Метаморфозы

Иногда Себастьян чувствует, как его тело стареет. Человеческое тело. Чувствует его недолговечность. Непрочность. Чувствует, как сходит кожа, как увядает плоть, как становятся ломкими кости. А под ними, он чувствует, как рушатся клетки, как меняют свои свойства молекулы, как распадаются атомы. Демон неуязвим, он не может умереть, однако ощущает слабость своей человеческой формы. Точно так же, как ощущает тепло и тесноту в груди, когда лежит со спящим господином, или шипы, что обвивают нутро, если господин с ним холоден и находится вдали. Точно так же, как чувствует адскую боль при мысли о мимолетности жизни хозяина, ту особенную боль разлуки и утраты, с которой он не в силах совладать. В такие минуты ему кажется странным, что все его действия — это реакция на господина, и даже его тело соответствует желаниям хозяина. Подобно тому как все планеты вращаются вокруг своих звезд, все звезды вращаются вокруг центра галактик, а все галактики вращаются вокруг непостижимого центра всей материи, вместе взятой, демон вращается только вокруг господина. Он спрашивает себя, что случится с ним, что случится с «Себастьяном», когда двигательная сила мальчика, его гравитационное притяжение исчезнет из мира. Устремится ли он к самосожжению или будет вечно обречен блуждать по космосу, бесцельно и неприкаянно, как делал это до встречи с молодым хозяином. Он спрашивает себя, на что похожа смерть. Себастьян переворачивается на койке в своей тюремной камере, подальше от крыс, что покусывают его раненое тело, и пытается вообразить всевозможную боль. Расписать, классифицировать, разобрать на части и во всем разобраться. Боль во всех ее видах и проявлениях. Боль привязанности, пустоты, разлуки, утраты и скорби. Боль разрезанной плоти, обожженной кожи, вырванных зубов и раздавленных пальцев. Вокруг сырые стены камеры с облупившейся от влаги штукатуркой. В углах свисает паутина, по полу шныряют паразиты. Тараканы и пауки, что гуляют по потолку и опоясывающим крошечное помещение трубам, легко видны нечеловеческим глазом. Он пытается исследовать боль беспристрастно, хотя и захвачен ею. Она давно стала реальной. Прорвалась через заставу людской оболочки и пробилась в демоническое «я». Боль в его теле человека, боль в его сердце демона. Себастьян чувствует, как неровные края сломанных ребер царапают легкие. Не наблюдает, а чувствует. Чувствует ободранные нервы в ранах, покрывающих все тело. Чувствует дыры в кишках и как в живот из них вытекает зараженная кровь. Человек в черном и его чемодан чудовищных приспособлений задавали ему одни и те же вопросы, снова и снова, о его природе и происхождении. «Кто ты такой?» — спрашивал мужчина. «Кто такой мальчик?» — выведывал он. Множество вопросов о юном господине. Он ничего не сказал и только смотрел, как на пустом лице появляется извечная гротескная ухмылка. И хотя человек в черном ставил своей задачей боль, а не убийство, он тем не менее, должно быть, поражался, как думает демон, его упорному отказу отвечать. Или упорному отказу умирать. Он велит своей хрупкой внешней оболочке исцелиться, как делал это множество раз за свое неизмеримо долгое существование. Но теперь он чувствует боль на каждом дюйме заскорузлых костей и в каждой точке покрытой струпьями плоти. Будь он человеком, он мог бы заплакать. Позволить чувствам вырваться в потоке слез, чтобы быть в конце опустошенным, но спокойным. Демон не знает, сколько времени прошло с тех пор, как его разлучили с молодым господином. Шли дни за днями — или, может быть, недели? Месяцы? — а человек в черном вновь и вновь возвращался со своими вопросами и чемоданом несчастий. Но время для демона — странная вещь. Оно движется для него по-другому, подобно сну для человека, когда целую жизнь можно прожить за промежуток от заката до рассвета. Поэтому, возможно, времени прошло немного. Но он измеряет его в единицах привязанности и близости к хозяину, а значит, ему оно кажется долгим. Его подвергнутое изменениям существование, немощное человеческое тело и потрепанное демоническое сердце — все наполнено болью. Мир лишь страдания и хаос. Будет ли оно того стоить, когда все закончится? И все же, на исходе каждого нового дня демон лежит один в своей тюремной камере и ждет, пока юный господин не придет и не отдаст ему приказ. Пока он снова не облегчит боль и не заполнит пустоту.

