***
В суровом свете дня, возвращаясь к событиям, которые привели к этой новой трагедии, Сиэль не знает, почему так удивлен. Если посмотреть назад, все было очевидно. Возможно, это было очевидно лишь в том смысле, в каком бывают очевидны вещи, когда заглядываешь в прошлое, когда разум ставит все в логическом порядке, приводит в соответствие с заранее известными фактами, как, например, когда среди скопления звезд указывают форму Ориона. А возможно, это было очевидно потому, что мозг всегда ищет связь между явлениями во внешнем мире, которые зеркально отражают его собственный внутренний беспорядок. Это как видеть дьявола на кляксах в тесте Роршаха или связывать возникновение пожаров, эпидемий и голода с ледяным хвостом пролетающей кометы. Но Сиэль полагает, более важен тот факт, что он не соединил точки по мере развития событий, и в этом можно отдать должное способности человека обманывать себя, отрицать то, что он не желает признавать как правду. Он удивлен, потому что всегда считал себя свободным от потребности в самообмане. Он верил в холодные, неопровержимые факты, в правду без прикрас, во всем ее безобразии. Но Сиэль не думал о том, о чем следовало. И это его поражает. После всего, что он видел и совершил, всего, что было сделано от его имени, возможно, поражает его именно то, что он все еще способен удивляться.***
Первое тело нашли в переулке Уайтчепела, промокшее и грязное из-за сточной воды. Кожа к тому времени настолько посинела и разбухла от слякоти, что опознать фигуру было невозможно. Понятно было только то, что это было тело женщины, и что, казалось, она владела своим телом не всегда и, судя по всему, часто сдавала любому мужчине, готовому заплатить нужную цену. Подобного рода происшествия были не редкостью и вряд ли бы сильно встревожили полицию Лондона. Эти несчастные создания часто встречали кровавый конец, и у них не было ни семьи, ни друзей, ни иной связи с миром, которая побудила бы к чему-то большему, чем наспех закрытому делу. Констебли могли задать пару вопросов, опросить нескольких местных, покопаться вокруг места преступления или разыграть иную видимость расследования, прежде чем пометить дело как нераскрытое или не раскрываемое и сдать в тот же темный подвал, что хранит другие смерти и необъяснимые исчезновения бедных, бездомных и прочих обездоленных, легко заменяемых людей. Сиэль представлял их себе без труда — материалы следствий, гниющие рядом с делами о мальчиках с метками. Произошедшее могло и не поднять шума в лондонском обществе и уж точно не добралось бы до комиссара столичной полиции или королевского Сторожевого пса. Но появилось второе тело. И третье. Все женщины, все «падшие». А когда писаки и стервятники из «Лондон Стар» пронюхали историю и поняли, какую сенсацию и славу она может принести газете в затруднительном положении, или, скорее, какой свет она может пролить на бедственное положение угнетенных лондонцев, для столичной полиции стало невозможным продолжать свою обычную тактику и заметать эти смерти под огромный ковер. К сожалению, полиция не привыкла проводить такого рода расследования, а местные жители Ист-Энда — многие из которых были иммигрантами, бедняками, проститутками и наемной силой какой-нибудь банды, что оказалась единственным местом в округе, где можно было получить работу, — неохотно шли на сотрудничество и не спешили давать показания. Одна ошибка следовала за другой, неудачные начала заводили в тупики, а на улицах, в переулках и домах продолжали скапливаться трупы. Почуяв в воде кровь, все газеты Англии начали кружиться вокруг, как акулы. Растущая народная сенсация и преданная широкой огласке некомпетентность столичной полиции послужили причиной звонка в главное отделение Скотланд-Ярда, откуда, со шляпами в руках, поджав хвосты и, если уж быть откровенным, с зажатыми носами, призвали на помощь Сторожевого пса самой королевы.***
