***
Пробираясь к спальной комнате сына, Винсент пытался дышать сквозь пары: воздух наполнял дым и пепел, и каждый вдох царапал горло. Он согнулся, упершись руками в колени, чтобы выкашлять сажу, которой заполнились легкие, и прикрыл рот рукавом ночной сорочки. К этому времени огонь пылал повсюду — он пожирал гобелены, мебель и ковры, вздымал черный дым и ядовитые пары, взбирался по стенам и достигал потолка. Винсент прислушивался, пытаясь уловить крики Сиэля, но ничего не слышал. Он вдруг понял, что сын мог все еще спать, что дым лишил его сознания, затуманил разум и ослабил тело, чтобы мальчик уже не проснулся. Винсент зажмурил глаза и погнал мысль прочь. Дирижер оркестра говорил ему двигаться дальше. Не думай. Просто двигайся. Добравшись наконец до комнаты Сиэля, он попытался открыть дверь, но та не поддавалась. Попробовал еще раз — никакого движения. Страх и отчаяние уже прорывали плотину в его голове, он чувствовал, как они наводняют легкие. Винсент схватил дверную ручку обеими руками, тряся и дергая ее с удвоенной силой и яростью, но дверь была чем-то подперта. Он стучал кулаками, пока они не сбились в кровь и не опухли, согнулся пополам и заплакал от боли, поражения и отчаяния, затем поднялся и снова забил кулаками. Он пнул дверь ногой и, совершенно отчаявшись, отступил на несколько шагов назад и рванул вперед, врезаясь в дверь плечом. Дверь распахнулась, и в этот краткий миг, несмотря ни на что, Винсент подумал, что это чудо, посланное милостивым Богом. Но из-за резкого движения он по инерции повалился вперед, и нога провалилась в дыру между планками пола. Нога застряла. Стиснув зубы и крича от боли, он тянул и тянул, но все было четно. Винсент издал дикий вопль и упал на колени, задыхаясь, кашляя и плача. В этот момент над головой, как раскат грома, послышался грохот, и, подняв глаза кверху, мужчина увидел зигзагообразную трещину, бежавшую вдоль потолка и разделяющую его пополам, точно молния — небо. Это длилось всего лишь секунду, но время для него растянулось, словно резиновая лента, и он в замедленном действии наблюдал, как потолок над ним падает. На него накатила волна безнадежности, и с исказившимся лицом он повернулся, чтобы в последний раз увидеть сына. В эту долю доли секунды Винсент знал, что все кончено и ему не спастись. Что он потерпит неудачу как отец и не спасет сына. Поэтому, быть может, то была маленькая милость, что, когда взгляд его упал на кровать, он обнаружил, что она была пуста. В эту секунду потолок обрушился. И в тот же самый миг мужчина умер, цепляясь за тоненький лучик надежды, что сын его, возможно, спасся. Что, возможно, он выжил. И в этот момент это была единственная вещь, невозможная вещь, о которой надеялся Винсент.***
В древнегреческом городе Фивах провидец предрек, что новорожденный сын царя, повзрослев, возненавидит отца и убьет его. В попытке избежать судьбы царь изгнал новорожденного и приказал слуге бросить ребенка в пустыне. Сжалившись над младенцем, слуга ослушался приказа, и того забрали к себе царь и царица соседнего царства. Ребенок вырос, не зная о своем происхождении и предреченной судьбе, и по стечению решений и случайностей, сам того не ведая, сразил отца и взял в жены овдовевшую мать, тем самым исполнив пророчество. Навряд ли Джон Джеймс Гиллис знал легенду об Эдипе или думал о ней, спасая мальчика из горящего поместья Фантомхайвов. Будь оно так, он знал бы, что дорога к судьбе вымощена между злобой человека и его добродетелью. Когда запряженная лошадью повозка уезжала от охваченного пламенем имения, мальчик без сознания лежал в ее кузове. Двое мужчин смотрели вперед. Вдалеке виднелся лес; ряды старых и вечнозеленых деревьев образовывали кривую линию на темно-синем горизонте. Вдали от дыма и оранжевого зарева пожара ночь стояла ясная, и на черном небе можно было видеть низко висящий полумесяц. Со своего насеста он смотрел на них троих со слабым, мимолетным интересом. Второй мужчина сидел на козлах и держал поводья, пока повозка пробиралась сквозь снежную толщу и оставляла позади себя полосы, что вскоре вновь скрывались под летевшим с неба снегом. Джон Джеймс Гиллис остался в кузове повозки. Завернув тельце мальчика в плед, он прижимал его к себе, чтобы согреть. На улице стоял мороз, и с каждым вздохом