***

О чем задумывался добрый доктор Сертюрнер, когда взял опиум и — с помощью химии и колдовства — превратил его в морфий? Смотрите-ка, как днями и ночами напролет он работает в своей лаборатории, склонившись над горелками Бунзена, пипетками и мерными стаканчиками. Смотрите-ка, как нарезает стручок мака и выжимаем из него наполненную заветным эликсиром слизь, вливает ее в колбы Эрленмейера, кипятит и мешает, кружась туда-сюда, как сумасшедший, пока воздух вокруг окутывает полихромный дым. Наверняка добрый доктор думал о Морфее, что сплетает свои божественные руки и создает сновидения, нашептывая в уши спящих великие, непостижимые послания из потустороннего мира. Быть может, добрый доктор даже задумывался о происхождении опиума, о том, как он выбросился на берег Тигра и Евфрата, подобно Венере в своей полуракушке. Но думал ли он о том, какой путь он проделает от одной цивилизации к другой — среди египтян, греков, арабов, венецианцев и индийцев — через торговлю? Не как ценный товар, вроде шелка, золота и специй, а как пассажир, пробравшийся на борт тайком, как чума. Знал ли он, что морфий, его создание, будет в разы сильнее опиума — более грозным убийцей страданий и более благотворным дарителем радости? Мог ли он предвидеть, что морфий будет следовать за войнами девятнадцатого века, словно тень, что он на крыльях пронесется по всей Европе и Америке, что он смешается со всеми последствиями битв — гнойными ранами, оторванными конечности, обожженной плотью — и оставит за собой пустошь солдат-морфинистов? Думал ли добрый доктор о своем английском преемнике, который много лет спустя попытается приручить дьявола и синтезировать то, что посчитает блестящим творением — сильнее морфия, но лишенное коварной способности химического вещества порабощать? Его преемник назовет свое создание героином, от слова «heroic» — героический, потому что именно так, по словам испытуемых, будет заставлять чувствовать себя наркотик. Возможно, добрый немецкий доктор тоже чувствовал себя героем, считая, что его творение способно успокоить боль, заложенную в человеческом разуме, усыпить беспокойство и тоску существования. Но думал ли добрый доктор о двойственности, заключенный в этой маленькой частице, обо всем добре и зле, которое она могла высвободить? Будь оно так, возможно, вместо Морфея, он нашел бы более подходящее имя в другом вдохновителе — в Янусе, двуликом обманщике, боге перемен и превращений, боге двойственности. Он мог бы сравнить силу морфия со способностью Януса оборачивать боль наслаждением, а наслаждение затем переводить в агонию, свободу в зависимость, жизнь в смерть. Знал ли добрый доктор, что опиум и все его потомки овладеют Лондоном и выйдут за его пределы, в Азию и Америку, будут множиться и разрастаться с городами, создавая в своих карманах нищеты индустрию работы, столь укоренившуюся и непоколебимую, что она переживет все остальные и станет благодатной почвой, на которой расцветут преступность и хаос больших городов? О чем думал этот добрый доктор в поздние года своей жизни, когда сам стал зависеть от опиума, чтобы сдерживать боль? Быть может, он вспоминал Пигмалиона, забытого и одинокого, пока не влюбился в свое же творение. Сперва его любимая лечила раны одиночества, но как он, должно быть, плакал, когда она стала жестокой, ибо он попытался от нее отвернуться. Как он, должно быть, плакал, когда она, забытая, пыталась отомстить, как это делает отверженная женщина.

