Метаморфозы

Весь мир на время исчезает. Дни для молодого графа и дворецкого проходят в легкой, розовой дымке, ночи тянутся в объятиях блаженного кокона. На время. Порой они лежат лицом к лицу, обвив друг друга руками, одето и невинно, обнимаясь, как могли бы это делать дети. Иной же раз юный граф упирается носом в шею демона и припадает влажными губами к теплой коже, под которой бьется пульс. Демон протянет свою голую руку к его животу и поведет ее ниже, пока не послышится, как господин довольно стонет. А потом оба засыпают, окутанные той смесью усталости и блаженства, которая находит на них после того, как они занимаются вещью, для которой у Сиэля нет названия. Той, что так приятна и кажется настолько правильной, что мальчик считает, у нее не должно быть названия. Оно бы сделало ее обычной. Земной. Секс. Это слово наполнено намеками на непристойность и грех. Им называют то, что происходит меж порочными телами. Оно предполагает непозволительную откровенность, словно заглядываешь в приоткрытую дверь спальни. Оно кажется неподходящим для того, что так часто походит на благословение; того, что разжигает каждый дюйм его тела, принося удовольствие и показывая, что за чудо — являться живым; того, что временно стирает все уродство из сознания и оставляет взамен искрящееся ничто, точно поле свежевыпавшего снега. Занятие любовью. Сиэль помнит, как прочел эти слова в книге, стоящей на верхней полке в библиотеке поместья, столь высоко, что ему пришлось забраться на подлокотник отцовского кресла, чтобы дотянуться до нее. Эти слова так смягчены и прозаичны, смысл их прозрачен и возвышен, он идет вразрез с тем нечто, от чего кожа напрягается и становится горячей, от чего внизу живота сворачивается ноющая боль, и каждый поцелуй, каждое прикосновение — это как поджечь фитиль на динамитной шашке и наблюдать, как он шипит, пока все не завершится мощным взрывом. Впервые Сиэль увидел обнаженное тело Себастьяна той первой ночью. Он попросил его раздеться и встать у кровати, чтобы он мог увидеть его, по-настоящему увидеть. Его руки и ноги были такими же изящными и длинными, как он себе и представлял, заключенные в тугие, выразительные мышцы, которые обвивали кости и сужались к локтям и коленям. Гладкая, бледная кожа сияла, а лунный свет падал на тонкие волоски, что покрывали бедра и предплечья и были видны только вблизи. Он был стройнее, чем ожидал юный лорд, мужественным, без сомнения, но более утонченным, чем граф воображал прошедшими ночами, когда довольствоваться приходилось одними фантазиями. Сиэль смотрел, восхищался, исследовал. Он был картографом, рисовавшим топографию безупречного тела. Он водил рукой по ступенчатым ребрам, что спускались вдоль торса, и по пространству между ними, которое впадало, когда грудная клетка расширялась с каждым глубоким и тяжелым вдохом демона. Его взгляд скользил по изгибу слегка вогнутого живота, который заканчивался маленьким выступом подвздошных гребней и сужался в V-образной форме, ведя к той части тела, что уже начинала твердеть от пристального взгляда хозяина. Сиэлю пришлось перевести дыхание и закрыть глаза, когда взрыв желания объял его, словно лесной пожар. Поэтому то, чем они занимаются, возможно, похоже на общий язык, на Розеттский камень, позволяющий переводить туманный, запутанный мир эмоций во что-то осязаемое. Вслед за удовольствием наступает неуловимый момент неудобства, — знакомый только одному из них двоих, — и Сиэль размышляет, что, если бы это не было так превосходно и правильно, если бы это существовало за пределами их тел, вне этих пространства и времени, оно бы было распутным, непристойным, позорным. Порой он смутно думает, что, возможно, ему стоит испытывать чувство вины, что ему должно быть стыдно за то, что они делают глубокой ночью, при свете луны. Эти мысли появляются и исчезают в голове, как затонувшие обломки, но каждую ночь их сводит на нет подлинное наслаждение, которое дарует ему этот акт. Ощущая вокруг себя руки Себастьяна и видя, как он смотрит на него, словно на первый восход солнца после судного дня, мальчик спешно отгоняет это чувство неудобства и гадает, почему же равнодушная вселенная скупилась на утешение, которое они нашли друг в друге.

***

Себастьян лежит на нем, медленно двигая по его бедрам своими. Разгоряченное тело поблескивает от капелек пота, и кажется, что в комнате недостаточно воздуха. Сиэль ощущает только опьяняющее чувство чужой кожи, скользящей по его собственной, выступающие углы и маленькие впадинки чужого тела; оба прикасаются друг к другу там, где это более всего необходимо. Живот Себастьяна мягко давит на его. Ноги переплетены, руки бродят повсюду, оба желают контакта. А потом он чувствует, как демон прижимается к нему, горячий, твердый и пульсирующий, исступленно потираясь о его живот небольшими толчками. Согнув ноги в коленях так, чтобы они лежали по бокам чужой талии, он вздымает бедра в поисках большего трения, пытаясь потушить пожар в своем теле, утолить голод плоти. Сиэль закрывает глаза, чтобы сосредоточиться на жгучем, нарастающим блаженстве, на тепле тела демона, на звуках его тяжелого дыхания и слабых стонов. Крошечная часть его разума, та часть, которую не сбили находящие одна за другой волны удовольствия, задается вопросом, как же это может быть таким приятным. Собственное тело, губы Себастьяна, его язык, его руки, что касаются Сиэля везде, все это. Как хоть что-то в этом прогнившем, испорченном мире может быть таким приятным? Сиэль хочет, чтобы это продолжалось вечно, но, открыв глаза, встречает на себе невероятно пристальный взгляд. Не выдержав, он обвивает демона рукой за шею и, притянув, сцепляется губами в поцелуе, больше похожем на то, что они поглощают друг друга. Себастьян расположил свои локти по обеим сторонам от господина, пытаясь не свалиться на него всем весом и не раздавить, но как только тот его целует, глаза стекленеют, и он подается вперед, беспорядочными, грубыми толчками потираясь о мальчишечье тело. И Сиэль живет ради момента, когда он видит, как Себастьян достигает предела. На совершенное, прекрасное лицо упало несколько прядей, и мальчик смахивает их рукой, потому что хочет видеть его выражение. Секунды перед завершением подобны последним шагам у вершины горы, после которых — вспышка света, солнца, льда и красоты, точно у ног распростерся весь мир. Челюсть Себастьяна сжимается, брови сдвигаются, губы блестят в лунном свете, и Сиэль наблюдает, как на его лице проносятся эмоции — радость, скорбь, печаль, упоение и боль. В этот короткий миг на лице демона сливается весь спектр этих чувств. Несколько секунд спустя Себастьян начинает приходить в себя и перекатывается на бок. Сиэль чувствует на своем животе теплые, влажные ленточки спермы. Демон бессознательно трется щекой об угол его плеча, и мальчик, повернувшись к нему головой, улыбается. Себастьян улыбается в ответ, глядя на него еще блестящим, рассеянным взглядом, а затем опускается, ведя губами по груди и животу молодого хозяина. Его голова между ног, мягкие волосы щекочут чувствительную кожу бедер; Сиэль пристально заглядывает в бесконечность смотрящих на него глаз цвета ржавчины. Себастьян целует его бедра, слегка покусывая и оставляя влажный след языка, пока на господина не накатывает жар и нестерпимое желание, и он не начинает толкать тазом вверх. Демон берет его в рот, и мальчик наконец-то, наконец-то утопает в чем-то скользком, теплом, влажном и восхитительном.

