Элизиум

— Дело в том, что в моей жизни произошло кое-что.       Девушка неловко поерзала в мягком кресле, устраиваясь поудобнее. В небольшом помещении стояла будто бы гробовая тишина, нарушаемая лишь размеренным тиканьем настенных часов.

«Одна из успешнейших фигуристок десятилетия трагически погибла во время исполнения своей произвольной программы на Олимпийских играх»

      Заголовки всех новостных статей уже две недели пестрили только этой фразой, с каждым разом все более и более скандально искаженной; как бы ты не прятался, эта новость найдет тебя, хлесткой пощечиной вернет в реальность. Аня не заходила в социальные сети будто бы вечность, но знает каждую грязную подробность этой немыслимой трагедии. — Мой близкий человек погиб. — Щербакова тяжело выдохнула и подняла взгляд на врача-психотерапевта, сидящего за столом напротив, — И я не знаю как жить дальше.       Ее смерть была до безобразия тихой, со всеми громкими вытекающими последствиями; отчаянное желание залезть на стенку от осознания, что у тебя нет конкретного «до» и «после». Нет отчаянного крика, отразившегося в памяти, нет образа умирающего на твоих руках человека. Есть только нелепо брошенные Камилой слова о том, что Саше плохо, а потом вид ее бездыханного тела, которое упаковывают в черный мешок. Жизнь может в корне поменяться за долю секунды, Щербакова уж точно знает. — Я не могу вспомнить деталей произошедшего, — Аня приняла стакан холодной воды из мужских рук, но так и не смогла сделать глоток; при воспоминаниях о том злополучном 17 февраля ее желудок словно бы сворачивался от нестерпимых спазмов, — иногда я пытаюсь восстановить картину произошедшего, но мне кажется, что это просто дурной сон. Знаете, мы тогда сидели с Камилой в подтрибунном помещении, потому что уже откатали свои программы, и там был очень приглушенный свет, словно бы в фильмах ужасов.       Ее рыжие волосы были несуразно растрёпанны и раскиданы по полу; из-за спешки санитары никак не могли запихнуть их вместе с телом в мешок, отчего злились, чуть ли не вырывая их. Аня не могла вспомнить почему стояла на месте, но точно помнила чей-то истошный крик и желание подбежать к Саше и удостовериться, что все не то, чем кажется, и на самом деле она просто повредила лодыжку. — Я, наверное, даже не кричала и не плакала. Нет, точно не плакала. Я была уверена, что она сейчас встанет, или подаст признак жизни, или окликнет меня. Понимаете? — Щербакова с надеждой уставилась на мужчину, что-то неспешно помечающего в своем блокноте, — Я не верила, не молила Бога или кого-нибудь еще, не надеялась, я была уверена. Все не могло быть иначе.       Вокруг Ани сновали люди, журналисты то и дело пытались взять какой-то комментарий, но для нее все происходящее было словно под толщью воды. Будто призрак, она сновала туда-сюда, цепляя какие-то подробности, без какой-то конкретной цели; наверное, ей было не интересно, как это произошло. А что, собственно, произошло?       Камилу, упавшую в обморок в первые пару минут после произошедшего, отнесли в медпункт, поэтому Щербакова была совсем одна в этой безликой толпе. Лица людей расплывались, силуэты растворялись, голова шла кругом; Ане казалось, что ее мозг буквально плавится. — Такие ощущения, как после употребления наркотиков. Бед трип, или как-то так называется.       Протискиваясь сквозь очередное скопление людей, Аня на ватных ногах вышла на ледовую арену, нервно оглядываясь по сторонам. Еще вчера они с девочками обсуждали, как тяжело выступать перед пустующими трибунами, но сейчас, даже немногочисленный народ, состоящий в основном из организаторов и прессы, казался слишком объёмным и давящим; куда бы она не сунулась, везде были люди, слишком много людей, раздражающих, мешающих, непомерно больших. Хотелось закричать от безысходности, но Щербакова лишь упорно пробиралась к калитке, ведущей на каток.       