***

Кэхилл сдержал свое слово и выяснил, где держат Себастьяна. Это заняло несколько дней, но сведения он предоставил, как и обещал, и Сиэль в который раз был вынужден примириться с тем фактом, что глава крупнейшего преступного синдиката в Лондоне стал его самым надежным союзником. Кэхилл передал информацию бесплатно, подобно тому, как торговец опиумом дает первую дозу задаром, зная, что клиент всегда вернется. Вооруженный знанием, Сторожевой Пес шагает по полицейскому участку на окраине Восточного Лондона. — Немедленно откройте дверь, — рявкает он ночному дежурному, сидящему за стойкой. — Я требую видеть мистера Михаэлиса. Дежурный поднимает голову и, следуя приказу комиссара, с притворным выражением извиняется. — Милорд, я не уверен, что понимаю, о ком идет речь, — он наигранно хмурится, изображая озадаченность. — Мистер… Михаэлис? Сиэль щурит глаза. — Довольно этих игр. На лице дежурного расплывается очевидная самодовольная ухмылка. — Боюсь, что здесь приказы комиссара — закон, а я — простой слуга закона. Если бы вы любезно прошли надлежащие процедуры… — Молчать, — рычит Сиэль, повышая голос на несколько децибел, и бросает свою трость на край стола. От удара дежурный вздрагивает. Его глаза расширяются от возгласа юного графа, а приоткрытый рот на мгновение замирает, прежде чем мужчина, заикаясь, начинает отвечать: — Милорд, я… — Я сказал, молчать, паршивая собака! Если бы я захотел вас услышать, я бы помахал у вас перед носом сосиской. — Он проходит два шага, отделяющие его от стола офицера, и бьет руками по крышке так сильно, что мужчина вынужден откинуться на спинку стула. — А теперь слушайте меня, — с лютой ненавистью в глазах скрипит Сиэль сквозь зубы. — Обычно я обратил бы на вас не больше внимания, чем на крупинку грязи на подошве, но, если сейчас же не проведете меня к камерам, я приложу все силы, чтобы разрушить вашу жизнь и жизни всех, кого вы любите. Дежурный сглатывает и судорожно выдыхает, наблюдая, как лицо юного лорда искажается от ярости. — Вам известно, кто я и на что способен. Не испытывайте мое терпение. Офицер, на чьем лице теперь не видно ни следа прежнего бахвальства, быстро бежит за ключом. Держа голову опущенной, он кротким жестом приглашает графа следовать за ним по коридорам участка.

***

Полный решимости и гнева, юный лорд пробегает глазами по ряду металлических решеток — где-то там, на койке в темном углу последней камеры в конце коридора лежит знакомый силуэт дворецкого. Звуки его шагов наполняют тишину, каблуки уверенно стучат по гранитному полу. Сразу же узнав эти шаги, Себастьян приподнимается на локте. — Милорд… — Пошатываясь, он встает во весь рост. Ноги под тяжестью травм подгибаются. — Себастьян, это просто неприемлемо. Джеральд… — юный граф начинает говорить, но остаток слов застревает в горле, когда дворецкий подходит к решетке, и свет фонаря освещает его разбитое лицо. И в этот момент Сиэль ощущает, что земля под ногами уходит, как оползень, и ему приходится цепляться за осыпающийся склон. Тишина нарастает. Воздух в легких застревает, когда мальчик медленно оглядывает демона. Взгляд скользит по разбитой губе и порезам на скулах, по окровавленным глазам — один багровый и еле открыт. Одежда, превратившаяся в лохмотья, в грязи и крови. Сиэль судорожно вздыхает при виде картины, воздух выходит, как будто насильно. Впервые за все время демон кажется маленьким. Плечи поникли. Тело сгорбилось. Побитый, побежденный, некрасивый. — Что с тобой случилось? — с трудом шепчет мальчик. — Джеральд хотел получить информацию, о вас, — тихо объясняет демон, глядя на хозяина сквозь прутья решетки. Взгляд Сиэля падает на порванную одежду, кровь из ран растекается на ней, как пролитые чернила по бумаге. Грудь сжимается, а нутро начинает крутить, когда мозг осознает чудовищность увиденного. Человеческое тело демона. Ранено. Истекает кровью, как это делало бы его собственное. — Как… как это произошло? — запинается он, с трудом пытаясь понять то, что видит. — Джеральд думал, что мог получить информацию силой. — Нет, я… я знаю, — Сиэль испускает подавленный вздох, а когда снова начинает говорить, его голос прерывается, и мысли плывут в