Так, Сиэль и Себастьян оказались на месте последней кровавой расправы. Глаза мальчика скользят по лежащему в переулке изуродованному трупу. Кровь, что просочилась из раны и пропитала тонкое платье, обвивается у таза, как рифленая лента. Обмякшие, багрово-пепельные кишки лежат на животе. Ей вырезали чрево, сообщил Сторожевому псу констебль. Полицейские его не нашли и решили, что убийца ушел вместе с ним, оставив в качестве гротескного напоминания. — Он сохраняет части своих жертв, — сказал прошлым вечером новый комиссар столичной полиции. Приемник Джеральда приезжал к Сиэлю в его лондонский дом. В ответ юный лорд бросил настороженный взгляд на человека, которого выбрали на пост его предшественника. Несмотря на то, что мальчик тщательно утаивал все известное ему о лживых и злодейских поступках Джеральда, похоже, что правдивая причина его исключения из полиции была всем известным секретом. Сколько бы неискренних прощаний, признаний и благодарностей за годы службы ни было сказано во время его ухода, они мало чем могли прикрыть зловоние. Сиэль попытался представить, какая борьба развернулась в полицейском управлении, городском совете и королевском дворе после поспешного, бесцеремонного ухода Джеральда. Мысль об этом заставляла улыбаться. Просто пережить врага — не самая приятная победа, но есть некоторое удовлетворение в том, чтобы быть последним устоявшим на ногах в конце кровавой, затяжной битвы и взирать на тело побежденного. Даже сама королева, убедившись, что теперь, когда его репутация совершенно запятнана, комиссар для нее бесполезен, сказала лишь короткое, безличное «прощайте и всего наилучшего», да и то через третьи уста. Никого из приличного общества сегодня не заметить в его компании, а вида того, как те самые люди, которые еще недавно получали выгоду от многочисленных актов коррупции Джеральда, теперь же лицемерно его покидали, было бы достаточно, чтобы рассмешить юного графа, не будь это настолько тошнотворным. Новый комиссар стоял в кабинете Сиэля, кратко рассказав о делах из Уайтчепела. Его манерность сложно было описать: он не был ни чрезмерно враждебным, ни чрезмерно почтительным. Вместе с юным графом Фантомхайвом они напоминали двух собак, что ходили кругами, оценивая друг друга. — Вероятнее всего, убийца — частый клиент проституток, — закончил комиссар, пожав плечами. — Убийства, должно быть, произошли во время спора из-за денег. А может быть, это работа кого-то, кто отказывается платить за то, что, по его мнению, причитается ему задаром. Сиэль кивнул. Слова его не впечатлили. Новому комиссару еще предстоит доказать, что он менее продажный или беззаботный, чем его предшественник. Время покажет. Но недостаток воображения не оставлял юному графу много поводов для оптимизма. Мальчик вспоминает слова комиссара, глядя на разрез под пупком женщины. Ровный, в форме полумесяца он будто ухмыляется, глядя на него снизу вверх. Кровь, лужицей собравшаяся вокруг тела и к этому моменту уже почерневшая, похожа на пролитые чернила. Есть что-то любопытное в том, как жестоко, но аккуратно, почти с любовью, было изуродовано тело. Его не разрубили тупым ножом, не забили ломом, не размозжили о стену. Напротив, тело вскрыли, а внутренности вырезали с хирургической точностью. Хирургической. Юный лорд кусает щеки, складывая все улики воедино. Мысли витают над чем-то, не осознавая его колоссальности, словно комар, жужжащий над хоботом слона. В произошедшем есть жестокость без дикости, без звериного пренебрежения к плоти, которое можно ожидать от убийцы в разгаре безумия. Нечто появляется в сознании и тут же исчезает — странное ощущение, похожее на дежавю. Это убийство напоминает жуткое, почти да Винчи-подобное увлечение человеческой анатомией, а не обычную поножовщину в споре за деньги или последствия гнева, вызванного чувством вины. — Его прозвали Джеком-Потрошителем, — тихо говорит Сиэлю молодой инспектор. — Она была еще жива, когда он вырезал ей матку. В голове юного лорда что-то щелкает: где-то на задворках разума начинает зарождаться догадка. — Почему вы решили, что это «он»? — спрашивает мальчик. — Может быть, убийца — женщина. — Не говорите глупостей, — молодой инспектор машинально усмехается, но спохватывается при виде сурового взгляда Сторожевого пса Ее Величества. Кашлянув, он вспоминает свое место и уважительно отводит глаза от графа Фантомхайва. — Простите, сэр. Я просто имел в виду, что не в женской природе совершать подобное насилие. Сиэль смотрит на него с изогнутой бровью, прежде чем вернуть внимание к трупу жертвы. Он знает по личному болезненному опыту, что совершать подобное насилия в природе каждого. Черта, что разделяет добро и зло, также делит пополам и сердце человека. — Боль, должно быть, была нестерпимой, — тихо произносит инспектор, хмуря брови и бросая презрительный взгляд на окружающие многоквартирные дома и полуразрушенные витрины магазинов. — Странно. Она наверняка кричала, но никто не пришел ей на помощь. Вскрытие позже покажет, что женщина была беременна. Нерожденного ребенка вырезали из нее вместе с чревом.***
