***
1857 год, где-то под Калькуттой, Индия Погода была изнуряюще жаркой, влажность пропитывала все, точно нечто физическое, и Александру Фантомхайву казалось, что он тает под палящим солнцем. Он сидел на веранде с видом на чайную плантацию, ее холмы и долины мерцали своей зеленью, качаясь вокруг него подобно волнам океана. Их красота его не трогала, он думал лишь о том, как сильно эта страна была ему противна. Небо было начисто лишено облаков, не оставив ни единой преграды на пути нещадного натиска солнца; деревья манго стояли неподвижно, застывший воздух не качал их листья. Бисеринки пота выступали на лбу и катились по изгибу спины. Тонкая сорочка местами неуклюже липла к коже, и мужчина знал, что она пожелтеет еще до конца поездки. Александр Фантомхайв был человек амбициозный. Он был дворянского происхождения, графом, но жаждал большего, чем мог предложить ему титул. Он жаждал вписать свое имя в историю. Вот почему он был здесь, в Индии, от имени королевы и по ее поручению. Он не понимал этой страны и понять не пытался. Он не понимал ни их обычаев, ни их одежды, ни их религий, полных первобытных суеверий и межкастовой вражды, ни их фанатичной ненависти и насилия. Разумеется, ему не нужно было понимать их. Он только должен был знать, как превратить это в водоворот разрушения и хаоса, чтобы Британия могла выйти на сцену в роли долгожданного стабилизатора и медленно, но верно взять контроль в свои руки. Он был орудием воли Ее Величества, и роль его была проста — обеспечить управление страной и подчинить ее новой власти, чтобы она могла стать тем, чем желает ее сделать королева, — самой прекрасной, самой яркой жемчужиной в короне Британской империи. За свою жизнь Александр Фантомхайв часто вспоминал своего тезку, Александра Великого, самого легендарного из полководцев, что вел свои несокрушимые войска через те самые земли, которые теперь пыталась завоевать и подчинить себе Британия. Это наводило на мысль о честности военного захвата и разорения чужой земли. Дав ему имя, отец Александра, очевидно, возлагал на него большие надежды, подобно тому, как отцы часто воплощают в жизнь собственные надежды и мечты через своих сыновей, и как сыновья часто становятся невольными сосудами для чахлых амбиций отцов. Он думал об имени собственного сына — Винсент. От латинского vincere — завоевывать. Уничтожать. Винсент был еще ребенком, но Александр предвидел, что он вырастет по образу отца, подобно тому, как человек был создан по образу Господа, чтобы смотреть на мир и брать все, что желает. Но Александр считал, что его собственный отец никогда не знал его по-настоящему. Его отец не ведал, как устроен мир. Будь иначе, он бы нашел сыну более подходящего тезку в лице Никколо Макиавелли, чья неудавшаяся военная и политическая карьера закончилась тюремным заключением, пыткой и изгнанием, и чей жизненный опыт научил его блестяще понимать не только власть, но и основы человеческой природы. Макиавелли знал, — в отличие от отца Александра, которому это было невдомек, но что сам Александр начинал понимать, — что обманом и предательством можно достигнуть большего, чем грубой силой армии. Что семя тьмы таится в сердце каждого, и всякая душа непрестанно колеблется меж самых темных желаний и самых светлых сторон человека. Какой путь к власти и победе может быть проще, чем создание условий, при которых человек поддастся своим низменным порывам? И поэтому Александр был здесь, в Индии, чтобы достигнуть того, чего можно было достичь не благодаря военной мощи, а с помощью манипуляций и интриг. Все это было частью великого промысла. Или, вернее сказать, происка. Стоит устранить Ост-Индскую компанию, частную торговую компанию, что грабила сейчас Бенгалию и северо-восточные территории Индии, и Британия сможет заполучить прямой контроль над их землями. Королева будет держать всю власть над торговлей чаем, шелком и специями. И опиумом. Разумеется, опиумом. Опиум для притупления народа. Опиум для поддержания преступного мира. Опиум для создания хаоса, который отвлечет внимание людей от махинаций самой королевы, не даст им распознать источник собственного