Поместье сбывшихся надежд

      В доме нового губернатора всегда было неспокойно. Спешное назначение за месяц до Нового Года прибавило хлопот Антону Дмитриевичу, перевезшему в столицу области, примыкавшей к Московской, и жену, и детей.       Приближался сочельник. Не то, чтобы в семье Антона Дмитриевича Самойлова свято чтили рождественские традиции. Да и само слово «сочельник» какое-то непатриотичное, совсем не русское, может, отчасти вредоносное. Но это был хороший повод сблизиться с сильными мира сего. Под «миром», конечно же, подразумевались местные финансовые воротилы, силовики и бюрократы, крепко осевшие в теплых кожаных креслах.       Помощник Антона Дмитриевича напоминал о сегодняшнем графике губернатора. Расторопный сухопарый Алексей, носивший закругленные очки с синей пластиковой оправой, шел по порядку при зачитывании встреч, мероприятий и совещаний.       — А к детишкам то? В приют то успеваем? – вдруг вспомнил губернатор, подбиравший с утра пораньше галстук. Волосатый живот еле-еле не разрывал пуговицы на накрахмаленной рубашке. Плотный черный ремень туго перетянул его талию, отчего вечно норовило «отлить».       — Если вы не забыли, то у вас встреча с Шварцом, — важно сообщил помощник и дотронулся до бледных щек с пробивавшимися черными волосами. — В восемь часов вечера он приглашен на ужин.       — Разве? С чего это мне с ним встречаться, — нахмурив брови, спросил Антон Дмитриевич. — Не просил я приглашать Шварца, тем более в дом. Этот аферист весь город и область под себя подмял. В Москве его не любят, педрилу этого, — рассмеялся он, чуть округлив покатую спину. — Неудобно мне в костюме. Другой что ли надеть?       — В принципе мы можем отправиться в приют в обед. Почему бы не перенести встречу с главой города на Рождество?       — К детям нужно заехать обязательно. Порадовать и их, и избирателей. Выборы уже в сентябре, — сквозь зубы говорил губернатор, дергая за лацканы пиджака. — Нет, ну говно ведь пиджак. Говно, Леша, ты меня слышишь? И это мне такой сшили от администрации?       — На местной фабрике шили. Только у вас такой пиджак. Избирателям понравится, — решив поддержать нарратив шефа, вставил помощник.       — И мне в нем целый день мучиться, потеть, постоянно поправлять? Ведь мал он мне, мал! Я в нем клоун, Леша, — жаловался он, рассматривая себя в золоченом зеркале, стоявшем во весь рост в отделанном дубом зеленом кабинете.       — И вовсе не клоун. День можно и потерпеть. Дети из приюта выглядят не лучше. Нехорошо, если вы на их фоне будете сиять в костюме от «Дольче Габана».       — Верно мыслишь. Полит. технологично мыслишь, — смехом полудохлой клячи заржал губернатор, и желтая слюна слетела с кривоватых зубов, попав на рубашку помощника и его впалые щеки.       Алексей незаметно утер рукавом нежно-розовой рубашки слюни, что стало привычной практикой. После он вновь пробежался по списку.       — Ладно, переноси главу города. В праздник, конечно, просить денег будет, но ладно.       — Тогда и время для встречи со Шварцом остается.       — Да что ты заладил, ёб твою мать! Шварц, Шварц! На кой йух мне твой Шварц! — смачно выругался Антон Дмитриевич.       Полу лысая голова затряслась в бешенстве. Маленькие кулачки с грязными ногтями угрожающе поднимались и опускались, разгоняя тяжелый спертый воздух в комнате.       — Но ведь вы сами настойчиво просили…Не помните? — обиженно вопрошал Алексей.       — Нет, не помню. Да, у меня случаются провалы в памяти, особенно тогда, когда я кому-то что-то обещаю. Но тут то! Я его в лицо не видел, на дрянном вернисаже не был. О чем мне с ним говорить? Вечера не будет. И жене передайте, чтобы не думала готовить.       — Вас понял, — тяжело протянул помощник.       — Этого карасика скоро московские барракуды сожрут. Вот тогда он попляшет. Сам же знаешь, что у него сейчас одна сплошная беда, - злорадствовал губернатор. — А нечего было соваться туда, куда не просили. У «Ростеха» контракт отнял, сделки сорвал, так еще и с китайцами в нашем городе что-то мутит. То-то прошлого сняли. Коррупция, мать ети!       — А мы разве не…       — Молчи, Лешик! Молчи! — прервал того шеф. — Мы другие. Порода у нас иная, понимаешь?       — Не совсем, — сознался Алексей.       — Этого в твоих книжках не напишут. Это жить надо и желательно в России, — заключил губернатор.       