее изображать себя невинной жертвой, бесстрашным выжившим или закаленным в боях воином своей трагической истории. Его заставляют злиться так много вещей, к которым завела его месть, что кажется логичным злиться на то, благодаря чему все это стало возможным. Естественно и лицемерно, так по-человечески. Внезапно ему хочется вести себя жестоко. Он человек и ему больно. Поэтому он хочет причинить страдания другому. Оторвать мухе крылья, просто чтобы выплеснуть на другое существо немного боли и смятения, что бурлят в его сердце. — Почему ты всегда на меня так смотришь? — Как именно, милорд? — Как щенок, который бегает за хозяином, выпрашивая лакомство и ласку, — в голосе его нет эмоций, но губы скривились во что-то жестокое. На лице Себастьяна резко мелькает обида, но в тот же миг исчезает, и Сиэль не уверен, была ли она там на самом деле. Лицо демона опять непроницаемо, он возвращает взгляд к окну и, невидяще следя за пробегающим пейзажем, решает не позволять молодому хозяину втягивать себя в театр его неправильно направленного гнева и беспричинных обвинений. Лицо Сиэля смягчается, но сердце продолжает ныть, и его обида на демона, действуя по собственной воле, точно стрелка на спиритической доске, направляется на него самого. Правда остается неизменной, извивается в наступившей между ними тишине, как ветвь, подхваченная ветром. Порой, когда Сиэль лежит в темноте перед сном и представляет себе мир без Себастьяна, все, что приходит на ум, — это пустое существование. Даже если бы он выбрался из клетки сам, он бы только погрузился в бессилие и болезненное, удушливое одиночество. В такие моменты он называет имя демона, чтобы тот пришел и остался с ним на ночь. Чтобы увидеть, как в каштановых глазах отражается верность и безграничная, безоговорочная преданность, которую граф так сильно жаждет, в которой так сильно нуждается. Но чаще всего, когда он заставляет себя представлять ту версию мира, где по какой-то прихоти судьбы Себастьян не был призван спасти его, где его темного рыцаря не было рядом, чтобы сразить его врагов, все, что он может представить, — это израненная плоть и иссохшие кости, кучей лежащие в железной клетке на кровавом алтаре. Или на бесплодном поле умирающей, пожелтевшей травы. Лишенные одежды и достоинства. Медленно уходящие в землю, не оплаканные, нелюбимые, забытые.***
Пол церкви — блестящая зеркальная поверхность из белого полированного мрамора, увенчанная золотыми узорами. Чистый, в идеальном состоянии, он как противовес готической роскоши храма и резкий упрек унылой мрачности соседнего приюта, что находится на попечении церкви. С каждым восходом, когда свет вливается сквозь разноцветный витраж, на этом полу оживает мир фигур и очертаний. Розовые фламинго, пурпурные драконы, оранжевые игуаны, полихромные бабочки с полихромными крыльями, все они танцуют весь день напролет, пока солнце путешествует по небу. И умирают, так же напрасно, как и родились, когда оно опускается за линию горизонта. Старший инспектор местного отделения полиции, в котором дело умершего мальчика, вероятно, пометят как нераскрытое и уберут в пыльный ящик где-нибудь в сыром подвале, направил юного лорда и его темного рыцаря в приют, а оттуда их послали в церковь. Инспектор был достаточно любезен и весьма удручен обнаружением тела — в конце концов, он сам отец, — но вот источником полезной информации не оказался и не особенно надеялся найти убийцу. И, надо заметить, был несколько озадачен сильным интересом молодого лорда к этому делу. Сиэль не упоминал о клейме или личной заинтересованности в расследовании. Никто из констеблей и инспекторов, похоже, не заметил клейма или не придал ему большого значения, что, вероятно, к лучшему. Близких родственников, как узнал Сторожевой Пес, у покойного мальчика не было, и за телом никто не явился. Полиция предполагает, что он сбежал из близлежащего приюта. — Они не пытались найти его? — недоверчивым тоном спросил юный лорд. — Или заявить о пропаже в полицию? Старший инспектор изумленно взглянул на него и моргнул. — Полагаю, пытались, но… — Но что? — Приют перегружен. Сбежавшие дети не редкость. И их отсутствие не всегда замечают. Туда Сиэль с Себастьяном сперва и направились. Детский дом, где мальчика с клеймом приютили до его исчезновения и смерти, был таким же, как прочие, в которых им довелось побывать: убогое, утилитарное заведение, в котором подопечные получают еду и кров, начальное образование, коль повезет, а позже, если судьба особенно благоволит, какую-нибудь работу за гроши. Но не любовь. Ее здесь не дают. Быть любимым — роскошь для тех, кого не оставили. Нежеланным достаются объедки. Теперь, придя в церковь, они разговаривают с настоятельницей приюта, опытным ветераном городской системы социальной защиты. Как и все государственные служащие Лондона, она по горло занята работой. Никаких теплых чувств