угнетения. Страдание — идеальный растворитель человечности, оно смывает сочувствие. Никто не станет обращать внимания на боль другого, пока сам в плену своей. И королева знала, как знал и Александр, что дым, зеркала и отвлечение внимания — важнейшие инструменты фокусника. И этот человек, этот индиец, сидящий напротив, поможет вызвать мятеж в бенгальской армии Ост-Индской компании, заставив восстать против нее своих же пехотинцев. Поможет поднять восстание, которое ослабит хватку компании в Индии, а затем станет подавлять это самое восстание, туша его, как тушат тлеющие угольки костра. План был блестящий, и в соответствии со всяким тайным планом саботажа, все должно было выглядеть, как естественное развитие событий — как невидимая рука истории, спонтанная и вместе с тем продуманная. Сидя на веранде, Александр обращался к индусу с той же учтивостью, какую проявляют к собеседнику, над которым имеют абсолютную социальную власть. Его терпимость к этому человеку была исключительно выборочной, и поэтому окрашена мазком интеллигентной снисходительности, как и подобает британскому дворянину. Индиец был высокопоставленным чиновником бенгальской армии, имевшим значительное влияние на дела Ост-Индской компании. Одет он был в пошитые на заказ костюм, жилет и шерстяные брюки, что тосковали по британской аристократии. Говорил он на прекрасном английском, только слегка марая его родным бенгальским языком. Разумеется, никакой наряд и украшение не сделает кожу индийца светлой, как у англичанина. Она останется смуглой, как мутные, полные мертвых комаров лужи, загрязняющие здешние поля после сезона дождей, как чай «Дарджилинг» родом из этой примитивной, кишащей джунглями страны, который местные охотно предлагают Британии целыми лодками. Но у индийца тоже были амбиции. Александр улыбнулся притворной улыбкой и стал обсуждать тонкости плана, который должен был осуществить индиец, прекрасно зная, что корысть, жадность и честолюбие давным-давно вытеснили любую преданность, которую этот человек имел к Бхарат Мате — Матери-Индии. Следующие несколько месяцев индиец будет работать над тем, чтобы разжечь недовольство среди индийских пехотинцев Ост-Индской компании, а затем позволит ему перерасти в настоящий мятеж. Вместе с Александром Фантомхайвом он увидит, как восстание распространится, точно лесной пожар, от деревни к деревне, вдоль всего подножья Гималаев, а оттуда — на юг, в Дели и близлежащие провинции. Армии оставшихся лоялистов Ост-Индской компании будет недостаточно, чтобы дать отпор своим бывшим собратьям, и чтобы подавить сопротивление, королева будет «вынуждена» отправить собственных солдат. Оба лагеря будут убивать как друг друга, так и невинных. Человечность и моральный облик противоборствующих сторон станут еще более изъедены. Каждый из участников будет считать, что жестокость оправдана защитой родины, Матери-Англии и Матери-Индии, и разница между преступником и борцом за свободу будет лишь вопросом точки зрения. Индиец будет счастлив, когда все пойдет по плану. В обмен на верность королеве ему был обещан пост наместника Индии. Он еще не знал, что это место никогда не будет предоставлено индийцу. Его не дадут человеку, которому известны тайны королевы. Однажды он заплатит за свою наивность. В мире существует лишь два типа людей — те, кто крадет, и те, кого обкрадывают. Александр же, со своей стороны, будет дергать за ниточки и рычаги, когда это будет необходимо, чтобы направить хаос в нужное русло. Но по большей части он отступит в сторону и позволит событиям развиваться своим чередом. Потому что, в то время как его тезка, Александр Великий, побеждал и подчинял себе дубинками, Александр Фантомхайв был сторонником своего духовного праотца, Макиавелли, который знал, что для того, чтобы обеспечить саморазрушение природы человека, всегда можно довериться его же собственной недальновидности, своекорыстию и низменному восхищению насилием. Зачем проливать кровь своей армии, своих людей, когда дикари могут драться друг с другом и проливать свою кровь вместо вас? В конце концов жестокость британской армии подавит восстание. Ост-Индскую компанию