***

Сиэль не спит. Он сидит на кровати, спиной к стопке подушек. В окне он видит, как на полуночном, безоблачном небе мерцают россыпи звезд, точно жемчужинки, сидящие на язычках тысячей крошечных раковин устриц, раззявивших рты. Переведя внимание, он останавливает взгляд на рядом лежащем Себастьяне. Прижимает колени к груди и слегка улыбается, смотря, как грудь демона вздымается и опускается, а щека потирается о наволочку из египетского шелка. Лицо освещает полоса лунного света, вливающегося в окно. Его лучи скользят по все еще залитым румянцем щекам и бросают тени под острыми скулами. Густая завеса ресниц легко колышется, когда демон делает вдох и переворачивается на спину. Его лицо смягчено и расслаблено, он выглядит настолько юным, уязвимым, словно человек, что сердце молодого графа сжимается от боли. — Себастьян? — М-м-м…? — Его глаза по-прежнему закрыты, а губы, красные, обкусанные и блестящие из-за слюны молодого хозяина, почти незаметно растянуты в слабой улыбке. — Ты спишь? Себастьян отвечает на вопрос едва заметным поворотом головы. Тонкие пряди упавших волос парят у губ то вверх, то вниз с каждым вдохом и выдохом воздуха. Мальчик кусает нижнюю губу и снова улыбается. — Ох, значит, вот ты какой. Просто отворачиваешься и засыпаешь, — ласково дразнит Сиэль и поворачивается на бок, опершись на локоть. — Мне следовало знать. — Он театрально вздыхает, наблюдая, как губы демона расплываются в улыбке. — А я-то надеялся на капельку нежности. Хотел, чтобы мне на ухо шептали сентиментальные мелочи. Себастьян издает смешок, придвигается и, открыв глаза, пристально смотрит на юного хозяина. Когда молчание затягивается, Сиэль улыбается и издает притворно-раздраженный вздох. — Ладно, Себастьян, почему бы мне не подтолкнуть тебя на разговор? Сиэль двигается ближе, поднимает руку дворецкого, заводит ее за себя, накрывает своим телом его грудь и укладывается головой на плечо. Себастьян кладет ладонь на поясницу хозяина и ласково очерчивает змейку вдоль его позвоночника. Зарывается носом в волосы, и мальчик чувствует, как он вдыхает его запах. — Скажи мне, Себастьян, давно ты этого желал? — спрашивает он, делая голос высоким, хриплым и нарочито девичьим. — Давно ты желал меня вот так? — Нет, — приходит ответ. Сиэль удивленно моргает. Закатывает глаза и снова улыбается. — Себастьян, твоим постельным разговорам не помешала бы практика. Гладя его по волосам одной рукой и позволяя подушечкам пальцев второй пройтись по изгибу талии, дворецкий молча думает, прежде чем ответить. — Не уверен, что я понимал это желание. Какое-то время они лежат в тишине, пока Сиэль думает о сказанном. Он кладет колено между ног Себастьяна, открывая их, как книгу, и прижимается к его бедру своим, рядом с тем местом, где его плоть, несколько минут назад еще твердая, горячая и полная желания, теперь лежит обмякшая. Себастьян машинально позволяет пальцам проскользнуть по боку мальчика. За окном все как будто сияет, окруженное слабым светом серебра и индиго. Когда проходит несколько секунд, Сиэль поднимает голову и смотрит демона. — Ты делал это раньше? С прошлыми хозяевами? — Он спрашивает осторожно, легкость и поддразнивание исчезли из голоса. Себастьян не решается ответить сразу. — Да. Выражение его лица остается бесстрастным, но Сиэль замечает легкое напряжение мышц. Себастьян как будто уходит в себя и опускает взгляд, разглядывая изножье кровати. Сиэль кивает. Еще несколько секунд проходят в молчании. Затем мальчик решается продолжить. — Но ты не хотел этого. Он внимательно изучает лицо демона, не проявит ли оно каких-то изменений. — …Нет. Выражение Себастьяна не меняется, он продолжает смотреть на богатый узор деревянного изножья кровати. Но теперь Сиэль хорошо его знает и понимает, что под мирной поверхностью лежит безграничный бушующий мир. Он не сводит с него взгляда, пока демон наконец не смотрит на него, выдавливая слабую улыбку. Мальчик снова опускает голову ему на плечо, на то мягкое, теплое место у шеи. Устроив пальцы в маленьких бороздках между ребер дворецкого, он проводит ими вперед и назад. — Все хорошо, Себастьян. Ты не обязан ничего говорить.