К тому времени, как юный граф и дворецкий возвращаются в дом в Лондоне, на дворе стоит глубокая ночь. Каждый мускул в теле Сиэля болит от зимнего холода, а суставы ломит после целого дня, проведенного в лапах сырого ветра. От слякоти и снега одежда промокла насквозь, и все, чего он хочет, это раздеться, смыть с себя прошедший день, забраться в постель и забыться во сне. Поднявшись по лестнице, мальчик идет прямиком в свою комнату, и только смутно понимает, что Себастьян следует за ним в нескольких шагах позади, как делает это всегда, чтобы выполнить любые поручения, которые юный господин может дать перед сном. Сиэль стоит перед окнами спальни, выходящими на темную, пустую улицу, и наблюдает, как свежий, белый, словно пудра, снег тихо опускается, ложась на все, как тонкий плед, и мир вокруг становится призрачным, чистым, будто бы сошедшим со страниц книжки со сказками. Сиэль снимает пальто и кидает его под ноги. Начинает расстегивать испачканную сорочку, но резко останавливается, вспомнив о присутствии дворецкого. Щеки заливаются румянцем, а пальцы недвижимо повисают над второй пуговицей. Себастьян улавливает нерешительность молодого хозяина и, быстро поклонившись, выходит из комнаты. А Сиэль отчаянно желает, чтобы демон остался. Себастьян не видел его голого тела со времен первых дней их контракта, когда мальчик попросту был слишком разбитым и слабым, чтобы заботиться о себе, когда ему нужен был кто-то, чтобы залечить раны и смыть с него всю кровь, грязь и чужие прегрешения. Он помнит, как дворецкий купал его, проводя мочалкой по израненной плоти. Руки его были в перчатках, и кожа их не соприкасалась. Он помнит взгляд Себастьяна — казалось, он смотрел сквозь него. Его прикосновения были нежны, но бесстрастны. Словно Сиэль не был настоящим. Словно его там не было. Словно это было всего лишь очередной обязанностью дворецкого. Он воображает, каково бы было, если бы Себастьян посмотрел на него сейчас. Если бы он видел его сейчас, раздетым. Прикусив губу и чувствуя тепло внизу живота, он медленно расстегивает пуговицы. И представляет, что демон стоит позади. Он не видит, но чувствует на себе его взгляд. Или думает, что чувствует. Или надеется. Представляет, как глаза дворецкого скользят по его коже, будто лунный свет. Он уверен, что, будь Себастьян еще здесь, он бы смотрел завороженно, с восхищением. Почти уверен. Он почти уверен, что Себастьян наблюдал бы за ним с замиранием сердца, что он упивался бы зрелищем, запечатлевая в бесконечной памяти каждый дюйм, каждый изгиб его тела. И Себастьян не видел бы ни обожженной кожи, где стояло клеймо, ни резких впадин, ни неровных выступов его несовершенного человеческого тела. Ни слабых мускул, ни угловатых конечностей, ни худощавого туловища, что никогда не вырастет в высокую, крепкую фигуру отца. Он не видел бы что-то поврежденное, гниющее, а порой и уродливое. Он видел бы что-то безупречное и красивое. Что-то, чем стоит дорожить. При мысли об этом голова идет кругом, а внизу живота разгорается жар, который крутится и опускается, создавая нужду между бедер. Тело начинает желать чего-то, что он не в состоянии назвать. Сиэль хочет обернуться и увидеть. Увидеть, как Себастьян смотрит на него. Он представляет, как взгляд демона блуждает по его обнаженному телу, поднимаясь к лицу, медленно и томно, пока они не встретятся глазами. И Себастьян не отвернется от стыда или ради приличия. Он будет смотреть прямо на хозяина, а тот — на него, и оба будут знать, что хотят этого. Что Себастьян хочет его видеть, а Сиэль хочет быть увиденным, хочет, чтобы им восхищались, чтобы его желали. Он хочет, чтобы демон видел то, чего не видел никто. И в глазах Себастьяна не будет ни голода, ни похоти, ни жадности, а лишь глубокая тяга и благодарность за то, что такая редкая и драгоценная вещь, как обнаженное тело хозяина, была дарована только ему одному. Но Сиэль не оборачивается. Не зовет его обратно в комнату. Не просит остаться с ним на ночь. Он закрывает на мгновение глаза в попытке подавить волну тепла, что растекается по телу, и продолжает раздеваться. Резкими движениями он снимает сорочку и брюки и, позволив им упасть на пол, быстро надевает чистую пижаму, прикрывая свою наготу.***
