***
Анджелина думала, что никогда не оправится от боли, с которой наблюдала, как ее возлюбленный отдает свое сердце сестре и берет ее в жены. Но она оправилась. В конце концов. Ведь она любила Рейчел и была рада видеть ее счастливой. Соседство со счастьем может быть счастьем самим по себе, так она решила. Если ей было не суждено зажечь собственный свет, по крайней мере, она могла согреться в отблеске чужого. А потом… Потом она думала, что никогда не оправится от горя и тоски после потери этих самых сестры и возлюбленного. И она не оправилась. Не до конца. Но ей удалось воссоздать некое подобие прежней себя. Собрать осколки того, чем была раньше. Потеря постепенно стала чем-то, с чем она могла жить, точно ветераны войны, что учатся жить без зрения, руки или ноги. Человек уже другой — старше, изнуренный, поломанный, — но он учится справляться. Вбирает боль и скорбь в свою новую личность, выкованную из пепла утрат и трагедий. В конце концов, в страдании должен быть смысл, иначе зачем его в мире так много? А потом… А потом… После несчастного случая, после того как она потеряла мужа и не рожденного ребенка, чье толкание ножками она уже ощущала в своем животе, чей образ уже видела в своем будущем, который был для нее таким же настоящим, как ее собственное бьющееся сердце, что-то в ней сломалось. Какая-то фундаментальная, неотъемлемая часть ее — что-то, что делало ее собой — перестала работать. Как у ветеранов войны, которые оказываются не в силах оставить позади кошмар поля боя, не в силах закрыть глаза и не видеть кровопролития и бойню. Не в силах удержаться за изорванные клочья здравого ума. Анджелину — ее разум, душу, разбитое сердце — забросило в то место, темное, как конец света, что лежит за гранью горя, за гранью утраты и отчаяния. В место, из которого не возвращаются. Ей поставили диагноз «меланхолия» и поместили в отделение для депрессивных. В своей первой комнате она попыталась выпрыгнуть с балкона, а когда ее перевели в палату без окон, чуть не повесилась на простыни. Над ней установили надзор, и строгая, назойливая медсестра ежечасно заходит в ее пустую, стерильную комнату, чтобы убедиться, что Анджелина до сих пор среди живых. На планшете с листком, что равнодушно свисает у двери, медсестра ставит галочку напротив времени обхода. Галочка. Еще жива в 18:03. Со дня происшествия Сиэль навещал ее несколько раз, с Себастьяном, который следует за ним, как тень, и нависает рядом, как вторая половина. Всякий раз, когда он приезжал, она была либо в истерике, либо под действием лауданума, и врач угрюмо качал головой. Быть может, в другой день, милорд. Сегодня — первый день, когда юный граф действительно увидит свою тетю, первый день, когда они действительно поговорят. Сиэль находит ее помятой, лежащую под одеялом на кровати, и чувствует, как нутро его крутит, когда он видит наконец ее лицо. Глаза пустые, щеки впалые, фигура исхудала. Кажется, с их последней встречи она постарела лет на двадцать. Ее длинные, чудесные, огненно-красные волосы коротко острижены, чтобы она не задушила себе ими. Под теперь уже седыми пучками волос виднеется бледный скальп. Она все еще под сильным действием успокоительного, призванного притуплять боль — размыть края, но не стереть ее полностью. А также делать пациенток податливыми, чтобы их было легко контролировать, и они доставляли меньше хлопот персоналу. Анджелина поднимает глаза, заслышав легкий стон открывшейся двери, и видит стоящего на пороге Сиэля. На мгновенье ее стеклянные глаза загораются. Она узнает его и моргает. — Я просто хочу уйти, — шепчет женщина вместо приветствия, хриплый голос ломается на каждом втором слове. Она поднимает руки: оба запястья