***
Джон Джеймс Гиллис повторял одну и ту же просьбу на протяжении нескольких дней и недель, что просидел в тюремной камере. Он повторял ее инспекторам, которые пытались его допросить. Он повторял ее дежурным офицерам, которые приносили ему еду. Он повторял ее полицейским, которые кучкой стояли возле его камеры и сплетничали о начальстве. Эта просьба была встречена снисходительной улыбкой и насмешливым закатыванием глаз. Констебли фыркали, обмениваясь взглядами. «Конечно, мы тотчас же этим займемся… Может, желаете аудиенцию с Ее Величество?» Дни продолжали проходить без перемен, и Джон Джеймс Гиллис терпеливо сидел, ожидаю судьбу — встречу со Сторожевым Псом. Это было последним, что ему оставалось сделать, последней милей, пройдя которую он мог забыться сном. Комиссар — новый комиссар, тот, что сменил на посту Джеральда — не проявлял к нему никакого интереса, а полицейские не проявляли интереса к ускорению его освобождения. Но о Джоне Джеймсе Гиллисе знал кое-кто еще. Кое-кто, кто так же, как и он, хотел подтолкнуть историю вперед.***
— Фараон отказался освобождать израильтян, и Господь покарал его за грехи. Кэхилл ведет рассказ своему спутнику, когда они оба смотрят через деревянную ограду на поле мокрой земли, смешанной с налетом травы и грязи после недавнего дождя. — Бог сказал: «Теперь ты узнаешь, что Я — Господь» и превратил воду Нила в кровь. Затем было нашествие лягушек, мух и мор скота. Потом пришли болезни, и тела людей покрывались язвами. За ними — огненный град и нашествие саранчи, уничтожившее все посевы. А после Египет погрузился во тьму, — продолжает мужчина, в то время как жилистые, величавые животные собираются за оградой и выпускают через ноздри струи воздуха, словно драконы — клубы дыма. — Но величайшим и самым жестоким наказанием Господа, самым зрелищным проявлением Божьего гнева было убийство первенцев Египта. Кэхилл улыбается и бросает взгляд на мальчика, сидящего справа. — Видите ли, лорд Фантомхайв, Господь знал, как мучить сердце человека. Он знал о глубине любви отца к ребенку. Сиэль моргает, не впечатленный словами, и поворачивается к лидеру преступного мира. — Простите, все это время вы говорили со мной? Улыбка Кэхилла ширится. — Ах, думаю, я буду скучать по нашим маленьким беседам, милорд. — Отчего же? Не говорите мне, чтобы вы куда-то собираетесь, — говорит юный граф плоским голосом. — Нет, но, подозреваю, собираетесь вы. — Это угроза? — спрашивает Сиэль сощурившись. Кэхилл слегка усмехается. — Нет, милорд. Пожалуйста, перестаньте видеть во всем затаенный злой умысел. Мы ведь с вами друзья. Юный граф закатывает глаза и поворачивается обратно к полю, где ведется подготовка к предстоящему мероприятию. Какое-то время они сидят в тишине, за столиком под зонтом, расположенном на периферии конкурного поля. Деревянный забор окружает траву и грязные дорожки, усеянные маленькими девочками и молодыми женщинами верхом на чистокровных английских гнедых и арабских цвета карамели. Воздух пахнет весенним дождем и свежескошенной травой; юный лорд вдыхает успокаивающий землистый запах петрикора, что всегда пробуждает в нем воспоминания о днях давно минувших. — Почему вы попросили встретиться здесь? Кэхилл указывает пальцем на юную девочку, сидящую верхом на бурой лошади; держа осанку идеально ровно, она скачет на ней рысью по периметру поля. — Это моя дочь. Сиэль прослеживает направление пальца. — Вы больше не скрываете ее, я погляжу. — Больше нужды в этом нет. Это правда. Почти весь столичный мир преступности и коррупции теперь находится во владении синдиката Кэхилла. Ему больше не нужно бояться врагов и подлых нападений соперников, стремящихся посягнуть на его территорию. При помощи оружия корпорации «Фантом» он дал отпор бандам противников, подчинил их лидеров и поглотил среднее руководство, переманив в свою организацию. Слияния и насильные поглощения изобиловали в преступном мире Лондона так же, как на его законной стороне. Сиэль решил позволить этой уличной войне развернуться с некоторым смирением и скупой долей уважения, если не к методам, то, по крайней мере, к честности и жестокости, с которой велись дела в преступных сетях города. Странным было то, что жестокость преступного мира, во многом вызванная междоусобицами, необузданными амбициями и мелкими возмездиями за различные