Выскочив на лед прямо в кроссовках, которые она так и не успела зашнуровать, она начала тревожно оглядываться по сторонам, сама не понимая, что пытается найти. Хотелось бежать, бежать без оглядки, лишь бы что-нибудь сделать, что-нибудь понять, что-то осознать. Только вот ответ все никак не находился, сколько бы она не металась. — Я как сумасшедшая бегала там. Постоянно падала, снова поднималась и куда-то бежала. — Аня трясущимися руками стерла слезу, стекающую по щеке. — Я не знала, что хочу найти. Наверное опровержение факта ее смерти.       Казалось, что несуразно передвигающуюся девушку совсем никто не замечает; Щербаковой в целом казалось, что она осталась совсем одна на планете. Помещение резко опустело в ее глазах, силуэты людей расплывались и перемешивались в неразборчивую кучу, а позже и вовсе растворялись, сливаясь с местностью. — Эти суки выложили в сотнях экземплярах видео моей истерики. Мне тогда казалось, что я совсем одна, я совсем ничего не соображала. — Руки девушки непроизвольно сжались в кулаки, впиваясь обгрызенными ноготочками в ладони. — Мне кажется я до сих пор ничего не соображаю. Даже сейчас, спустя почти год, мне кажется, что я все выдумываю.       Удивительно, но поиски «того не знаю что» оказались совсем не безуспешные. Остановившись, чтобы отдышаться, Аня заметила краем глаза едва заметное сверкание практически у самого бортика. Сердце пронзила острая боль, а дышать становилось невыносимо; в какой-то момент девушке показалось, что она и впрямь задохнется, и этот исход ей нравился больше, чем что либо еще сейчас.       Бежать! Беги и не оглядывайся! — кричало подсознание, и больше всего Щербаковой хотелось сбежать из реальности и никогда в нее не возвращаться. — Я нашла ее цепочку, — Аня оттянула край свитера, демонстрируя мужчине напротив тонкую золотую нить, обрамляющую ее острые ключицы; они выглядели до безобразия пугающе, так, словно кожа вот-вот порвется, — И тогда на меня нашло осознание произошедшего.       Первая слеза скатилась по щеке еще когда она сломя голову бежала в сторону блестящего предмета. Это могло быть случайное стечение обстоятельств или вообще больная иллюзия, но Аня знала заранее — это оно. Знала и все вытекающие последствия, что после того, как она поднимет ее, пути назад в спокойную эфемерную антиреальность больше не будет. Секунды растягивались в минуты, обращаясь в необъятные часы, словно сама вселенная давала ей шанс на раздумья; еще не поздно было уйти с катка, убежать к себе в номер и повторять, как мантру, что все хорошо, все, что она увидела лишь больная иллюзия ее истощённого длительными тренировками и систематическим недоеданием организма, что Саша жива и вернется вот-вот. Вот прямо сейчас.       Щербакова упала на колени и схватила тонкую золотую цепочку с миниатюрной подвеской; этот аккуратный бриллиантик, обрамленный изящной каемочкой из разноцветных драгоценных камней, названия которых Аня и не знает, ей подарил кто-то из родителей за ее первое юниорское золото. Саша до сумасшествия дорожила этой цепочкой, регулярно чистила, даже снимала перед походом в душ; а теперь она валяется, никому не нужная, под слоем снежной крошки, чуть ли не втоптанная в лед.       Щербаковой стало невыносимо больно. — Меня посетила такая странная мысль, о том, что так много вещей резко стали бесхозными. То есть, — она запнулась, нервно накручивая локон волос на указательный палец, — ты живешь, у тебя есть важные для тебя вещи, что-то памятное, или без чего ты жить не можешь. Салфетница, к примеру. А потом ты умираешь, и, — Аня нахмурилась, пытаясь как-то сформулировать возникшую в голове мысль, — и всё. Это никому не нужно. Никто даже представить не может, как ты чем-то дорожил. Мне кажется в тот момент я тоже стала бесхозная, прямо как эта чертова цепочка.       Волонтеры, поспешно выгоняющие всех журналистов и немногочисленных болельщиков с арены, не сразу заметили маленькую сжавшуюся фигурку посреди катка. Возможно, они бы не обращали внимания и дальше, если бы не истошный крик, эхом раздавшийся по всему помещению, уносясь далеко за его пределы; казалось, его было слышно даже на другом конце континента.       Аня не плакала, нет. Лишь молча, едва дыша, сидела на том же самом месте, где до этого лежало ее уже бездыханное тело, где валялась эта несчастная цепочка, а тело самой Ани ломило от нестерпимой боли; по ощущениям казалось, что ее внутренности сделали кульбит и сейчас были разбросаны по телу в произвольном порядке, ноя и кровоточа. Но фигуристка не плакала от боли или скорби; она упивалась этой болью, даже периодически щипала себя, чтобы довести болевые ощущения до неведомого никому апогея. — От боли я не могла думать. И это были лучшие десять минут в моей жизни после случившегося.       Щербакова нутром чувствовала подступающую пустоту, которая скреблась где-то внутри, прорываясь в глубину самой души. Пустота — это хуже чем любая боль, хуже чем смерть.       Пустота есть сама смерть. — Почему-то я решила тогда, что не хочу умирать, — Аня слегка пожала плечами, словно ответила на какой-то будничный вопрос, — возможно, тогда я еще верила, что она жива. Но я не подозревала, что умерла вместе с ней в том ебучем подтрибунном помещении.       Воспоминания мелькали, обрывались на середине или спутывались; неважно, ведь казалось, что это вовсе не ее воспоминания, а всего лишь сюжет прочитанной книжки или чрезмерно драматичного сериала.       Щербакова не помнила, что было дальше. Не помнила, как истошно кричала, расцарапывая руки в кровь, как ее, бьющуюся в истерике, тащили несколько волонтеров, как отбивалась от врача, пытающегося поставить капельницу с успокоительным.       Не помнила и не хотела помнить. — Испытываю ли я вину? — Аня, иронично усмехнувшись, опустила глаза в пол, задерживая взгляд на своих ботинках. — Наверное. Меня одолевают мысли, что я могла все исправить, ведь я замечала ее плохое состояние.       Саша дёрнулась, чуть не стукнувшись об угол открытого шкафчика, когда Аня без стука резко забежала в ванную. Раскрасневшаяся и вспотевшая, с разлохмаченной причёской и затрудненным дыханием; ее дополнительные часы офп, из-за плохих результатов на основных тренировках, видимо были чересчур продуктивные. — Привет, — Трусова, прижимая окровавленную ватку к носу, поспешила отвернуться от подруги, отвлекаясь на бессмысленное перебирание десятка баночек с разными средствами. — Опять? — Вместо приветствия выпалила Щербакова, рывком разворачивая Сашу обратно к себе лицом. — Второй раз за день и четвертый за неделю. Это не шутки, срочно идем к врачу. — Нет. — Отрезала Трусова, отрывая новый кусочек ваты. — Все хорошо, я просто волнуюсь перед стартом. Так было всегда. — Нет, не было так всегда, Саш, — Аня, не разрывая зрительного контакта, наощупь вытащила салфетку и принялась аккуратно вытирать запекшуюся кровь с губ и около носа девушки, — это могло быть раз в месяц, а не на ежедневной основе. Я переживаю.       Трусова тяжело выдохнула, принимая своеобразную заботу Щербаковой; ее и саму волновало состояние ее здоровья в последнее время, но времени на походы к врачу не было. К тому же, головная боль и кровь из носа — явно не причина бить тревогу и сломя голову бежать марафон по кабинетам больницы; неприятно, иногда мешает, но не критично. — Я схожу к врачу, как только прилечу в Москву. — Сдалась Саша, выкидывая измазанную ватку в урну. — Обещаю. — Я прослежу, — Аня, лукаво улыбнувшись, заключила подругу в свои объятия; где-то на фоне, в глубине души зудило и скреблось беспокойство, на которое она старалась не обращать внимания. — Ей и вправду было хуже, чем обычно, — по спине девушки пробежалась волна мурашек; каждый раз, когда она задумывалась о возможных «если бы и кабы», ее бросало в холодный пот, от осознания своей предельной тупости. Хотелось закричать от безысходности, ведь будь она более внимательной, Саша могла бы остаться в живых, — она постоянно пила какие-то таблетки, жаловалась на головокружения и боли. Я старалась затащить ее к врачу, но это же Саша.       «Обширный инфаркт миокарда»       Анины руки тряслись, но она в сотый раз перечитывала заключение о смерти, которое совершенно случайно попало ей в руки. Прошли уже сутки, и все происходящее было как во сне; она незримым призраком бродила по олимпийской деревне, не замечая никого и ничего. Оставалась каплями слез на стеклах, капающих с подтаявших крыш, рассыпалась последним предвесенним снегом по тропинкам, сверкала в блеклых отблесках гирлянд. Была где угодно, но не в олимпийском Пекине; природа плакала и скорбила, распылялась метелью с дождем, а Аня скорбила ей в унисон. Ей нравилось это пограничное состояние, что-то между сном и реальностью; все ощущалось слегка воздушным, сама она будто парила, на ватных ногах передвигаясь по периметру небольшого райончика, не разбирая дороги.       «Александра Вячеславовна Трусова»       «17 лет»       Щербакова моргнула, откладывая бумажку обратно на стол тренера. Почему-то даже не хотелось плакать. Ей даже не было грустно, боль не щемила где-то внутри, ровным счетом она не чувствовала ничего; тем не менее, слезы, до одури горячие, градом прыснули с глаз, стекая по щекам. — Я так хочу к тебе, любовь моя, — прошептала Щербакова, обессилено падая на ковер. — Я ведь знала, — что-то, больше похожее на рык, полное злости и досады, — я все знала. Я знала, что у нее проблемы с сердцем. Я знала, что ей плохо. Я чувствовала любую ее боль, я знала все. Знала и ничего не сделала.       Саша, слегка согнувшись, останавливается около бортика, обессилено опираясь на него; грозный взгляд Этери Георгиевны выжигает в ней дыру, и у Ани, проезжающей рядом, сбивается дыхание, и она падает с самого простого двойного прыжка. Нутром чувствуя подступающую яростную истерику тренера, она быстро поднимается, даже не отряхивая покрытые снегом лосины, и стремительно уезжает на другой конец катка. — Трусова, мне покупать тебе билет обратно в Москву или ты соизволишь откатать хотя бы короткую? — спокойная интонация вечно истеричного тренера пугала больше, чем если бы на нее накричали, покрыли матом, или за шкирку вытащили со льда; голова Саши раскалывалась напополам, сердце бешено билось в груди, затрудняя дыхание. — Нет. — Выдохнула девушка, прикладывая остывшую руку ко лбу.       Еще десяток весьма лестных комментариев Тутберидзе остались вне зоны ее сознания, ведь все, на чем она была сконцентрирована — чисто откатанная короткая программа. Каждое движение отдавалось спазмом во всех мышцах сразу, дыхания не хватало даже на простейшую дорожку шагов, но Саша упорно продолжала ехать, растворяясь в знакомом ритме музыки, старалась отключить сознание, не обращать внимания на болевые ощущения. Заход на флип, звонкий удар зубца конька о лед, три стремительных вращения; идеальный выезд и невыносимая боль в области сердца, пронзающая все внутренности насквозь. Трусова, слегка крикнув, плашмя падает на лед, прижимаясь к нему всем телом; хотелось умереть прямо здесь и сейчас, лишь бы только избавиться от этих адских ощущений, сковавших ее.       Тутберидзе на это лишь закатила глаза, развернулась и удалилась с катка, оставляя двух фигуристок в гордом одиночестве.       Аня, до смерти перепугавшись, подьехала к подруге, опускаясь перед ней на колени; подступающая необьятная паника сводила с ума, но она цеплялась за остатки здравого смысла, так как не понимала масштабы проблемы, возникшей у Саши. Сначала помощь, потом уже истерика и паника. — Саша! Сашенька, — Щербакова аккуратно перевернула девушку, больше похожую на потрепанную куклу, — что случилось? Где болит? — Везде, — тяжелый выдох, и тело сковал новый спазм боли, от которого девушка сжалась, прижимаясь теперь уже к Ане, а не к холодному льду. — Давай позову врача? — На глазах Щербаковой проступили слезы отчаяния. — Ты можешь встать? — Нет, не надо. — Спазм постепенно сходил на нет, и Трусова расслабилась, укладываясь спиной на холодный лед и закрывая глаза. — Возьми меня за руку. Пожалуйста. Все будет хорошо. — Всем было плевать на ее состояние, — дыхание Ани сбилось от подступающей паники; то, что она собирается рассказать сейчас, может поставить под вопрос жизни десяток людей. Страшно? Запредельно. — когда я подошла к Этери Георгиевне, она сказала, что разочаруется в Саше, если она снимется из-за такой ерунды, как головная боль. Но ведь такая боль, от которой впадаешь в предобморочное состояние, не ерунда. Понимаете? — Саша, снимись, я молю тебя! — Щербакова барабанила в дверь ванной уже пять минут, с каждым разом все громче выкрикивая имя возлюбленной, истерично повторяя одно и то же. — Пожалуйста, давай я тоже снимусь! Это того не стоит! Пожалуйста! — Щербакова, отьебись! — Послышалось из-за двери спустя пятнадцать минут молчания. — Я уже сказала — «нет». Это моя главная мечта с пяти лет, ты, блять, издеваешься? Я умру, но выйду на лед.       Аня истошно закричала, обессилено сползая вниз, опираясь о дверь. Слезы, безостановочно льющиеся из глаз, стекали по щекам, размазывали аккуратно подведенные стрелки. — Казалось, даже ей самой было плевать на ее состояние, — тяжело выдыхая, девушка крепче сжала подлокотники кресла, настраиваясь на ключевую деталь ее рассказа, — В нашем тренерском штабе были зверские условия. Любой, даже самый минимальный, ни на что не влияющий, привес расценивался как самый ужасный кошмар, поэтому все знали, как сгонять вес быстро и эффективно. Самое смешное знаете что? Нас не заставляли. Нас неосознанно подводили к этому, вбивали в голову, что это мы хотим, а не кто-то решил за нас, что таким образом худеть будет хорошо и здорово.       Если обмотать тело пленкой, а еще одеться очень тепло, то час безостановочного бега на беговой дорожке и вуаля, — Аня иронично подняла брови, подчеркивая абсурд и ужас этой ситуации, — ты теряешь все, что набрал, и иногда даже больше.       Это все прекрасно и удобно, но это очень бьет по сердцу и сосудам. И в конечном итоге ты встаешь перед выбором: здоровье или успехи в фигурном катании. Хотя, — Щербакова неопределённо пожала плечами, фокусируя свой взгляд на какой-то фарфоровой статуэтке на столе врача,— это только иллюзия выбора. Он был сделан давно и совсем не тобой.       Трусова встала на весы и от волнения не могла даже вдохнуть; сегодня она занималась на полтора часа дольше и долгожданный «отвес» был бы лучшей наградой за проделанную работу. Цифры весов стремительно росли, слегка плавая, то чуть уменьшаясь, то наоборот стремились вперед, пока не остановились на отметке «49.4»       Тяжелый выдох, минутное разглядывание итоговой цифры, и электронный прибор летит в ближайшую стену, со звоном падает на пол, слегка трескаясь.       Недостаточно. Нужно еще больше. — Саша всегда стремилась быть лучше всех, — Аня перечисляла одно качество за другим, словно пересчитывала их по пальцам, — прыгать больше всех, только самые сложные прыжки, быть выносливее всех, иметь больше титулов и рекордов, Ну и конечно — быть худее всех. Только здесь она упиралась в проблему — сложнейшие ультра-си требовали развитой мышечной массы, которая весила много больше, чем слабенькие мышцы большинства фигуристок в «Хрустальном». В своей погоне за сухим телом, она высохла буквально — завяла, как цветок, без воды, и умерла, лишь оставляя после себя неясные воспоминания о былой жизни.       Щербакова прервала свой рассказ, устремляя свой взгляд на мужчину по другую сторону стола; мама говорила, что как только она выговорится, ей станет легче. Если сделает это профессионалу, станет еще лучше. Но вот, спустя два часа ее рассказа единственное, что она испытывала — словно ее вывернули наизнанку, изрезали всю кожу вдоль и поперек, засыпали это все солью сверху и оставили корчиться в агонии. Легче ей не стало ни на грамм. — Вы уже наблюдались у психиатра до этого? — мужской бас вытянул Аню из ее угнетающих мыслей. — Да. У меня были панические атаки. — Как сейчас с ними обстоят дела? — Бывают с разной периодичностью. — Щербакова откинулась на спинку кресла, скучающе разглядывая предметы интерьера, на которые до этого не обращала внимания. — В основном из-за триггеров. Когда вижу новости или наши совместные фотографии. Последний раз была, когда я копалась у нее в комнате в ее доме. Ее мама предложила забрать какие-нибудь памятные вещи, чтобы мне было легче переживать утрату. И я нашла ее личный дневник, — губы девушки тронула нежная улыбка, — у нее был список дел на ближайшие десять лет. И знаете, что там было? «Взять Щербакову в жены» и «Сыграть свадьбу в Париже». Это была наша совместная мечта — сьездить во Францию на отдых.       Мужчина что-то пометил в своем блокноте, снова оставляя слова девушки без комментариев. — Месяц назад вы были доставлены в реанимацию с передозировкой успокоительных, — доктор поднял взгляд на Щербакову, прищуривая глаза, словно говоря «нет смысла врать», — в вашей истории болезни это обозначено как случайное стечение обстоятельств. Это же не так, верно? — Верно, — Аня пожала плечами, даже не собираясь скрывать очевидное. Ее отцу пришлось заплатить баснословную сумму, лишь бы его любимую дочку не упекли в психушку из-за попытки суицида. — Скажите, Анна. Вы хотите жить?       Услышав это, девушка рассмеялась, блаженно закрывая глаза. Этот вопрос показался ей чрезвычайно глупым, оттого таким смешным. — Знаете, я всю жизнь больше всего на свете боялась остаться одна. И вот, мой самый большой страх осуществился, и с того времени я живу словно в кошмарном сне. — Щербакова выгнула бровь, криво усмеяхаясь, — Как вы думаете, я хочу жить? — Тогда что вас привело ко мне? — Я хочу попытаться. Попытаться выжить, попытаться не плакать каждую ночь, попытаться не быть бесконечной проблемой для своих родителей. Спокойно читать новости, связанные с фигурным катанием или ней в частности, выходить из комнаты не только по острой необходимости, а потому что у меня встреча или гости. Сходить на ее могилу, в конце концов прожить эту жизнь за нас двоих. Дать ей шанс посмотреть на Эйфелеву башню моими глазами, а себе дать шанс на попытку вернуться в цикл жизни, ведь последний год я и не жила вовсе. Мне кажется я была такой же мертвой, только почему-то сохранила возможность дышать. — Слезы коснулись глаз Щербаковой, подытоживая печальную повесть, — Я думаю, она хотела бы этого. Хотела бы, чтобы я была жива.       Мужчина кивнул, закрывая блокнот и откладывая его на край стола.       Жизнь после смерти существует и начинается она прямо сейчас.