Говорят, что кесарево сечение, по-латыни caesarea sectio, получило свое название от рождения Юлия Цезаря, которого вырезали из утробы. Жизнь сына в обмен на жизнь матери. И хотя историю названия можно проследить аж до времен римского императора, жизни женщин приносили в жертву детям еще задолго до его кровавого, но знаменательного рождения. Младенцев веками вырезали из утробы матери, их появление на свет отмечено насилием и кровью. Но и Господь Бог, и природа, и римляне с кинжалами недооценивают любовь матери к ребенку. Встав перед выбором между собственной жизнью и жизнью младенца, женщина наверняка отдала бы свою добровольно, если бы чужие руки не успели отобрать ее раньше. Но даже без кесарева сечения в родах не ничего безмятежного. Они прожигают душу му́кой, как клеймом, их агония, словно толчки землетрясения, прокатывается по судорожным мышцам и рвущимся тканям, будто что-то разрывает тебя изнутри. Даже без ножа мать может умереть от истощения, потери крови или ее заражения. С каждой вспышкой боли природа обрушивает на нее едва скрываемую ярость и ненависть. Так было предначертано, вписано в судьбу женщины еще в Книге Бытия, когда брошенный и разгневанный Бог обратился к Еве с обещанием умножить мучение родов. Тем самым в наказание за грех он наложил невыносимое проклятье на нее и все ее дочерей. Истекать кровью всегда было участью женщины.***
В Уайтчепеле найдено новое тело. Безжизненное, обезображенное, ласково вскрытое. Снова сделаны надрезы, снова вырезано чрево — работа скрупулезная, но чудовищная. Новость юному лорду доставил моложавый констебль из столичной полиции. Он стоит на пороге его лондонского дома, натянув свою каску вперед, чтобы защититься от резкого ветра, прежде чем его пускают в теплую, ярко освещенную входную. Пока констебль передает информацию графу и его особо внимательному дворецкому, крупинки пудрово-белого снега, что собрались на полях каски, начинают таять и соскальзывать с гладкой поверхности, прямо на клетчатый мраморный пол. Он держит себя вежливо и осторожно, широкие глаза бегают туда-сюда между господином и его помощником, оба из которых безупречны в дорогих одеждах. Констебль слышал истории про Сторожевого пса и его тайные силы, а также про роль, которую он сыграл в избавлении полиции от прежнего комиссара, поэтому он знает, что нужно быть начеку. Сиэль чувствует, что молодой человек относится к нему так, как раб относился бы к своему феодалу, и при обращении к нему смягчает тон. Полицейские продолжают считать, что имеют дело с сумасшедшим, с кровожадной гончей, что упивается жестокостью убийства. Расследование приводит к обычным подозреваемым: членам местных банд, преступным главарям и отморозкам, живущим в округе. Новый комиссар, похоже, отправил дополнительный отряд констеблей в районы, где, как известно, часто видно шлюх, желающий продаться, и мужчин, желающих купить. Но женщины при виде них убегали и прятались, ведь раньше эти молодые, отважные блюстители закона преследовали их, запугивали и сажали за решетку. И вполне вероятно, считает юный лорд, что и сами констебли с трудом принимают тот факт, что теперь эти падшие женщины находятся под их защитой, а не являются объектами поимки. Ни одна из сторон, кажется, не готова выйти за рамки отведенных ролей. А у лондонской полиции нет ни воли, ни воображения, чтобы разработать лучшую стратегию для поиска и захвата убийцы. Есть только один способ заманить его в ловушку, и Сиэль чувствует, как желудок при мысли об этом сжимается. Он поворачивает голову к Себастьяну. Дворецкий смотрит на него в извечном ожидании, всегда готовый выполнить приказ молодого хозяина.***