распустят, а Индией напрямую станет править королева, которая тем самым родит нацию, из которой станет лепить по образу и подобию Британии, оставив прошлое позади, точно кровавую плаценту. Это дело станет величайшим шедевром Александра, его самым ценным достижением. Его подарком для Матери-Англии. О чем думал Александр, можно только догадываться. Возможно, он думал, это будет наследием, что он оставит сыну, Винсенту, который был еще ребенком. Возможно, он гадал, к чему будет стремиться сам сын и чего он достигнет, какое наследие оставит после себя. Александр любил сына, правда, любил, и — в моменты, когда в нем просыпалась человеческое — считал, что все, что он сделал, он сделал, чтобы защитить Винсента. Чтобы поднять положение дома Фантомхайвов, чтобы сын мог встать на его плечи и достигнуть еще больших побед. Отец всегда желает, чтобы сын имел больше, чем было у него самого, чтобы мир был щедрее к его детям, чем он был к нему. Но Александр не знал своего сына, точно так же как его собственный отец не знал его. Он не мог предвидеть решения, которые примет его сын. Однажды утром, вскоре после завершения восстания, индийца обнаружат избитым и задушенным в своей постели; простыня из импортного египетского шелка будет пропитана кровью. Это расценят как расплату за предательские действия, которые он совершил, саботируя мятеж. Все его знания о тайнах королевы и махинациях Александра Фантомхайва отправятся вслед за ним в могилу, а сам Александр исчезнет в ночи. В будущем он станет работать с королевой, чтобы поддерживать то, что он привел в движение. Чтобы создать благоприятный климат для коррупции и личной выгоды, недальновидных амбиций и институциональной апатии, что помогут моральному и социальному упадку гноиться внутри Лондона. Что станут червем в сердце города и пятном на душе. Амбиции отца — тяжелая ноша для сына. Ее Величество с благодарностью посмотрит на своего самого ценного союзника, улыбнется и дарует ему титул Сторожевого Пса королевы. Он улыбнется в ответ, гордый и довольный наследием, которое оставит после себя. Они оба будут знать, что равновесие меж ними временно, что Александр Фантомхайв — разменная монета. В тот день он будет знать, что его жизнь и состояние — а также жизнь и состояние сына, и его сына и сына его сына — всегда будут зависеть от его верности королеве и ценности, которую он для нее представляет. И в этот момент его улыбка исчезнет, превратившись в нечто печальное и мрачное, ибо он будет знать, что за возможность оставить наследие он продал свою душу, а вместе с ней и души тех, кто займет его место.***
Найти маленькую хижину, стоявшую в глуши английского селения в нескольких часах езды от Лондона, было нелегкой задачей. Так было сделано намеренно, ведь ее жилец не желал, чтобы его нашли. Он предпочел бы уйти глубже, упасть в разлом земной коры и исчезнуть из этого мира. Но ему недоставало ни сил, ни решимости предпринять необходимые для этого шаги. Теперь же, во время расцвета английской весны, серость хижины с соломенной крышей проглядывает сквозь ветви кленов и ив, которые, прежде засыпанные снегом, скрывали ее от путников, идущих по главной дороге. Но даже если бы она не выдала себя после зимнего таяния, мало что было способно ускользнуть от рыскливого, всевидящего ока преданного спутника юного графа. И вот они здесь, юный лорд и его лейтенант, на пороге хижины, готовые к последней битве. Бывший комиссар Эдмунд Джеральд третий открывает дверь и без тени удивления видит, как перед ним стоят граф и дворецкий. Он не надеялся, что к его двери придет кто-то иной, как и не надеялся на что-то хотя бы отдаленно похожее на дружеский визит. С тех пор как его исключили из полиции и изгнали из Лондона, все, что он имел и чем дорожил, постепенно ушло. Богатство, положение, статус. Семья, жена и любимая дочь. Все исчезло. Двери в будущее и прошлое заперты на все замки, и все, что у него осталось, — это настоящее. Поэтому он проводит дни, глядя на голые стены своей унылой, жалкой хижины, и вспоминает все подлые, трусливые поступки, которые когда-то совершил. Как чудесно, что мозг может проигрывать все