изо рта мужчины выходили клубы пара. Лицо онемело. Резкий ветер щипал глаза и нос. Он не хотел, чтобы мальчик замерз, и обнял его крепче. Двое мужчин не сказали друг другу ни слова с тех пор, как спаслись от пожара. Казалось, между ними было немое понимание — разговоры превратили бы происходящее во что-то слишком настоящее. Но вот мальчик зашевелился и закашлял, делая свое присутствие заметным, и игнорировать происходящее уже было нельзя. — Что будем делать? — не оборачиваясь, спросил второй мужчина, наконец нарушав тишину. — Не знаю, — ответил Гиллис, прикасаясь рукой к щеке мальчика. — Мы должны были… — тихо начинает второй мужчина. — Приказом было оставить всех в доме. Погибнуть в огне, — подумал он, но вслух не произнес. — Он всего лишь ребенок. Я не мог его бросить. — Мы не можем взять его с собой, — недовольно заявил второй мужчина. — Хочешь оставить его здесь, чтоб он умер от холода? — огрызнулся Гиллис, хотя яда в словах его не было. Он знал, что не имеет никакого права вести себя, как негодующий праведник. Второй мужчина обернулся и, на секунду бросив взгляд на мальчика, молча кивнул, возвращаясь к дороге, слишком истощенный ночными событиями, чтобы вести этот спор. Мальчик начал приходить в себя. Тело напряглось, из горла вырвался стон. Он ежился от холода и прижимался к чужой груди. Гиллис поднес к его губам фляжку с водой. Ребенок инстинктивно мотнул головой. — Все хорошо, это просто вода, — шепнул мужчина. Послышался еще один стон, и мальчик сделал несколько глотков. Усилие оказалось для него слишком сложным, и он снова провалился в беспамятство. — Но что нам с ним делать? — с нарастающим отчаянием опять спросил второй мужчина. — Я не знаю. Не знаю. Он проснется сиротой, подумал Гиллис. Совсем один в этом мире, и о нем никто не позаботится. Мужчина попытался представить последствия такого сценария. Больших усилий это не потребовало — он знал, что значит вырасти в темном и равнодушном мире. Быть может, милосердным было бы позволить ему умереть. Теперь уж ничего не попишешь. Дело сделано. Остается только с этим жить. На какое-то время воцарилась тишина; они ехали полем, вдоль снежных дюн, в сторону леса. В лесу, под покровом ветвей, движение было проще, чем в открытом поле. Кроны вечнозеленых деревьев не давали снегу падать на повозку и преграждать им путь. Тихий, ритмичный стук копыт по промерзшей земле был единственным слышимым звуком. А потом Джон Джеймс Гиллис услышал череду глубоких вдохов и слабый звук плача. — У меня не было выбора, понимаешь? — заговорил второй мужчина, на секунду обернувшись через плечо, и Джон Джеймс Гиллис мельком увидел его щеки и нос, мокрые от слез и покрасневшие от холода. Черты лица исказились в болезненном выражении. — Мой сын еще совсем мальчишка, — продолжил он, желая сознаться в грехах, чтобы найти, пусть не прощение, но хоть какое-то понимание. — Я не мог позволить им упечь меня в тюрьму. Я — все, что у него осталось. Джон Джеймс Гиллис согласно кивнул, и мужчина больше не касался этой темы. Этой тайной они могли поделиться только друг с другом и только друг у друга могли просить отпущения грехов. Мальчик задрожал, и Гиллис снял свое пальто, чтобы укрыть его. Больше они не говорили, и следующие несколько часов прошли в молчании, пока их путь пролегал сквозь мрак леса и наконец не закончился открытыми полями. Оба взглянули вдаль: теперь, когда гуща деревьев была позади, перед ними расстилалась пустошь белизны. И в этот миг они увидели ее. Она стояла вдалеке, как ориентир, как видение чуда; она предстала перед ними, как ангел Господень, явившийся в пустыне Гедеону. Мужчины обменялись взглядами и продолжили смотреть на нее с восхищением. Перекинувшись немыми словами, оба знали, что неслучайно нашли это место. Им было суждено сюда приехать. Второй мужчина натянул поводья, чтобы перенаправить лошадь, и, круто свернув влево, повел их к их новой цели по непротоптанной тропе, сквозь толщи снега. На горизонте забрезжил рассвет — его бледный янтарь кротко прижался к темному покрову ночи. Направляясь к церкви и видя, как шпиль ее, увенчанный святым крестом, упирается в небо, они почувствовали знак в этой картине. Благословенный ориентир в ночи. Здесь мальчик будет в безопасности, подумали оба. В храме Господа ему дадут укрытие и пропитание. Подойдя к дверям церкви, укрытые тенью, они решили тихо попросить прощения в надежде, что в тот самый судный день милостивый Бог, быть может, пощадит их души.***