***

Они пытаются сопоставить новое развитие своих отношений со старым — благоговейное уважение слуги своему господину, противопоставленное робкой неловкости новых любовников, что только начинают открывать друг друга, и накладывающееся на умудренную близость тех, чьи души связаны навеки. Но некоторые части мозаики не сходятся. Они, вероятно, не сойдутся никогда, да им и не надо. Возможно, их связь уникальна и бросает вызов всем ранее известным формам человеческой привязанности. Юный лорд Фантомхайв сидит во главе обеденного стола, позади, как всегда, стоит демон, а впереди раскинулся скрупулезно приготовленный ужин из жареной перепелки и тушеных лисичек. Скоро наступит весна, дни становятся длиннее, и комната уже не так мрачна, какой был пару недель назад. Теперь в это время обеденный зал купается в серых тонах, окрашенный угасающим светом заходящего солнца. Сиэль пробует первую ложку. Ему уютно в тишине, которая опускается на дом в конце дня. Проглотив несколько кусочков, он оглядывается через плечо и с улыбкой смотрит на дворецкого. — Не присоединишься ко мне? Демон встречает его взгляд и обдумывает предложение. — Присоединиться к вам за столом? — Да. — За ужином? Сиэль закатывает глаза и снова улыбается. — Да, за ужином. Демон медлит с ответом. — Не уверен, что это прилично. Улыбка мальчика становится игривой. — Ох, если уж тебя беспокоит приличие, думаю, мы с тобой делали много чего неприличного. — С голосом, полным насмешливой нотки, он поджимает губы и пожимает плечами. — Можем прекратить, если хочешь. Ради приличия. Уголки рта Себастьяна приподнимаются лишь на секунду, прежде чем он опускает глаза и больше ничего не говорит. Глядя на него, улыбка на губах Сиэля медленно умирает, исчезает и все озорство. Лицо становится угрюмым. — Прошу, Себастьян. Я устал есть в одиночестве. Внутри расходится знакомая боль. Себастьян поднимает глаза и кивает: — Хорошо. Он занимает место справа от юного лорда. Слегка поерзав на стуле, он поправляет скатерть с бело-золотым узором, разглаживая крошечные складки, и наконец положив руки на ноги, смотрит перед собой. Сиэль наблюдает за ним, с нежностью улыбаясь очевидному неудобству демона. Силясь заполнить тишину, Себастьян открывает рот, чтобы что-то сказать, но капризные слова ускользают. Молчание нарастает, и выражение на лице Сиэля вновь мрачнеет. Он возвращается к еде, время от времени поглядывая на демона из-под ресниц. Скрип столовых приборов по фарфору только подчеркивает тишину; воздух становится тяжелым. Себастьян снова ощущает в груди укол боли и на миг закрывает глаза. Когда он открывает их, он видит другой мир, альтернативную вселенную, где его хозяин не стал сиротой и не был похищен. Где его присутствие в жизни молодого господина не породила величайшая, когда-либо постигшая его утрата и трагедия. Он видит обеденный зал, полный гирлянд и ослепительных огней, повсюду цвета слоновой кости и золота, все стулья у стола заняты гостями, друзьями, семьей. В воздухе густо витают звуки мелодичной музыки, веселья и задорного смеха. Быть может, на его месте сидит какая-нибудь юная особа, болтает и шутит, кокетливо вовлекая молодого господина в беззаботную беседу. Ее манеры легки и воздушны, и Себастьян наблюдает, как Сиэль — этот Сиэль из возможной вселенной, другой Сиэль, счастливый Сиэль — сияет от радости и упоительно смеется; яркая улыбка заливает его щеки. Демон никогда не видел этого выражения на лице господина и может только выдумать его в воображении. В груди распускается едва выносимая боль, ее шипы дорастают до самого горла. Эта боль не похожа ни на одну другую, что ему довелось испытать. Ни на физическую боль разлагающегося человеческого тела, в котором он сейчас заключен, ни на боль разлуки, ни на боль утраты, а на боль, которую испытываешь за кого-то другого. Душераздирающее сожаление о том, что желаешь чего-то невозможного. Себастьян закрывает глаза и нервно сглатывает. Когда он открывает их, они опять находятся в той же пустой столовой, освещенной болезненно-лимонным светом заходящего зимнего солнца, и только они вдвоем сидят во главе большого, пустого стола. Он смотрит, как в тоскливой тишине юный хозяин рассеянно раскладывает кусочки еды по тарелке, и возвращается к привычной роли дворецкого. — Еда вам по вкусу? Сиэль поднимает глаза. — Да, Себастьян, все превосходно, — отвечает он тихо и одаривает его маленькой улыбкой. — Спасибо. Демон кивает. Потупив взгляд, он старательно разглядывает свои перчатки, в то время как юный хозяин продолжает смотреть на него — своего единственного спутника за ужином. Спустя мгновение слышится скрип скользящей по мраморному полу ножки стула: Сиэль встает и подходит к Себастьяну. Остановившись рядом, он стоит, пока тот не встречается с ним взглядом. Мальчик делает еще один шаг, проталкивается сквозь меланхолию демона и садится к нему на колени. Тот рефлекторно обнимает его за талию. Сиэль опускает голову ему на плечо и утыкается носом в шею. Демон чувствует, как пальцы юного хозяина массируют его затылок, а затем слышит шепот: «Я рад, что ты здесь». И слов пока достаточно, чтобы заполнить бездну в сердце.