привязаны ремнями к кровати. — Но они не отпустят. — Подбородок ее начинает дрожать. Она с силой закрывает глаза, но слезы не текут. Сиэлю ничего не остается, кроме как смотреть на ее сухие, потрескавшиеся губы и залитое лунным светом бледное лицо, пока она не отворачивается и не ложится на подушку. Юный граф садится и старается не глазеть. Но в скудно обставленной, похожей на катакомбы комнате нет ничего, за что можно зацепиться взглядом, поэтому он опускает глаза и с ненужным тщанием разглядывает собственные руки. Он ничего не говорит, ведь, что тут, в сущности, сказать, кроме самых слезливых, самых привычных банальностей? Я сожалею о твоей потери. Они в лучшем мире. Какое-то время они оба молчат, слушая потоки воздуха и приглушенные шаги, шаркающие туда-сюда над комнатой Анджелины. Женщина первой нарушает молчание. — Я никогда не понимала, — начинает она, поднимая голову и бросая на племянника внезапно твердый взгляд. Он встречается с нею глазами. — Твою горечь. Твой гнев. Твое стремление отомстить. Все казалось таким тщетным. Что хорошего из этого получится, думала я, глядя, как ты гоняешься за местью, словно глупец за ветром. Чего бы ты этим добился? Анджелина кашляет. Голос у нее хриплый, рот как будто набит ватой. Она не произносила так много слов подряд с тех пор, как попала в санаторий. Женщина облизывает губы и пытается сглотнуть, смочить немного рот, чтобы продолжить. — Теперь я понимаю. Мир — ужасное место. Озлобленный и в то же время равнодушный. Он бьет тебя, раздирает когтями, изматывает до тех пор, пока ничего не останется. Теперь я понимаю, Сиэль. — Она роняет взгляд и ложится набок. Переворачивается лицом к стене. — Я просто хочу увидеть, как все сгорает дотла. На обратном пути в поместье юный граф слушает монотонный перестук лошадиных копыт по дороге. Смотрит на сидящего напротив демона. Смотрит, как полосы света, что проникают в занавески окна, падают на лицо его спутника, точно тюремная решетка, и размышляет о мести. О смерти, о тупом, мучительном отчаянии утраты и скорби, о невыразимой трагичности того, что ты остался позади. Он думает обо всем, что ему пришлось испытать за свою короткую, несчастную жизнь. Обо всем, что он хотел бы увидеть сгоревшим дотла.***
Быть может, лучший способ выжить в этом мире — не верить. Быть может, лучший способ избежать разочарования — не надеяться. Быть может, лучший способ не допустить предательства — никогда не доверять. За свои ранние годы разочарований и предательств юный лорд поведал более чем предостаточно и должен был уже научиться ни на что не надеяться и никому не доверять. Сиэль полагал, так и было. Он знал, что от Джеральда не стоит ожидать чего-то, кроме безразличия и дилетантства, и научился относиться без доверия к способности лондонской полиции обеспечивать правопорядок. И тем не менее взгляните: вот он сидит за столом против Джеральда и смотрит на него суровым взглядом, полный негодования и неприязни, с глубокой болью человека, которого предали. Взгляните-ка на человеческое сердце, что сидит в его груди. Побитое, конечно, но держится прямо, закрыто и несколько неестественно, как корабль в бутылке. Какая-то отдаленная часть его разума спрашивает себя, что́ это говорит о нем — его хрупкость и человеческая слабость, его способность верить. Каждое новое нападение на его мировоззрение — словно удар под дых, и граф не уверен, что́ является большей нелепостью: само нападение или тот факт, что оно до сих пор причиняет боль. Как бы все было проще, если бы в нем не бушевала постоянная битва. Если бы он мог изгнать свою прокля́тую, раздираемую противоречиями человеческую сущность. Но несмотря ни на что, в юном лорде, похоже, еще многое осталось от отца. — Вы знали. Все это время вы знали, — резко заявляет Сиэль, швыряя на стол документы. Он принимается расхаживать по кабинету, пока Джеральд осторожно берет со стопки первую папку и начинает ее внимательно изучать. Взгляд комиссара мрачнеет при виде полицейских отчетов, и он, сощурившись, подозрительно глядит на юного Сторожевого пса. — Где вы это нашли? — Это все, что вы можете сказать? — Сиэля трясет. Он сжимает кулаки и пытается сохранять самообладание. — Вы спрашивали, где мои доказательства. Заставили считать, что я спятил, раз подозревал епископа. А сами в это время имели все нужные доказательства прямо у себя под рукой. Какая-то часть здравомыслия подсказывает юному графу, что некомпетентность и безрезультатность полиции — это отчасти следствие отсутствия его отца, морального бастиона, вокруг которого сооружался правопорядок Лондона. И его работа, его долг как нового Сторожевого пса — продолжать действовать в качестве противовеса неспособности Джеральда выполнять свои обязанности. С другой стороны, документы, что он нашел в архиве, продемонстрировали один неожиданный факт: столичная полиция может быть на удивление упорной и надежной, если правильно ее мотивировать. Отчеты по расследованию похищений сирот были столь же объемными, сколь и наглядными. Потребовалось бы совсем немного усилий, чтобы собрать головоломку и связать похищения с анонимными денежными переводами, а там и с самим епископом. Этого было достаточно, чтобы снова пошатнуть мировоззрение, поставить под сомнение убеждения. Настроить объектив, чтобы размытые края стали четче, и то, что прежде он воспринимал как обыкновенную некомпетентность и безразличное отношение, явило себя, как нечто гораздо более зловещее. Как тайный сговор. Джеральд роняет взгляд и поджимает губы. Закрывает и откидывает папку. — Это не имеет значения. Как я уже говорил, столичная полиция не заинтересована в том, чтобы заниматься этим делом. И свое неразрешенное расследование вы тоже прекратите. Сиэль фыркает: — Я Сторожевой Пес королевы. У вас нет никаких полномочий указывать, что мне делать, а что — нет. — У меня их нет. Но они есть у королевы. Сиэль буравит его взглядом. Комиссар на секунду мрачнеет, линия сомкнутого рта лежит параллельно глубоким морщинам на лбу. Есть что-то почти героическое в его безучастии во всем, что касается Закона и Справедливости. — Это прямой приказ королевы. Она хочет, чтобы расследование немедленно остановили. Секунду Сиэль не знает, что сказать, но потом ошеломление и предательство уступают место уже знакомому горькому чувству смирения. И тошнотворный страх, что сидел в глубине его души последние несколько месяцев, выползает, обвивая грудь, словно он наблюдает снаружи, как его судьбу решают силы, над которыми он не властен. Сиэль пробегается по списку колких возражений, но ни одно не выражает вслух. Его накрывает усталость. — Неужели? — отвечает наконец юный лорд, ломким, как опавший лист, голосом. — Должно быть, теперь вы довольны — общаться напрямую с королевой. Джеральд продолжает смотреть на него с невозмутимым выражением лица. Ни напыщенный, ни пристыженный, на вид ничуть не довольный. Сиэль глотает ком в горле и сжимает челюсти так сильно, что зубы скрипят. Но вопреки бурлящим чувствам, снова начинает говорить спокойным тоном: — А вы? Чего хотите вы? Джеральд вздыхает. — Это имеет значение? — Вы комиссар столичной полиции. Кажется, это должно иметь значение. — Долго я им не пробуду, если ослушаюсь приказа Ее Величества. — Вам известно, что он сделал. С детьми, — Сиэль продолжает давить. — У вас ведь есть дочь. Стиснув зубы, Джеральд опускает взгляд. Сиэль смотрит мимо комиссара и чувствует, как утомление последних лет подкрадывается к нему, вгрызается в кожу и ненасытно, настойчиво лакает кровь. Он думает об отце. О епископе. О мальчике с клеймом. О парне, похороненном под ивой. О человеке, совершившем зло, о человеке, что стоял сложа руки, и о человеке, который, несмотря на все доказательства тщетности, решил действовать по убеждению и совести. — Как бы поступил мой отец? — Лорд Фантомхайв, вы не понимаете. Даже если бы я рискнул провести арест и принял на себя последствия, ничто бы не изменилось. В конце концов, наши действия не имеют большого значения. Поверьте мне, такие люди, как епископ, всегда побеждают. — Вы не ответили на мой вопрос. Джеральд делает глубокий вдох и возвращает взгляд к Сиэлю. В этот момент мужчина странно меняется. Плечи опускаются, а бледный, как мел, послеполуденный свет отбрасывает тени на впалые щеки и потрепанное временем, покрытое морщинами лицо. И Сиэль впервые видит в нем что-то знакомое. Какую-то искру человечности, а вместе с ней нечто сродни поражению, нечто вроде смирения. Словно тот хочет лечь и раскопать себе могилу, потому что продолжать сражаться слишком трудно. — Ваш отец был бы храбрым. Он бы поступил правильно. Сиэль кивает и выходит за дверь. За ним следует демон.***
Выйдя из полицейского участка и проходя мимо ветшающего многоквартирного дома, Сиэль видит двух играющих на гравии детей. Оба явно принадлежат одной из семей в этой бедной, плачевной округе. Один совсем малыш. На нем только штанишки до колен, грудь от осенней прохлады ничем не прикрыта. Другой постарше, лет восьми-девяти, сказать трудно. Телосложением он похож на недоедающего пожилого гномика, преждевременно иссохший, с померкшими, запавшими, как у столетнего, глазами. Опустив взгляд ниже, граф видит рукав тонкого, залатанного пальтишка, закатанный и скрепленный булавкой чуть выше локтя. Он быстро понимает, что это культя. Результат несчастного случая во время работы на одном из множества металлургических заводов или швейных фабрик Лондона. Возможно, даже в «Фантоме». Дети, что шьют игрушки, с которыми будут играть другие дети. Или собирают оружие, которым за морями убьют тысячи. Их ручки — единственное, что может справиться с маленькими шестеренками. Старший мальчик поднимает голову и, заметив их, встречается глазами с графом. Сиэль сразу понимает, чем это закончится. Ему знаком возникший блеск в глазах ребенка. Мальчик подбегает к Себастьяну, принимая его за главного в этом дуэте, и протягивает раскрытую ладонь. — Прошу вас, сэр. В легких жжется, а грудь сдавило, будто на нее уселся слон. От дыхания все сжимается и колется. Сиэль тяжело и шумно выдыхает. Заслышав, мальчик резко переводит на него внимание и останавливает взгляд на глазной повязке. Они смотрят друг на друга, как собака на свое отражение в зеркале. Два мальчика, оба покалечены, повреждены, оба не уверены, какое место занимает другой во вселенной. И тут Сиэль видит его ухо, наполовину в шрамах, поломанное. Оно закручено внутрь почти до самой точки, где хрящ соединяется с черепом. Кожа кривая и сморщенная, как расплавленный воск. Дышать становится трудно. Сиэль всасывает воздух, но в горле он как будто не проходит. Вокруг стоит удушливый, затхлый запах гниющей еды. Это вовсе не несчастный случай. В отличие от руки, опаленное ухо мальчик заработал не в результате столкновения несчастья и случайности. Юному графу известно, в чем дело. — Себастьян… Махнув дворецкому рукой, Сиэль отходит на шатких ногах и опирается о стену. Он знает, что тело так не горит от простого несчастного случая. Человек реагирует на боль таким образом, что рефлекторно отстраняется от опасных вещей, таких как пламя или кипяток. Или раскаленное клеймо. Будь это случайность, ухо мальчика пострадало бы только немного. Нет, глубина шрама означает намерение. Грозясь утащить его под воду, тошнота набегает волна за волной. Мальчик мог получить этот шрам, только если бы его удерживал на месте кто-то крупнее его самого, пока кожа покрывалась волдырями, а хрящи опалялись и сохли, шипя в знак протеста. Дамба прорывается, и молодой лорд тонет, набирая полный рот воды и уносясь по теченью. Он сгибается пополам, кашляет и отплевывается: пенистая, горькая жижа каплями течет по подбородку. Сколько раз ты должен посмотреть вокруг и увидеть свое отражение, прежде чем направить силы на что-то, кроме собственных испорченных желаний и ядовитого гнева? Прежде чем выйдешь из своего зеркального лабиринта и поймешь, что чужая боль такая же настоящая, как и твоя? Что произошедшее с тобой — какое-то подобие его — произошло со всеми. Сколько еще времени ты проведешь как волчок, вращаясь вокруг своего центра тяжести, прежде чем упадешь? Мальчик вопил, рыдал, умолял? Просил ли своего мучителя остановиться, как это делал юный лорд? Поступал ли так перед лицом полного безразличия, крича в пустоту, пока ему не давали понять, что все четно? Дворецкий с ребенком смотрят, как молодой граф отходит от них. Сунув в протянутую руку мальчика несколько серебряных монет, Себастьян спешит к господину. Сиэль стоит отвернувшись, опираясь ладонью о стену, и демон в беспомощном ужасе наблюдает, как юный хозяин изо всех сил пытается разжать кулак, что выжимает из его легких весь воздух; с каждым хриплым вдохом его ключицы впадают все глубже. — Милорд, что происходит? Другой мальчик, малыш, стоит на обочине. Кареты проносятся мимо него всего в нескольких дюймах. Он оборачивается и встречается со взглядом молодого графа. На лице расплывается озорная улыбка, а глаза горят как светлячки, пока он балансирует между жизнью и смертью. Сиэль смотрит, как лицо мальчика светится. Как дети сбегаются вместе, чтобы полюбоваться сокровищем, своей новой драгоценной находкой. Болтают, строят планы, мечтают о неведомых благах, которые купят на эти жалкие монеты. Издалека доходит эхо: «Это астма?». И Сиэль внезапно понимает, что Себастьян медленно поглаживает его спину. Он трясет головой. Чувствует влагу на щеках и понимает, что плачет. Позволяет гладить себя по спине, потом — по волосам, затылком ощущая прохладу ладони на своей разгоряченной коже. Кто мог сделать такое с ребенком? Кто мог поступить так, да еще с таким рвением? Что за мир позволяет такому твориться? Что за мир разрешает этому мальчонке получать так много радости из-за жалкого подношения? — Все так уродливо. Мир так уродлив. Себастьян, как ты терпишь это? Себастьян смотрит на него пораженно, беспомощно. Нет пламени огня, что могло бы испепелить эту боль. Нет ни хаоса, ни жесткости, что можно было бы освободить, ни крови, что могла бы пролиться, дабы ее залечить. Нет ни хитрых уловок, ни дешевых трюков. Поэтому он делает единственное, что может: достает из кармана платок, опускается на колено возле юного хозяина и пробует вытереть ему лицо. Сначала Сиэль пытается оттолкнуть его, но Себастьян его мягко унимает. — Прошу вас, милорд… Ш-ш-ш… Все в порядке. Сиэль уступает, и дворецкий вытирает с подбородка слюну и рвоту. Убирает волосы с лица, пока конвульсии не отступают. Шум в округе стихает, механический крик лондонских трущоб уносится все дальше и дальше. Свисающее с веревок белье над головой мягко покачивается на ветру, как мертвецы на виселице. В стороне от них мальчик со его младшим братом продолжают радоваться своей маленькой удаче. На юного графа и дворецкого они не обращают никакого внимания.