эти сцены вновь и вновь, дабы повторение усилило чувство вины и стыда. Каждый день Джеральд начинал с желания, чтобы Господь был милостив, и этот день стал дня него последним. Он был похож на старика из дома престарелых: тело измучено болезнью, возрастом и ревматизмом, разум разъедает сожаление, и все, что ему остается, — это смотреть, как восходит и заходит солнце, и с нетерпением дожидаться конца. Каждое утро он наливал в грязную кружку рыжеватую жидкость, которая зовется виски, и делал первый из множества глотков, что предстояли ему за день. В прошлом он находил причины контролировать пьянство, он мог держать себя в узде ради семьи и должности, пусть даже до определенного момента, словно человек, задерживающий дыхание под водой, пока кислородное голодание и конвульсии его не одолеют. Но к чему волноваться об этом теперь? Зачем отказывать себе в единственной вещи, что помогает терпеть эту жизнь и, точно обезболивающие, защищает от едкого жала сожалений и памяти? Сегодня мужчина выпил уже три четверти первой бутылки и поэтому едва способен выразить реакцию, когда распахивает дверь. Он бросает мрачный взгляд на сына Винсента Фантомхайва, который стоит по ту сторону порога и злобно взирает на него из-за направленного дула револьвера. Джеральд роняет руки по бокам и с усердной отстраненностью и безразличием подвыпившего человека глядит на оружие. Взгляд переходит на картину позади юного графа и его темного, статного спутника. Отовсюду доносится возбужденного чириканье птиц, спорящих о чем-то на кронах деревьев. Цветы начинают распускаться, ореховые деревья и березы уже размахивают листьями, словно гигантские вертушки. Пурпурный, розовый, лиловый и нестерпимо яркая зелень говорят, что весна пришла и устоялась. Странно, думает Джеральд, он не заметил, как зима сдалась и отступила. — Я гадал, как скоро вы придете, — говорит он глухим голосом и совершенно равнодушный к угрозе для жизни отворачивается от двух незваных посетителей. — Полагаю, вам нужны ответы. Держась для равновесия за стены, он шаткой походкой проходит в кухню и падает на мокрый, покрытый плесенью стул. От мужчины исходит слабый запашок: из пор сочится приторный запах спиртного, а в воздухе, словно пылинки, витает более резкий запах поражения и застоявшегося пота. Сиэль удивленно смотрит на него, не ожидав увидеть перед собой эту пустую оболочку с осунувшимся, морщинистым лицом и желтоватой кожей с пигментными пятнами, которая свисает под впадинами щек. Он бросает взгляд на стоящего рядом Себастьян и опускает оружие. — От меня ушла семья. Вы знали? Жена и дочь, — сообщает Джеральд, упершись взглядом в стену. — Они отказываются говорить со мной. Любят рассказывать людям, что я помер. — На последнем предложении пустое выражение лица словно трещит по швам, но мужчина стискивает зубы, чтобы сдержать натиск чувств, и делает очередной глоток. — Ждете, что я стану вас жалеть? — резким тоном спрашивает Сиэль. — Нет, от вас я ничего не жду. Сиэль оглядывает убогое помещение, грязные полы, гниющую мебель, разбросанные у стен пустые бутылки из-под виски и чувствует себя так, как будто у него украли миг победы. Он ожидал увидеть Джеральда в каком-нибудь огромном, роскошном поместье, живущим на богатства, накопленные за долгие годы коррумпированного управления столичной полицией. Репутация его, конечно же, подорвана, но Сиэль воображал, что он живет комфортной жизнью, по большей части не задетый бедами и горем, которые навлек на Фантомхайвов и весь Лондон. Ему хотелось увидеть того же противника, которого он так презирал, того же надменного, самодовольного человека, с которым он боролся в те времена, когда тот занимал пост комиссара, того же, кто грозил ему тюремным заключением за убийство епископа, того, кто несколько дней держал демона в плену и творил с ним чудовищные вещи. Ему хотелось победить того Джеральда, чтобы момент расплаты был приятнее и слаще. — Я знаю, что это вы подстроили убийство моих родителей, — снова заговаривает Сиэль, пытаясь заново разжечь в себе законный гнев и вытянуть из разговора хоть какой-нибудь смысл. — Даже не пытайтесь отрицать. — Не