Настоятельница приюта научилась прощать Бога. Она знала, что только так можно ужиться с одиночеством. Позволить гневу в душе загноиться означало нанести оскорбление как самой себе, так и вере. У Бога есть свой замысел для каждого из нас, не уставала она повторять себе. Все происходит неслучайно. Так научил ее Его Превосходительство епископ. Она остро почувствовала это небесное присутствие, это божественное провидение, когда нашла мальчика, что лежал на пороге приюта. Ей было суждено найти его. Какой-то испуганный, отчаявшийся человек оставил его там, чтобы она нашла его и позаботилась о нем. Она подняла его на руки; мальчик зашевелился, когда она внесла его внутрь. Ей всегда хотелось заботиться о беспомощных, и она нашла их, — беспомощных, нежеланных, нелюбимых, — в комнатах приюта. Здешние ресурсы были ограничены, нужда же границ не имела. Беззащитных было так много, что их число могло бы сокрушить менее доблестного человека и, как защитный механизм, обратить сердце в камень, чтобы оно не истекало кровью. Эта каждодневная рутина изнуряла, но женщина все же упорствовала. Вновь и вновь она прощала Бога за все, что приходилось видеть, за всех покинутых детей. Она прощала Бога, который допустил, чтобы подобное случилось, который допустил, чтобы столько горя и страдания постигло тех самых детей, которых Он по своему утверждению любит. Она прощала, ибо прощение свято. Ступая по гранитному полу приюта, женщина спешно понесла брошенного мальчика к дому епископа. Он знал, что делать.***
В Книге Иова Господь решает испытать его веру, забрав без объяснения и причины все, чем Иов дорожил — скот, положение в обществе, детей и в конце концов его здоровье. И когда Иов осмеливается спросить «почему», Господь упрекает его за то, что он дерзнул поставить под сомнение Его божественную мудрость. Только когда Иов осознает, что пути Господни неисповедимы, и любая попытка понять Его — это прямое оскорбление Его господства, наказание прекращается, и все, что было отнято, приходит обратно. Из всех историй и притч, что написаны в Библии, эту епископ считал самой убедительной и наиболее соответствующей миру, каким он его видел. Мы должны стремиться лишь принять, а не понять, несчастье нас постигшее. В камине кабинета полыхало пламя, и тени от него шагали по стенам, как колонна каторжников, скованная цепью. По углам комнаты царила темнота, и в их щелях висели сплетенные созвездья паутины, тихо поджидающие жертву. В эту секунду, по воле судьбы, епископ, подняв глаза от проповедей и научного анализа Книги Иова, увидел стоящую в дверях настоятельницу. На руках она держала мальчика. — Я… я только что нашла его, — заговорила женщина, — за дверью приюта. Взгляд епископа скользнул по завернутому в плед ребенку. Лица он не видел — мальчик уткнулся носом в плечо настоятельницы. — Его бросили в таком состоянии? Посредине зимы? Удивительно, как он не замерз насмерть, — сказал он, осторожно добавляя в голос нужное количество печали и сочувствия и осторожно надевая маску человека, которую носил изо дня в день. — Нет, в дверь позвонили, — быстро ответила женщина. — Но, когда я подошла, никого уже не было. Мгновение она смотрела на епископа, изучая его лицо, и, когда тот важно кивнул, вошла и положила мальчика на кровать в углу комнаты. — Он ранен, — сказала она. — Весь в ссадинах и саже. — Он был без сознания, когда вы нашли его? — Да, — ответила женщина, медленно одергивая плед и раскрывая лицо мальчика, — но не думаю, что тот, кто оставил его, желал причинить ему вред. — Она нежно посмотрела на ребенка. — Иначе зачем оставлять его здесь, если желали ему зла? Глаза епископа расширились, как только он увидел лицо мальчика. Он тут же узнал в нем сына Сторожевого Пса короны. Он уже видел ребенка издалека на каком-то из светских собраний, тот застенчиво прятался за графом Фантомхайвом, выглядывая из-за отцовского фрака. Но даже не встречай он его раньше, он узнал бы его где угодно. Мальчик был точной копией отца. Настоятельница же, однако, ребенка, очевидно, не признала и никогда не узнает истинную личность