обиды, пошла на спад после установления монополии Кэхилла. Азартные игры, рэкет, проституция и незаконный оборот опиума двигались так, как хотел того Кэхилл — как бизнес, а значит, свободно от ненужного драматизма насилия, кровопролития и войн. Война, по его мнению, окончена. Больше нет нужды вести себя по-варварски. — Она сильно изменилась с тех пор, как вы видели ее в последний раз, — говорит Кэхилл о дочери. — Немного подросла. — Он поворачивается и внимательно смотрит на юного лорда. — Или вы никогда не видели ее лично? Быть может, вы просто отправили своего зверя, чтобы выследить ее? Сиэль молчит и с вызовом взирает на преступного лидера. — Не беспокойтесь, мой юный граф. Я не держу на вас зла. Мне никогда не верилось, что она действительно могла пострадать от ваших рук. — Неужели? — спрашивает Сиэль, не выдавая никаких эмоций. Кэхилл задумывается. — Нет, — поправляется он. — По правде говоря, я не могу этого утверждать. Я не знаю, на что вы способны. Мы способны на ужасные, чудовищные вещи, когда находимся в отчаянии или считаем, что цель оправдывает средства. — Уж вам-то, подозреваю, об этом известно. Взгляд Кэхилла следит за движениями маленькой дочери, сидящей верхом на лошади, что ровным галопом кружит по грунтовой дорожке. Девочка смотрит в его сторону и радостно машет рукой; на обветренном лице отца возникает улыбка. — Дети — чудесные подарки, — говорит он задумчиво. — Они позволяют нам видеть возможности, красоту и новизну в этом мире. Они — наш шанс начать заново, избавиться от сожалений и загладить ошибки. Сиэль подозрительно взирает на мужчину, с нежностью смотрящего на дочь. Слова смущают его, как и всегда, когда он вынужден видеть человечность в ком-то, кого считал своим врагом. Кэхилл поворачивается обратно к юному графу и замечает его замешательство. — Я устаю от этой жизни, милорд. Становлюсь стар для ее жестокости и непредсказуемости. Это не то, что я хотел бы передать своей дочери. Дети, я считаю, — причина, по которой мы стремимся делать все возможное, чтобы оставить после себя лучший, более добрый мир, чем тот, где родились мы сами. Сиэль молча думает о сказанном и смотрит на девочку верхом на английской гнедой. — Полагаю, у вас есть стратегия выхода? Кэхилл широко улыбается. — Недвижимость. Переведу часть доходов в законное дело. Сиэль вопросительно приподнимает бровь. — Естественно, после того как деньги проделают надлежащий путь через транзакции и дымовые завесы, чтобы скрыть свое происхождение. Юный граф смиряет его подозрительным взглядом, но ничего не говорит. Кэхилл смеется. — Это вас удивляет? — спрашивает он. — Попасть в ваш мир — заветное желание всех, кто живет в моем. К несчастью, для многих из нас преступление — единственный путь, по которому мы можем пересечь границу. Сиэлю нечего сказать на это. Как всегда, в словах преступного лидера есть неприятная, неприукрашенная правда. Оба замолкают, наблюдая, как великолепные животные плавно скачут по трассе. Облака на горизонте расступаются, и солнце проливает свет; Сиэль чувствует приятное тепло его лучей на своей коже. Тишина растягивается, прерываемая падением и нарастанием аплодисментов и возгласов небольшой толпы собравшихся зрителей. — Полагаю, вы позвали меня сюда не для того, чтоб обсуждать стратегию будущих дел, — снова заговаривает Сиэль спустя какое-то время. Кэхилл улыбается и решает наконец раскрыть причину своей встречи с юным графом. Глава преступного мира вновь располагает важной информацией, с которой — что весьма на него не похоже — расстанется задаром. Он считает информацию ценной валютой и любит обменивать ее в самых подходящих для этого случаях. Сейчас, он чувствует, случай как раз подходящий. Он получил от графа, что хотел, и считает такой обмен оправданным в интересах равновесия. Ему не по нраву оставаться в долгу. Отчасти желание поделиться известной ему информацией объясняется природным любопытством — любопытством того, кто любит приводить вещи в движение и отступать за кулисы, чтобы смотреть, как они развиваются. Другая же причина в том, что, за столько времени и вопреки всем ожиданиям, в нем зародилась странная симпатия к этому мальчику. Граф Фантомхайв потратил годы на поиски ответов на тайну убийства родителей и собственного похищения, целых несколько лет ушло на попытки раскрыть