Сиэль начал страшиться визитов леди Элизабет. Визитов Лиззи. Она хочет, чтобы он называл ее Лиззи, как делал это раньше, когда они были детьми, а их жизни лежали перед ними, словно ослепительный банкет. Всякий раз, как она смотрит на него, он знает, что она видит будущее, в ее глазах оно полно сияния, надежды и радости. Но всякий раз, когда он смотрит на нее, все, что он видит, — отраженное свечение прошлого, далекое с его точки обзора, точно смотришь на ярко-голубое небо со дна колодца. Но он видит в ней что-то еще. Это нечто приходит беспорядочными вспышками, как воспоминания о сне. Проблеск другого, условного мира, который отделился от того, в котором живет он, той снежной ночью на десятый день рождения. Мир, который она делит с другим Сиэлем. Он представляет их двоих в том мире, как они выросли бы вместе, как их детская симпатия и привязанность расцвели бы, превратившись во что-то более значительное. Представляет себе неловкий юношеский роман, застенчивость и предвкушение, приступ боли в груди, той восхитительной боли тоски и желания быть рядом. Слабые улыбки и долгие взгляды, прикосновения дрожащих пальцев. Он думает об этом явлении, редком, эфемерном и оттого драгоценном, как прохождение Меркурия по диску Солнца, о чуде первой любви — вещи, что делает жизнь стоящей. Он представляет, как страсть и увлечение переросли бы в более зрелую, крепкую связь, стоило бы буйству подросткового романа успокоиться. Как он полюбил бы все, что в ней сокрыто, все, что делает ее собой: доброту, ласковость и щедрость духа, невинность. Представляет, как нахождение с ней заставляло бы его желать быть добрее, нежнее, лучше. А еще он думает о свадьбе, которой у него не будет, о детях, отцом которых он не станет, о доме, который он никогда не построит. О покое, который он может никогда не обрести. И он знает, что в глубине души Лиззи тоже это видит, хотя и пытается закрыть глаза. Когда она рядом, он нередко испытывает чувство вины, тоску и отчаяние, за ними — необъяснимый всплеск злости за то, что ее присутствие вынуждает его все это испытывать, а затем новый приступ вины за то, что считает ее ответственной за собственные чувства, и так круг за кругом, как на карусели. Чаще всего ему хочется, чтобы девочка держалась от него подальше. Сиэль испытывает к ней привязанность. Он любит ее, по-своему, и желает ей счастья. И он знает, — но не знает она, — что это означает жизнь без него. Он пытается объяснить ей это, передать словами, но язык слишком шаток, и правда ускользает, прячется в молчании и под внешним лоском высказанных слов. Но сегодня все иначе. Сегодня Лиззи рассержена. Из нее исходит ранее невиданная энергия. Ей есть что сказать, и она заставит его выслушать. Они сидят в его кабинете, она — в стеганном кожаном кресле, он — за большим столом из красного дерева, стоящим между ними, словно баррикада. Призрачный лимонно-желтый свет солнца, проникающий через распахнутые шторы, становится все более бледным по мере того, как день вяло клонится к сумеркам. Девочка пытается поговорить с ним, ищет способ достучаться, в то время как он закрывает все двери и окна. Сиэль не знает, как с ней говорить, поэтому, не вдаваясь в подробности, рассказывает, как прошел его день, как обстоят дела в компании, что происходит в Лондоне или просто о жизни поместья. Она взирает на него с каменным лицом и задумчиво играет с тканью юбки; плечи ее напрягаются, взгляд холодеет. Мальчик слышит лишь собственный лепет и не замечает в девичьих глазах ни пренебрежительности, ни разочарования. Едва ли он может винить ее, когда негодование и злость доходят до точки кипения и начинают выплескиваться. — Я знаю, что ты обо мне думаешь, — произносит она наконец, прерывая его болтовню. — Ты считаешь меня глупой и скучной, чем-то, что ты перерос. Сиэль вздыхает и, отклонившись на спинку кресла, смотрит в сторону, на закат за окном, окруженный стаей птиц и дымкой желтого, оранжевого и лилового цветов. Он готовится к тому, что ждало своего часа годами. — Элизабет… — И что хуже всего, ты считаешь, что я слепа или глупа, чтобы это понять. Чтобы увидеть, как снисходительно ты со мной обращаешься. — Она старается держать голос ровным, но он предательски дрожит. — Но я вижу больше, чем ты думаешь. Сиэль хочет быть с ней добрым. — Тебе не понять… — Нет, — скрежещет она, сжимая челюсти так