Все это время за приоткрытой дверью стояла, прижавшись к стене, дочь Антона Дмитриевича. Оля Самойлова знала, какую тему в разговоре с отцом поднимет помощник. До последнего ее не покидала надежда, что фокус с забывчивостью пройдет, дело выгорит и Вадим Александрович Шварц таки будет приглашен на ужин. Но отец, как это часто и случалось, гнул свою генеральную линию. Одно только упоминание о Шварце выводило его из себя. Он краснел и пыжился, и подглядывавшая сквозь щелочку Оля постепенно убеждалась в том, что ничего не выйдет.       Вдруг наметилось оживление. Антон Дмитриевич приказал подать автомобиль и найти пальто потеплее: термометр показывал двадцать градусов ниже нуля. Алексей мигом выскочил из кабинета шефа, краем глаза заметив притаившуюся в темном коридоре девушку.       Усталым взглядом он скользнул по одетой с иголочки Оле. Была самая середина школьных каникул, но, несмотря на это, она обрядилась в кружевное домашнее платье, накинув на плечи вязаную бабушкой фиолетовую кофту.       Без слов они поняли друг друга. Проходя по коридору, Алексей щелкнул выключатели, и второй этаж залился искрящимся желтым светом. Оля последовала за ним, постаравшись сделать вид, что встретила его совершенно случайно. На свете огненно-красные волосы пылали еще сильнее, однако со временем они приобретали цвет терракотовый, нежели ярко-красный. Она легко плыла по длинному узкому коридору, не обращая внимания на однотипные пейзажные зарисовки: охота с собаками, собаки с охотниками, дичь с собаками, зимняя осень, осенняя зима, деревья голые, деревья зеленые – все настолько опротивело, что Оля не могла в принципе всматриваться в какие-либо картины. Правда, из головы не выходила лишь одно единственное полотно, победившее на городском конкурсе в прошлом месяце.       Максим! Это имя постоянно слетало с ее нежных маленьких губ, когда она оставалась наедине со своими мыслями.       Максим! Как чудесны его мощные руки с виднеющимися голубыми венами. Сколько сил требуется приложить для того, чтобы изобразить этот прекрасный «Осенний сплин». Эмоция, ощущаемая в моменте, запечатлелась на картине. И странное, неоднозначное впечатление произвела работа Максима на Олю. Ей захотелось оказаться рядом и прочувствовать на себе этот сплин, потому как ей думалось, будто картина всегда отражает мировоззрение и чувства художника. Верно, такое актуально и для Максима.       — Алексей, подождите! Алексей! — кричала она, сбегая по винтовой лестнице с лакированными перилами.       Всякий раз, когда девушка спускалась по ней, ее охватывала паника: как бы не упасть и не сломать ногу. И кто только догадался соорудить винтовую лестницу в особняке XIX века, некогда принадлежавшему именитому промышленнику и меценату. Ныне же здесь размещается губернатор с семьей. Стены будто бы хранили запахи и звуки, распространявшиеся и производившиеся в огромном трехэтажном здании, облицованном известняком.       — Алексей! Алексей!       — Да что еще? Я занят, — недовольно кинул он, резко затормозив.       Оля успела нагнать помощника отца и вцепиться в правую руку, в которой помещался ежедневник с расписанными делами губернатора.       — Может быть, стоит настоять на встрече с Вадимом Александровичем? Вы один знаете, как я хочу… — она перешла на полушепот, несмотря на то, что первый этаж заметно пустовал, — как я хочу увидеться с его помощником. Вы видели его?       — Видел по телевизору. Обычный парень. Лицо глуповатое, честно говоря, Ольга Антоновна, — со свойственным снобизмом произнес помощник.       — Глуповатое, не глуповатое, не важно. Не вам же встречаться с ним!       — А вы уже все распланировали, — громко расхохотался Алексей, демонстративно утерев слезу. — Хохма, ей богу. Антон Дмитриевич и так устроил взбучку. Более я не       буду участвовать в ваших любовных делах. Мне пора.       — Но Алексей! — Оля сжала руку помощника, и длинные ногти с маникюром цвета индиго впились в кожу Алексея.       — Больно! Прекратите немедленно! — рассвирепел помощник и, памятуя, что перед ним дочка губернатора, тем не менее толкнул девушку, упавшую в розовое фланелевое кресло.       — Теперь больно было мне, — обиженно протянула Оля.       Алексей недовольно хмыкнул, а после двинулся в гардеробную, чтобы переодеться.       Через несколько минут пробежал занятой отец, обсуждавший детали какого-то       национального проекта. Дела чиновничьи, как и всегда, впрочем, стояли на первом месте. Губернатор вихрем промчался мимо дочурки. Раздосадованная мина на лице ничуть не тронула Антона Дмитриевича. Быстро подарив воздушный поцелуй, он кинулся на выход, зная, что машина уже подана.       Дом опустел. Языки пламени покусывали березовые поленья, жар от камина расходился по гостиной, в которой осела одинокая девушка. Мать посещала благотворительные мероприятия и потому уехала раньше отца. Одна лишь охрана, расставленная по периметру особняка и притаившаяся в неудобных комнатушках, бдела за тем, чтобы ни один оппозиционер не прорвался на территорию дома.       Оля скучающе бродила по особняку. Пестрая цветовая гамма, сверкающие золоченые рамы картин, перьевые подушки, в которых утопали кремовые диваны из флока, льющийся с потолков воздушный и горячий свет, но бездушные портреты, неживые взгляды на них, пустые безыскусные шкафы-серванты, однообразные ковры, тяжелые пыльные комоды, проваливающиеся под легкими шагами девушки половицы. Обнимая себя в попытках укрыться от всего того огромного, что окружало ее в таком заставленном, но таком пустом особняке, гуляла она, то поднимаясь, то спускаясь. И в часовом безмолвии, беспутном шатании проходили каникулы Оли, иногда прерываемые чтением полюбившихся книг и подготовкой к ненавистному ЕГЭ.       Но готовиться к экзаменам в канун Рождества девушка не хотела. Ее онлайн-репетиторы могли и подождать, о чем она уведомила заранее. Когда в твоих руках миллионы, ты вправе диктовать волю и желания другим, даже если они московские профессора, гуру государственных экзаменов и эксперты, реально проверяющие реальные работы.       Последние недели Олю волновали совсем не экзамены и не поступление. Из головы не выходил образ Максима, его голос, манера речи, уголки губ, неприятно скривившихся, когда та принялась щекотать парня в кафе. Подумать только, а ведь они виделись в прошлом году! Смешно, примитивно смешно, но в то же время грустно.       «Наверное, он занят. Но он постоянно с этим Шварцом. Странно, что он не сказал ни слова, что у него есть такой могущественный покровитель. Мать Шварца была в конкурсной комиссии…Но он заслужил час триумфа. Картина и вправду хороша».       В часы гуляния по дому Оля думала не только о Максе, но и о том, что совсем скоро она должна будет уехать в Москву. В том, что она поступит, у нее не было сомнений, и поступит на бюджет, а как же!       Отец и мать строго-настрого наказали получить бюджетное место. Допустить разнузданных слухов относительно того, что только благодаря капиталам родителей она может получать высшее образование, было нельзя. И это, пожалуй, стояло даже выше интересов самой Оли.       Нет, конечно, бюджет – это хорошо. Девушка всю жизнь училась в лицеях или гимназиях, интересовалась гуманитарными науками, а в последнее время ее потянуло на экономику. Ну как потянуло…На том вновь настоял Антон Дмитриевич.       Оля уставшими полусонными глазами смотрел через окно на прохожих, поскальзывавшихся на гололедице. Дорожки на противоположной стороне были стыдливо усыпаны редким бурым песком, когда как несколько десятком метров у особняка губернатора не просто посыпали песком, а обработали специальным раствором. Химия – наука сложная, о чем знала и Оля. Она с болью в сердце наблюдала за падавшими людьми: за старушками с авоськами, за мамашами с огромными пакетами из гипермаркетов, за школьниками, решившими добежать до остановки на перегонки.       Машины выпускали темно-серые ядовитые газы, засорявшие и без того тяжелый воздух областного центра. Провинциальная морось и глушь не пугали девушку. Она с детства знала ту разницу, непомерно растущую год от года. И разница это выражалась во всем, но еще нигде она так остро не чувствовала атмосферу уныния, беспробудной горести и всеобщего плача. Город, словно околдованный злым магом, был приговорен к десятилетиям мрачного застоя, борьбе бандитских кланов и подковёрному дележу активов.       Долго сидеть в душном особняке со спертым воздухом девушка более не могла. Она накинула новую каракулевую шубку, плотнее завязала шнурки зимних сапог на платформе и вышла во двор, чтобы направиться в близлежащий парк. Парк находился в нескольких сотен метрах, на берегу могучей, широкой реки, бравшей свое начало в этой области и спускавшейся по всей Восточно-Европейской равнине к Прикаспийской низменности. Старый купеческий особняк был расположен в восточной части города, рядом с одним из железных мостов. Мост соорудили через десять лет после войны, как символ возрождения.       Пальцы рук, надежно скрытые под меховыми голубыми перчатками, плотно вжимались в мешочки с отваренным ячменем и овсом. Губернаторская домработница Людмила заранее позаботилась о досуге Оли, прекрасно зная излюбленное занятие девушки.       Ветвистые деревья, уродливо скрюченные в непристойных позах, встречали ее на входе в парк. Черно-сапфировые вороны кружили в четко очерченных воздушных кругах, взирая с небес на изредка захаживающих людей. На этой территории и правда было пустынно: на одной из лавочек присели усталые старушки, занимавшиеся скандинавской ходьбой, под одним из старых огромных вязов лепили снеговика отец с сыном, а издалека доносилось протяжное гулкое «водишь!».       Утки обосновались в желто-синих, красно-белых и зелено-коричневых домиках на пруду, сколоченных уголовниками из местной колонии. Про колонии Оля знала мало и знать особо не хотела. Отец вечно ругался при упоминании очередного грабежа, изнасилования или поджога.       «Была б моя воля – расстрелял. Как при Сталине надо, как при Сталине!».       Такие рассуждения возникали и за семейным ужином. Случавшиеся не так часто посиделки тут же приобретали неприятные оттенки. Если Антон Дмитриевич начинал говорить о политике, о чем жена, конечно, просила не заговаривать, то того было трудно остановить. Оля равнодушно проглатывала куски пищи, запивала, чем придется, и старалась сосредоточиться на каком-то предмете интерьера. Всяко лучше, чем слушать про «морд уголовных».       Руками она продолжала придерживать мешочки, шествуя прямо по направлению к пруду. Кажется, утки узнали свою кормилицу. Несколько самочек и два важничавших селезня, до того ругавшихся и обильно крякавших, почапали в сторону Оли. Девушка принялась заботливо рассыпать то ячмень, то овес. Овсянкой она же и позавтракала, но не просто овсянкой, а овсянкой с черникой и малиной, доставленных из городской оранжереи на Центральном рынке.       Ей нравились свежие ягоды, тем более выращенные зимой. Оля не знала о ценах в магазинах настолько, насколько их знали охрана, прислуга и помощники губернатора, выполнявшие все мелкие и не только поручения. Порой Олю дико раздражало, что она и шагу не может ступить без присмотра мужчин в строгих костюмах и суетящихся горничных. Слава богу, в парк отпускали без них (по крайней мере, Оля не замечала никого из знакомых лиц поблизости).       Утки довольно крякали, соревнуясь друг с другом за отваренную крупу. Самойлова, подустав стоять, осела на расчищенной от снега лавочке. Мимо как раз прошел работник парка, двумя резкими движениями сметший снег. Бородатый мужчина за сорок поправил оранжевый жилет, глянул на причесанную и пахнущую богатством Самойлову, сплюнул и двинулся дальше. До уток ему не было дело, потому как виделся он с ними каждый день и каждый день они «гадили».       Птицы почти что доели крупу. В конце улицы прогремел странный взрыв. Наверное, кто-то балуется петардами. Чаще всего петарды взрывают ближе к вечеру, чтобы не быть замеченными. Самойлова подскочила от резкого звука, а потом схватилась за быстро застучавшее сердце. Из лысых кустов разом вылетела стая пушистых отъевшихся воробьев.       Долго сидеть на скамейке Оля бы не смогла. Да и кто бы смог, когда стоит такая стужа? Однако крупа кончилась, а идти за новой, чтобы возвращаться в парк и продолжать кормить новых уток, не имело смысла. И это занятие быстро наскучило девушке, заболтавшей ногами.       Вдруг в шагах двадцати от себя она увидела знакомую фигуру в знакомой светло-серой куртке и фиолетовой шапке с помпоном. Фигура обходила широкий замерзший пруд в компании с какой-то девушкой. Привстав со скамейки, Оля по какому-то наваждению начала идти навстречу.       Уже во второй раз по совершенной случайности пересекается она с тем, про кого вспоминала буквально пару часов назад. Это он, сомнений быть не могло. Тайная сила упрямо вела Олю вперед, подталкивала сзади, и легок был путь ее. На мгновение утихли крякающие утки, перестали гудеть и свистеть автомобили, выстроившиеся фалангой перед светофором, и слышно было только усиливающиеся биение горячего сердца. Кровь вскипала при мысли, что сейчас они вновь встретятся и встретятся не в официальной обстановке ужина, как представляла себе Самойлова, а по-настоящему встретятся, без лишних глаз, в полу пустынном парке, когда будут слышны только их бестолковые, глупые разговоры.       Она хотела говорить. Она мечтала говорить. Губы сами, без воли девушки, смыкались и размыкались, но все-таки разомкнулись, и ледяной воздух проник в ее теплое горло, ринувшись по трахее вниз.       Максим расстался с незнакомкой. Высокая брюнетка с длинными кудряшками обняла друга, заспешив, кажется, в сторону автобусной остановки, около которой и поскальзывались каждый день неизвестные Оле прохожие.       Кто она? Девушка? Сестра? Подруга? Кто она?       Когда между ними осталось всего пару шагов, Самойлова помахала рукой и взвинченным (совсем не естественным для нее) голосом обратилась к Максиму.       — Привет, Максим! Привет!