***

Ночью, в часы, когда тьма не сменяется светом, в поместье царит тишина. Слуги, все, кроме одного, отошли в свои комнаты, и все, что слышно, — это слабое шипение свечей в канделябрах, висящих в коридорах, и низкий, жалобный скрип деревянных рам окон, подрагивающих от ветра. В такой тишине Себастьян легко мог услышать, как мальчик входит в кухню, даже если бы не обладал сверхчеловеческим слухом. Но он слышал его еще задолго до этого, слышал, как он проснулся в кровати, перевернулся на бок и обнаружил пустое место там, где раньше лежал демон. Слышал, как спустя какое-то время он встал, покидая теплую постель и ворох одеял, и босыми ногами побрел по коридорам и лестницам, чтобы спуститься в кухню, где и нашел дворецкого за подготовкой к предстоящему дню. Секунду-другую он стоит у двери и просто смотрит на него, прежде чем Себастьян оборачивается через плечо, показывая, что заметил чужое присутствие. Мальчик робко улыбается. — Себастьян, почему ты здесь в такой час? Дворецкий кивает в сторону мисок, муки и приправ, рядом с которыми, выстроившихся в ряд, как школьники, стоят яйца. — Готовлю, — отвечает он просто. Сиэль зевает, вытягивает руки над головой, потом обнимает себя за плечи, ежась от прохлады в тонкой пижаме, и, посмотрев на демона еще немного, пренебрежительно машет рукой. — Ладно тебе, Себастьян. Оставь это. Дворецкий на секунду замирает и смотрит прямо перед собой, затем продолжает месить тесто. Он по-прежнему ведет себя опасливо. Вдруг юный господин изменил свое мнение? Вдруг он устал от этой… этой пермутации в их связи? У него не будет иного выбора, кроме как смириться с этим. А может быть, он ошибается. Может быть, все закончится по-другому. Болезненно. Так или иначе все закончится, и ему останется только смириться. Все когда-нибудь встречает свой конец, все, кроме него самого. Именно об этом размышляет демон, сглатывая боль. Видя, что его не слушают, Сиэль вздыхает. — Себастьян, это завтрак, а не алхимия. Уверен, что кто-нибудь из множества слуг с этим справиться. Когда демон не бросает работу, мальчик пробует другую тактику и медленно подходит ближе. —  Знаешь, сказать по правде, в последнее время, как дворецкий, ты разочаровываешь, — говорит он с притворной ноткой строгости в голосе. Губы Себастьяна расплываются в легкой улыбке. — Не говоря уже о многочисленных прогулах. Возможно, будет лучше освободить тебя от этой части обязанностей, — заканчивает он решительно, становясь прямо позади дворецкого и, подавшись вперед, обвивает его талию руками и прижимается грудью к спине. Себастьян с улыбкой кивает, но продолжает смешивать муку, сахар и яйца. Сиэль трется носом о его жилет, чувствуя прикосновение мягкой ткани из шелка и шерсти. — М-м-м… ты пахнешь ванилью… и лавандой, — говорит он, глубоко вдыхая запах демона, будто наполняя легкие свежим утренним воздухом. — Мне нравится лаванда. — Я знаю. Мальчик упирается подбородком в неглубокую ложбинку между лопаток Себастьяна. — Помнишь, как я приходил сюда, когда был маленьким? Голос юного хозяина мягкий и ласковый, слегка мечтательный и грустный, он тянет по швам. Закусив нижнюю губу, Себастьян сосредотачивается на работе, чтобы совсем не развалиться. Он следит, как его собственные руки катают тесто в шарики и безупречными горизонтальными рядами кладут на серебряный поднос. — Я уставал от тишины и спускался сюда со всевозможными затеями и выдуманными оправданиями, только чтобы ты со мной поговорил, — продолжает Сиэль, его голос приглушен из-за жилета. — Чтобы увидеть, прячется ли что-то под этим обличьем, — говорит он, зажимая ткань жилета между пальцев. В груди расходится острая боль, и демон боится, как бы его ни разрезало надвое. Конечно же, он помнит. Но силится не размышлять о ходе времени, о душераздирающей неизбежности перемен. Так многое с тех пор произошло. Как бы сильно он ни хотел связать эти события цепями и веревками, задержать на месте, чтобы они не разлетелись, время все равно прорвется, разорвав все, как смерч. — Я помню, — произносит он пустым тоном. — А помнишь, как я делал раньше это? — с улыбкой спрашивает юный граф, усиливая хватку и еще крепче прижимая грудь к его спине. — Я доставал головой лишь досюда, — игриво говорит он, прижимая пальцы к ребрам Себастьяна и водя ими взад и вперед по ровной горизонтальной линии, как на мерной шкале, словно показывая рост десятилетнего Сиэля, выцарапанный на стене. Демон стискивает зубы так крепко, что кости, кажется, могут сломаться. Он силится подавить яростное чувство, что бьется внутри, но оно не желает сдаваться, точно неукротимый жеребец в попытке освободиться от уздечки. Ты так сильно изменился, думает он обреченно. — Ты помнишь? — повторяет мальчик. Голос демона застрял в горле, он не может говорить и вместо этого просто кивает, сдерживая натиск нарастающего чувства в груди. А потом слышит, как собственные мысли эхом отражаются в словах молодого хозяина. — Ты так сильно изменился. И что-то внутри наконец прорывается, выливаясь наружу, яростное, необузданное, незнакомое: вся боль, любовь, сожаление, тоска и утрата, которые, Себастьян знает, уже ждут его в будущем. Он испускает одинокий всхлип и, стиснув зубы, подается вперед, упираясь ладонями в стол, и чувствует, как к горлу подбирается удушье, пока, наконец, по лицу не бежит что-то влажное. Часть его знает, что это, но он не понимает, что с ним происходит, чувство кажется странным, свирепым, катарсическим. Горло как будто сжимает кулак, и каждый вдох проходит сквозь хватку эмоций, овивших гортань. Себастьян чувствует, как молодой хозяин вздрагивает и напрягается от удивления. — Почему ты…? Демон мотает головой и делает глубокий и дрожащий вдох. Он хочет, чтобы это чувство прекратилось, но также хочет, чтобы оно вышло из него. Хочет переждать бурю, подобно морякам, цепляющимся за канаты и балки подхваченного штормом корабля в надежде, что на другой стороне лежат мирные воды. — В чем дело? — слышится вопрос Сиэля, но голос звучит далеко, словно доносится со дна колодца. Демон даже не знает, как ответить на этот вопрос. Он опускает взгляд на свои руки, их обнаженную кожу, черные ногти и сухожилия, веером расходящиеся от запястья. Их очертания становятся размытыми из-за потока слез. Мальчик больше ни о чем не спрашивает и тихо позволяет сцене продолжаться. Он знает: что бы здесь ни происходило, это намного более личное, чем то, чем они занимаются под покровом луны. Демон чувствует, как господин прислоняется щекой к его плечу и еще крепче обвивает руки вокруг грудной клетки. — Все хорошо, Себастьян. Все хорошо. 