сильно, что, кажется, зубы готовы сломаться. — Ты считаешь, никому не понять. Ты прикрываешься трагедией, используешь свою боль, чтобы отгородиться от мира. — Ее лицо напряжено, губы сжаты, бледные щеки краснеют. Что-то внутри мальчика пульсирует. Он щурится и чувствует, как вспыхивает злость. — Тебе не понять. Ты не представляешь, чего я лишился. — Разумеется, ничья потеря не сравнится с твоей, — парирует девочка. — По-твоему, никто не страдал так, как ты. По спине поднимается сгусток напряжения, и Сиэль ощущает, как нутро начинает лизать пламя гнева. — Закончила читать мне лекции? Но Лиззи не закончила. — Жизнь полна страданий и несчастий. То, что делает тебя тобой, — это то, как ты с ними справляешься. Ты не всегда решаешь, что с тобой произойдет, но тебе решать, как это встретить. — Неужели? — резко вставляет свое слово Сиэль. — И какое же несчастье постигло тебя? Какое страдание тебе выпало в жизни? — Тебе не приходило в голову, что я тоже кого-то потеряла? Что мы все потеряли кого-то любимого. Что есть особая боль в том, чтобы быть нелюбимым, незамеченным и отвергнутым тем человеком, который тебе дорог больше всех. Юный лорд на удивление теряет дар речи, когда Лиззи смотрит на него глазами, полными терзания и злости. Ему нечего ответить. И внезапно он чувствует себя уставшим и незащищенным. Лиззи права, и он не может собраться с силами, чтобы оправдаться, чтобы притвориться, что она только что не прочла ему вслух его мысли. — Ты думаешь, раз я смеюсь и наслаждаюсь жизнью, раз я выбираю доброту и вижу красоту в этом мире, так я слепа или глупа. Что я легкомысленна, просто потому что не смотрю на мир так, как ты. На глазах наворачиваются слезы, но Лиззи заставляет себя сдерживать их и, держа спину ровно, продолжает сверлить его взглядом, пока он смотрит на нее, не говоря ни слова. — Ты видишь во всех только худшее, потому что это оправдывает твое решение сдаться. — Ее тон разъедает, он прожигает кожу и обнажает его до костей. — Ты живешь в печали прошлого, вместо того чтобы иметь надежду на будущее. Оказавшись перед выбором между светом и тьмой, ты предпочтешь поверить, что свет — это ложь, и окунешься во тьму. Сиэль ничего не может сделать, кроме как сидеть сложа руки. Негодование и злость из-за того, что его изобличают так открыто, уступают приятию, а оно — глубокой печали и боли в груди. — Что же, ты прав: мы видим мир по-разному. — Лиззи глотает ком в горле, но больше не может сдерживать слезы в себе — они стекают по лицу и падают на складки юбки. Она встает, бросает на него последний сокрушенный взгляд и, развернувшись, идет к выходу. — И я устала жить в твоей тьме. Выходя из кабинета, девочка пытается держаться ровно, но Сиэль замечает, как плечи ее горбятся, голова поникает, а шаги ступают уже не так твердо; стальной образ спадает с ее маленькой, нежной фигуры, как у актрисы, что сбрасывает свой наряд в конце спектакля. Он знает, какие решимость и бесстрашие нужны, чтобы сказать то, что нужно. Сиэль оцепенело продолжает смотреть на кресло, где сидела его суженная, даже когда она давно покинула поместье, возможно, в последний раз. Дворецкий входит в кабинет с вечерним чаем, но граф не замечает его, пока он не становится рядом. Подняв голову, он вглядывается в его лицо. — Думаешь, я был с ней бессердечен? Себастьян внимательно смотрит на него секунду-другую, а потом его лицо смягчается. — Вам стоит быть добрее к леди Элизабет, она вас очень любит, — говорит он, аккуратно поправляя глазную повязку молодого хозяина и заводя прядь волос ему за ухо. — Вам стоит быть добрее, даже если вы не цените эту любовь.***