голове. — Почему это произошло? Почему ты позволил? Ты мог дать ему отпор, так почему же не дал? — Вы приказали не делать этого, — отвечает Себастьян. Его голос необъяснимым образом мягкий. Нежный и спокойный, как всегда. Почему он не злится? Почему его не переполняет гнев и отвращение? Сиэлю остается только пораженно смотреть на него, раскрыв рот. Разум силится понять происходящее, отмерить ужасающий дисбаланс того, что лежит между ними, того, во что превратилась их связь — эти узы, обет, чем оно ни было. Впервые с того момента, как он ступил в помещение, мальчик вдруг понимает, что остальные камеры пусты и лежат в темноте. Здесь только они двое. Издалека доносится какой-то механический гул, то ли за стенами, то ли над потолком подвальной комнаты. Где-то в углу слышно, как плещется вода о металл, и как по камерам тихо снуют паразиты. Сиэль качает головой. — Тогда… приказывают сделать это сейчас, — говорит он секунду спустя. Вернувшаяся уверенность в голосе помогает устоять на ногах. — Ты должен выбраться. Просто… просто согни решетку, пробейся через стены или… — он лихорадочно машет рукой, — не знаю, превратись в туман и уползи сквозь половицы. Сделай то, что делаешь обычно. Только уходи! Сейчас же! Себастьян бездействует. Он стоит совершенно неподвижно и только смотрит на него через прутья. — Вам известно, что я не могу, — мягко отвечает демон. — Он узнает обо мне. И о вас. Сиэль мотает головой и отводит глаза. — Если я сбегу, он явится за вами. Маска на лице Сиэля начинает трескаться, и он старается смахнуть с глаз слезы. — Мне все равно, — говорит он, пытаясь держать голос ровным. — А мне нет. Взгляд мальчика скользит по щеке, запавшей чуть ниже разорванной скулы. Вырванные зубы. Он представляет себе ржавые клещи, сжимающие коренные зубы демона, как они дергают их, как разрывается мясо и нервы. Он слышал об этом как о действенном способе вести допросы. Заметив его взгляд, Себастьян прикрывает щеку ладонью и опускает голову, возвращаясь во мрак, чтобы скрыть свои раны от глаз господина. — Почему ты не залечил раны? — спрашивает Сиэль, на этот раз нежнее. — Это занимает больше времени, чем прежде. Не знаю почему, — отвечает Себастьян. Его голос приглушенный, лицо напряженное. Сиэль вспоминает это самое лицо, каким оно было первые месяцы с начала их сделки. Безупречное, прекрасное лицо. Бесстрастное, нечитаемое, нечеловеческое. Горло сжимается, а кишки завязываются в узел. Так многое с тех пор изменилось. Наконец он берет себя в руки. Сделав глубокий вдох, он задает вопрос, который задавать не хочет. Тот, на который уже знает ответ. — Тебе больно? Себастьян ничего не говорит, и Сиэль видит, как его лицо начинает меняться под тяжестью эмоций. Демон опускает глаза и отходит все дальше назад, пока тени не поглощают его целиком. И в этот момент Сиэль чувствует, как его переполняет стыд и вина за то, что он когда-то сомневался, был ли Себастьян реальным, мог ли он испытывать боль, и насколько боль демона имела значение. Он пытается ее вообразить, но понимает, что это не нужно. Достаточно вспомнить. Все, что случилось с тобой, случилось со всеми. Он берется рукой за решетку и, вспоминая, как впервые увидел своего спасителя из-за прутьев собственной клетки, прижимается лбом к холодному, влажному металлу. — Себастьян, я не знаю, что делать, — говорит он, уперевшись взглядом в трещину на полу тюремной камеры. — Простите. — За что? — Не знаю. Сиэль трется лбом о твердую решетку. Глотает ком в горле, сжимает кулаки и пытается собраться. — Я все исправлю, — говорит он наконец, стиснув зубы и кивая самому себе. Оттолкнувшись, Сиэль выпрямляется. — Что вы собираетесь делать? — тревожным тоном вопрошает Себастьян. Мальчик не отвечает и продолжает уходить. С каждым шагом походка его все уверенней. — Прошу вас, юный господин… Но когда тот не оборачивается, демон кричит ему вслед: — Я приду к вам. Вам нужно лишь позвать, и я приду. Во что бы ни стало. Сиэль на секунду останавливается и бросает беглый взгляд обратно к камере, где силуэт демона по-прежнему скрывают тени. Кивнув, он продолжает шагать, и Себастьяну остается только смотреть, как небольшая фигура хозяина исчезает во мраке.