собираюсь, — ровным тоном произносит бывший комиссар, откинувшись на спинку стула. Сиэль подходит к Джеральду и подставляет дуло пистолета прямо под подбородок, насильно поднимая его, чтобы заставить мужчину посмотреть ему в глаза. — Значит, все это ваша вина, — рычит он. Взгляд Джеральда начинает фокусироваться, когда он смотрит на юного графа. — Вы не знаете. Вы все еще не знаете. Вам не понять, как много вещей, произошедших с вами, были предрешены еще задолго до того, как вы появились на свет. — Хватит говорить загадками! — Голос мальчика разносится по комнате, как гром. Он пинает ножку стула так, что бывший комиссар заваливается набок и падает на пол. Секунду-другую Джеральд лежит без движения и только смотрит вверх стеклянными глазами, прежде чем приподнимается на локте и бросает взгляд на юного Сторожевого Пса. Он не делает попыток ни сопротивляться, ни давать отпор. — Почему вы это сделали? — требует Сиэль. Он просто хочет знать причину. — Потому что мой отец видел всю вашу коррупцию и грязные дела и пытался это прекратить? Джеральд опускает взгляд и задумчиво отводит его в сторону. — Я уважал вашего отца. Он был хороший человек. — Тогда почему? — Вы все еще не понимаете. Вы до сих пор не задаете правильных вопросов. Себастьян наклоняется, чтобы схватить его за шею, и, оторвав от пола, впечатывает в стену. Джеральд хрипит и задыхается, но почти не делает попыток вырваться. Сиэль медленно подходит, в глазах горит едва сдерживаемая ярость. — У вас есть информация, которая нужна мне, Джеральд, — закипает он, — и это единственное, что сейчас сохраняет вам жизнь. Кажется, вы считаете, что ваши игры и разговоры загадками ради того, чтоб выиграть время, как-то изменят конец. Но этого не будет. Все, что это изменит, — это то, как много боли я вам причиню. Джеральд сглатывает и встречается с ним взглядом; алкогольная дымка начинает рассеиваться. — Вы отняли у меня все! — Лицо юного лорда искажается от боли, а по щекам текут горячие слезы. — Почему? — Как вы можете не знать? — Джеральд скрежет зубами. К нему возвращается немного жизни и запала, и он сбрасывает с себя руку Себастьяна. — После всего, что вы видели, всего, что совершили. Как вы можете еще не знать? Сейчас все свершится. Наконец его ноша спадет. Правда освободит его. — Это был не я. Это была королева, — произносит Джеральд, словно растягивая каждого слово. Мир вокруг замирает. — Все это было волей королевы.***
Винсент Фантомхайв был хороший человек. Добрый человек. Когда он принял свое решение, он принял его, потому что видел неприемлемую ситуацию и хотел сделать все возможное, чтобы ее исправить. Он всегда считал, что это долг Сторожевого Пса, его великое предназначение — защищать тех, кто не способен защитить себя сам. Когда Винсент увидел первого мальчика с клеймом, его нежное сердце разбилось. Тело нашли в мусорном баке, где-то в Ист-Энде. Мальчик был мертв уже несколько дней. Покрытые пеленой глаза с застывшими зрачками смотрели вдаль, спокойные и умиротворенные, как будто их обладатель не ожидал от мира ничего иного. Как будто после смерти он обрел достоинство, которого никогда не имел при жизни. Винсент видел изуродованную, изрезанную кожу, причину смерти, но также видел синяки и ожоги, разбросанные по спине и бедрам. Он нашел их и на других частях детского тела. Эти следы рассказывали историю насилия, от которого по телу проходила волна ужаса и тошноты. Насилия, что превращало смерть в желанное благословение. Это было то зло, та человеческая тьма, которая, как всегда считал Винсент, не может существовать даже в самых укромных уголках сознания, самых потаенных глубинах человеческого сердца. И тот факт, что она существовала, что это зло действительно происходило, превращал мир Винсента в гораздо более мрачное место. И, конечно же, он думал о собственном сыне — той драгоценной жизни, что делала его мир светлым, живым и полным надежды. Как всякий отец, он видел в этом маленьком теле отражение собственного сына, и при мысли об этом ребенке — и собственном сыне — в последние минуты на земле его мучала боль горя и отчаяния. Как одиноко он, должно быть, чувствовал себя, каким напуганным он был, когда рядом не было никого, кто мог бы его защитить и утешить. Пожалуй, то была маленькая милость, что Винсент никогда не узнает, что случится с его сыном в результате его собственных решений. А может, судьба его сына была предрешена решениями отца самого Винсента? Странно, как сыновей заставляют страдать за грехи своих отцов, и дедов, и прадедов. Винсент ринулся в бой со страстью человека, который верит, что зло побеждает лишь тогда, когда добрые люди бездействуют, что, пока в мире есть тьма и уродство, доброта и порядочность должны быть сильнее. Они обязаны взять верх. Дело здесь не в здравом смысле, не в логике и доказательствах. Это вопрос веры. А вера у него была. Мир поглощает таких людей, как Винсент Фантомхайв, их безграничное сочувствие подобно корму. Он не мог перестать думать о собственном сыне, как и не мог перестать думать об отце и матери убитого ребенка. Он думал о том, как каждый день они будут жить, вспоминая о нем, скорбя и пытаясь смириться с дырой, которая осталась без него в этом мире. А может быть, ребенка бросили, как и многих детей из приюта. Никто не любил его, когда он был здесь, и некому оплакивать его теперь, когда его здесь нет. Пылкость и эмоции Винсента всегда разжигали в нем огонь, потому что он знал, что значит поступать правильно. Он продвигался в расследовании, преодолевая каждый неверный поворот, каждую преграду и каждый тупик. Он привел столичную полицию к приюту, который служил домом мальчику, связал убийство с сектой и самой церковью, тем самым пробравшись сквозь чащу лжи и коррупции, той же тропой, которой всего через несколько лет пройдет его сын. Словно человек, наблюдающий за медленным сходом лавины, он с ужасом смотрел, как дорога приводит к епископу. Страшный факт того, что этот Божий человек — человек, которому было доверено заботиться об этих самых беззащитный из детей — мог совершенно безнаказанно совершать такое зверство, что-то разжег внутри него. Он был зол, возмущен, наполнен праведной яростью. Возможно, не будь он так ослеплен своим гневом и разбитым сердцем, своей пылкостью, он бы заметил, что вступал во львиное логово. Трудно знать, что было в прошлом. Мы не имеем в своем распоряжении ни четких фактов, ни объективной правды. Все, что есть у нас от прошлого, — это ненадежные воспоминания, окрашенные чувством вины, стыда, предвзятостью и самооправданием, а также истории, которые мы рассказываем себе. Поэтому мы не можем знать, что произошло между Винсентом и Джеральдом. Но мы можем рассказать историю. Мы можем только представить, как Винсент говорил с комиссаром, предоставлял доказательства и почти криком заявлял о справедливости, о том, что правильно, а что есть зло. Быть может, он почувствовал, как глаза стали влажными, и замолчал. Стиснул зубы, чтобы слезы не капали, и испытывал стыд за то, что потерял самообладание на глазах у комиссара. В этом он очень походил на сына. Винсент всегда знал, что чувства его слишком глубоки, что он несет в себе слишком много из того, что видит в мире. Но он никогда не понимал, как этого не делали другие, как их сердца не разбивались при виде всех бед, печали и несправедливости. Не понимал, почему он должен был подстраиваться под нишу, созданную для него тем миром, в котором он жил. Мы можем представить, как Джеральд смотрел на него настороженно и почтительно отводил взгляд, пока Винсент чуть ли не дрожал от злости, а глаза его не становились мокрыми от боли. И когда Джеральд ответил, по-прежнему смотря куда-то в сторону, что епископ — влиятельный человек, и подобные обвинения не могут быть выдвинуты против него без последствий, можно только представить, какой праведный трепет объял сердце графа. Джеральд относился к Винсенту с почтением, он восхищался его честностью и неподкупностью, но вместе с тем высмеивал его наивность. Мы можем представить, что комиссар, возможно, пытался предупредить Винсента, чтобы тот не вел дело дальше, точно так же как в будущем он попытается предупредить его сына. Забыть про все — приют, епископа, продажность и тьму, забыть про мальчика с клеймом. Но Винсент не услышал его, а если и услышал, то не внял предупреждению. Для него это было немыслимо: забыть про мальчика с клеймом означало забыть про собственного сына. Какой мир он оставит после себя, если подобные деяния не будут представать перед судом? Глупо недооценивать любовь отца к ребенку. Когда Джеральд отказался действовать и предпочел похоронить улики и принести извинения епископу за неудобства, причиненные ему расспросами и обвинениями Винсента, последний попросил аудиенции у самой королевы. Но он не знал того, что знал его отец, не знал о королеве и о тьме, лежащей в основании Лондона и всей Британской империи. Можно лишь догадываться, как развернулась бы история, если бы он знал. Если бы он понял, какая угроза нависла над ним, его женой и любимым сыном. Поступил бы тогда Винсент так, как поступил, преследовал бы то, что считал справедливым, невзирая на последствия? Стал бы он — тот другой Винсент, который предпочел не действовать — жалеть о жизни, в которой он сделал то, что считал правильным, и встретил трагичный конец? Или же в ту ночь пожара, видя ужасные последствия своих поступков, он сожалел о принятом решении? Думал ли он, что, как и Джеральд, он мог бы научиться закрывать глаза, чтобы правда со временем стала чем-то привычным, как становятся привычными гвозди для йога? Винсент так и не узнал правды. В ту ночь он умер, не зная причины постигшего его несчастья. И может быть, то была маленькая милость.***
Джеральд рассказывает Сиэлю всю историю. Что королева пожелала устранить его отца. Что если непоколебимые принципы заставили его угрожать епископу, нельзя было сказать, как далеко он мог зайти. Подобная непредсказуемость и дерзость были недопустимы. Как, должно быть, была разочарована королева, увидев, что Винсент не сдержал обещания, данное его отцом. И поэтому она приказала, чтобы Винсент и весь род Фантомхайвов был уничтожен, как она выразилась, самым решительным способом. Разумеется, королева знала, что подобные решения лучше принимать в перчатках, чтобы не оставить следов. Поэтому роль исполнителя воли Ее Величества досталась комиссару. Джеральд должен был взять в свои руки нападение на дом Фантомхайвов, а также последующее дело об убийстве. — Тогда почему я еще здесь? — прокричал Сиэль. — Почему меня пощадили? — Вы не должны были выжить, — спокойно продолжает Джеральд. — Епископ продал вас сектантам. Сказал им, что вы какой-то безымянный сирота. Ему щедро заплатили за его усилия, и сектанты, и королева. Он пытается сбросить с себя руки Себастьяна, но демон усиливает хватку и, схватив его за пожелтевшую рубашку, прижимает к стене. — Вы тоже должны были умереть. Но потом явился он, — шипя сквозь стиснутые зубы, Джеральд бросает взгляд на Себастьяна. — Вопреки всему вам удалось вернуться. И вы подняли корпорацию «Фантом», производили оружие для Ее Величества, кормили ее армию. Вы выполняли работу Сторожевого Пса так, как она всегда хотела, чтобы ее выполнял ваш отец. — На последних словах Джеральд безрадостно смеется. — Полагаю, она увидела в вас что-то вроде родственной души, — говорит он с равной долей удовольствия и сожаления. Следующие несколько секунд мелькают в голове юного лорда подобно снимкам фотографий. Демон отпускает Джеральда. Граф пораженно смотрит на него. Правда оплетает разум, точно паутина, пока воспоминания и собственные догадки соединяются в новую сеть его реальности. — Это все, что я знаю, — произносит Джеральд, потирая горло, на котором после цепкой хватки демона начинают появляться синяки. — Если бы я знал что-то еще, то рассказал бы. Я больше не боюсь. В этом мире у меня ничего не осталось. Мне нечего терять. Сиэль медленно поднимает револьвер, целится ему между глаз и кладет палец на курок. Он хочет выстрелить. Как же сильно он хочет выстрелить! Просто ради капли удовлетворения, ради маленькой мести. Ради чего-то, что можно назвать справедливостью. Мальчик поднимает взгляд на Джеральда. Тот смотрит перед собой пустыми глазами. Не борется, не молит о пощаде. Он не выглядит напуганным, только уставшим, как будто был бы рад освобождению. Сиэль повержено вздыхает и опускает оружие. Праведная ярость