Красный — цвет ярости и страсти. Цвет боли, что желает кровавую месть. Он сидит в душе, охватывая чувства, как жаркий огонь, и поглощает человека целиком, его эмоции, привязанность и человечность, до тех пор, пока не окрасит собой все вокруг. Обнимая свое исхудавшее тело, Анджелина смотрит на кроваво-красный плащ. Это единственное цветное пятно в суровом квартале Уайтчепела. Узкая улица в окружении кирпичных домов совершенно пуста — недавний мороз разогнал всех жителей по домам. Свет уличных фонарей то вспыхивает, то тускнеет, образуя прозрачные полукруги оранжевого цвета. Мягкие хлопья снега сияют на свету лишь мгновение: на секунду они белые, красивые, чистые, а затем, упав на покрытую слякотью землю, становятся черными и грязными, прежде чем растаять и исчезнуть навсегда. Анджелина шагает в неизвестном направлении, ведомая неизвестным порывом, и наблюдает, как красная мадам идет следом, ухмыляясь ей из каждой закрытой витрины и каждой зеркальной поверхности. Свернув в узкий переулок, ведущий к местному борделю, она видит ее на углу. Не красную мадам, а другую фигуру — девушку, что укрывается от снега под козырьком здания, дожидаясь клиента. Она красива и изящна, легкая одежда на ней предназначена для соблазнения. Сперва она не замечает Анджелину, и та с приступом страха и подступающей к горлу тошнотой понимает, зачем ее вечная спутница привела их в этом место. Только не снова, прошу, мысленно умоляет она красную мадам. Но демон только смотрит на нее пустыми глазами и с ухмылкой в форме полумесяца. В окне магазина она видит, как красная мадам надевает красный плащ и натягивает красный капюшон, чтобы спрятать лицо и водопад сияющих красных волос. Она медленно подбирается к девушке сзади; выпавший снег заглушает шаги. Кинжал в ее руке уже готов полоснуть по горлу и вонзиться в живот. Девушка, похоже, понимает, что она не одна и что за ней наблюдают. Ее поза напрягается, спина выпрямляется. Она шагает чуть быстрее, уходя все дальше в недра трущоб, через извилистые улицы и закоулки. Красная мадам следует за ней в нескольких шагах позади, она пантера, что крадется за добычей. Девушка идет по переулку, но резко останавливается, когда заходит в темный тупик и упирается в кирпичную стену. Колеблясь, она озирается, прежде чем повернуться лицом к преследовавшему ее существу. Красная мадам наблюдает за ней из теней, и ее губы расползаются в ухмылке. Она движется ближе. Теперь уже громкий хруст шагов эхом разносится по переулку, становясь единственным слышимым звуком, не считая ее собственного дыхания. Она ждет, когда девушка увидит ее, когда на лице мелькнет осознание того, что вот-вот произойдет, и прелестные черты лица искривятся в паническом ужасе. Но девушка остается стоять неподвижно и с безмятежным выражением глядит на приближающийся, укутанный в плащ силуэт. Звуки шагов красной мадам заглушает барабанный стук сердца, стоящий в ушах, и глухой скрежет ее же дыхания. Она сжимает рукоять кинжала, проводя большим пальцем по лезвию, в предвкушении этого мягкого, плавного, приятного погружения в плоть, как будто разрезаешь масло. Но, прежде чем она успевает напасть, сзади слышится нарастающее хлюпанье сапог по слякоти и металлический взвод пистолета. Обернувшись через плечо, она видит стоящую за спиною фигуру. Ее лица нарушитель не видит — оно по-прежнему сокрыто капюшоном. Вокруг темно, но она узнает его, когда он появляется из мрака. Это Сторожевой Пес. Она видит его лицо: правый глаз закрывает повязка из шелка, синий цвет второго сочетается с цветом брюк и пальто. Но мальчик не видит ее. Он видит красную мадам, красную под плащом, но окутанную черной тенью в кромешной темноте переулка. На его лице нет ни следа узнавания — направив пистолет ей в голову, он смотрит прямо сквозь нее. Анджелина гневается на то, что ее не замечают. Гневается на то, что ее никогда не замечали. Что ее никогда не замечал Винсент, что ее никогда не замечала Рейчел. Что никто не замечает ее боли. Что вселенная двинулась дальше, пронеслась мимо, равнодушная к ее агонии. В чертах мальчика она видит подбородок и скулы Винсента. А в его глазах — глаза Рейчел. Синие, как небо на закате. Синие, как глубина океана. Синие, как цвет печали. И внезапно вся злость, вся боль и отчаяние, что терзают ее, все, что она носит в себе каждый день, все, что вонзается в нее, будто вре́тище, и уносит на дно, словно якорь, отчего каждый вдох ощущается как под водой, сосредотачиваются на одной-единственной фигуре перед ней. Гнев внутри превращается в пламя, поглощая ее целиком, а зрение застилает красной пеленой. Она хочет этого. Она хочет то, что у нее забрали, и хочет, чтобы красная мадам вырвала это для нее у другого. Развернувшись всем телом, она бросается к Сторожевому псу, быстро, как хищник, быстрее, чем тот успевает среагировать. Мальчик медлит с выстрелом только долю секунды, но