***

Деревянная дубинка разрезает воздух полукругом, то туда, то сюда. Сперва она качается, как маятник, а затем, набрав скорость, почти сама по себе начинает описывать идеальный, полный круг. Дубинку эту держит молодой констебль, шагающий по широкой главной улице в районе Уайтчепела; под сапогами хрустит заледеневший снег. Констебль действительно молод, с румяными щеками, чистой кожей и светлым умом; движение дубинки его забавляет. Выпятив грудь и поправил шлем, он с высоко поднятой головой играет свою роль в составе отдела полиции, созданного для охоты на Джека-потрошителя, этого зверского убийцы женщин. В мечтах, что заполняют его голову в свободное время, он в этой истории герой, тот, кто поймает и усмирит злодея Джека. Мысли его полны картин о храбрых деяниях, лихих спасениях и больших приключениях. О доблестных рыцарях, спасающих девиц из башен. Он мечтает стоять между слабым и сильным, между угнетенным и тираном. Мечтает быть частью оплота, отделяющего добрый Лондон от всех тех, кто стремится его осквернить. Констебль очень молод, как видите, и многого еще не знает, его наивность и юношеский идеализм еще кристально чисты и не затуманены жизненным опытом. Продолжи он вести свою службу, со временем он научился бы новому. Его бы научила столичная полиция, его бы научила продажность и бездействие судей и всей судебной системы. Его бы научили городские чиновники, которые валяются в ванных с деньгами, полученных через вымогательство и взятки. Его бы научили политики, грабящие собственный электорат, и их зря потраченное попечительство и ложная верность народу. Его бы научила аристократия, живущая за счет даров несправедливой, загнившей системы. Его бы научил сам добрый Лондон, ибо он прилежный ученик, а этот город — ревностный учитель. Тогда, быть может, к лучшему, что служба его не продолжится. В конце концов, разбитое сердце лучше прогнившей души. Констебль проходит мимо единственного здания в ряду темных кирпичных домов, из которого наружу льется свет. Он видит, как туда входят мужчины в разных состояниях алкогольного опьянения, и как у дверей в провокационных платьях стоят женщины, прежде чем тех и других поглощает пасть здания. Он понимает, что это бордель. У входной двери стоит девушка, миловидная, стройная, изящная, в платье с глубоким декольте. Констебль останавливается и смотрит на нее. Его сердце открыто, как бывает у незрелых, полных надежды мужчин, и при виде прелестной особы оно переполняется желанием. Когда девушка ловит на себе его взгляд, ее губы расплываются в улыбке. А когда она прислоняется к стене, выгнув спину так, что ее груди выходят вперед, и жестом манит его ближе, сердце молодого человека начинает биться быстрее. Ему знакомо это место, он знает полицейских, которые часто наведываются в это заведение. Но сам он еще слишком молод, он не был близок с женщиной и не понимает, как реагировать на подобного рода флирт. Поэтому его щеки заливаются краской, и он опускает голову, чтобы спрятать лицо за полем шлема, и ускоряет шаг, быстрее проходя мимо входа, пристыженный выкриками и насмешками притворно разочарованной, хорошенькой, молоденькой шлюхи. Констебль резко сворачивает в переулок, где звуки городских трущоб начинают стихать позади. Он шагает по крутому склону, стараясь не поскользнуться на мокрых булыжниках. Зима подходит к своему завершению: воздух постепенно теплеет, талый снег превращается в серо-черные лужи, оставляя по углам улиц остатки копоти и ила. Земля под снегом выглядит мертвой, мусор разбросан кучками, как бугорки на коже прокаженного. Здесь тихо, темно и пугающие. Городское руководство, со своей не знающей границ способностью ставить недальновидные личные интересы превыше долгосрочного прогресса, пытается решить проблему трущоб путем избавления от них, насильно прогоняя местных жителей и снося оставшиеся после них убогие жилища. Таким образом массовые зачистки и принудительное выселение опустошили здешнюю округу. Подняв глаза, констебль видит только ветхие, заброшенные здания с затемненными окнами, их каркасы молчаливы и призрачны, как потерпевшие крушение корабли. Спустя какое-то время молодой человек остается один, компанию ему составляют только собственные мысли. Но он храбр, как солдат. Он вдруг чувствует странную тягу, внезапный инстинкт или, может быть, зов. Он шагает дальше по направлению к центру Уайтчепела, сворачивает за угол и вскоре обнаруживает, что идет по одному из многих узких переулков, которые сбегают по краям трущоб, словно расширенные вены. Дорога обрывается, когда молодой констебль доходит до тупика, обнесенного полукругом кирпичной стеной. Других людей он не слышал с тех пор, как покинул главную улицу. Кроме его дыхания, кругом ни звука, но полицейский тем не менее испытывает отчетливое ощущение, что за ним наблюдают, необъяснимое предчувствие, что за ним следит чужая пара глаз. В голову приходит мысль о тонких пространствах, тех уголках реальности, где мир живых ближе всего подходит к тому, чтобы соприкоснуться с миром мертвых. Взгляд обводит тупик. Тогда-то он и замечает ее — фигуру человека. Она прислонилась к стене, бо́льшая часть ее скрыта в тени, но блуждающие лунные лучи явственно очерчивают контуры тела. Фигура, безусловно, женская, даже издалека молодой констебль видит сердцевидный изгиб ее щек, мягкие кудри волос и изящную талию в форме песочных часов. Груда кирпичей и балок подпирает ее, будто куклу в витрине. Голова немного повернута набок, словно девушка кокетливо манит его подойти. На секунду в голову приходит безумная мысль, что это та самая девушка, которую он заметил у борделя, что, может быть, она последовала за ним, что он затронул ее сердце, и она действительно пошла за ним. Чтобы прийти к нему и предложить себя. Но та девушка была вздорной, шумной, порывистой, эта же — тихая. Он подходит ближе, и лицо ее становится отчетливым. Оно прелестное, мягкое, юное. Над пухлыми, как лепестки роз, губами — маленький вздернутый носик. Он смотрит на нее, но ответного взгляда не видит. Она смотрит мимо. Или не смотрит вовсе. Открытые глаза застыли невидящим взором, и констебль понимает, что девушка не двигается и не дышит. Как кукла с неподвижными глазами и красотой, которая не увянет со временем. Тогда его взгляд скользит ниже, туда, где ее талия сужается, только чтобы, как веер, снова расправится у бедер, и молодой человек замечает рваный треугольник крови, окрашивающий переднюю часть платья. Во рту пересыхает, нутро сжимается. С внезапный, как молния, ударом тошноты и ужаса он соображает, что ее посадили сюда нарочно, что телу придали это положение намеренно. Картина должна была привлечь, а затем устрашить того, кому не посчастливилось найти ее. Кто бы ни убил эту девушку, он был, скорее, методичен, чем жесток, потому что лицо ее не искажает ни ужас, ни трупное окоченение от боли. Она выглядит печальной. Расстроенной. Меланхоличной. Почти смирившейся, как будто думала, что, возможно, все к лучшему. Все равно часть ее всегда желала этого. Она была, как и любое обреченное создание, немного в эту мысль влюблена. Сердце молодого констебля разрывается, и, когда он думает о ней в ее последние минуты жизни, на него накатывает странный поток горести. Девушка выглядит такой настоящей. Он подступает ближе и с любопытством и благоговением проводит кончиками пальцев по линии щек, гадая при этом, какой она была, когда кожа ее не была холодной и пепельной, как сейчас, а розовела от румянца и юности. Возможно, она любила красные розы, но предпочитала тюльпаны. Возможно, ее любимым десертом был материн яблочный пирог (как и у него), а любимым воспоминанием (как и у него) — то, как в детстве она бегала за домом по мокрой траве после ливня, вдыхая с воздухом запах весны и петрикора. Возможно, она влюбилась в кого-то, кто не любил ее в ответ. Возможно, в ее жизни было событие или решение, после которого все пошло под откос. Он думает, что будь он с ней — не тогда, когда на нее напали, а в том предполагаемом прошлом, когда дерево решений еще не принесло своих плодов, когда она была совсем юна и возможности перед ней были безграничны, — возможно, он смог бы вмешаться. Как доблестный рыцарь на своем доблестном коне. А возможно, решений было множество и множество скопившихся маленьких несправедливостей. Как знать? Как проследить дорогу жизни, как разобраться в остатках раскопанной гробницы, поднять вот эту балку и тот разбитый кусок и наполнить их смыслом? Как выведать причину? Он опускает взгляд к столбику девичьей шеи, чья кожа холодна и бескровная, как будто у статуи, и ловит золотистый блеск цепочки. Потянувшись рукой и вытащив ее из-под воротника платья, он находит на другом конце кулон. Это трикветр. Три его кольца переплетаются, образуя вокруг друг друга бесконечную петлю, что никогда не распутать. Это тот обнадеживающий символ вечной жизни, который говорит, что после смерти какая-то частичка нас — некий свет, постоянная энергия или ее след — остаются во вселенной. Констебль разглядывает кулон, размышляя о девушке, и не слышит за спиной мягкого хруста мокрых от снега шагов. Не видит подбирающейся красной вспышки. Не улавливает звука дыхания, похожего на тихий шепот листьев, шелестящих на ветру, или на еле уловимое шипение змеи, подползающей ближе и ближе. Он ничего не замечает до тех пор, пока не становится поздно. До тех пор, пока не видит на девичьем платье брызги крови, красной, как цвет безумия. Ему даровано благословение, крошечный миг между видом крови — его собственной крови — и болью от кинжала, воткнутого в спину, пронзившего плоть и прорвавшего юное, нежное сердце. Этот миг растягивается, точно безбрежный океан, и молодой человек позволяет себе провалиться под воду, неспешно, словно проваливаясь в сон. Он наблюдает, как красные брызги сливаются друг с другом и впитываются в ткань платья, лениво двигаясь по крест-накрест наложенным нитям, и думает в свои последние секунды о чистой, романтичной близости, которую он делит с этой прекрасной девушкой в тот миг, когда кровь их мешается.