мальчика, чью безопасность, как она считала, ей доверил Бог. Как и не узнает юношу, который годы спустя войдет в двери приюта в компании таинственного спутника в черном наряде и станет расспрашивать про мальчика с клеймом. — Он так мал, — прошептала она, скорее, для самой себя. Епископ видел, как она, словно мать, проводит рукой по волосам и лицу ребенка. «Может, его спасли», — тихо сказала женщина, желая думать о ситуации в лучшем ключе. Она всегда была такой. Он знал, что она отчаянно желала завести своих детей, и часть ее так и не простила Господа за то, что Он создал ее бесплодной и отказал ей в единственном даре, в благородной цели материнства. То было лишь очередное горе в стопке мелких предательств и невзгод, часть ежедневного труда по содержанию приюта. «Как кто-то мог поступить так с собственным ребенком?» — вопрошала она всякий раз, как на порог подкидывали новую сиротку. Как кто-то мог так бездушно отречься от благословения, в котором ей было отказано? Множество раз она видела, как мир обходит стороной беззащитных и слабых и, не сбавляя шаг, движется дальше, и по сей день не понимала, почему и как так происходит. Но невзирая на свой постоянно твердеющий панцирь, она все же нашла в себе силы видеть в каждом проходящем через двери приюта ребенке частичку собственной плоти и крови. Епископ знал об этом и использовал, — как было свойственно его природе, — чтобы манипулировать ею, рассказывая небылицы про смысл и предназначение, про промысл Божий. Не нам судить других, говорил он. Пусть судит Он, кто без греха. Люди желают верить. В этом епископ убеждался вновь и вновь, и каждый раз сплетал все более запутанную паутину. Он знал, какое место ему отведено в великом промысле. Или, вернее сказать, происке. Его ролью и долгом было заставлять людей верить, что Бог справедлив, несмотря на доказательства обратного. Пробудить их верность и запустить вечную, бездумную преданность не представляло большого труда. — Несчастное дитя, — сказал епископ. Его слова пропитывала нежность и доброжелательность. Он встал из-за стола и подошел к кровати. — Все хорошо. Почему бы вам отдохнуть? — предложил он настоятельнице, умело плетя свою мерзкую паутину. — Вы и так много сделали. Теперь об этом позабочусь я. Женщина оторвала взгляд от мальчика, посмотрела на епископа и улыбнулась. Какой хороший человек, подумала она. Такие люди помогают держаться за добро и веру.***
Как только настоятельница ушла, епископ сел на кровать возле мальчика. Тот начал просыпаться и издал слабый стон. Епископ потянутся за пледом, но, вместо того чтобы укрыть ребенка, начал рвать его на полосы и связывать мальчика по рукам и ногам. Он подозревал, что произошло и как отпрыск Фантомхайвов оказался у дверей его приюта. Догадывался о том, что, вероятно, постигло родителей, и знал, что от ребенка придется избавиться. Ты доставишь проблем многим людям, подумал он. Кожа мальчика была сияющей, безупречной, невинной. То, что он оказался здесь, предложенный на блюде, было не чем иным, как провидением. Вскоре подозрения епископа подтвердятся. Слух о пожаре в доме Фантомхайвов быстро дойдет до него, и он легко соединит все точки. Он поймет, кто стоял за этим. Поймет об ужасных последствиях решения поставить убеждения превыше своей жизни. Епископ знал, что люди редко получают, что заслуживают, или заслуживают то, что получают. Он проповедовал иное, но знал, что Божий промысл мало заботило такое капризное понятие людей, как справедливость. Хотя и сам Божий промысл мог быть довольно прихотливым. А еще поэтическим. Однако в тот самый момент, когда холодная декабрьская ночь вот-вот должна была смениться рассветом, епископ видел лишь возможность. Он провел пальцами по щекам мальчика, обвел кончик носа и угол подбородка. Ребенок простонал и, признав прикосновение гнусным и пагубным, отпрянул, попытавшись сжаться. Епископ видел отпечатки пальцев Джеральда, а за ним и главного кукловода. Он разглядел великий замысел, и это было все равно, что видеть определенную траекторию тел на карте звездного неба или заметить нити, держащие куклу за руки и ноги. Как он скажет мальчику в не очень отдаленном будущем, оба они всего лишь марионетки в чужой постановке. Утром он оповестит Джеральда о том, что ему все известно, но