Метаморфозы

На вид ей не больше четырнадцати. Она наверняка казалась бы и того младше, если бы не жирные румяна на щеках и не угольные тени вокруг глаз. Она приходит сюда ночь за ночью. Позволяет мужчинам пускать себя по кругу. Выжидает. Ждет его. У нее тонкая, изящная фигура, лицо прелестное, как у фарфоровой куклы, кожа гладкая. Она чиста, не запятнана так, как большинство девушек, работающих в борделе. Все это часть очарования. Ведь кому бы ни хотелось прикоснуться к чему-то прекраснее себя самого, и чтобы это что-то прикоснулось к тебе? Кому бы ни хотелось погрузиться во что-то безупречное? Именно поэтому он наведывается в один и тот же бордель в глухом переулке за пабом, куда мужчины приходят, чтобы покурить, выпить, сыграть в карты и на несколько часов забыть о жизни. Она знала, что его привлечет ее юность. Дочку своего слуги он начал трахать, когда той было всего двенадцать. А ее тело миниатюрное и хрупкое; ему нравится, что он может обхватить ее запястье одной рукой, и пальцы при этом ложатся внахлест. Он может сжать его так, что синяки расцветут на коже, как браслет из орхидей. Она знала, что он нападает на шлюх, которые выходят по ночам на улицы Ист-Энда, позволяя себе вольности с теми, кто ему приглянулся, прежде чем запереть их на несколько дней в одной из тюрем города. Тем, кто ему не пришелся по вкусу, он остригает в наказание волосы, чтобы лучше узнавать во время следующей охоты или обречь их на недели голода и нищеты из-за потери привлекательности для клиентов. Это лишь одна из дозволенностей, доступных ему как старшему инспектору столичной полиции. Сейчас глубокая ночь, та борозда во времени, когда пабы, таверны и притоны закрыты, и на город опускается призрачная тишина, что тянется до минут перед самым восходом, когда ставни магазинов начинают открываться, уличные торговцы выкатывают свои тележки с товаром, и хаос со своей нестройной какофонией города начинает еще один день. А пока она смотрит на его неподвижное спящее тело на кровати, нагое ниже пояса. Смятые под ним полы рубашки обнажают волосатый выступ живота. Глаза полуприкрыты, как у рыбы, из уголка приоткрытого рта тянется, словно рождественская мишура, нить слюны. Она проводит пальцами по следам синяков на своей шее и туловище. Рано или поздно они заживут. Кажется, это занимает все больше и больше времени, но в итоге они заживут. Она еще привыкает к тошнотворной природе этой работы и переполняющему чувству отвращения. Иногда с ее губ срывается сдавленный крик возражения, который, как ей кажется, только усиливает его наслаждение. Девушка подозревает, ему нравится, когда она сопротивляется. Ее не удивляет, что каждый ее крик встречается привычным безразличием атмосферы и безответно растворяется среди других звуков разврата, окружающих их по ночам. Что удивляет ее — это боль. Ее разрывающая пополам острота до сих пор по новой открывается ей каждый раз, как это происходит. Она уходит в себя как в пещеру, чтобы боль пронеслась над ее головой. Порой это действует. А если нет, она скучает по тем временам, когда боли не существовало. Но думая о том, что она вместе с ней приобрела, девушка в какой-то мере благодарна. Жизнь, как она узнает, — боль и хаос. Нужно учиться видеть в этом красоту. Когда мужчина наконец просыпается, она закрывает глаза и притворяется спящей. Слушает, как он молча собирает свои вещи, натягивает брюки, пальто и выскальзывает из комнаты, оставив на прикроватной тумбочке несколько серебряных монет. В ее сторону он даже не глядит. Но это не важно. Она уже зажала в руке то, что ей от него было нужно. Выйдя из комнаты, она шагает вниз по коридору борделя, мимо приоткрытой двери, за которой можно уловить сплетенную пару. Глаза молодой проститутки стеклянные, а голова мягко покачивается в наркотическом ступоре, пока мужчина на ней двигает бедрами, с равной степенью возбуждения и скуки. Она выходит из обветшалого здания и проходит ряд залитых грязью закоулков. Выпустив задержанное дыхание, она рассматривает человеческий театр предрассветного Лондона. Зловещая, чудесная тишина перед восходом солнца. Горстка людей на поворотах неподвижна, спокойна в различных состояниях алкогольного и наркотического опьянения. Все они, словно человеческие мины, беспорядочно разбросаны по булыжным дорогам, скрытые от глаз покровом ночи.