правду о том, что же произошло в ночь пожара в его родном поместье. Но начать было негде. Другой пожар, тот, что пожрал поместье членов секты, — тот, что, как всегда, подозревал преступный лорд, был начат таинственным, нечеловеческим спутником мальчика, — поглотил все улики и убил каждого, кто мог бы предоставить информацию о том, кто же организовал нападение на дом Фантомхайвов. Епископа, единственного человека, о чьей причастности было известно молодому графу, мальчик убил своею же рукою. Но в то время, как граф, спотыкаясь, движется навстречу судьбе, она решает отыскать его сама. Или, вернее, Кэхилл решает направить его к ней. Во все времена человечества истории рассказывали, чтобы разобраться в прошлом, чтобы в конце концов оно стало легендами, передаваемыми из уст в уста. Эти рассказы исполняют желание человека познать причину, цель и смысл. Потому что иной вариант — что история есть не что иное, как безразличное стечение событий без конечной точки и нравоучения — нестерпим. Кэхиллу всегда нравилась эта мысль, и он восхищался этим исключительно людским желанием наполнить мир большим значением и драматизмом, чем существуют в нем на самом деле. А еще, считает Кэхилл, всякой великой басне нужен свой герой, не так ли? А этому герою нужен путь к благородной, но почти недостижимой цели, череда, на первый взгляд, непреодолимых препятствий и могущественный враг, которого он должен одолеть. И каждому герою в историях нужен наставник, своего рода оракул. У Артура был Мерлин. У Одиссея была Афина. Даже у Иисуса из Назарета был Иоанн Креститель. Кэхилл же, в минуты романтического настроения и чувства помпезности, любит брать на себя роль наставника юного графа, который легонько толкает его навстречу собственной судьбе. — В тюремной камере главного управления столичной полиции держат одного человека. Я думаю, вам стоит с ним поговорить. Юный граф поворачивается к мужчине, сдвинув брови. — О чем же именно? — Думаю, у него найдется интересная для вас информация. Сиэль смотрит на него пристальным взглядом и задумчиво кусает нижнюю губу. — Почему это похоже на какую-то хитроумную ловушку? — Вы раните меня. Мне больно от того, что ваша вера в нашу дружбу так мала. Разве я когда-нибудь вводил вас в заблуждение? Сиэль смотрит на него, раздумывая над словами, и вынужден признать, что сведения, которые Кэхилл предоставлял ему в прошлом, по большей части были достоверны. По причинам исключительно корыстным, естественно. — И что же вы из этого выигрываете? — С чего вы взяли, что мной так движут личные мотивы? — Quid pro quo — основа нашей «дружбы». Губы Кэхилла расплываются в одобрительной улыбке, он снова ощущает странную привязанность к мальчику. Мужчина думает об Одиссее и его походе против троянцев. Он хочет поведать мальчику об эпических битвах, что формируют историю и оставляют след в сознании человека — о многолетних войнах, разожженных не чем иным, как самыми жалкими из слабостей людей. Он хочет рассказать ему о хитростях и деревянных конях. Но вместо этого он улыбается, точно Чеширский Кот, и рассказывает мальчику другую историю. — Вам знакома легенда о Пандоре и ящике бед? Сиэль смотрит на него и снисходительно ждет назидания, которое, как он знает, вот-вот последует, независимо от ответа. — Говорят, древние боги создали ящик в качестве мести людям за их высокомерие и кражу огня. Они поместили туда все зло и ужасы, которые могли обрушиться на человечество или которые оно бы навлекло само. Войну, чуму, ненависть, жадность. Нашу юную, бесстрашную Пандору боги создали, чтобы охранять ящик, но наказали никогда не открывать его и не заглядывать внутрь. Не в силах устоять перед природным любопытством, она нарушила приказ и открыла ящик. — Кэхилл широко улыбается. — Знаете, что было дальше? Сиэль вздыхает и вновь решает подшутить. — Все кончилось плохо. — Совершенно верно. Все беды и зло высвободились, чтобы посеять в мире хаос. Сиэль решает ответить не сразу, и тишина звучит, как знак восклицания в конце заявления мужчины. — Кэхилл, вы использовали христианскую мифологию, греческую мифологию и, — Господи, помилуй, — шахматы, чтобы наглядно подчеркнуть свою мысль. Может быть, на этот раз вы могли бы обойтись без прикрас и сэкономить нам обоим уйму времени? Кэхилл легко смеется. Он и впрямь будет скучать по молодому лорду. — Так и быть. Джон Джеймс Гиллис. Найдите его. Вам двоим, подозреваю, много есть о чем поговорить. Сиэль пристально глядит на главаря преступников, чье внимание снова приковано к дочери. Его черты приобрели непривычную форму, и Сиэль не сразу понимает, что это улыбка, искренняя впервые за все время, что он с ним знаком. Мужчина улыбается улыбкой гордого отца, лицо согревает глубокая любовь родителя. Мальчик снова чувствует себя неуютно, и что в этой картине удивляет его более всего, так это то, что он до сих пор способен удивляться. Он поднимается и молча начинает уходить. — Там была и надежда, — не оборачиваясь, кидает вслед Кэхилл. — Что? — Люди часто забывают эту часть истории, — добавляет мужчина, все еще глядя на дочь и ее грациозную езду по полю. — В ящике Пандоры была и надежда.***
Что есть достойно прожитая жизнь? Джон Джеймс Гиллис проводит свои дни, сидя в камере, и ждет. Он будет просто сидеть, смотреть перед собой и ждать судьбу. Камеры вокруг него заполняются и пустеют, в их двери входят и выходят пьяницы, наркоманы, мелкие воры и отчаявшиеся мужчины — жестокие мужчины, что избивали друг друга, что избивали своих жен, избивали детей. Эти люди проходят перед ним и пропадают, а он все ждет. Он привык к ожиданию. Привык к одиночеству. Джон Джеймс Гиллис проводит рукой по веревке. Он ощущает под подушечками пальцев шероховатую текстуру переплетенных волокон, и что-то незнакомое сжимает сердце. Он хватает концы и, расправляя руки, как летучая мышь — крылья, туго натягивает веревку, чтобы проверить на прочность и оценить ее шансы порваться прежде, чем она выполнит свою задачу. Это стало для него обыденным действием, таинством, совершаемым каждую ночь, как молитва перед сном. Оно странно его успокаивает. Джон Джеймс Гиллис всегда считал, что представлял собой больше, чем кажется. Как и все совершенно обычные люди, он верил, что был необычным. Героем собственной истории. Особенным. Будучи ребенком, он оглядывал ветхий многоквартирный дом, в котором вырос, и с детской уверенностью знал, что был предназначен для большего. Он сочинял истории о приключениях, эпические драмы и волшебные сказки, сплетая их в замысловатую повесть о неограненном алмазе. О потерянном принце или неизвестном отпрыске великого воина. О простолюдине с сердцем героя. Теперь он знает, что это глупые фантазии ребенка. Знает, что он именно такой, каким кажется. Обычный, ничем не примечательный. И хуже того — трус. Убийца. Только находясь в отчаянии, ты раскрываешь свою истинную сущность. На одном конце веревки мужчина делает петлю — узлом висельника, как научился делать, выполняя случайную работу в лондонских доках. Он делает восьмерку и дважды обматывает конец вокруг центра. Этот узел отличается от тех, какими привязывают к пристани лодки. Он еще служит там разнорабочим — вернее, служил до ареста. Не более и не менее примечательный, чем остальные безымянные трудяги, что работают на том же месте, выполняют одну и ту же рутинную, черную работу за мизерную плату. Если он умрет, — если любой из них умрет, — ни одна душа не обратит внимания. Каждое утро он выходил из дома до восхода солнца и возвращался далеко после заката, в одну и ту же душную комнату, которую снимал в ветхом общежитии в Ист-Энде. И, прежде чем отправиться в кровать, он выполнял одно и то же действие. Что за бессмысленная, ничем не примечательная жизнь. Вот что он получил взамен на проданную душу. По его скромному мнению, это не та жизнь, которую стоит прожить. Джон Джеймс Гиллис взбирается на скамью в своей тюремной камере, одна нога за другой, осторожно, чтобы не упасть. Протягивает руку вверх и привязывает конец веревки к одной из стропил, идущих под потолком параллельными рядами. Веревка перед ним равнодушно болтается. Мать вечно твердила ему, что он был никчемный ребенок и что большего из него никогда не получится. Она была глубоко несчастной женщиной и подобно всем несчастным людям срывалась на тех, кто был рядом, чтобы распространить свое несчастье, как болезнь. Когда она пила, ее трясло, глаза наливались кровью, а лицо распухало от гнева и горечи, и все это обрушивалось на него. Он прятался и плакал, а отец сажал его себе на колени, обнимал, гладил по волосам и говорил, что это все неправда. Что он видел в нем свет, которого никто не замечал. Что когда наступит время, он будет храбрым. Он будет хорошим. Но потом отец умер, а мать пропала. Вариантов у таких людей, как он, было немного, и поэтому он делал то, что делали все молодые люди в его положении, — все, что требовало выживание. Мелкое воровство, азартные игры, карманная кража. Он думает о том, как чувства вины, стыда и сожаления способны поглощать нас изнутри, как они делятся своей несправедливостью с несчастными. А еще он думает о том, что смерть порою предпочтительней, чем жизнь с совершенными грехами. Мужчина спускается со скамейки и ложится на койку. Переворачивается и неотрывно смотрит на петлю, которая свисает в центре комнаты, взирая на него, как глаз циклопа. Странно утешение — иметь этот выбор. Мужчина решает, что еще не готов. Веки тяжелеют, и его уносит в сон без сновидений. В сердцах одних людей кроется семя зла, которое со временем отращивает лозы и оплетает человека целиком. Другие же всего лишь жертвы окружения. Чудовище не родилось, его создали. Но для большинства причины кроются посередине. Джону Джеймсу Гиллису хочется верить, что он жертва, у которой был выбор. Возможно, нехороший, но все-таки был. Выбор ему дали, когда поймали его во время очередной кражи, мелкого, совершенно несущественного воровства, что тем не менее забросило его в тиски полиции. Он вспоминает теперь, как судьба, решение и совпадение столкнулись в тот день, и его путь пересекся с Законом. Воспоминание вызывает в желудке тошнотворную дрожь, словно внутри извиваются змеи. Он вспоминает, как сидел напротив комиссара. Не нынешнего, а того, что был раньше — его предшественника, Джеральда. Джеральд. Комиссар, с позором покинувший свой пост после какого-то скандала, о котором мужчина прочел в «Лондон Стар». Но в этом грехопадении он не находил горького удовлетворения, потому что оно выкапывало воспоминания, которые он каждую ночь пытался удержать в могиле. В то время, сидя напротив него в комнате для допросов полицейского участка, он видел Джеральда как змея. Видел его с черными, как у змеи глазами, шипящим голосом и раздвоенным языком, с которого слетали угрозы и предложение выбора, который выбором и не являлся. Но вспоминая об этом теперь, сквозь призму параллакса расстояния, знания и хода времени, он видит другого комиссара — с терзаемыми грустью глазами и бледной, опухшей кожей, в которой узнает блеск алкоголя. Он видит сдержанную ярость и смиренное отчаяние, какие видел в своей матери. Злость и безнадежность, какие были у матери. За комиссаром, нависая, как гаргулья, стол человек в черном. Он видит его и теперь, перед мысленным взором, столь же зловещего, как демон из библейского сказания. Он был тем, кто совершал ужасное, когда комиссар выходил из комнаты, поэтому Джон Джеймс Гиллис молился, чтобы комиссар не выходил. Он рассказывал все, что от него хотели услышать, соглашался со всеми требованиями, лишь бы мужчина остался. И этого было достаточно. Чужие слова и собственный страх и бессилие сделали свое дело. Пряником была свобода от всех обвинений, предъявленных ему за его мелкие преступления. Закон ослабит свою хватку гарпии на его горле, и он сможет ускользнуть. Кнутом же был арест и наказание. Год за годом, безнадежно проведенные в тюрьме «Вестфолла». Комиссар бы позаботился об этом. Никто не стал бы его останавливать. Закон ни перед кем не отвечает, а за смотрящими в тюрьме никто не наблюдает. Поэтому он сделал выбор. И сожалеет о нем каждый день с той судьбоносной, холодной и снежной декабрьской ночи. Теперь он думает, что более позорным, чем тот факт, что он вообще на это согласился, является лишь то, что он сделал это без раздумий. Выбор был инстинктивным. Пожертвовать чужую жизнь, чтобы спасти свою. Пожертвовать так много жизней. И все ради чего? Ради чего все отнятые жизни? Ради жизни, которую даже не стоит прожить.***
Найти Джона Джеймса Гиллиса — нетрудная задача. Не такая трудная, какой была бы во времена, когда у штурвала столичной полиции стоял Джеральд. Между Сторожевым Псом и новым комиссаром Лондона нет никакой неприязни. Нынешнему комиссару не известно, кто такой Джон Джеймс Гиллис, что он знает и чего добивается, и его мало интересуют бессмысленные игры за превосходство. Сиэль заходит в полицейский участок; констебли замечают его и, зная, что он тот, кто сверг предыдущего комиссара, не стоят у него на пути. — Он спрашивал о вас, — сообщает новый комиссар лишь с легким, мимолетным любопытством, когда юный лорд появляется в его кабинете в главном управлении столичной полиции. — Я не думал, что вы проявите к нему какой-то интерес, — добавляет от, пожимая плечами. Новый комиссар не мог даже представить, что́ привел в движение его предшественник. Частью чего он являлся все прошедшие годы. Он не мог этого представить, и отсутствие воображения, вероятно, погубило бы его карьеру, если бы не череда событий, которую он запустил, просто проявив пассивность и пренебрежительно махнув рукой в сторону камеры Джона Джеймса Гиллиса, тем самым позволив истории развиваться, как ей будет угодно. Таким образом, найти Джона Джеймса Гиллиса — довольно легкая задача. Но входя в коридор с тюремными камерами, Сиэль чувствует, как по спине пробегает холодок. Что-то почти заставляет его развернуться, покинуть здание и навсегда забыть о Джоне Джеймсе Гиллисе. Странное предчувствие, что предвещает важные моменты. Грядет важный момент, осознает внезапно мальчик. Один из множества. Страх никогда не прекращается, даже после того, как решение принято. Он прогоняет его и движется дальше. Спускаясь по лестнице, шаги его тикают по каменным ступеням, отмеряя время до встречи с судьбой. Кровь пульсирует, как барабанный бой. Волосы на затылке потихоньку встают. Ему вдруг кажется, что он наблюдает за пьесой, греческой трагедией, где герою суждено страдать из-за последствий ужасной ошибки, из-за проклятья, навлеченного тем фактом, что он знает слишком много. Мальчик идет по коридору и, добравшись до последней камеры, бросает взгляд на человека за решеткой. И когда он видит его, сидящего в дальнем углу, Сторожевой Пес замирает как вкопанный. Дыхание перехватывает, сердцебиение останавливается, и он застывает, как статуя. Сиэль тотчас возвращается в ту самую ночь. Дым, шипение и треск огня словно вторгаются в пространство, они просачиваются сквозь стены и поднимаются с пола. Он ощущает тошнотворный запах опаленной плоти и чувствует, как горло разъедают клубы гари. Раскаленный добела жар пламени накатывает, словно волны, ударяя по лицу и телу. В эту секунду он снова становится маленьким мальчиком, в эту самую ночь ему исполнилось десять, и мир, каким он его знает, вот-вот сгорит дотла. Мужчина смотрит на него из-за ряда металлических прутьев и становится мертвенно-бледным — с лица отливает вся кровь. — О, господи… — сипло выдыхает мужчина. — Вы здесь. — Что вам нужно от меня? — вопрошает Сиэль сдавленным голосом. Он произносит слова так, как будто это он просил о встрече с человеком в камере. Мужчина молчит. — Вы знакомы со мной? — снова спрашивает юный лорд, на сей раз шепотом. — Я бы узнал вас где угодно, — отвечает наконец мужчина, держа себя до странного спокойно. — Вы вылитая копия отца. Сиэль сглатывает. Под костлявым куполом черепа что-то жужжит. Лицо мужчины искажается от боли, взгляд поникает, и он опускает голову, ложась подбородком на грудь. Сиэль видит, как дорожка слез бежит по перепачканным щекам и спадает на ноги. — Я так сожалею, — произносит мужчина. — Я так сожалею о том, что совершил.***
Джон Джеймс Гиллис поднял голову к черному небу и наблюдал, как хлопья снега падали пластами и накрывали все так, что мир становился легким и белым, точно снежный шар. Вдоль имения собирались сугробы, выступая из земли, словно вдовьи горбы. Поместье перед ним стояло темным, высоким, бесстрастным. В окнах царила темнота: слуги и Фантомхайвы уже спали. Он молча обменялся взглядом с другим человеком и начал прокладывать путь через снег, крадясь к входу с торца, который вел к помещениям прислуги в нижнем этаже. Другой мужчина шел следом. Джон Джеймс Гиллис не знал его имени и не называл своего. Он подозревал, что мужчина был еще одним жалким преступником, которого Джеральд поймал в свои сети и предложил ему выбор, который выбором, по сути, не являлся. Как ни странно, только в этот момент, оказавшись перед домом со шпилями, треугольными арками и рядами колонн, что стояли напротив фасада, как будто дворцовая стража, Джон Джеймс Гиллис задался вопросом, зачем же комиссар хотел, чтобы поместье Фантомхайвов подожгли, а всех, кто находился в нем, убили. Он отмахнулся от мысли. Это было