***

В ранние часы Сиэль лежит в постели и наблюдает в окне, как лучи восходящего солнца поднимаются над линией далекого горного пейзажа. Земля в имении Фантомхайвов по-прежнему похожа на суровую зимнюю страну, белоснежную и лишенную флоры. Хлопья упавшего снега ловят на себя лучи, сияя, как будто алмазная пыль. Это может стать последним снегопадом за сезон. Темно-синий цвет сумерек уступает лавандовому, а тот — розовому, оранжевому и желтому, и все цвета накладываются друг на друга великолепными полосами. Наблюдая за картиной, Сиэль чувствует, как рядом просыпается Себастьян. Сонный, он моргает в попытке прогнать из глаз сон. Приподнимается на локте и растерянно обводить взглядом комнату, точно пытаясь отыскать потерянное время. — Завтрак будет поздно, — угрюмо говорит Себастьян тихим голосом, размышляя на секунду о трагедии не поданной вовремя еды. Сиэль улыбается. — Да уж, сервис в этом доме стал поистине ужасным с тех пор, как дворецкий начал спать с господином. Закусив губу, он поворачивает голову, чтобы посмотреть на реакцию демона. Тот вопросительно смотрит на него, нахмурив брови. Улыбка Сиэля становится шире. — Знаешь, вежливым тут будет посмеяться, — говорит он театральным шепотом. —   Даже если не очень смешно. Губы Себастьяна расплываются в улыбке, столь искренней, широкой и прекрасной, что на щеках появляются крошечные ямочки, которые редко можно там увидеть. Мальчик считает это милым. Протянув указательный палец, он обводить их контур. Демон ложится на спину и зарывается носом у шеи Сиэля. — На что вы смотрите? — спрашивает он прямо в волосы мальчика. — На утро. Солнечный свет мягкий и прозрачный, он проникает сквозь флотилию кучевых облаков, которые сидят на краю мира. Его лучи с туманным блеском отражаются от последнего свежевыпавшего снега зимы. — Раньше я особо не смотрел на утро. И на все остальное. Это довольно красиво. — Сиэль чувствует, как демон прижимается ближе. — И ведь это происходит каждый день. Каждое утро. А мы не и смотрим. В то время как день начинается заново, земля как будто замирает в монашеской, тревожной тишине, точно ожидает конца света. Солнце проникает в комнату неспешно, золотя созвездия пылинок, витающих вокруг, как светлячки. — Каким бы выглядел рассвет над полярными шапками льда или в африканской саванне? Как бы он сиял, разливаясь по гребням заснеженных гор Гималаев? Так много разных рассветов. Сиэль ненадолго смолкает, размышляя о цикличности рассветов и закатов, дней и ночей, жизни и смерти. О том, как все, что начинается, должно иметь конец. — Ты видел восход солнца столько раз, что хватит на целую вечность. Интересно, каково это. Себастьян на миг напрягается. Сиэль чувствует, как затылка касается прерывистое дыхание. — Я мог бы показать вам, — секунду спустя предлагает дворецкий, ломким, неуверенным голосом. — Если хотите. Сиэль оборачивается и смотрит на демона. Тот намеренно отвел глаза, приковав их к окну. Взгляд полон надежды, хотя он и пытается ее подавить. — Может, когда-нибудь, — лукавит мальчик, поворачивая голову обратно к окну. Себастьян замирает. Теперь Сиэль знает его достаточно хорошо, чтобы ощутить перемену в его настроении. Обернувшись через плечо, он видит, что выражение его лица напряжено. — Что-то не так? Себастьян не отвечает. Только качает головой, прежде чем потереться щекой об угол чужого плеча. — В чем дело? Себастьян делает вдох, потом второй, потом третий. Он сглатывает некое чувство и пытается выразить его словами. — Себастьян… Слова наконец вырываются: — Что, если бы этого было достаточно? — спрашивает он в напряженном отчаянии. — Что, если бы этого было достаточно? Ведь это возможно? — Мысли льются потоком. Наружу проступает все, что он так давно хотел сказать, но не находил слов. Не знал, станет ли юный хозяин их слушать. — Что, если вы отпустите свое желание отомстить? Вы могли бы позволить ему исчезнуть. Сиэль пораженно открывает рот, чтобы что-то сказать, но демон еще не закончил. — Вы могли остаться здесь, — продолжает он и опускает голову. — Со мной, — завершает он шепотом. — Себастьян… Демон отводит взгляд и упирается носом в шею молодого господина. В горле Сиэля становится ком. Мальчик убирает волосы с его лица, а потом тянет руку к затылку, поглаживая спутанные пряди — он знает, что Себастьян это любит. А еще знает, что лучше молчать. Что у демона внутри намного больше. Что он хочет сказать еще многое. Себастьян делает еще один вдох, на сей раз спокойнее. Переворачивается на бок и смотрит вдаль. По комнате скользит рассвет, и демон следит за преломленными лучами, что образуют искаженные фигуры, плывущие по потолку, как золотые рыбки. Он облизывает губы, сглатывает и произносит то, что, кажется, хотел сказать уже давно, еще с тех пор, как зародилась их связь. — Я был один до встречи с вами. А теперь все иначе. Но однажды вас не станет. И я снова останусь один. Лицо Себастьяна спокойно и задумчиво. Сиэль чувствует, как в горле расширяется что-то, похожее на шар. — Себастьян… Он подносит руку в щеке демона и проводит большим пальцем по изгибу его скулы. Тот наклоняет голову навстречу прикосновению молодого хозяина и опускает взгляд, опустошенный и лишенный всяких слов. — Давай не станем больше говорить. — Мальчик мягко прижимается лбом ко лбу демона. — Давай просто посмотрим на рассвет. Ты посмотришь со мной?

***

— Думаешь, мы так же злы, как наши злейшие порывы? Анджелина произносит это дрожащим голосом. Сиэль не знает ответа и притворяется, что не слышал вопроса. Это несложно: женщина говорит все приглушенным шепотом, и делать вид, как будто ее здесь нет, не составляет большого труда. Многое из того, что он помнит он ней, исчезло. Трагедия подобна кислоте — она растворяет людей, которыми мы были. Но в голову юного лорда тем не менее закрадывается вопрос. Он вертится, отращивает конечности, мутирует и развивается. Так же ли мы злы, как злейшие поступки, которые мы совершили? Они сидят в гостиной Анджелины, друг против друга, каждый молча размышляет о своем, пока тишина вокруг оплетает, как щупальца. Мальчику сложно ее навещать. В этом доме не осталось ничего от той женщины, которую он знал прежде, до того, как их обоих навестила трагедия. Сиэль гадает, когда же убили другую Анджелину — ту, которую он помнит. Убили ли ее в тот же день, что и ее сестру? В тот же день, что убили мужчину, которого, как он подозревает, она втайне любила? Или судьба и случайность сговорились убить ее, когда погибли ее муж и неродившийся ребенок? Той Анджелины больше нет, на ее месте — призрак. Она бледна и раздражительна и бродит по дому, как неприкаянная душа. Все, что осталось в ней красного — лишь края ее глаз. Волосы, — Сиэль помнит ее волосы, красивые, густые, красные, как медь, как тюльпаны, как пламя, — так и не отросли, они седые и жесткие. Кожа на щеках болтается, а на истощенном лице под ними выкопаны ямы. В памяти резко всплывают картины из прошлого, и Сиэль задается вопросом, не поменялись ли они вдвоем ролями. Не чувствует ли он сейчас то же, что чувствовала она, когда приезжала в поместье Фантомхайвов в те дни и месяцы после пожара, обеспокоенная и опасливая, словно отчаяние — заразная болезнь, переходящая от одного носителя к другому. И вместе с этой мыслью о жестокой симметрии утраты и времени, у него возникает предчувствие, что круг смыкается и конец уже близок. Женщина проводит пальцем по краю шали, которую носит поверх головы, и неловко натягивает ее, заметив, что племянник смотрит. Мальчик быстро переводит взгляд. Произошло еще одно нападение, убита молодая проститутка. На этот раз жертвой пал и констебль. Смерть шлюхи могла и не вызвать большого переполоха, но убийство констебля повлекло за собой гнев всей столичной полиции. Убийца наверняка это знает. Его поступок выдает в нем безрассудный, саморазрушительный порыв, граничащий с самосожжением. Но Сиэль не собирался заводить разговор об убийствах. Он не желает говорить ни о чем темном, жестоком и расстраивающем, чтобы не причинять тете еще больше страданий. Но она сама подняла эту тему, спрашивая про грехи и скверну и тьму, что, как черви в яблоке, ползают в сердце каждого человека. — Что могло сподвигнуть кого-то на совершение подобного злодейства? — Глаза Анджелины прикованы к нему, как два прожектора. — На убийство матери и нерожденного дитя? Что за чудовище способно на такое? Сиэль не знает ответа и, опустив глаза, играет с кладкой штанины, пытаясь избежать внезапного испытующего взгляда. — Раньше я верила, что этот мир, что эта жизнь есть только созревание для следующей. Что все мы стоим за кулисами сцены великого театра, что мы живем и умираем, и что в конце будем судимы, прощены или прокляты, оправданы или осуждены. Что все это лишь представление во имя некоего бессмертного и мудрого творца. Во имя Царствия Его. — Анджелина ищет взгляд племянника, но он не смотрит на нее. Может быть, даже не слушает. Она уже привыкла, что к ее словам относятся как к бреду сумасшедшей. Однако ей нужно сказать что-то важное, и она хочет, чтобы выслушал ее именно он. — Но, Сиэль, что, если мы заблуждаемся? Подняв глаза обратно к Анджелине, юный граф обнаруживает, что в мгновение ока она изменилась: выражение лица стало суровым, а движения — вдруг бурными. — Что, если мир всего лишь энтропия, цикл творения, переходящий в разрушение; порядок, сменяемый хаосом? Что, если он начинается чистым, нетронутым, ярким, как новорожденное дитя, а потом медленно становится порочным, прогнившим, запятнанным, жестоким и развращенным, пока какая-нибудь катастрофическая сила не сотрет его с лица вселенной? Не потушит солнце, не поглотит звезды, не выжжет землю, не уничтожит все в огне или не потопит в океане. Пока не очистит все, чтоб мог начаться новый цикл. Анджелина начинает колебаться на высокой частоте, и кажется, что воздух вокруг нее сотрясается, словно что-то в ней рвется наружу. Она хватает Сиэля за рукав пиджака и, как тиски, сжимает за руку. Ее напористость застигает мальчика врасплох, и он просто кивает. — Если мир уничтожить, возможно, есть шанс, что он вновь будет чистым. — Анджелина крепче стискивает руку. — Ты должен прекратить это, Сиэль. Кто бы ни совершил эти убийства, ты должен положить ему конец. Ее ногти впиваются в кожу, оставляя маленькие отпечатки полумесяца. На секунду Анджелина вспыхивает красным. Удивленный ее силе, мальчик жалобно стонет. Услышав это, женщина приходит в себя. Взгляд опускается на пальцы, сжатые вокруг тонкой руки племянника. Она отпускает его, убирает руку и снова уходит в себя, назад в серость. Вернув к нему взгляд, женщина видит, как он потирает след на предплечье, пристально смотря на нее, нахмурив брови и сузив глаза. Анджелина принимает решение. — Сиэль, я хочу, чтобы кое-что сделал для меня. Мальчик смотрит на нее с опаской, но согласно кивает. — Есть одна вещь, которую я хочу… — Она облизывает губы, стискивает челюсть и подбирает слова. — Которую я хочу отдать тебе. Подбородок дрожит, но женщина не плачет. — Вещь, которая должна была принадлежать… — Она отводит взгляд вниз и растерянно водит ладонью по пустому животу. Сиэль смотрит на нее завороженно, кивая, как деревья на ветру. Анджелина подводит его к лестнице, ведущей в комнату в подземном этаже ее поместья, куда никто никогда не заходит. Сиэль уже собирается сделать первый шаг, но прежде бросает на женщину взгляд через плечо и видит, как в ее глазах что-то сверкает. На миг ее охватывает красным. Но вот момент проходит, она втягивает свою ярость, и та сворачивается внутри, точно змея. Мальчик спускается по винтовой лестнице, прямо в черную пасть подвала. Здесь тихо и темно. Пронзительный скрип каблуков по деревянным ступеням эхом разносится по проходу, пока Сиэль не достигает нижнего этажа, где звук шагов заглушает персидский ковер. Секунду-другую он идет на ощупь, пока глаза не привыкают к темноте, и он не видит двери сбоку от лестницы. Войдя, он находит газовую лампу, зажигает ее и поднимает, чтобы сфера ее света разошлась по помещению. Сиэль озирается и видит пыльную, беспорядочно расставленную мебель. Со всех сторон давят косые стены, их украшают обои с вьющимися к потолку лозами, размашистыми и замысловатыми, как узоры хной на руках молодой невесты. А потом он замечает ее, в углу комнаты. Это детская кроватка, вырезанная и украшенная с любовью, полная подушечек и одеялец радостного, полного надежды розового цвета. В комнате есть и другие предметы: куклы, платья, миниатюрные ленточки для волос маленькой девочки — останки прерванной жизни и разрушенных грез. Все сложено в коробки и убрано в сырой подвал, куда редко заходят. Поступок человека, наконец осознавшего, что бессмысленно все время вопрошать у вселенной: «Почему я?», ведь ответ будет всегда неизменным — почему нет? Внезапно у Сиэля возникает жуткое чувство, что в комнате присутствует кто-то еще, и ощущает на себе тяжесть чужих глаз. Повернувшись к камину, он видит на его полке рамку с фотографией, на ней — Анджелина и Рейчел, когда они были молоды, когда их цветами были красный и золотой. Сиэль берет рамку в руки и проводит пальцами по лицам. Фотография сделана в сепии, но позади девушек все равно улавливается мягкое оранжевое свечение послеполуденного солнца; низко висящие лучи прожигают серебро пленки, создавая взрыв, подобный сверхновой звезде. Он смотрит на двух девушек, глядящих на него в ответ: лицо одной открыто, она сияет и сделана из золота, другая — красная и безмятежная, ее выражение загадочно, и легкая, как у Моны Лизы, улыбка на губах словно скрывает тайну. А рядом с фотографией в глаза бросается блеск золота. Протянув руку к источнику, он проводит пальцами по искусно сделанной цепочке и, взяв ее, видит свисающую подвеску в виде трех связанных петель. Трикветр. Такой же, что, как ему известно, забрали у последней жертвы. Грудь сжимает подобно тискам. Мальчик подносит лампу ближе и замечает на золоте рубинов-красные, будто тюльпаны, пятнышки. Взгляд переходит на полку, где он находит еще одно пятно и еще одно. Маленькие брызги темного, заржавевшего красного цвета. И в ноздри наконец-то ударяет запах, тошнотворно-сладкий запах крови, похожий на старые розы. Дыхание в груди перехватывает, а в легких распускается страх. На лбу и шее бисеринки пота. Сиэль обводит газовой лампой по кругу, чтобы осветить остаток комнаты. Красный повсюду — его пятнышки усеивают все, как шкуру леопарда. Желудок крутит. Страх и паника извиваются под ребрами, когда внимание падает к красным прядям волос, густым и лоснящимся, торчащим из бестелесного, фальшивого скальпа, лежащего на перекладине кроватки. И вот он видит его — торчащий из-под люльки, липкий, заржавевший красный цвет, приставший к лезвию кинжала. Сиэль хватает воздух ртом. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Звук эхом отдается в голове. Короткая передышка. Воды отступают перед тем, как обрушить на него свои волны. А потом мальчик слышит ее, или чувствует, или знает, что она позади. Он оборачивается и смотрит на нее. Женщина смотрит в ответ. И она красная. Красный на ее лице повсюду: у краев глаз, в венах и капиллярах, мозаикой бегущих под кожей. Ярость, гнев, жажда мести. Красный везде. Нет нужды ни задавать вопросов, ни давать ответов. Обо всем говорит эта комната. Реальность как пуантилизм — она ясна издалека, но при ближайшем рассмотрении теряет связность. Сиэль спрашивает себя, почему же он удивлен. Если взглянуть назад, все было очевидно. Теперь он словно наконец-то видит форму Ориона в наполненном звездами небе. — Сиэль, мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, — скрипучим голосом говорит женщина. Грудь смыкается, подобно зыбучим пескам. Горло сжимается. Но не из страха. Им овладевает бесконечная печаль. Он знает: что бы ни началось, что бы столько времени назад ни пришло в действие с помощью смеси человеческой трагедии и вселенского равнодушия, теперь подошло к кульминации. — Почему? — слышится тихий вопрос. — Потому что одной мне не справится. Я недостаточно сильна. Его лицо искажается, и Сиэль чувствует, как глаза щиплют жгучие слезы. — Нет… почему ты сделала это? — Ты знаешь почему. — Ее лицо напрягается, черты искажаются в му́ке. — Потому что мир полон уродства. Сиэль делает шаг назад, ударяясь плечами о заостренный угол каминной полки, и на ощупь пятиться к стене. — Ты знаешь. Ты видел это. — Вспышки красного падают ей на лицо, теперь злые и распускающиеся, они вырываются, как змеиный язык, ползут вверх и сверкают вокруг ее глаз, отчего те будто становятся алыми. — Тот месяц, что тебя не было. Я понимаю тебя. Вижу, как ты гонишься за справедливостью, пытаешься заставить кого-то заплатить. Ты хочешь этого так же сильно, как и я. Она идет к нему, и мальчик видит серебряный блеск, отбрасываемый чем-то, зажатым в руке. Взгляд замирает на нем, а разум в это время силится догнать происходящее, осмыслить немыслимое. — Мы с тобой не такие уж разные. — Ее плечи начинают опускаться. Злость исчезает, сменяясь грустью и отчаянием. — Нас обоих поглотила жажда мести. Сиэль думает о цикличности трагедии, жестокости, отчаянии и злости. Они бегут по миру рекурсивно, переплетаясь с теми, чьи жизни они разбивают. Как вирус, скачущий от организма к организму. — Я не похож на тебя. — Сиэль нащупывает рукоять пистолета, надежно спрятанного в кобуре, что привязана к поясу. Он знает, чего она хочет, к чему подталкивает его, но мысль кажется невообразимой. Заметив его действия, Анджелина проводит большим пальцем по краю кинжала и улыбается безрадостной улыбкой. — Станешь похож. Ты превратишься в каждую трагедию, что когда-либо с той произошла. Либо ты уничтожишь эту перемену, либо она уничтожит тебя. Это неизбежно. Страх и печаль сжимают горло. Они проходятся по телу, опустошая, как опухоль. Мальчик всхлипывает. Качает головой. По щекам текут слезы. Красный — противоположность синему. Красный цвет находится на вертушке, с которой Сиэль играл в детстве, когда дождь или астма держали его дома, в одиночестве. Он находится на другом конце спектра, когда хрустальные сосульки, свисающие с величественной люстры в центре потолка, преломляют солнечный свет и превращают его в радугу цветов, мерцающую на стенах бального зала. Красный, как угли, красный, как цвет умирающего солнца, когда оно отбивается, пока его опускают в могилу, хватает и царапает, выжигая на своей орбите абсолютно все. Внезапно красный цвет бросается к нему и выливается из него, пытаясь стереть синеву. Сиэль чувствует удар кинжала, когда он прорезает его синий пиджак и пронзает грудь в пространстве между ребер; боль из раны вихрем пробегается по телу. Он наблюдает, как его собственная кровь пропитывает ткань. Инстинкт берет над ним верх — мальчик хватает револьвер, вытаскивает его быстрым движением и направляет на женщину. Она стоит так близко, что дуло упирается ей в грудь. Сиэль хочет позвать Себастьяна, чтобы он пришел и прекратил это. Чтобы демон все исправил и сделал отвратительные вещи, которые делать не хочет, пока сам Сиэль опускает голову и отводит глаза. Но он знает, что не может. Не может больше перекладывать вину. Он знает, что завершить это он должен сам. Мальчик смотрит на женщину. Кинжал зажат в нависшей над ним бледной, костлявой руке. И тут же его разум кричит и брыкается, перенося его в другое место, туда, где окружают стальные решетки и занесен над ним другой кинжал. Кинжалы повсюду. Они нависают над ним постоянно, и порой ему хочется, чтобы они вонзились. Чтобы это наконец-то закончилось. Потому что освобождение из клетки ничего не прекратило. Все повторяется, снова и снова. Фигура женщины то появляется, то исчезает, слезы, собирающиеся в глазах и стекающие по щекам, размывают ее очертания, будто мираж. Лицо горячее и мокрое, горло болит, сжимается и жжется от страха и грызущего, удушающего ужаса. — Я хотела, чтобы ты сделал это. Еще до этого, в том переулке. Я знала, что это был ты. Что это был он. — Пожалуйста… прошу… — тихо умоляет Сиэль. Прошу, не заставляй меня делать этого. Анджелин моргает и делает вдох. Ее лицо бледнеет, обескровленное. Она начинает отходить назад, все еще крепко сжимая кинжал. На лице возникает нечто похожее на отчаяние загнанного в угол животного, ей хочется выкрикнуть что-то звериное, что-то первобытное. К газовой лампе подлетает мотылек и начинает биться крыльями о стекленный плафон; звук мягкий, приглушенный, прерывистый, как дождь вдалеке. — Я не знаю… не знаю, кто я есть. Во взгляде Анджелины страх, в бронзовых глазах плавают расширенные черные зрачки. На впалых щеках крапинки его собственной крови. Женщина обращается не к нему, а только к призракам и демонам в своем измученном разуме. — Пожалуйста, Сиэль, пожалуйста… Я просто хочу, чтобы это закончилось. Она поднимает на него взгляд, и в больном, запутанном, искаженном травмами калейдоскопе разума синий цвет превращается в красный. Перед мысленным взором возникает образ карминово-рыжих волос и алого платья. И какая бы слабая нить ни удерживала ее в реальности, она распутывается, и женщина заносит нож, направленный на красное сердце мальчика в синем. — Ты никогда не должен был родиться! — кричит она прямо перед тем, как ее крики заглушает вопль пули, вылетающей из дула револьвера. Время — тягучая вещь, и восприятие его такое же. И в этом странном логарифме одна секунда содержит в себе бесконечность, когда палец на руке Сиэля спускает курок, и пуля, выстрелившая из пистолета, врывается в грудь Анджелины, сквозь мясо, и кости, и мышцы, и сердце, и кровь. Сознание мальчика будет проигрывать этот момент раз за разом, он навсегда запомнит, как на белом платье кровь женщины была похожа на пролитое вино. Он зажмуривается, и мир вокруг темнеет. Он погружен в черноту, и на секунду кажется, что ничего не случилось. Что он все выдумал. Что это был лишь один из ночных кошмаров, которые, как он считал, остались позади. Так длится до тех пор, пока безжизненное тело Анджелины не падает к его ногам, и, ложась рядом с женским лицом, из свинцовой руки не выпадает с оглушительным металлическим лязгом его револьвер. Себастьян…