***

Сторожевой Пес обращается весь во внимание, завидев, как из-за завесы тьмы возникает фигура. В полусвете фонарей изгиб ее лица и силуэт напоминают серп луны. Он прислоняется к стене, чувствуя спиной шероховатые выступы гранитных краев, и следит за ее приближением. Засовывает руки в карманы пальто и сдвигает их вместе, чтобы сильнее оградиться от холода ночи. — Удалось достать в этот раз? — спрашивает он шепотом, когда девушка наконец-то встает перед ним. Она кивает и, нагнувшись, тянется под юбку платья, чтобы вытащить маленький мешочек, привязанный к поясу чулок. Взгляд Сиэля падает на мягкий, гладкий, как фарфор, контур ее округлых щек в обрамлении локонов темных волос, густыми кудрями ниспадающих на лицо и плечи. Глаза невольно скользят вниз по прядям, к простору обнаженной кожи, выступающей над слишком низким декольте корсажа. Прямо там, где вздымается плоть, рядом с неглубокой впадинкой между ее грудями внимание приковывает смазанный след синяка. Достав украденный предмет, девушка ловит на себе его взгляд, и в тот же момент Сиэль отводит глаза, с тем самым смутным чувством неудобства, которое охватывает его всякий раз, когда он видит ее в таком виде, будто видит то, чего не должен. То, чего бы видеть не хотел. Кусая нижнюю губу, он пытается сдержать румянец, грозящий залить его щеки. Девушка остается спокойной и, ведя себя так, словно между ними не произошло ничего необычного, протягивает ключ от всех замков. Сиэль берет его и рассматривает. Вертит в руке, проводя пальцами по зазубренным краям шейки ключа. Взгляд возвращается к груди и синякам, потом мечется вверх; мальчик видит, как она следит за ним. Он кусает губы и сглатывает. — Что случилось? — Только то, что должно было случиться, — отвечает она намеренно коротко. Голос у нее мягкий, звенящий и тонкий, как колокольчики на весеннем ветру. — Нет, я… — начинает он заново. Глотает ком и, на секунду отведя глаза, смотрит обратно. — Болят? — спрашивает он наконец, указывая на синяки. На губах девушки возникает теплая улыбка. — Я в порядке, юный господин. Заживут. Сиэль смотрит на нее еще какое-то время, не веря, но решает принять такой ответ и кивает. Рассеянно вертит в руке поржавевший ключ и вздыхает. — Ладно. Идем. Если останемся здесь еще немного, боюсь, нам никогда не вывести с одежды душок Лондона. Юный граф начинает вести их обратно к главной дороге, навстречу ожидающей карете. Идя, он слушает, как позади его маленькие, изящные шаги девушки превращаются в тяжелые, уверенные шаги мужчины. Он оборачивается, и тут же накатывает волна облегчения, когда он видит, как на почтительном расстоянии за ним следует утешительно привычная форма Себастьяна. Взгляд цепляется за тени на горле — формы синяков, обвивающих его, как украшенное драгоценными камнями ожерелье. Сиэль поворачивает голову обратно к зазубренной линии городского горизонта.

***

Будь вы дежурным офицером, работающим в ночную смену в районном участке столичной полиции, ваше внимание наверняка бы привлек парад мелких преступников, неспешно бредущих в дверях: кто на пути к камерам задержания в задней части здания, а кого вот-вот отпустят, чтобы снова совершать набеги на ничего не подозревающее население. Вы бы увидели таких же несчастных, обремененных, как и вы, ночной сменой, констеблей, что снуют туда-сюда в главном входе, с серыми глазами и пустыми лицами, точно у когда-то гордого царя, навеки обреченного катить в гору камень. Украдкой бы поглядывали на грошовые романы ужасов или на распутные изображения литографий, тайно раскрытые у вас на коленях, спрятанные под столом, куда вы смотрите между эпизодическими приступами поддельного интереса к почти взаимозаменяемым историям о горе, несправедливости и мелких неприятностях, которые приносят вам граждане Лондона. Внимание ваше было бы рассеянным, и мысли бы часто витали. Взгляд бы приковал к себе гипнотизирующий танец насекомых вокруг фонаря, и вы бы вяло размышляли о донкихотских стремлениях мотыльков: их самоубийственной глупости, так похожей на лихорадочную боль курильщика опиума или трясущую жажду пьянчуги. В голову пришла бы мысль об обыденной трагичности того, как влюбляешься в то самое, чему суждено погубить тебя. По этой причине вам будет простительно не заметить двух непритязательных, просто одетых фигур, когда те отпирают заднюю дверь и пробираются в недра полицейского участка, спускаясь на несколько пролетов вниз, до пыльной комнаты в подвале здания, куда редко кто-нибудь заходит. В конце концов, у вас бы не было причин охранять эти двери, ведь открыть эти замки способен только человек, в чьем распоряжении находится единственный ключ, а именно старший инспектор.