неважно. У него не было выбора. Но выбор был, подумает он в будущем. Не хороший, но все-таки был. Они спустились по темной лестнице и вошли в кухню. Там Джон Джеймс Гиллис увидел остатки торта, лежащие на кухонном столе: искромсанные, они были усеяны воронками. Серебряный поднос, на котором стоял торт, покрывали следы синей глазури, что взбиралась по оставшейся стенке десерта, напоминавшей древние руины, как Парфенон после осады. Это был торт ко дню рождения ребенка, с ужасом понял мужчина. Он подумал о слугах. Представил, как они собрались вокруг лакомства после того, как праздник подошел к концу, разрезали его на тоненькие треугольные ломтики и съели каждый по кусочку, тепло улыбаясь и делясь рассказами и сплетнями, что собирали весь вечер, как пасхальные яйца. Он закрыл глаза, чтобы прогнать эти мысли. Они начали с кухни, медленно облив керосином столешницы и деревянный пол. Его дорожка шла через порог и в коридоры, по ступеням вверх, через парадный зал и по царственной лестнице, ведущей на второй этаж. Этого было достаточно. После того как огонь разгорится, пожар распространится по всему закрытому пространству. Деревянная мебель, обивка диванов и стульев, гобелены и картины на стенах — они посодействуют в этом. Дым хлынет по всем верхним этажам, предвещая пламя на своем хвосте. Оба обрушатся на Фантомхайвов, точно приливная волна, и поглотят, пока те еще спят. Или потолок и стены рухнут и раздавят их тела, заманят их в ловушку под обломками, и те погибнут от травм или жгучего пламени, а может быть, от ядовитых газов. Так много способов встретить кончину. И каждый болезненный. Как, должно быть, страшно человеку, когда он смотрит в глаза верной смерти и просто желает, чтобы та была быстрой. Мужчине стало интересно, нет ли способа измерить человеческую боль, не существует ли какого-то барометра, с помощью которого один вид боли можно было бы сравнить с другим. Быть живым, пока твое тело пожирает огонь — на каком бы месте в списке располагалась эта боль? Похожа ли она на то, когда дыхание спирает дым и газ, или душит свисающая со стропила веревка. Пробираясь по поместью, Джон Джеймс Гиллис старался не думать о многих вещах. Он старался не думать о слугах, которые спали в своих постелях, пока он со своей канистрой керосина шел по коридору мимо их дверей. Вскоре их разбудит дым, что будет жечь им горла и легкие, и жар, что оближет им кожу. К тому моменту будет слишком поздно. Они окажутся заперты в комнатах и задохнутся от паров. Он мог только надеяться, что они потеряют сознание от ядовитого газа и умрут во сне. Мужчина их не знал, но не желал представлять их страдания. Он совсем не желал о них думать. И не стал. Не в ту минуту. Но их образы будут преследовать его последующие годы, сотворенные его воображением. Он не слышал их криков, потому что не пробыл у комнат достаточно долго, и поэтому, когда он будет слышать их крики в кошмарах, ему останется только предположить, что они — проявление его подсознания. А может быть, это всего лишь способ, которым мертвые преследуют живых — не только призрачным соседством, а через мнимые воспоминания и нечистую совесть. Так, загробный мир прячется в нашем, и мертвые живут в сознании тех, с кем они имели — и по-прежнему имеют — связь. Джон Джеймс Гиллис сглотнул и сосредоточился на нынешней задаче. Одно дело сделано, другое — ждало впереди. Он вернулся на кухню, бросил спичку в кастрюлю, наполненную жиром с керосином, и смотрел, как черный дым и оранжево-желтое пламя вздымаются под потолок. На миг он застыл, наблюдая, как они гоняются по комнате, точно бешеный тигр, наконец-то выбравшийся из клетки, чтобы отомстить своим тюремщикам. Сообщник грубо схватил его за плечо. «Пошли», — слабо услышал он сквозь нарастающий звериный рев пламени. Они пытались идти быстро, уходя тем же путем, что пришли. Но огонь оказался быстрей и проворней: он сделал круг по комнате, блокирую им выход. Дым поднялся и набросился так, что все вокруг них стало черно-серым. Глаза защипало, и мужчина начал кашлять и отплевываться. — Пошли, — снова сказал человек, чье имя ему было не известно, но который стал его единственным товарищем в этой битве против надвигающегося огня. Им не оставалось ничего, кроме как вернуться в коридор, где находились комнаты прислуги, а оттуда пойти к черной лестнице. К той, что уходила на второй этаж. Но дым давно опередил их, затуманив путь и поглотив лестницу. Глаза щипало, густое облако дыма застилало обзор, и ступать приходилось на ощупь. Второй мужчина шел впереди, и Джон Джеймс Гиллис едва различал его фигуру по движениям, разгоняющим клубы пепла и смога. На втором этаже они попытались добраться до главной лестницы, которая вела в парадный зал — главному входу и спасенью. Но идя по коридору, Джон Джеймс Гиллис уловил чей-то плач, доносящийся откуда-то из комнат. Он не желал его слышать, он не желал чувствовать себя ответственным. Хотелось выключить мозг и спастись поскорее. Но беспрестанный шум заползал ему в уши. Мужчина взглянул на товарища — тот опережал его на несколько шагов и был уже на лестнице. На секунду он остановился, принял решение и двинулся в направлении звука. Плач становился громче, и мужчина понял, что издавал его не человек. То был отчаянный стон раненого зверя. Ступив в дверь спальной комнаты, он увидел источник. Это был пес. Золотистая шерсть почернела от дыма и сажи. Животное забралось на кровать и лежало подле неподвижно распростертого тела, скуля и утыкаясь носом в чужой бок. Со страшным замиранием сердца Джон Джеймс Гиллис осознал, что тело на кровати было детским. Там лежал маленький мальчик с волосами цвета полночного неба. Пес отчаянно выл, пытаясь разбудить ребенка. Но мальчик, вероятно, потерявший сознание по вине ядовитых паров, оставался неподвижен. Пес и сам, казалось, пострадал: его задняя лапа болталась за тазом. Возможно, ее придавила упавшая балка. Когда Джон Джеймс Гиллис ступил ближе, пес поднял взгляд и приглушенно зарычал — из-за очевидной слабости животного сдавленный звук затихал на конце и нес в себя мало угрозы. Джон Джеймс Гиллис знал, что нужно уходить. Здравый смысл говорил ему оставить мальчика, оставить пса и спасаться как можно скорее. Но человеческое сердце сочло это немыслимым, а значит, и невыполнимым. Выключив разум, он действовал быстро — одна задача за другой. Поднял потерявшего сознание, неподвижного мальчика и прижал его к груди, прикрывая рот платком, чтобы дым не попал в легкие. Пес поднял голову и, правильно определив в нем жалкого врага, зарычал и загавкал. Он был ранен и бессилен, его жизненная сила была на исходе, но своим последним действием на этом свете он хотел спасти хозяина. Пес оскалил зубы и начал кусать похитителя за ноги, но безуспешно. Джон Джеймс Гиллис посмотрел на зверя и его безрезультатные попытки сделать правильный поступок и почувствовал, как его переполняет жалость и печаль. — Мне жаль, мне очень жаль, — сказал он псу. Вытащил пистолет, направил между глаз животного и нажал на курок.***
Сиэль слушает рассказ мужчины от начала до конца. Мальчик сжимается, когда освобожденные воспоминания поднимаются и нападают одно за другим, точно вышедшие из могилы мстительные духи. Он наблюдает за страждущим, измученным лицом мужчины и испытывает отвращение, гнев, жажду мести — эти чувства устремляются вперед, словно приливная волна. Но всплеск ненависти и ярости длится недолго, и, как ни странно, в конце Сиэль ощущает пустоту. Он уже понял, что у мести нет катарсиса, и только пристально взирает на мужчину, сидящего на скамье, запертого и беспомощного в своей клетке. На лице мужчины нет ни оспин, ни бездушных черных глаз, ни торчащих бровей, ни чрезмерно огромного подбородка, что присущи злодеям в грошовом ужастике. Это совершенно простое лицо, потрепанное временем и сожалением. Мальчиком овладевает странное сочувствие. Это не дьявол и не монстр. Только очередной печальный, отчаявшийся и разбитый человек. Джеральд, думает Сиэль. Слово отдается эхом, как таран, бьющийся о стены сознания. Он должен найти Джеральда. По завершении встречи граф будет спокоен, его лицо будет каменным. Он кивнет и молча зашагает по коридору, с тюремными камерами. Он не оглянется через плечо, когда мужчина резко рухнет и заплачет. Он не станет больше приходить, не станет мстить. А даже если бы стал, это было бы четно. Ибо, понимаете, в ту же самую ночь Джон Джеймс Гиллис, — совершив теперь то, ради чего он заставлял себя упорствовать так долго, — возьмет веревку, обвяжет ее вокруг стропила в своей камере, наденет на шею и сделает то, что желал совершить с той холодной, злопамятной декабрьской ночи.