к своей профессии и ее влиянию на мир не проявляет, однако компетентна и наделена уникальным талантом, присущим тем, кто работает на благо общества, растягивать почти ничто в едва достаточно. Она мало что знает о деле мальчика с клеймом, но сообщает им, что епископ, который надзирает за приходом и приютом, уже связался со столичной полицией по поводу похищения и убийства ребенка. Она также рисует им неприкрашенный портрет жизни здешних сирот. У кого-то родители умерли — скончались от болезни или погибли при несчастном случае. Но большинство их просто бросили. Это было первое из длинной череды предательств, которое мир нанесет этим детям. Оно вопьется в их сознание, как раскаленное клеймо, оставив его опаленным и ошпаренным, и все последующие переживания — любовь, дружба, преданность — будут строиться на шрамах. Одни из них растут с таким жестоким обращением, что даже не учатся говорить. Они учатся бояться чужих прикосновений. Пока они говорят, с другого конца церкви начинает доноситься пение хора мальчиков, многие из которых воспитанники приюта. Голоса их разносятся в воздухе и скользят по богато украшенным, ребристым, сводчатым потолкам алтарной части храма. Славься, Святая Дева, матерь милосердия, Славься жизнь, благодать и надежда. Мальчики стоят на алтаре рядами, все в белоснежных одеждах, лица бледные, щеки испещрил румянец, голоса сливаются в мелодию священного гимна. Они разглядывают молодого лорда, когда тот проходит мимо них с настоятельницей; его натертые до блеска кожаные туфли с пряжками цокают по мраморному полу. Он с ними почти одного возраста и роста, но с таким же успехом мог бы быть с другой планеты. Взгляды их следят за зеленым пальто и зелеными брюками. Дети завидуют его чистой коже и чистой одежде. Чисто-зеленой. Зеленой, как мята. Как листья грушанки. К тебе мы взываем, несчастные, изгнанные дети Евы. К тебе возносим наши воздыхания, скорбя и плача в этой долине слез. Голоса их сладкие и безупречные, пропитанные грустью, сопрано переплетается с тенором, без запинки распускаются в контрапункте и снова сплетаются в косы музыкальной гармонии. — Мы делаем все возможное, — продолжает настоятельница, — но будущее за стенами приюта для этих детей ограничено, а настоящее сурово. — Уверяю вас, — тихо говорит Сиэль, смотря на параллельные ряды поющих и чувствуя фантомный жар клейма на своей коже, — я имею об этом кое-какое представление. Женщина бросает на него пристальный взгляд, обводит дорогое одеяние из шелка и импортной шерсти, украшенные драгоценными камнями пальцы с идеально остриженными ногтями, фамильный герб на броши и все богатство и привилегии, что идут с ним в придачу. Затем переводит глаза на верного слугу, что стоит всегда подле. — При всем уважении, сэр, я так не думаю. Обрати же, добрая заступница, на нас свой милосердный взор. Дабы достойными могли мы стать обещаний Христа. Юный лорд смотрит ей прямо в глаза, пытаясь дать ее словам опровержение, выразить всю свою горечь и жалость к себе, но в конце концов находит приличие пристыженно отвести свой взгляд в сторону. В этот момент до его слуха доходит нарастающий звук приближающихся шагов, и Сиэль видит, как в их сторону идет человек в рясе. Усталое, потрепанное временем лицо настоятельницы озаряется, как только она замечает фигуру на другом конце нефа. — Епископ, Его Превосходительно, здесь… Краем глаза Сиэль внезапно замечает, как углы безупречных каменных стен оплетает паутина. Она становятся виднее, когда каждая прядь цепляет в жадной хватке косые лучи. Паутина повсюду, она покрывает стены, скамьи, своды церкви. — Должно быть, ему доложили о вашем визите, — благоговейно сообщает настоятельница, в голове юного лорда ее голос опускается до шепота. В сопровождении двух покорных служителей мужчина плавно идет по проходу. Сиэль видит, как из-за колонн появляется взвод пауков, от домовых до тарантулов. Они выходят на сцену из-за занавеса паутины, появляясь, как танцовщицы канкана, ухмыляются своими паучьими ртами и шипяще трут своими паучьими лапами. С-с-с-с-с-с-с Звук в ушах похож на шепот. С-с-с-с-с-с-Сиэль Молодой Сторожевой Пес оборачивается к Себастьяну, но тот только смотрит на него озадаченно, нахмурив лоб. Он явно глух к звуку шипения и слепо не видит роя пауков. Сиэль моргает, вытряхивая из головы шум и видение. Сердце в груди колотится и громом отдается в ушах, будто предупреждающе бьет в барабан… тук-тук-тук. Он встречает епископа перед алтарем, под бдительным оком распятого Иисуса, вечно проливающего красные слезы. — Лорд Фантомхайв, добро пожаловать в нашу скромную церковь. У епископа вид доброго, верного служителя Бога, волосы припорошила седина, а в уголках глаз, когда он улыбается, проступают морщинки. Но при звуке его голоса в голове Сиэля остро предстают полузабытые картинки, кошмары и боль. Он помнит этот голос. Перед лицом душевной