***

Сторожевой Пес и его одетый в черное защитник тихо и незаметно передвигаются по извилистым коридорам и винтовым лестницам, в хранилище на нижнем этаже, дверь в которое заперта на висячий замок, а открыть его можно ключом от всех дверей, который демон умыкнул несколько ночей назад. Так они оказываются в архиве столичной полиции, вместилище и мавзолее отчетов и улик расследований, что проводили городские инспекторы. Ряд за рядом стеллажей хранятся архивные записи, единственные материальные остатки давно забытых, заброшенных дел. Атмосфера сырая, воздух влажный и тяжелый от запаха гниющей древесины и плесени. На входе их встречает шипение тараканов и жалобные, недовольные крики летучих мышей, летающих над головой. Если бы они просмотрели все папки, они нашли бы пожелтевшие, смазанные листы бумаги, исписанные лихорадочными каракулями, повествующими безжалостные, похожие друг на друга рассказы об ограблениях, незаконной торговле, шантаже, похищениях, убийствах, побоях, об ужасах и трагедиях, что творятся в разлагающейся столице одни за другими, под покровом ночи или при свете дня. Но правда кроется и в том, что опущено, в немых пробелах между слов. В записях не говориться о «встречах» полиции с мелкими преступниками, которые Закон счел вынужденным злом, обо всех казнях, что провели без суда, почти что санкционированные полицией и судебной властью. В них не рассказывается о закулисных сделках, переговорах и услуг за услуги, проводимых, чтобы запутать следствия, которые, в противном случае, могли бы привести к правоте. Не рассказывается о безразличии и продажности, что позволяют несправедливости расти и расползаться в городе, как опухоль, пока тюрьмы трещат по швам от мелких воришек и низкосортных бандитов. И все же доказательства в них есть, если кто-то решит приглядеться. Прислушаться к тишине между нот. Задать верные вопросы. Сиэль проходит между рядами шкафов, вплоть до сводчатого потолка заставленных коробками с бумагами, натыкается на колонны и чуть не спотыкается о снующих паразитов, неровно шагая в почти кромешной темноте архива. Раздраженно вздыхая, он на ощупь огибает полки, пока демон наконец не подходит к нему и, легким движением призывав в свою руку огонь, не освещает молодому графу путь. Сиэль бросает безразличный взгляд на демона, затем на пляшущее пламя. — Конечно. И почему я сам об этом не подумал? — бормочет он, пренебрежительно закатывая глаза, и возвращается к полкам с отчетами и записями доказательств. Следующие несколько часов они перебирают документы; летучие мыши, пауки и крысы, собравшиеся в углах и щелях архива, следят за ним, не потревоженные вторжением двух незнакомцев. Они читают дело по жалобе против одного из констеблей, который, вместе с неким инспектором, выехал за город под предлогом того или иного расследования, остановился у некоего дома и постучался в дверь. Когда хозяин открыл, констебль приставил к его голове пистолет, а инспектор повел его жену в другую комнату. Позже они с констеблем поменялись. Муж беспомощно сидел, уперев глаза в пол, а их маленькая дочка в это время тихо плакала. Файл помечен словами «не раскрыто вследствие недостатка доказательств». Наконец они находят отчеты по делам о пропавших детях из приходного приюта. Все расследования, возбужденные несколько лет назад, были либо заброшены из-за нехватки улик, либо детей нарекли беглецами и со слабыми фанфарами аккуратно закрыли бумаги. Даты исчезновений детей почти совершенно сходятся с датами других записей, которые юному лорду удалось достать благодаря своим дворянским связям с крупным филантропом. Как и с теми записями, которые Себастьян получил на тайных встречах с помощником наместника, воображаемые, но не озвученные детали которых оставили графа с той тревожной смесью отвращения и снедающего, постыдного любопытства. В записях этих говорится о нескольких необычайно щедрых пожертвованиях приходу, сделанных несколькими анонимными благотворителями по каналам, которые не отследить. И не одна, а целых две значительных суммы были внесены четырнадцатого декабря 1885 года. Церковь, разумеется, объяснит анонимность взносов скромным характером благотворителей, почти христоподобных в своем смирении и желании отказаться от признания и почестей за свое милосердие. Или спрячется за завесой предложенной ей финансовой помощи. Той же завесой, по вине которой невозможно узнать, как именно были потрачены эти огромные суммы — наряду с остальными средствами, что проходят сквозь церковь по тайным, непроверенным каналам — для повышения благотворительной деятельности прихода. Сиэль думает о мраморных полах собора с золотистыми вкраплениями, о богато украшенных сводчатых потолках и роскошных картинах с гобеленами, украшающих стены, все это в сочетании с разваливающимися, запущенными строениями соседнего приюта, сгорбившегося в его величавой тени. Думает о пышных приемах епископа, о дорогом поместье с его ухоженными садами и мраморными фонтанами, о летнем доме за городом и втором на южном побережье Франции. В конечном счете очевидность поразительна, для всех, кто решит посмотреть. Сирот продавали тем, кто больше заплатит. Одни покупатели, пожалуй, всего лишь искали способ пережить потерю собственных детей, как-то заполнить глубокую дыру, оставшуюся в сердце. Вторые искали рабочую силу для фабрик или частных имений. Третьи же, вероятно, имели еще более зловещие намеренья. Как те, кто купил мальчика с клеймом. Возможно, то была не та же секта, что похитила юного лорда, но он подозревает, их судьба была похожа, или могла быть, если бы не вмешательство демона. После декабря 1885 года никаких записей найти не удается. Никаких других исчезновений — по крайней мере тех, что расследовались, — пока молодой граф не проявил неожиданный интерес к гниющему детскому телу, оскверненному странной раной на боку. Сиэль делает глубокий вдох и смотрит перед собой, возмущенный, но не удивленный. Однако следующим записям, тем, что засунуты на дно коробки, удается пронзить даже отвердевший панцирь Сторожевого пса. Желудок сжимается, а к горлу подступает тошнота, пока он читает бумаги — показания бывших воспитанников приюта, которые сейчас либо на улицах, либо в работных домах, а может быть, их поглотили преступные синдикаты, правящие теневой стороной Лондона. Страница за страницей свидетельств, написанных скептическим тоном следователей, описывают жестокое, пренебрежительное обращение, которому подвергались эти люди в детстве. Они также описывают некоторые вмешательства со стороны самого епископа. Описания окутаны эвфемизмами и высокопарными словами, кажется, они всегда обходят более подходящую лексику и останавливаются на менее постыдных выражениях. Сопротивление и унижение свидетельствующих почти сочатся сквозь бумагу, и Сиэль представляет этих выросших людей — закостенелых и непробиваемых, по-своему жестоких и свирепых, бесстрашных, потому что им нечего терять, с манерами забившихся в угол детей или повадками побитых дворняг; опустив глаза и сгорбившись, они шагают по минному полю воспоминаний с неохотой заключенных, к чьим головам приставлено ружье. Он думает о том, как они поднимают взгляд от своих рук, от пола или угла комнаты и видят офицеров, глядящих на них с недоверием и неприязнью, и гадает, что же заставило их поделиться с кем-то этими болезненными воспоминаниями. Может, они просто хотели сказать это вслух, решает Сиэль. Как-то доказать, что это было. Что это было неправильно. Что в какой-то вселенной, возможно, есть некий баланс и возмездие. Эти люди таковы, какими стали, и назад пути нет. Что потеряно — возвратить невозможно. Но они не желали становиться такими. Они не выбирали этот путь. Их вынудили. Он поднимает взгляд от последней страницы и поджимает губы. Демон молча стоит позади. Внезапно юный граф ощущает, что за ним наблюдают. Не Себастьян, а что-то другое. То самое чувство, та уверенность, та неосязаемая тяжесть человеческих глаз. Взгляд обводит все стороны сырого подвала и останавливается на провисшей в углу гирлянде паутины. Слышится странное шипение, будто кто-то тихо его призывает. Внутри поднимается страх, и Сиэль делает глубокий вдох, чтобы прогнать его. Вдруг в углу комнаты он замечает какую-то фигуру. Он не уверен в том, что видит, и, моргнув, фокусирует зрение в неверном свете огня. Свет и тень сливаются на небольшом силуэте, но лишь на секунду, а еще через мгновенье — ее нет. Сиэль поворачивается к дворецкому, но не видит никаких перемен на бесстрастном лице. Ничего, что указало бы на то, что он тоже это видел. Мальчик глотает слюну и закрывает глаза, чтобы взять себя в руки. Но когда открывает их, он замечает ее снова. Небольшая фигура — теперь намного четче, в форме маленького мальчика — порхает по комнате. Что-то в голове юного лорда надрывается, и он следует за вымышленным следом. — Милорд… — завет позади демон. — Оставайся здесь, — бесцветным голосом велит через плечо Сиэль. — Посмотри, что еще сможешь найти. Он пренебрежительно машет рукой и, не оборачиваясь, продолжает идти к выходу.

***

Под завесой тьмы лондонской ночи маленькая фигура мальчика вспыхивает перед глазами, будто предостережение, а потом исчезает. Но Сиэль успевает увидеть клеймо. Странно, думает лорд. Он знает: то, что он видит, не может быть настоящим, и позже он отругает себя за глупость и безрассудство. И все же… Сиэль помнит, как отец рассказывал ему о старом кельтском придании, о пространствах между нашим миром и следующим. О том, что они не столь разделены, не столь далеки друг от друга, как мы думаем. И что в некоторых местах, в тонких полосах они очень близки. Настолько близки, что прилипают друг к другу, границы становятся неплотными. Проницаемыми. Быть может, это не физические пространства, вспоминает он слова отца, а крошечные пустоты во времени. Лакуны в сознании. Сиэль никогда не верил в это и не верит теперь. Не более, чем верит в рай, волшебную загробную жизнь или милосердного Бога. Но сейчас он ощущает что-то призрачное, какое-то присутствие или перемену атмосферы, что делает неосязаемое осязаемым. Он не уверен, что заставляет его двигаться вперед, страх ли это, желание или некая примесь обоих, но все же он идет по несуществующему следу мальчика с клеймом. В это минуту он все принимает, верит, что оно такое же реальное, как клеймо на его собственном теле. Он следует за видением, как за нитью Ариадны, по запутанным рядам закоулков и мощеных дорог. Пар из канализационных решеток поднимается и тянется к небу, словно прозрачные сталагмиты. Пелена дождевых капель после недавнего ливня накрыла все вокруг: стены, землю, закрытые двери и металлические навесы. Их блестящая поверхность отражает бледный свет луны и бросает на все серебряный глянец. На трущобы опустился мутный фильтр, горят уличные фонари, туман у ног собирается в маленькие клубы серебра. Слышно только слабый гул движения воздуха. Спустя какое-то время Сиэль заходит в тупик. Вокруг темно, но ощущения опасности нет; мальчик с клеймом мелькает перед ним последний раз, как маяк перед тем, как погаснуть. Он вглядывается в возникшую фигуру. По телу пробегает дрожь — он узнает этого мальчика. Перед ним другой Сиэль, десятилетний, клеймо на теле еще свежее, напуганный и одинокий, он смотрит в дуло неизбежного. В голове юного графа эхом отдается чей-то голос. Что ты будешь делать, когда наступит время? И мальчик — тот, что с клеймом, другой Сиэль — исчезает, испаряясь в воздухе как дым. Сиэль моргает. Сердце в груди сжимается. Он озирается, ошеломленный. Серебряный глянец рассеян: туман, клубы, нежный шепот ночи — все погасло. Под какой бы гипноз ни попал юный граф, он спал как завеса, и мир вокруг снова выглядит мрачным, грубым, без прикрас. Сиэль потерял ход времени и не уверен, насколько далеко забрел от полицейского участка. Звуки трущоб прорываются в тихий пузырь, и он оглядывается с нарастающей паникой. Он понимает, что не знает, где находится, и остро осознает, что территория вокруг него недружелюбна, а неуязвимого защитника с ним больше нет. Себастьян… Сделав глубокий вдох, он силится взять контроль над эмоциями и пробирается обратно по петляющим проулкам. Спотыкается о мокрые, скользкие камни, разбросанные по дороге, и тихо чертыхается себе под нос, держась для равновесия за сырые, испещренные дождем стены. Атмосфера окончательно превратилась из загадочной в зловещую, и Сиэль чувствует, как бешено колотится сердце. Почти завернув за угол, он слышит сдавленные звуки потасовки. Подкрадывается к краю стены, пригибается и, выглянув из-за угла, обнаруживает несколько мужчин в разгаре драки. Вернее сказать, один мужчина лежит на земле, свернувшись калачиком, пока трое других наносят по нему удары. Нападающие колотят и пинают совершенно равнодушными, почти что механическими движениями, присущие лишь тем, кто действует по чужому приказу, в то время как их жертва просит о передышке, короткими, обрывистыми мольбами, переходящими в заглушенное кровью мычание. Юный граф нащупывает рукоять своего пистолета, надежно закрепленного в кобуре, и спешно перебирает в голове возможные тактики. Он думает вмешаться, дать этим людям отпор — всем троим, с одним оружием, — но потом осознает, насколько глупо поступать так без Себастьяна, который подкрепил бы его пустые угрозы действительной силой. Вся эта неприкрытая жестокость и свирепство — мир Себастьяна, Сиэль — всего лишь турист. И вот теперь он пленный непосредственный зритель, с широкими глазами, пропитанный страхом, не просто свидетель конца чьей-то жизни, а ее насильственного похищения. Он еще не знает, что это не последний раз за эту ночь. Мужчина на земле замечает его и, испустив еще один мучительный, приглушенный бульканьем стон, тянет руку в его направлении. Сиэль замирает на месте, с ужасом и увлечением встречаясь с ним глазами; трое бандитов замедляют град ударов и, проследив за взглядом жертвы, замечают наконец-то притихшего зрителя. Удары прекращаются, все трое поворачиваются к нему. Сиэль пытается двинуться, но ноги, тяжелые как свинец, будто припаяны к земле. Разум расщепляется, и часть Сиэля поднимается над телом, наблюдая, как все происходит, секунда за секундой, образ за образом, точно пленка, проявляющаяся в ванной с химической жидкостью. И там, наверху, эта часть его качает головой, думая, насколько же это нелепо. Все грандиозные фантазии о мести и бесполезный поход на врагов — что, если все это закончится здесь? Смешно, как мало значит его имя, его деньги, положение в обществе и пост Сторожевого пса — как мало значит все это здесь, в переулках Лондона, без его рыцаря и стража. В эту секунду вся его бравада, все нездоровое увлечение собственным разрушением и гибелью, его романтическое представление о смерти как последнем спасении, мирной и окончательной, обнажаются и выставляются напоказ во всей своей банальной бойкости и детской наивности. Смерть, как состояние пассивное, может быть мирной, смерть может быть безболезненной. Но умирание — сам переход от жизни к смерти, во всей своей беспорядочности и бессмысленности — не что иное, как насилие и хаос. Мысль о смерти его не пугает, но мысль о том, что он умрет, здесь, один… Он не готов. Еще не время. Губы всех троих мужчин растягиваются в паучьей ухмылке, в ухмылке тыквы-фонаря, и с искаженными, нечеловеческими лицами они кидаются к нему, чтобы поймать новую жертву. Сиэль раскрывает рот, но из него не выходит ни звука. Туман и ночь затемняют их лица, все, что он видит — это зловещие белки глаз и ряд кривых серых зубов, похожих на торчащие надгробия. Ему кажется, он слышит пульсирующий взмах крыльев мотылька. Себастьян… Следующие несколько секунд замедляются в голове юного лорда до скорости улитки, как это бывает в моменты опасности. Все происходит за тонкую ниточку из ткани времени. Череда событий, точно подготовка к неизбежному катаклизму. Себастьян появляется из ниоткуда, из ничего возникает как призрак, как взрыв. Он становится между юным хозяином и его несостоявшимися обидчиками, и Сиэль с тихим ужасом наблюдает, как границы между человеческим обличием демона и внешним миром расступаются, и что-то страшное выходит изнутри. Ветер от ударной волны отбрасывает графа к стене. В эпицентре удара возгорается облако тьмы, дыма и сажи, его кольца тянутся, как змеиный язык, чтобы поймать людей в ловушку. Звук, издаваемый существом, резкий нечеловеческий вопль, точно скрежет ржавого металла друг и друга, режет слух так, что молодой лорд зажимает голову между локтями. В этот короткий миг, Сиэль мельком замечает истинный облик Себастьяна. Эфемерный, этот образ все же оставляет в голове он неизгладимый отпечаток. Тело пронизывает жидкий страх. Просачивается в нутро, заполняет щели между легкими и изгибается вокруг позвонков. Стучит в нем как кровь. Сиэль думает об искривленной симметрии: последний раз он чувствовал себя так перед тем, как ему открылась человеческая форма демона, в ту первую ночь, между прутьев стальной клетки, в окружении людской крови и разорванных тел. Череп первого мужчины впечатывается в стену с такой силой, что кость ломается с тошнотворно-влажным треском, а мозговая ткань и жидкость вытекают меж осколков, как желток из треснувшей яичной скорлупы. Шею второго пронзает коготь; короткий миг оторванная голова качается на плечах, прежде чем, свалившись, покатиться по земле. Какая-то часть демона, рука или придаток, проходит в живот третьего, сквозь кожу, мышцы, кишки, кости и выходит с другой стороны. А когда оно убирает ее, кровь, внутренности и фекалии просачиваются в дыру, лужей собираясь на булыжной дороге. Быстро начавшись, все так же быстро закончилось. Стоит моргнуть и Сиэль видит привычный силуэт дворецкого: другое существо отступило, собравшись позади прекрасного лица и статной, высокой фигуры. Звуки вокруг притихли, будто поглощенные жуткими криками демона. Все, что Сиэль слышит, — барабанное тук-тук-тук своего сердца. Холодный пот усеивает кожу, и граф пытается проглотить металлический привкус адреналина во рту. Себастьян стоит перед ним неподвижно, опустив голову и потупив глаза. Заблудшие лучи луны освещают его профиль. Пропитаные кровью руки и рукава рубашки покрыты кусочками плоти. — Мне жаль, — тихо заговаривает демон, не поднимая глаз, чтобы не встречаться со взглядом молодого хозяина. При мягких звуках знакомого голоса Сиэль наконец-то приходит в себя. Хватая воздух полной грудью, он оглядывает сцену звериной жестокости, сотворенную рукою демона. Смотрит на растерзанные тела трех мужчин. Взгляд останавливается на оторванной голове: глаза и рот раскрыты в ужасе, точно навеки застыли на грани жизни и смерти. Сиэль пытается найти твердую почву, ноги упираются в скользкую от дождя булыжную дорогу, и он, пошатываясь, опирается о стену. — Вы в порядке? — спрашивает демон, поворачиваясь, голос его тихий, сдержанный, серьезный, как на исповеди, будто он ищет отпущение грехов. — Что… — Сиэль с трудом выдыхает, голос звучит как чужой. На демона он не смотрит. Взгляд по-прежнему прикован к чужой голове, он видит, как губы мужчины растягиваются в мерзкой костлявой ухмылке. — Мне жаль, — повторяет демон. — Зачем… зачем ты… — Вы звали меня, милорд. Сиэль отрицательно качает головой. — Вы звали. Не вслух, но какая-то часть вас взывала ко мне. Если позовете, я приду к вам. Всегда. — Я не просил этого, — резко произносит Сиэль. Себастьян смотрит сначала на него, потом на останки трех человек, четвертый — жертва — давно ускользнул.  Он возвращает глаза к господину: теперь в них поблескивает что-то напряженное и умоляющее. — Эти люди собирались убить вас, — говорит он, отмаливаясь, пытается заставить мальчика понять. Сиэль хватается за край камня, выступающего из кладки стены, и пытается подняться. Все это время он не смотрит на демона. Себастьян движется вперед, желая поддержать молодого хозяина, но тот отшатывается от него. — Не трогай меня! — кричит Сиэль. Широко раскрытые глаза уставились на темные сгустки крови, что запачкали перчатки демона. — У тебя грязные руки. Не трогая меня этими руками. Едкий запах смерти и разложения уже начинает оседать в воздухе, усиленный тошнотворной вонью человеческих испражнений, коричневым илом вытекающих на землю из пронзенного брюха. Сиэль прикладывает к носу рукав и старается дышать через рот. Сглатывает желчь, силясь удержать в себе содержимое желудка, которое грозится вырваться наружу. Себастьян отходит назад, роняя руки по бокам. Смотрит, как юный господин с трудом выпрямляется и на шатких ногах бредет по переулку, прочь от картины ужаса. — Мне жаль. Я не желал, чтобы вы это видели, — говорит он удаляющейся фигуре. Это правда. Демон не хотел, что его хозяин видел это. Он хочет, чтобы юный господин всегда считал его прекрасным. — Просто… убери здесь все, — бросает Сиэль не оглядываясь. Себастьян смотрит, как он исчезает за поворотом, и только потом призывает пламя из ближайшего мусорного бака, вздымая и направляя его в сторону обезображенных трупов. Вскоре переулок и соседние трущобы задохнутся от тошнотворной вони горящей плоти. Никаких тел не останется, чтобы рассказать историю, не будет ни следа улик, чтобы связать эту резню с юным графом Фантомхайвом.

***

Себастьян находит молодого господина через несколько улиц. Он сидит у стены, подтянув ноги к груди и обняв их за колени. Грязное и мокрое от влажных стен пальто липнет к коже. Юный лорд не двигается, когда он подходит, не считая дрожи от холодного ночного воздуха, и слепо продолжает смотреть на тонкую оранжевую линию рассвета на горизонте. Он не поднимает головы, не говорит, не делает ничего, чтобы показать, что заметил его появление. Демон медленно подходит, становится рядом и ждет. Наконец, спустя какое-то время, юный лорд испускает судорожный вздох. — Я не могу найти обратный путь, — говорит он плоским, пустым голосом, по-прежнему глядя перед собой. — Ненавижу этот город, — добавляет он, зло вытирая с лица заблудшую слезинку. Демон смотрит на мальчика, но тот не поворачивает к нему головы. — Прошу вас, — мягко произносит он, — нам нужно идти. Прежде чем кто-то появится. Мальчик не отвечает, перекатывая туда-сюда камешек носком ботинка. — На улице холодно, — снова пытается демон, в голосе его прокрадывается отчаяние, — вы простудитесь. Сиэль закатывает глаза и издает безрадостный смешок: — Значит, это я увижу? — Что вы имеете в виду, милорд? — спрашивает демон, готовясь к тому, что последует. — Это я увижу, когда ты вопьешься в мою плоть, чтоб поглотить мою душу? — Его голос дрожит, когда он на секунду поднимает голову, чтобы сверкнуть на демона глазами, и снова отворачивается. Подбородок дрожит, но глаза остаются сухими. Демон молчит. — Иногда я забываю, — запинаясь, продолжает мальчик. — О том, что ты такое. Как это закончится. Иногда я позволяю себе забывать. — Юный господин, прошу. Мы должны уходить, — призывает его демон напряженным голосом. Сиэль снова смотрит на него. На этот раз в выражении его лица нет злости, только печаль и смирение. Себастьяну так много хочется ему сказать. Все люди умирают. Их жизни начинаются и заканчиваются. В этом красота и трагичность смертной жизни молодого хозяина — в том, что она скоротечна. Но прежде чем наступит этот день, у него есть решения. Он хочет сказать ему это: что все до того дня — его выбор. Так было с тех пор, как мальчик протянул к нему руки и навеки завладел его демоническим сердцем. И, как и во всем остальном, юному господину нужно только попросить. Все, что ему нужно, — попросить. Но дело тут вовсе не в этом. — Вам страшно? — мягко спрашивает демон. — Чего вы боитесь? — Я не боюсь, — бормочет Сиэль, опуская взгляд в землю. Это ложь. Им обоим известно. Сиэль боится. Боится все время. Но не смерти. Не конца. Дело тут вовсе не в этом. Они остаются на месте, человек и его демон, им больше нечего сказать друг другу, они лишь наблюдают, как оранжево-лиловый рассвет распускается, омывая, как слезы, силуэты домов. Наконец юный лорд поднимается и позволяет демону вывести себя из трущоб, обратно к карете.