скажет, что он преданный солдат и понимает, что цель порой оправдывает средства. Он позаботится о том, чтобы все заинтересованные стороны знали о его преданности, и чтобы эта преданность была оплачена. Он будет рассчитывать не на одно, а на целых два щедрых пожертвования в приют и церковь. Менее коварный человек увидел бы в сложившемся только финансовую выгоду, епископ же увидел возможность оказать услугу, повесить долг, который выплатят ему с процентами. Он будет полагаться на щедрость и признательность комиссара и на то, что, когда дело коснется других неприглядных поступков епископа, тот закроет на них глаза. Это был своего рода долг, что возникал у тех, чьи руки были связаны секретами, которые они хранили друг о друге. Мальчик, теперь достаточно крепко привязанный, начал приходить в себя и дергать путы. Его неясный, растерянный, испуганный взгляд беспорядочно метался по комнате. Они были неприятной шайкой — те, кому епископ продаст мальчика. Конечно же, они не будут знать, что он ребенок Фантомхайвов, а будут думать, что он очередной нежеланный сын Лондона. Они были ему омерзительны, но в своем отвращении к чужим грехам он не видел ни иронии, ни лицемерия. Сектанты, поклонники дьявола — они были оскорблением для такого Божьего человека, как он. Но он считал это решение волей Господа. Такова была воля епископа, а он был творением Господа, созданным по Его образу и подобию, а значит, это была и Его воля. И даже во время совершения сделки, столь омерзительной для такого Божьего человека, как он, епископ знал, что каждый получит то, что ему причитается. Кара или награда. Месяц спустя он довольно улыбнется, читая в лондонских газетах о судьбе сектантов. Гибель в огненной могиле, та же, что постигла Фантомхайвов. Что за поэтическая справедливость. Что за чудесный Божий промысл. Предчувствовал ли он в этот момент собственный конец в огне, предвидел ли, что его тело, сперва избитое, затем застреленное мальчиком, будет сгорать дотла в этой же самой комнате? Будь оно так, он подивился бы синхронности событий, невидимой руке истории, спонтанной и вместе с тем продуманной. Но то будет завтра, подумал он. Следующим месяцем. Годами позже. Сегодня же… Он уже проходил это раньше. Он знал, что делать.***
Сиэль лежал на кровати; затуманенный и шаткий детский разум несло течением прямо под поверхностью сознания. Он начал открывать глаза, и взгляд сфокусировался над головой. Вместо звездного неба или знакомого узора потолка своей комнаты он видел ряд гранитных плит, все в сером цвете. Подступал приступ тошноты, в горле и легких все жгло из-за дыма. Мальчик закашлял и с трудом хватал воздух. Он огляделся, пытаясь ухватиться за что-то знакомое, понять, где находится. Взгляд искал мать и отца. Или Себастьяна, который всегда лежал у изножья кровати, свернувшись в клубок золотистого меха, и держал ночной пост. Но вместо этого увидел их — пауков на стене, идущих в ряд и вылезающих из трещин гранитных камней. Затуманенный разум рисовал на их мордах ухмылки. Он идет за тобой, будто шипели они. Это конец той жизни, что ты знал. Сиэль зажмурил глаза и замотал головой. Он не хотел им верить. И пока он смотрел на них, парализованный, способный чувствовать, но неспособный двигаться, он увидел, как над ним появляется страшная фигура. Лицо ее казалось добрым, но только это была ложь, точно маска, прикрывающая уродство. Глаза у нее были черные, пустые. Губы растянулись в злобной ухмылке, и Сиэль увидел, как они слезают, обнажая рот с клыками змея. Мальчик попытался выбраться из этого мира, будто силился проснуться от кошмара. Он наблюдал, как пауки свисают со своих паучьих нитей, словно фонари, их ленточки ловили лучи рассеянного света пламени, горящего в камине. Он верил, что, если сильно постараться, он спасется и вернется в родную постель в своем доме. Жуткое лицо ухмылялось ему сверху вниз, паря над ним, будто воздушный шар. Когда оно провело своими пальцами по волосам и шее мальчика, ему почудилось, что по нему ползут паучьи лапы. Сердце бешено билось о ребра, кожа была горячей и влажной от пота. Сиэль видел, как оно льет на тряпку жидкость, пахнущую сахарином, и подносит ко рту. Будет лучше для всех, если ты не станешь сопротивляться, услышал он перед тем, как погрузился во мрак.