раны разум ищет прибежища в безумии и выдумке. Закапывает то, чего понять не может. У Сиэля нет четких воспоминаний о том, что с ним происходило в тот месяц, только смутные обрывки о боли и страхе, наложенные на непрекращающийся грохот сердца в груди. Образы проносятся в его подсознании через кошмары, но он не уверен, что из них реально, а что его разум растянул и исказил, как в кривом зеркале. Но есть вещи, которые можно забыть, а есть те, которые не забываешь. В глубоких тайниках души, из запертого сундука под половицами, спрятанного под слоем пыли, пепла и обугленных останков, выползает змея. Скользит по трубам его памяти и шипит за решеткой. С-с-с-с-с-с-Сиэль Сиэль помнит, как ему завязали глаза и связали по рукам и ногам. Помнит, как проснулся в своей постели, окруженный кошмарной картиной дыма, пепла и огня, и понимая, что жизнь, какой он ее знает, сгорала дотла. Свет внезапно освещает черную дыру во времени и пространстве, тот самый резервуар сенсорной депривации между запахом дыма и огнем, чувством боли и страха. Меж тех воспоминаний, как тайная карта сокровищ, зажатая между двумя пыльными томами в забытой библиотеке, лежит воспоминание об этом голосе. — Ваше Превосходительство, — приветствует Сиэль машинально и хрипло. Корочка с клейма на его боку сходит. Повязка сорвана, и хлещет кровь. Сиэль сглатывает и делает глубокий вдох, с трудом сохраняя себя невозмутимым. — Лорд Фантомхайв, вы нашли информацию, которую искали? Юный граф моргает, моргает и слышит только собственный голос и голос епископа: они звучат на фоне свиста, как будто он попал в аэродинамическую трубу, сокрытую громким, невыносимым звуком его крови, что бьет по ушам. — Едва ли. Дело здесь, похоже, запутано. — Сиэлю кажется, что что-то забралось когтями ему в горло, вырвало голос и обстругало его, прежде чем вернуть, таким он стал натянутым, тонким и ломким. — Мы делаем все возможное. У этих детей нет другого надежды. Епископ улыбается, и Сиэль замечает, что улыбка его никогда не доходит до глаз, злых и со смолисто-черными зрачками. Выражения его подобны маскам в греческом театре. Его улыбка — насмешливый оскал комедии, его печаль — преувеличенная гримаса трагедии. — Мы с вами уже встречались, милорд. — Разве? — Да, я часто виделся с вашим отцом. Он был хорошим человеком. Сиэль смотрит на его шипящий рот с акульими зубами. Смотрит, как он улыбается своей мерзкой улыбкой и говорит свои мерзкие слова, как восьмерка волосатых паучьих лап вырывается у него из груди и поднимает тело, как цепочки и четки свисают над полом, когда он ползет по стене в угол, чтобы сплести свою мерзкую паутину. В этот миг душа юного лорда словно поднимается над телом. Он видит, как марионетка-Сторожевой Пес говорит с марионеткой-епископом, и каждая произносит свою часть диалога будто на огромной театральной сцене. Видит, как марионетка-демон-в-человечьем-обличии делает шаг вперед, показывает рисунок клейма — такого же, как у него, — и задает вопрос. Это метка дьявола, чужим голосом говорит марионетка-епископ. Я человек Божий. Я не имею дел с подобной тьмой. Все это разворачивается перед ним как мрачная сатира, разговор ведут непринужденно, точно никакой батальон пауков с их предводителем не надвигается на них, как волна. Сиэль бросает взгляд на стоящую рядом настоятельницу — та улыбается епископу с благоговейным обожанием. Желаю удачи в вашем расследовании. Это печальный случай. Марионетку-епископа уводят за кулисы, и занавес этой ужасной, жалкой пьесы опускается. Сиэль глядит ему вслед и представляет, как он идет по церкви, размахивая ладаном в серебряном кадиле. Представляет, как он стоит за кафедрой в ярко освещенном соборе, перед толпой верующих, ряд за рядом сидящих на деревянных скамьях и взирающих на него в восхищенном молчании. Представляет, как звучит его глубокий баритон, легкий и сострадательный, властный и уверенный, громкий и напыщенный, пока он проповедует о милосердном Боге.***
Как только они выходят из церкви, Сиэль, пошатываясь, отходит к усаженной тюльпанами и гиацинтами дорожке и в панике делает несколько вдохов подряд. Закрыв глаза, он чувствует, как легкий ветерок обдувает лицо и охлаждает бисеринки пота. Чувствует, как их крошечные капли стекают по шее и вниз по спине. Слышит вдалеке хлопанье колибри, порхающей от цветка к цветку, разнося пыльцу и возрождение. Видит, как шары света, преломленные и рассеянные его же ресницами, парят вокруг него со всех сторон. Он старается медленнее двигать воздух по легким. Сзади подкрадывается ласковый ветерок, притягивает его в свои объятия и шепчет на ухо: Ш-ш-ш… все хорошо… все хорошо. В этот момент тело юного графа охватывают судороги. Бегут от живота вверх по гортани. В глазах плывет, и он их закрывает. Согнувшись пополам, он опирается руками о колени, содержимое желудка подступает к горлу, и его тошнит на клумбу роз.