***

К тому времени, как Сиэль выходит из дверей полицейского участка, ночь уже накрыла округу черной, беззвездной вуалью. На улице его встречает резкий ветер, хлещущий по лицу ледяною пощечиной. Надвинув шапку и опустив голову в складки шарфа, он сворачивает на дорогу, уводящую от участка. Глаза слезятся от порывов ветра, а взор застилает шквал снежинок. Краем глаза он различает архипелаг темных форм: черные кареты, запряженные черными лошадьми, и черные силуэты прохожих, плывущие на белом фоне снегопада. Громкие звуки города режут слух, и от них не спастись. Стук копыт по промерзшей дороге, движение колес, звон церковного колокола где-то вдалеке, скорбный, унылый, сообщающий о ходе времени, неразборчивые звуки разговоров, случайные слова раздора, трескотня болтовни —это смешалось в резкий, скрежещущий грохот. Голова кружится, желудок горит, будто наполнен чем-то едким, и Сиэль не в силах забыть картины крови и распухшей плоти, не может выбросить из мыслей фиолетово-багровую кожу, которая когда-то была безупречного цвета слоновой кости. Он сворачивает в переулок. Городской шум начинает отступать и превращаться в монотонный звук на фоне нарастающего хруста под ногами. Обжигающе холодный ветер морозит кончики ушей и щеки так, что они горят, затем — немеют, а глаза щиплет, от боли, холода и всего остального. Звук шагов, как метроном, создает гипнотический ритм. Сосредоточиться на нем вместо мыслей, Сиэль удаляется все дальше от суеты главной улицы, прячась в тиши переулка. Но вскоре к нему примешивается еще один звук. Глухое, бесстрастное арпеджио шагов вступает в промежутках его собственных. Сначала юный граф считает это плодом возбужденного разума или беспокойной фантазии, но пока он идет дальше, звуки становятся отчетливой парой отдельных шагов, следующих за ним на не слишком большом расстоянии. Возможно, это ничего не значит. Просто двое прохожих возвращаются после рабочего дня или идут из паба. Сердце в груди стучит быстрее. Сиэль прогоняет дурное предчувствие и ускоряет темп. Но чужие шаги тоже ускоряются в тандеме. Череда глубоких вдохов, и ледяной воздух царапает легкие, как ржавые гвозди. Мысли мчатся одна за другой, когда звуки шагов позади нарастают. Он оглядывается по сторонам в поисках путей отхода и ощупывает рукоять пистолета, спрятанного в кобуре. Но, прежде чем Сиэль успевает что-то сделать, чья-то рука хватает его за плечо и резко разворачивает. Подняв голову, он видит обветренное лицо: зубы оскалены, брови сдвинуты вместе, глаза взирают сверху вниз злобным взглядом. Мальчик кутается в пальто, чтобы спрятать дворянский наряд. — Простите, сэр! Мне очень жаль! — лепечет он, быстро смекнув перенять манеру речи и поведения беспризорника. — К-к-кажется… вы не могли бы мне помочь? Напавший хватает графа за пальто и тянет ближе, его губы расплываются в оскале, демонстрируя, что во рту не хватает зубов. Второй мужчина, сообщник, подходит ближе и злобно смотрит на него позади. — Заблудился, парнишка? — усмехается он с сильным гортанным акцентом уроженца Ист-Энда. Сиэль, как может, изображает наивное недоумение: глаза широко раскрыты, тон почтительный. — Простите, я… я не могу найти дорогу. — Думаешь, мне не известно, кто ты? — Мужчина хватает его за воротник и прижимает к стене. — Я тебя везде узнаю. Ты вылитая копия отца. Несмотря на кусачий мороз, Сиэль чувствует на коже бисеринки пота. Сердце мчится со скоростью зайца, в ушах пульсирует кровь, но