потухает, и все, что остается, — выжженная оболочка. Он чувствует себя омертвелым, вновь побежденным миром, лишенным здравого смысла. — Что пожелаете с ним сделать? — спрашивает Себастьян. Сиэль растерянно качает головой и отступает. Джеральд бросает на него вопросительный взгляд. — Оставь его. — Плечи молодого графа опускаются, и он шагает к двери. — Это не имеет значения. Просто оставь его. Сиэль смотрит перед собой, когда выходит на улицу. Он продолжает идти прочь от хижины, прокладывая как можно больше расстояния между собой и правдой. Воздух вокруг набух от влаги надвигающегося дождя. Небо над головой стало серым, и тучи, словно заводной механизм, кружат, как вода в сточной яме. Дыхание превращается в тяжесть в груди, и мальчик ощущает знакомые лозы печали, давно ставшие для него чем-то хроническим. Одно мгновение он был удивлен, а потом удивление пропало. Взрыв занимает лишь секунду, а в следующую Сиэль уже собирает себя по осколкам. И он вынужден признать, что какая-то часть его все это время знала, пусть даже он об этом не догадывался. Разум — поразительная вещь, он работает на собственных задворках, собирая кусочки картины один за другим. Он любезно подкладывает нам на землю подушку, чтобы мы не разбились от внезапного сейсмического сдвига нашей реальности. Сиэль думает о мире, что его окружает, обо всем, что он видел, обо всем, что он знает, обо всем, ради чего, как он считал, он выполнял свой долг Сторожевого Пса, и понимает, что все это правда. Все это время за кулисами должна была действовать чья-то рука.***
Себастьян внимательно наблюдает, как хозяин выходит из ветхой хижины и движется в сторону главной дороги. Юный лорд не оборачивается, его маленькая фигура постепенно становится меньше и исчезает из виду. Демон не идет за ним. Он остается стоять в углу комнаты, наполовину сокрытый в тени. Джеральд, шатаясь, подходит к стулу и осторожно садится. Откидывается на спинку и смотрит на демона, чьи красновато-карие глаза странно сияют в полумраке. Он вдруг осознает, что должно произойти. — Ты все равно убьешь меня. — Да. — Несмотря на желание хозяина. — Да. Джеральд кивает, принимая судьбу, и вздыхает. — Могу я спросить почему? — Для его безопасности. В его жизни будет меньше угроз, если вы умрете. Себастьян знает, что, если оставить Джеральда в живых, он может предупредить королеву о том, что ее тайна под угрозой. Разумеется, у бывшего комиссара нет причин связываться с королевой и оказывать ей помощь. Однако люди непредсказуемы, когда они в отчаянии. Или злы. Или им нечего терять. Их действия не продиктованы ни логикой, ни здравым смыслом. Они просто хотят видеть, как мир сгорает дотла. И, разумеется, он помнит боль. У демона есть тело и воспоминания Себастьяна, и он прекрасно помнит, что произошло с его слабым человеческим обличием от рук человека в черном, но по приказу Джеральда. Себастьян сужает глаза. Во взгляде бывшего комиссара читается что-то похожее на непокорность. — Ты бы предпочел, чтобы я был испуган? Себастьян молчит. Лицо его холодное и мрачное, сокрытое в тени, оно напоминает полумесяц. Джеральд пожимает плечами и делает большой глоток виски, прямо из бутылки. — Делай что хочешь. У меня ничего не осталось, и тебе нечего у меня забирать. Нельзя запугать человека, которому нечего терять. — Он смотрит демону прямо в глаза. — Я не боюсь тебя. Глаза Себастьяна сверкают алым. Дерзость Джеральда угасает, когда он видит, как из щелей между половиц поднимается столб дыма, черный и кружащийся. Из горла вырывается хриплый кашель, а глаза слезятся, когда дым подползает к нему и окружает, как питон, обвивающий свою добычу. Границы человеческого тела демона начинают растворяться перед бывшим комиссаром, и в его глазах все больше нарастает ужас. Прекрасное лицо тает, и его место занимает чудовищная, злобная гримаса существа, которое подбирается к Джеральду, пока он сидит, парализованный страхом и с искаженным ужасом лицом. — А следовало бы, — скрипучим голосом произносит чудовище, и в тот же миг фигуру Джеральда окутывает мрак, а вопли боли поглощают клубы дыма, вырывающиеся из подлинного облика демона.