этого хватает, чтобы кинжал разрезал воздух между ними и вонзился в его красное, бьющееся человеческое сердце. Она чувствует приятное скольжение лезвия, как оно проходит сквозь кожу, мышцы, кость и наконец источник жизни. Время для нее вдруг замедляется, интервалы между секундами растягиваются. Поразительно, как множество вещей могут уместиться в нескольких мгновениях, как они сокращаются до нескольких секунд, точно материя, которая сгущается в форму звезды, настолько плотную, что сжимает вокруг себя пространство. А затем она видит кровь, стекающую багряными, словно вино, ручейками. Красную, как ее собственная кровь. Как кровь Рейчел и Винсента. Она отшатывается назад, сердце сжимается, к горлу подступает тошнота. Ее охватывает ужас от того, что совершила красная мадам, от того, что совершила она. Но как только взгляд скользит по согнувшемуся телу на мокрой, покрытой слякотью земле, на нее внезапно находит волна облегчения. Вселенная, наконец, оказала ей милость. Она ударила ножом не племянника, а юную девушку, что встала меж оружием и сердцем мальчика. Девушка согнулась на земле на своих четверых. Брызги ее крови окрасили все синее пальто и брюки мальчика. Кинжал вонзился в грудь и, пройдя насквозь между лопаток, остановился всего лишь в миллиметре от графа. Анджелина не понимает, как это произошло. Она не видела, чтобы девушка двигалась, но ее вмешательство похоже на чудесный дар. Лицо ее племянника застыло в ужасе, глаза прикованы к девушке. Прежде чем он успевает заглянуть в лицо напавшего, красная мадам ускользает в тень, исчезая во мраке ночи.***
Все происходит слишком медленно. Устремленная на него вспышка красного, металлический блеск кинжала, а за ним поток крови. Сиэль чувствует, как что-то внутри разбивается, страх расцветает, как кровь из перерезанной артерии, и выливается на землю. Ощупав грудь, он понимает, что она цела. Это не его кровь. Это кровь девушки. Мир рушится, точно умирающая звезда, и увлекает за собой все, что находится рядом. Все вокруг — белизна падающего снега, тусклая желтизна далеких уличных фонарей, серость бетона и гранита улиц и домов — растворяется на заднем плане, и он видит только девушку, согнувшуюся на земле, и струйки крови, капающие из рваной раны на груди. Ее нежное, кукольное лицо искривляется. Она кашляет кровью. А когда поднимает к нему голову, он не может не заметить, что губы ее как форма лука купидона. И глаза у нее все такие же, с тем же таинственным оттенком темно-красного и самым мягким, самым спокойным из цветов каштана. Время ускоряется обратно, и разум догоняет внешний мир. Сиэль приходит в себя, освобождается от транса и падает возле нее на колени. — Что ты наделал? — Она собиралась убить вас. — Голос ее мягкий и спокойный, не соответствующий состоянию израненного тела. Девушка проводит пальцами по ране, разорванному платью и поврежденной коже по обеим сторонам разреза. Ткань ее тонкого наряда обращается черно-белым убором, и Сиэль наблюдает, как она перевоплощается в статную, знакомую фигуру дворецкого. Какой-то частью здравого ума он понимает, что демон неуязвим и его не убить. Но остальная часть напоминает ему, что человеческое обличие демона теперь стало слабым, ломким, как и его, что оно может испытывать боль и кровоточить. — Почему ты не принял свой истинный облик? — тихо спрашивает мальчик. Себастьян поднимает к нему голову и на секунду выглядит подавленным, прежде чем снова потупить глаза и прошептать: — Я не хотел, чтобы вы его видели. — Ох, Себастьян… — Сиэль испуганно бросает взгляд на переулок, затем на открытую рану. Демон осматривает свою грудь с отстраненным интересом, осторожно и с научным любопытством проводя по краям раны. Пытаясь встать из согнутого положения, он отталкивается одним коленом, но тут же падает обратно, с ошеломленным и растерянным видом. — Мне не больно, — машинально говорит он, глядя на юного лорда. Слова звучат, скорее, как вопрос. Перед глазами у Сиэля пролетают вспышки пламени, стальные решетки, кричащие дети, маски-бабочки и раскаленное клеймо. — Что мне делать, Себастьян? Что мне делать? В этот момент свет в глаза Себастьяна потухает, и он валится в лужу талого снега. Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать?