***
Завтра двое трудящихся у церкви садовника, завидя две направляющиеся к заднему входу фигуры, никак не будут знать, что произойдет в ближайшие часы. Они продолжат возделывать землю, подстригать цветники и, выглядывая из-под полей своих соломенных шляп, наблюдать, как два силуэта, один другого выше, целеустремленно шагают по обрамленной розами дорожке к дому приходского священника. Они никак не будут знать, что за намерения у этого дуэта, какая у них цель, какой план. Не будут знать, какая ярость и смятение поглощали разум одного из них последние дни и заставляли балансировать на грани сумасшествия. Они никак не будут знать, что эта встреча закончится жестокостью и кровопролитием. Однако в данный момент, пока они направляются к дому, пока конь ходит на слона, об этом также не знает ни юный лорд, ни его демон. Но все это случится в будущем. Сегодня же занавес открывает нам сцену, в которой юный граф стоит посредине поляны на обширной территории имения Фантомхайв и думает по большей части о Джеральде, отце и справедливости. Вынув револьвер из кобуры, он уверенно проводит пальцем по стволу. Вытаскивает барабан и, прокрутив его, смотрит, как он вращается, будто водяное колесо; лучи предвечернего света падают на него по краям. Справедливость. Комиссар решительно отказался провести арест. Епископ — влиятельный человек, протянул он. В этом весь Джеральд. Идет по свету, точно он хамелеон, с вечно бесстрастным, как у рептилии, лицом. Не выдает себя, но и не полностью замаскирован. Всегда невидимый на заднем плане, пока на переднем творится несчастье — то ли по его собственной воле, то ли по чужой. Беззвучный, не колышет перьями, не поднимает волн. Впрочем, мотивы человеческих поступков остаются самой загадочной, самой неизведанной вещью во вселенной. Никогда до конца не дурные, не добрые. Всегда что-то среднее. А позже можно убедить себя, что ты поступил правильно. Что выбора не было. Провидение. Сегодня лучи послеполуденного солнца просачиваются между неровных, торчащих крест-накрест ветвей оголенных деревьев, что тянутся вдоль горизонта, в попытке осветить сады поместья Фантомхайв. Но у них не получается, и земля остается угрюмой. Солнце состарилось, теперь оно лишь бледное подобие летнего себя. Юный граф упирается пятками в землю, поднимает руку и целится в очередную стеклянную бутылку из-под молока, они рядом выстроены в отдалении. Он спускает курок, стискивает зубы и пытается устоять на ногах от отдачи. Стекло разлетается на миллион осколков. Секунду они висят в воздухе, прежде чем их утаскивают щупальца земного притяжения, и они падают, поблескивая, как роса поутру. Граф довольно хмыкает, перезаряжает револьвер и берет на мушку следующую цель. Себастьян наблюдает за этим с тяжелым сердцем. Юный лорд стал отличным стрелком, и больше не нуждается в его помощи, поэтому демон сидит на дубовом пне чуть поодаль и без ненужных замечаний по поводу прицела и стойки следит за движениями хозяина. Еще один выстрел, еще одна бутылка вдребезги, и боязнь у демона все больше сжимает нутро. Она пролегает в щели́ между сердцем и легкими и, протянув свои цепкие щупальца, хватается за костлявые прутья его грудной клетки. Обхватив себя руками, чтобы защитить свое человеческое тело от холода, которого чувствовать оно не должно, Себастьян размышляет о началах и концах. Есть вещи, ожидающие в будущем, которых демон не желает, но которые его молодой господин, кажется, намерен привести к осуществлению, и, пожалуй, считает Себастьян, он никогда не чувствовал себя таким изможденным. Вот вам дилемма, обманчиво простая, но терзающая разум, как неразрешимая загадка: демон хочет того, чего хочет хозяин, и отчаянно желает ему это дать. Такого природа их сделки. Их связи. И как он уже понимает, это природа любви. Но где-то в глубине, в месте, о котором демон начинает узнавать только сейчас, он боится того, чего хочет хозяин. Боится места, в которое его заведет склонность господина к саморазрушению. Он принадлежит хозяину до самого конца. Но этого конца он и боится. Он хочет принадлежать ему, и чтобы это не кончалось. А еще он хочет забрать его боль. Это тоже природа любви. Его хозяину больно. И страшно. Все время. Но все, что он хочет, все, что демон делал для него с бездонной верностью и неутомимой преданностью, только принесло больше боли. И Себастьян понимает, что не может провести вычисление. Нет больше равновесия между тем, что хочет он и что хочет его юный хозяин. Нет больше ни симметрии, ни идеального алгебраического уравнения, ни гармоничной фуги. И впервые за свое существование он ощущает то, что лежит за границей боязни. Он полагает, это страх. Чувствует, как конец подступает все ближе, и страшится. Демон так много хочет сказать господину, хочет поведать о стольких вещах, но не находит слов. Он содрал с себя так много кожи, что от него остался один нерв, обнаженный, незащищенный, уязвимый. Что если времени не хватит? Времени никогда не бывает достаточно. Конец всегда неожиданный, даже если ты знал, что он близок. — Что вы станете делать, когда встретите его? — спрашивает он молодого хозяина, когда тот перезаряжает пистолет. Сиэль не оборачивается, услышав вопрос, и, зарядив барабан, по-прежнему смотрит на цель. — Арестую его. Если не Джеральд, это сделаю я. Юный граф так часто проигрывал это в своей голове. Как он будет вести себя смело и честно, намного лучше Джеральда, как одержит победу там, где комиссар потерпел поражение, где проиграла вся столичная полиция. Он воображает, как епископ лежит на полу, а на горло ему давит кожаная туфля со сверкающей пряжкой. Мысль заставляет графа улыбнуться. Он представляет себе вырванный, мерзкий кусок чужой плоти в ладони, и как кровь с него стекает по руке змеевидными струйками. Справедливость. Себастьян молча кивает. Тишина между ними нарастает, как волна, и топит все его слова. Еле сдерживая чувства, Сиэль кусает нижнюю губу и стреляет. Затем снова и снова. — Возможно, мне стоит пойти одному, — негромко предлагает демон, устремив глаза на горизонт, прочь от юного лорда и бесконечной полосы стеклянных бутылок, стоящих на промерзшей земле, как вереница заключенных в ожидании расстрела. — Почему? Себастьян опускает взгляд на свои ноги, подбирает слова и говорит полуправду: — Я думаю, эмоции затуманивают ваше суждение. По-моему, вы не мыслите ясно. Сиэль фыркает. — Демон считает себя голосом разума. Неужели я настолько сбился с верного пути? Себастьян поднимает на господина страдальческий взгляд. Он не говорит ему о своей боязни и страхе. Вместо этого он вновь не договаривает правду: — Думаю, если вы будете действовать слишком опрометчиво, вы не получите того, чего хотите. — Вот как? Такого вы мнения? — Сиэль не задумываясь ухмыляется. Оглянувшись, он видит, как Себастьян вздрагивает и отворачивается, и тут же жалеет, что его голос прозвучал так резко. Ему больше не приносит удовлетворения постоянно подначивать демона. Быть жестким с единственным существом, оставшимся рядом. Не то чтобы ему это, по правде, когда-нибудь нравилось. Демон же, неиспорченный теми присущими людям страстями, которые требуют взаимной жестокости, какой-то постоянной боли во вселенной, никогда не наносит ответный удар. Хотя легко бы мог, ведь никто не может быть жестоким с такой хирургической точностью, как тот, кому о вас известно лучше всех. Поэтому в своей театральной постановке мелодрамы молодой господин остается один, точно пес, что гавкает на собственную тень. Но отпустить злость означало бы впустить другие чувства, которые он ощущать не желает. Все, что сделал демон, всю тьму, которую Сиэль навлек на себя, он выбрал сам. Перекладывать вину на других — это так по-человечески эгоистично, это самозащита и самообман. Змей обольстил их, и они ели. И были изгнаны из рая. Но дело было не так. Это не вся история. Вкусить запретный плод было их собственным решением. Отчасти они этого хотели: хаоса, сомнения, одиночества и жестокости земной, смертной жизни. Сиэль смотрит, как демон сидит на пне, слегка сгорбленный, с поникшими плечами и завернутый в пальто, кажущийся маленьким и неуверенным, и вспоминает о другом его обличии — жутком, чудовищном. В силу новых доказательств, он вынужден переписать историю Себастьяна. Пришлось принять во внимание новые сведения, чтобы создать в уме альтернативную версию дворецкого и поставить ее к остальным. И в который раз Сиэль задается вопросом, что есть правда, а что — ложь о его человеческом теле. Что, если бы оно на самом деле было подлинным? Если бы внешний вид Себастьяна был таким же настоящим, как его собственный. Если бы его боль была такой же болезненной. Ему не хочется об этом думать. Сиэль делает новый выстрел и на этот раз промахивается, даруя мишени короткую отсрочку перед казнью. Он хмурит брови и, опустив револьвер, оборачивается. — Себастьян, каков твой мотив во всем этом? Демон поднимает на него глаза. Спустя какое-то время тишины, он пытается выразить чувства словами, чтобы юный господин его действительно понял. — Вы уже знаете ответ. Я в вашей власти. Все, что я сделал, я сделал ради вас. — Ради моей души, ты имеешь в виду, — бормочет мальчик. И вот он снова — все тот же вопрос, вечно спрятанный в деревянном коне заявлений. — Вам известно, что это неправда, — мягко говорит Себастьян. Этот тон в его манере. Самые важные вещи он всегда произносит спокойно. — Я делаю это ради вас. Чтобы дать вам то, что вы хотите. Что, если бы ответ на вопрос, который мучит молодого графа с самого начала, был «да»? Да, я люблю вас. Да, я делаю это ради вас. Вся боль, которую я испытал, все унижение, которое я пережил, все безумие, которое освободил, все это — каждая мелочь — была ради вас. Не ради вашей души. Ради вас. Сиэль не желает думать, что бы это означало для него. Но недавно в голове возник новый вопрос. Что бы это означало для Себастьяна? Что бы значило вести существование, одинокое, бесцельное, вечное, и наконец ухватиться за что-то совершенно мимолетное? Что бы значило так сильно, так всецело, так самоотверженно любить то, что не любит в ответ? Лицо Сиэля смягчается. Яд в голосе медленно вымывается. Он тяжело вздыхает и мотает головой. Он тоже обессилен. — Ты не знаешь, чего я хочу. Не до конца. Все эта смерть и разрушение, ежедневный кошмар — это не то, что я хочу. — Повернувшись к горизонту, он смотрит на бледно-серое небо. — Тебе не понять. Но Себастьян понимает. Не только потому, что он демон и чувствует желания хозяина, но из-за уз, что связывают их сердца. Из-за почти невыносимой тяжести сочувствия — этого дара и проклятья, он не уверен, что именно оно собой представляет, — которое взвалилось на него по причине любви. Пусть он не всегда понимает, откуда в Сиэле берется смятение, — видите ли, он ведь все-таки демон, — но это не значит, что он не ощущает его боли, что она не зажигает в нем зеркальную агонию. — Вы неправы, — произносит Себастьян. — Отчасти вы хотите разрушения. Когда Сиэль не отвечает, демон пробует дальше: — Так чего же вы хотите, милорд? — Справедливости, — резко бросает Сиэль, глядя на свой револьвер. — Он должен заплатить за то, что сделал. — Это все? — А есть что-то еще? Демон медлит с ответом. Вдалеке слышится мягкое журчание ручья. Скоро он застынет под морозом зимы. — Вы считаете, он как-то причастен к тому, что с вами случилось. Юный граф прерывисто вдыхает, пожимая плечами. — Есть только один способ выяснить. — А если это так? Если он ответственен за это, что вы сделаете? — давит демон. Теперь его голос напряжен и настойчив. — Вам известно? — То, чего ждал все эти годы. Покончу с этим. Страх, что сидит на груди, упирается коленями в ребра и выгоняет из легких весь воздух. Себастьян отрывает взгляд от господина и опускает глаза. — Но готовы ли вы? — шепчет он в землю. На ветви вдалеке юный граф замечает небольшого фазана. Он поднимает револьвер, срывает глазную повязку, чтобы лучше прицелиться и, как раз в тот момент, когда беспечная птица готовится взлететь, он спускает курок. Пуля прорезает воздух и, попадая в цель, пробивает свой путь сквозь пернатую грудь и ровно в бьющееся сердце. Птица камнем падает на землю, корчится и бьется в грязи, борясь со смертью как с эпилептическим припадком. Так продолжается, пока к ней не подходит юный граф. Она поднимает глаза на своего убийцу — теперь спокойная, зная, что не умрет в одиночестве — и отпускает страх. Принимает судьбу и позволяет жизни вытекать из сердца. В груди Сиэля тоже больно. — Готов или нет, время уже на подходе, — говорит он, закрывая глаза и отворачиваясь от своей добычи. — Нельзя решать, когда наступят важные моменты. Демон снова опускает взгляд. Скользит глазами по рукам, по бороздам на ладонях. Сжимает кулаки. Проглатывает боль, боязнь и страх, что расходятся из груди, будто крест, и тянут свои руки к его горлу и вниз к животу. — Да, полагаю, нельзя.***
Секунды превращаются в минуты, а минуты образуют часы. Время становится тягучим и катится, как патока, пока епископ ждет свою судьбу. Клочки его уходят без особой шумихи, как в любое другое утро, что мужчина провел в старом доме, примыкающем к церкви, который он теперь использует под место работы. Здесь он следит за делами прихода, выполняет мелкие и каждодневные задачи управленца епархией, пишет письма щедрым покровителям и готовит проповедь, которую произнесет в соборе Святого Павла в Лондоне. Святой Павел, которой ослеп, но позже прозрел. Святой Павел, который был убит, но чью смерть искупили. Святой Павел, который распространял Божье Слово среди тех самых людей, что убили своего спасителя. Святой Павел, который видел, как меняется течение, и следовал ему, чтобы войти в историю. Епископ стоит у окна, заложив руки за спину, и глубокомысленно взирает на церковный сад. Где-то там, в холодной, сырой почве, в ожидании морозного штурма зимы, кроты и землеройки строят сеть соединительных туннелей. Поразительно, думает он, что в то время, как наверху все обращается замерзшей пылью, внизу бурлит Атлантида. Он вспоминает, как предавался своим темный развлечениям всякий раз, когда позволяли время и возможность, и в тот же вечер удалялся в один из лондонских притонов привилегий, где собирались богачи и те, кому повезло в жизни; там он мог руководить их ханжеским порывом щедрости и филантропии. Благотворительность имеет ценность до тех пор, пока ее встречают с одобрением и благодарностью. Он наблюдал, как их грудь раздувалась от довольства и гордости, что присущи тем людям, чья уверенность в порядке вещей и в своем незыблемом месте среди высшей касты столь же непоколебима, сколь и не заслужена. Как тем, кто кормит бродячих собак объедками со своего стола. Именно тогда, посреди этой мысли, епископ замечает приближающийся экипаж. А немногим позже слышит пару отрывистых шагов, решительных, злых, ступающих с невероятной синхронностью, и довольно улыбается, когда мальчишка Фантомхайв и его зверь на поводке наконец появляются в доме. Далее следует шквал вопросов и обвинений со стороны Сторожевого пса Ее Величества. Содержание их оставляет епископа равнодушным и невозмутимым. Он слушает с терпением священника, что принимает исповедь, и это только больше приводит в ярость его молодого собеседника. На стол пред ним кидают документы, все дальше звучат обвинения, но мысли мужчины начинают уплывать куда-то вдаль. Он думает — но не жалеет — о проповеди, которую он сочинил и никогда не зачитает, о письмах, которые он написал и никогда не отправит. Думает о том, что ему нравится быть частью истории. И только когда обличительная речь юного графа, с ее несколько отрепетированным чувством грандиозности и лицемерья, перерастает в подчеркнутую необходимость восстановить справедливость ради всех жертв епископа — ради сирот, одураченных верующих и прихожан, которых предали, ради всех мальчиков с клеймом, — только тогда епископ вынужден наконец говорить. — Вы здесь не из-за них. Вы здесь из-за себя, — прерывает он нарастающий ритм монолога. — Вы здесь за расплатой. Юный граф замолкает. Кулак, которым он только что потрясал с манерой человека благонравного, зависает в воздухе. Опустив его, он закрывает рот и смотрит на епископа свирепым взглядом. — Вы разочарованы, — продолжает мужчина. — Надеялись, что все пройдет иначе. — Его лицо разрезает улыбка. — Сколько раз вы проигрывали в голове эти фантазии о мести со времен нашего последнего разговора? Сиэль не отвечает и бросает взгляд на своего молчаливого, преданного спутника. Но епископ продолжает зачитывать ему его же мысли: — Сколь часто вы воображали, как я лежу у ваших ног и умоляю о пощаде? С чего бы вам щадить меня, представляли вы свои слова, если я не пощадил своих… «жертв». Сиэль стискивает зубы и глотает слюну. — Вы здесь не ради справедливости, — завершает епископ со сдержанной улыбкой, точно венерина мухоловка, прячущая зубы. Эту гримасу он будет носить на протяжении всей встречи, а глаза останутся зловещими и мрачными. — Вы здесь не для того, чтобы добиться для них справедливости. Вы пришли за ответами. За местью. Бледное осеннее солнце позади епископа восходит к зениту, словно судья, председательствующий в великой инквизиции, и запускает в окна кабинета косые лучи. Три тени — две высокие, одна пониже — растут на полу, а под глазами епископа образуется пара блекло-серых полумесяцев. Демон смотрит на юного графа, а тот — на епископа. Сиэль, правда, представлял себе это иначе. Он должен был допросить его, поставить на колени, неспешно сломить и, когда пришло бы время, вырвать из сердца ответы и вынести заслуженный приговор. И все это должно было происходить под его твердым управлением. Но такого он не ожидал. Издалека доходит тихое шипение. Сиэль берет себя в руки. Вся притворная честь, жажда справедливости и добродетель отброшены, и он решается задать вопрос, который всем троим уже известен. — Моих родителей убили вы? Епископ, не испугавшись вопроса, продолжает улыбаться все той же безмятежной улыбкой. Той, что скрывает тайну, той, что не позволяет насладиться победой. — Убийство ваших родителей стало последствием всех предшествующих ему действий. Каждого события, каждого решения, каждого пути, что не был пройден. Его слова и голос заползают в мозг, подобно змеям. Шипение паучьих лапок нарастает, и Сиэль чувствует, как швы на шрамах начинают расходиться. Он с трудом не дает им порваться. — Себастьян! Себастьян подходит к епископу и наносит удар ему в челюсть — один, второй, третий, так быстро, что голова мужчины запрокидывается назад, и он бьется о стол. От треска сломанных костей и бульканья крови по спине бегут мурашки. — Моих родителей убили вы? — мальчик скрежещет зубами. Епископ шатко опирается о стол, поднимает к нему голову и снова улыбается, только рот его теперь окрашен кровью, она течет по подбородку и капает на белоснежный наряд, как лепестки роз. — Нет, — отвечает он скрипучим голосом. — Но вы знаете, кто это сделал. — Знаю. Губы епископа искривляет паучья ухмылка, и юный граф ощущает, как по коже центробежным строем ползут сотни лапок. Во рту металлический привкус адреналина и злости. Сердце в груди колотится, а кровь бежит, как бурная река. Солнце снаружи наблюдает за происходящим, качая головой и тяжело вздыхая. — Отвечайте, или я убью вас! — Вы убьете меня в любом случае. Именно этим все кончится. К этому все и вело. Мы с вами лишь марионетки в чужой постановке. Сиэля начинают поглощать эмоции. Ему не нравится, что происходит. Он разрывается надвое — на Сиэля, который наблюдает, и который действует. Набирает полные легкие воздуха, но этого мало. Гнев едва ли возможно сдержать, он как бешеные псы, что скребутся о забор. Хочется кусаться и рвать плоть. Хочется сделать больно. — Себастьян! Демон смотрит на него настороженно, но все же следует немым приказам господина и наносит мужчине мощный удар кулаком в живот. Епископ сгибается пополам, и его рвет на пол кровью и желчью, оставляя на шелковом персидском ковре несмываемое пятно. — Вы продали меня секте? — рычит Сторожевой Пес. Мужчина с трудом выпрямляется, хватаясь за край стола. — Они не знали, что вы Фантомхайв. Для них вы были ничем. Но я знал. Я знал, кто вы такой с того момента, как увидел вас, подброшенного на крыльцо приюта. — Тогда зачем? Почему? — Нет никакой причины, — вскипает епископ. — Я просто отправил вас в путь, чтобы вы стали тем, чем стали. Подумайте о другой своей версии, другом Сиэле. Не задетом трагедией, не омраченном жестокость. Совершенно незнакомого с миром и скучного. Обычного. Вы не помните меня, милорд, но я помню вас. Я помню другого Сиэля. Глаза мужчины затуманивает похотливый блеск, и он облизывает губы. Это ни с чем не сравнимо. Быть катализатором метаморфоз. Запускать цепь событий, что приведет к разрушению и воссозданию. Запечатлеть себя в чужой душе и оставить нечто, что тебя переживет. По той же причине пещерные люди рисовали на скалах. Оглядываясь на свою жизнь, епископ ни о чем не жалеет. — Взгляните на себя теперь. Невероятный! Себастьян, как продолжение воли хозяина, всегда знающий его желания наперед, хватает мужчину за голову и давит на глаза большими пальцами, пока из них не брызжет кровь, которая течет, как слезы, что он отказывается проливать. Епископ рефлекторно хватается за руки демона, но силы отцепить их не хватает. Он со стуком ударяется о стол и сползает на пол, где и остается, не в состоянии подняться назад. Проглотив слюну с кровью, он довольно вздыхает. — Что вы сделали со мной? — Сиэль говорит медленно, голос звучит, как далекое эхо. Епископ, зная, что доживает свои последние минуты на земле, тянется к богатому букету памяти и вырывает из него один образ. От воспоминания он плотоядно улыбается. — У вас была такая прелестная чистая кожа. — Он облизывает губы. — Мягкая и светлая. Как жаль, что с ней произошло. Последние нити здравого ума разрываются, и гнев наконец-то выходит наружу. — Убей его! Вопреки обыкновению Себастьян стоит нерешительно. — Юный господин, я… — Сейчас же! — рявкает лорд, шагая навстречу. — Сэр, я думаю… — Молчать! — рычит он, прежде чем поднять ладонь и ударить его по лицу. Со всей силы. Так, что звук пощечины эхом разносится по комнате. Так, что голова демона резко поворачивает вбок, а на безупречной коже остается яркий след. Себастьян стоит неподвижно. Боль пронизывает рикошетом, как повторные толчки землетрясения. В следующий миг звук удара по щеке сменяют два выстрела, оба выпущены с близкого расстояния, из пистолета молодого хозяина, в лоб и горло епископа. Кровь льется ручейками, свет в глазах потухает. Но выражение лица не меняется, губы по-прежнему растянуты в ухмылке. Уставившись на тело, Себастьян медленно проводит рукой по щеке, там, где пульсирует и жжется кожа. Сглотнув, он продолжает смотреть мимо мальчика. — Юный господин, я думаю… Но его хозяин еще не закончил. Он хватает демона за волосы и силой тянет его голову вниз. Глаза Себастьяна ширятся, рот от удивления раскрыт, но слова не выходят. — Ты здесь не для того, чтобы думать! Ты здесь, чтобы делать, что я говорю! Юный лорд грубо отпускает его, разворачивается и стремительно вылетает из комнаты. Несколько секунд Себастьян смотрит ему вслед. Затем командует огню спалить тело епископа, а вместе с ним и все вокруг. — Конечно, милорд, как пожелаете, — тихо говорит он в пустоту, смотря, как комнату охватывает пламя, а воздух напыляется дымом. Вдалеке два работника в садах наблюдают, как граф с дворецким уходят, а позже видят, как дом у церкви поглощает пожар. Они не вмешиваются. Не делают попыток кого-то спасти, не сообщают об этом ни единой душе. Им известно о делах епископа, и за великую потерю они это не считают. Там, где люди терпят поражение, вселенная всегда находит способ вершить правосудие.***
Часы в центральном зале главного отделения столичной полиции пробивают поздний час. Их монотонный бой походит на медленный стук умирающего сердца. Или на выстрелы пуль, что производят один за другим в ряду расстрельного отряда. Это первый звук, который Джеральд услышал с тех пор, как епископ ворвался в его кабинет, сел напротив и изложил свою просьбу, и, пожалуй, комиссар должен быть благодарен часам за то, что разорвали тишину. Просьба. Такое слово он употребил. Просьба увести мальчика в сторону. Сбить его со своим треклятым цепным псом со следа. Мальчик — Сторожевой Пес — вскоре наведается в офис комиссара, предсказал мужчина и счел за лучшее попросить не допускать дальнейших расспросов о своих делах. Часы снова бьют, а Джеральд рассуждает о тонкой, опасной софистике слов. Их способности затуманивать правду. Просьбы криминальных главарей направить следствие по ложному следу или принять подать мелких уличных головорезов, когда их непорядки становятся слишком вопиющими, чтобы закрывать на них глаза. Просьбы его собственных людей сокрыть убийства подозреваемых без должного расследования и судебного разбирательства. Просьбы лондонской элиты замести под ковер их преступленья и греховность. Он вспоминает просьбу, с которой к нему обратились многие годы назад. Просьбу предать. Ту, о которой он не может думать без приступа тошноты и ненависти к самому себе. Просьба вместо приказа. Выбор вместо обязательства. Необходимое зло и высшее благо. Он взирает на епископа, стараясь сохранять лицо бесстрастным, чтобы ни капля отвращенья не показалась наружу. Они оба притворяются, будто Джеральд не подозревает о делах епископа за закрытыми дверьми. Комиссар делает вид, что прекратить это не может. Он занятой человек, объясняет епископ, и они оба знают, что это расследование никуда не приведет. Ровно, как и предыдущее. И то, что было до него, и то, что было до этого. Как и всё, что комиссар пытался делать за свою бедную, беспомощную жизнь, чтобы принести добро в этот про́клятый город, потому что правит им власть и могущество. Джеральд стискивает зубы, и оба смотрят друг на друга — двое мужчин, загнанных в тупик из-за секретов, которые хранят друг о друге, из-за секретов, которые их связывают. — Что бы, по-вашему, сделал мальчишка, если бы знал о том, что совершили вы? — подчеркнуто спросил епископ в качестве последней точки в своей просьбе и позволил вопросу эхом отдаваться в голове собеседника, как метрономный бой часов. Нет нужды напоминать комиссару, что он в долгу перед епископом, а епископу — что он в долгу перед ним. И поэтому оба молчат. А часы снова бьют, отмеряя ход времени.***
Небо серое, как глаза слепого с катарактой. Сидя в карете, Сиэль наблюдает, как церковь с домом становятся меньше и меньше, а черный дым и оранжево-красное пламя плавно поднимаются, как руки у индийских танцовщиц. Адреналин, и гнев, и мимолетное безумство начинают отступать, противясь воле молодого лорда. Он не хочет, чтобы злость исчезала. Он знает, что ждет его, когда ее не станет. Теперь он убийца. Его руки запятнаны кровью одного из самых влиятельных людей во всем Лондоне. И эта смерть на его совести. Нет ни посредника, ни лживого змея. Ни истории, которую он мог бы себе рассказать. Ни нарочного неведения, ни добровольного забвенья. Пальцы еще помнят металл спускового крючка и дрожат. Сиэль глотает подступившую желчь и силится держаться за гнев. Себастьян наблюдает за ним, пока он не бросает на него суровый взгляд. — Могу я кое-что сказать, милорд? — осмеливается спросить демон своим сдержанным голосом. — Что ты хочешь сказать, Себастьян? — огрызается Сиэль, сильнее хватаясь за гнев, скользящий между кончиков пальцев. — Что ты не одобряешь моих действий? Думаешь, я поступил опрометчиво? Эмоционально? — В прошлом вы просили говорить вам только правду, милорд. — Да, но это не лишает тебя выбора не говорить ничего вовсе. Себастьян поджимает губы и отводит глаза. Но это не важно. Сиэль знает, что скажет демон. Он сказал бы только правду. Что епископ знал, кто убил его родителей и похитил его самого, и что теперь это останется тайной. Тишина растягивается, а воздух густеет от повисших между ними несказанных слов. Лицо у демона непроницаемо. Сиэль может разглядеть отпечаток собственной ладони на щеке, чуть темнее алебастровой кожи. Наконец он сдается. — Ладно, Себастьян, говори что хотел. — Я хочу знать ваше желание, — демон начинает задумчиво. — Чего вы хотите, милорд? Мести или просто ищете свою погибель? — Я хочу, чтобы причины были ясными. Не делай вид, что ты какой-то любезный защитник. Давай не забывать, кто из нас монстр. Кто из нас змей. Себастьян наблюдает, как Сиэль внутренне мечется, набрасывается на ближайшее, на что может выплеснуть свой гнев, пытается разорвать единственную веревку, что держит его на привязи. При виде этого он ощущает только беспощадное, грызущее сочувствие, лишь отражение бездонной боли и смятения хозяина. Этот прокля́тый дар любви. Лицо Себастьяна смягчается, холодность во взгляде исчезает. — Вам легче, оттого что гневаетесь на меня? Сиэль издает резкий смешок, больше похожий на последний, отчаянный вздох утопающего. — С чего бы мне на тебя гневаться? Это всего лишь то, чем ты являешься. С тем же успехом можно гневаться на стервятника за то, что питается падалью, или на крысу за то, что рыщет по канализациям. Если демон свирепеет, слыша, как его описывают таким образом, если слова господина прорывают нутро, как тупые ножи, он не показывает этого и продолжает испытующе смотреть на него все с тем же печальным лицом. Устав высвобождать свой гнев, Сиэль откидывается на подушки сиденья и смотрит в окно. И пока он невидящим взглядом следит, как качаемые ветром деревья проносят мимо свои кивающие ветви, чудовищность его поступка начинает доходить до него. Чувство вины, страх, отвращение и стыд налетают, как собаки, что сорвались с цепи. Борясь с тревогой, он сдерживает слезы, щиплющие в уголках его глаз. Какое-то время они едут молча. Сиэль бросает на демона беглые взгляды, чтобы оценить степень ущерба, который он нанес своим взрывом эмоций. Себастьян смотрит вперед с покорным выражением лица. Теперь, когда злость вырвалась и утекала из него, как вода из прорвавшейся дамбы, мальчик чувствует себя опустошенным. И, как всегда, на место злости приходит печаль. Дыхание сбивается, грудь ноет. Сиэль думает обо всем, что сегодня случилось, обо всем, что случилось за последние недели, месяцы, года, и на хрупкое человеческое сердце давит невыносимый груз усталости. Он не знает, сколько еще сможет продолжать в том же духе. Сиэль осторожно передвигается на сторону Себастьяна и садится на другом конце. Переводит взгляд на демона и, печально на него посмотрев, возвращает внимание на проносящийся пейзаж. Себастьян по-прежнему глядит перед собой. Наконец Сиэль придвигается, ложится на сиденье, сворачивается в клубок и кладет голову на колени дворецкого. — Ты был прав, — начинает он шепотом. — Мне не следовало приходить. Это было ошибка. Себастьян не человек и не нуждается в жалости, но даже будь оно так, его оборона бы пала при звуке грустного, дрожащего голоса своего господина. Он невольно кладет руку на голову мальчика и медленно, ласково проводит по его волосам. Сиэль кусает губы, но слезы все равно текут, и на чужой штанине остаются мокрые вкрапления. — Прости, что ударил тебя, — продолжает он ломаным голосом, кладя руку на колено дворецкого, и потирается о ногу щекой, точно льстящийся кот. Себастьян вынужден сделать один, два, три вдоха, чтобы справиться с нарастающим чувством в груди. Все, что он хочет, — защитить господина. Избавить от боли. Он мягко проводит костяшками пальцев по щеке мальчика. — Все в порядке. Это… — демон на секунду замолкает. — Это тело равнодушно к физическим ранам. Ему не больно. Сиэль размышляет над его слова. Кусает нижнюю губу. — Но это не совсем правда, верно? — Что, милорд? — Пусть твое тело не страдает от физических ран, но боль ты все-таки чувствуешь. Себастьян молчит, и мальчик ощущает, как ползущие в груди терзания и страх цепляются за ребра. — Что, по-твоему, теперь со мной станет? — спрашивает Сиэль. Его слабый голос выдает ранимость, демон не слышал его таким со времен первых дней их знакомства. Себастьян продолжает гладить его щеку. — Все хорошо. Все хорошо. Он пытается найти способ снова спасти своего господина. Хочет подобрать слова, что будут значимы. Все исправить. Положить конец его страданиям. Демон думает, что нет в мире того, чего бы он ни сделал для этого мальчика. — С вами ничего не случится.