каким-то образом мозгу удается схватиться за мысль: он вспоминает слова наемников Кэхилла, об этапах, через которые проходят люди, когда они пойманы, когда беспомощны перед угрозой физической расправы и смерти. Есть четыре этапа, хотя порядок иногда может меняться. Сначала они будут молить о пощаде. Пожалуйста, сэр, будут просить они. Умоляю, не делайте больно. Затем будут стараться показать, что они тоже люди, попытаются вызвать сочувствие. У меня есть имя, у меня есть ребенок, скажут они. Я такой же, как вы. Мне точно так же больно. Третий этап — это, как правило, попытка сторговаться. Я дам вам деньги. Я дам вам богатства. Я никому не скажу. Сиэль смотрит на противника. Тело натянуто, точно струна скрипки, но разум возвращает внимание к происходящему. Панический туман постепенно рассеиваться. Он проглатывает алюминиевый привкус страха, и мозг начинает прорабатывать контрнаступательную тактику. Первый этап он исчерпал и сразу понимает, что второй и третий этого человека не колыхнут. Лицо каменеет, и он наспех обдумывает варианты четвертого этапа. — За дурака меня держишь? — Мужчина скрежещет зубами. Сиэль испепеляет его взглядом, но, несмотря на все желание ответить, решает придержать язык. Вместо этого он начинает вырываться, сбрасывая чужую руку. — Если вам известно, кто я, тогда вы знаете, что лучше держать свои грязные руки подальше! В ответ мужчина лишь противно смеется, крепче сжимая кулаки и, без труда пересилив невысокого графа, снова бьет его о стену. — Из-за тебя меня закрыли на два года, — рычит он, поднося лицо так близко, что Сиэль морщится от едкой вони его пропахшего спиртным дыхания. — Оставили гнить в тюрьме. Юный граф пытается нащупать пистолет, но руки слишком зажаты. — Что ж, вы очевидное свидетельство того, на что способно перевоспитание, — огрызается Сиэль. — После освобождения вы явно изменили дела в свою сторону. Ухмылка на лице мужчины исчезает, на ее место приходит зловещий оскал. — Вам не приходило в голову, что такому мусору, как вы, пристало гнить в тюрьме? — Сиэль провоцирует дальше, выискивая слабые места. В глазах мужчины вспыхивает гнев. Он замахивается, и в следующий миг юный граф чувствует, как его челюсть встречает кулак. Первым следуют шок от удара; голова, запрокинувшись, бьется о стену. Передышка на долю секунды, и его омывает острая, ошеломляющая, всепоглощающая боль. Следом идут два удара в живот, отчего мальчик сгибается и падает наземь, как тряпичная кукла. Пока он стоит на четвереньках, на мокром, ледяном тротуаре, его обидчик, пользуясь возможностью, наступает ему на руку каблуком сапога, давя на маленькие кости нежных пальцев. Сиэль взвизгивает, когда его пронзает новая волна боли, и шатается, чувствуя, как в горле поднимается желчь. Как будто бы издалека до слуха доносится мужской смех. Сиэль тяжело хватает воздух и отплевывается; подступающая рвота обжигает грудь и горло и студенистой лужей растекается перед ним на земле. Он вытягивает шею и сквозь дымку в глазах взирает на головореза. Кашляя кровью, желчью и слюной, он пытается разжать железную хватку приступа астмы. Второй мужчина нависает рядом, завороженно метая глазами между юным графом и товарищем, словно наблюдает за теннисным матчем. — Что, никаких колкостей, никаких остроумных ответов? — спрашивает первый мужчина, хватая Сиэля за воротник, и, рывком подняв его на ноги, снова толкает к стене. Затем он выхватывает из-под куртки нож и приставляет его зазубренное лезвие к гладкому, хрупкому, будто у птицы, горлу мальчика. — За те два года не было ни дня, чтобы я не мечтал воткнуть этот нож тебе в брюхо и не провести до самых легких, чтоб выпустить тебе кишки. Прямо как поросенку. — Он проводит острием у щеки. — А может, мы начнем с твоего личика, — поправляется он, прижимая лезвие так, что оно оставляет крошечную вмятинку на коже, едва не порезав. — Нам спешить некуда. Я сделаю все аккуратно, медленно и болезненно. В голове звенит, челюсть пульсирует, и юный граф пытается удержаться на плаву среди высоких волн боли, тошноты и удушья. Он отплевывается и кашляет, но наконец ему удается восстановить дыхание, чтобы заговорить. — Если вы знаете, кто я, тогда вы знаете, кто на меня работает, — хрипит он между приступами кашля. — Вы понятие не имеете, какую боль на себя навлекаете. Второй мужчина испуганно моргает при упоминании цепного пса молодого слуги королевы. Ухмылка первого слабеет, но лишь на короткий момент. — Думаешь, я не знаю, что твой зверь под замком? Не много-то он сможет сделать из камеры. — Считаете, тюрьма его удержит? — со злостью спрашивает Сиэль. На лице первого мужчины мелькает сомнение. — Вам известно, на что он способен. Человек еще не создал достаточно крепкой решетки, что смогла бы его удержать. Закусив обе щеки, мужчина продолжает сверлить мальчика взглядом. Его товарищ неуверенно озирается. — Слушай, может, нам стоит… — начинает говорить второй мужчина, беспокойно облизывая губы и пятясь спиной. — Нет! — восклицает первый. — Он блефует. Если б этот зверь мог выбраться, он был бы уже здесь. — Мне лишь нужно позвать его, — резко отвечает Сиэль, собираясь с силами. — Все, что мне нужно, лишь позвать его. — Что-то я тебе не верю, — ухмыляется первый мужчина. Но все же убирает от его лица кончик ножа и слегка ослабляет хватку. Юный граф позволяет губам растянуться в улыбке, когда его неповрежденная рука скользит до талии. — Не могу вообразить, что он сделает с вами, — он растягивает каждое слово, встречая взгляд нависшего над ним бандита. — Изобьет, задушит, искромсает. — Секунду-другую противник смотрит на него как будто под гипнозом, глаза округлились, как блюдца. — Но представляю, как радостно мне будет наблюдать за этим. — Мертвым ты его не позовешь, — бросает первый мужчина. Его уверенность стремительно падает. — Он ад поднимет на уши, если я умру, — рычит юный граф. Второй мужчина нервно озирается и начинает отступать. — П-пошли, — говорит он запинаясь. — Просто… просто оставь его. Оно того не стоит. — Он найдет вас. Схватит и разорвет на части голыми руками. А потом возьмется за всех, кого вы когда-либо любили. — Идем же, — подгоняет второй мужчина, подходя к первому и хватая его за плечо. — Оставь его и уходим. Его товарищ оборачивается, чтобы возразить: — Да брось, он сочиняет сказки, я не… — Но шанса договорить у него нет — юный лорд хватается за недолгий момент, когда противник отвлекся, и тянется за пистолетом. Вытаскивает его из кобуры, прижимает дуло к животу мужчины и спускает курок. Бах. В пустом переулке выстрел раздается, точно раскат грома. На секунду рот мужчины удивленно застывает в форме буквы «О». Его хватка ослабевает. Он издает протяжный стон и, рухнув на колени, ведет рукой по животу: кровь проступает наружу, и из входной раны на одежде растекается влажная, алая тьма. Все еще под действием адреналина, ярости и страха, Сиэль смотрит, как некая внешняя сила, словно у марионетки, поднимает его руку, направляя пистолет на лоб мужчины, а пальцы давят на курок. Два раза. Бах, бах. И череп расцветает, превращаясь в месиво костей, мозгов и крови. Безжизненное тело валится на землю. Парализованный страхом, второй мужчина устремляет глаза на сообщника. Сиэль поднимает к нему голову как раз в тот момент, когда мужчина переводит взгляд на убийцу товарища. Он открывает рот, но слова не выходят. Сиэль наводит на него пистолет. Зубы начинают дрожать, то ли от ледяного ветра, то ли от прилива адреналина. Мужчина поднимает руки, показывая, что сдается. — Пожалуйста, — просит от хрипящим голосом. Сиэль смотри на него свирепым взглядом, рука на спусковом крючке лежит неподвижно, в то время как остальное тело дрожит от мороза и холодного пота, что покрывает кожу и пропитывает одежду. Мужчина машет головой, на глаза у него начинают наворачиваться слезы. — Пожалуйста, не надо, — повторяет он мягко. — Назови мне хотя бы одну причину, почему я не должен тебя убивать, — граф скрежещет зубами. Мужчина продолжает мотать головой. — Прошу, сэр. Пожалуйста. Я не хочу умирать. Что-то приводит Сиэля в себя. Ледяной зимний воздух жжет легкие. Внутри все крутится и бурлит, как бурная река. Он упускает пистолет и злобно глядит на мужчину. — Беги, — бормочет он гортанным голосом. Мужчина отскакивает, едва не поскальзываясь на обледеневшей земле, и уносится прочь, исчезая в переулке, обратно в темную ночь. Сиэль смотрит на труп человека, которого только что убил, и снова чувствует, как к горлу подступает тошнота. Адреналин иссякает. Мальчик припадает к стене и, задыхаясь, набирает полную грудь воздуха. С губ слетают хрипы, когда легкие сжимаются. Нельзя останавливаться. Он подошел слишком близко. Сегодня все могло закончиться. Он прижимается к стене; талый снег и слякоть впитываются в шерстяные брюки и шелковую рубашку. Сиэль чувствует себя разбитым. Словно какой-то части внутри не хватает. И дамба прорывается. Все начинается с воя — он вырывается из груди, повисает в воздухе и эхом отдается от каменных стен переулка. По щекам текут слезы, горячие, злые, беспощадные. Он плачет и не находит сил остановиться. Плачет за матерью и за отцом. За всем, что у него было отнято: детство, невинность, теплые объятия родительской любви. Он плачет за другим Сиэлем — тем, что живет в другой вселенной, в той мерцающей, светлой реальности, где тьма его не тронула. Слезы продолжают литься, он плачет и плачет, чувствуя, что это никогда не прекратиться, что боль и слезы будут выливаться из него, пока он не станет пустой оболочкой, брошенной чахнуть рядом с обезображенным трупом, гниющем в неизвестном, далеком переулке лондонских трущоб. Но в конце концов все прекращается. Время идет, и он начинает ощущать, что коченеет. Вокруг бездыханного тела образовался ореол крови, застывшей и смешавшейся со снегом. Над тем, что осталось от лица, уже слетаются мухи, и в колебании их крыльев можно видеть, как от далекого фонаря мерцает тонкая полоска света. Сиэль не знает, сколько просидел так, но линия горизонта начинает заливаться синим, по мере того как солнце пытается вырваться из лощины ночи. Он хватается за выступающий кирпич в стене и поднимается, прижимая поврежденную руку к груди. Опираясь о стену, он начинает ковылять по дороге. Каждая клеточка маленького, слабого тела отзывается болью. Но Сиэль думает о том, что осталось незаконченным. Пункт назначения близок. Он знает, что должен делать.