Bad Omens

Коса хищно сверкает заточенным лезвием и со со свистом ровняет разросшуюся траву. Разносится над кладбищем тихая молитва, поют птицы. Филипп склоняет голову к плечу и прислушивается, раздвинув ветки клена, в кроне которого прятался от жары. Бестолку, голос сливался с ветром в мягкий, полный меланхолии, шум. Филипп щурится, брат Рэймонд из всех, кто с гордостью носит рясу священника, почти не вызывает у Филиппа явного отвращения. Возможно потому, что он не бил его указкой по рукам, стоило ему забыться и схватиться за перо левой рукой. Нет, не только. Виттебейн сводит брови и подается вперед. Худой, словно изморенный чем-то, служитель напоминает мальчику брата, даром, что волосы и глаза у него были темные, а кожа загорела от работы под солнцем. Это уже вернее. Возможно из-за того, что работал он так же много и тяжело, как Калеб, у него не оставалось времени на крик, только на вздохи. И усталость эта, не подходящая им обоим по возрасту, роднит двух разных совершенно людей в глазах Филиппа. — Не бойся меня, Филипп, — священник улыбается и поворачивается точно в том направлении, где прятался младший Виттебейн. — Я не против компании. Филипп не отвечает, думая, не сбежать ли, но затем вздыхает и спрыгивает на землю. Брат Реймонд мягко улыбается, точно Калеб, когда Филипп делает что-то хорошее и укладывает косу на стог скошенной им же травы. — Вам не жарко? — что бы как-то нарушить молчание, спрашивает мальчик. — Ох, очень. — Молодой мужчина кивает, лицо его блестело от пота, кажется, что даже сутана была мокрой на спине и груди, это не говоря о том, что под ней у него была рубашка, плотные брюки и остроносые ботинки из жесткой воловьей кожи. Филипп, на котором была только рубаха Калеба, его же старые штаны и сандалии, которые он сам смастерил, испытывает что-то, похожее на сочувствие. — Ты очень добрый мальчик, — губы Рэймонда трогает беззлобная улыбка. — Люди иного мнения, — Филипп не покидает тени клена. — Они говорят, что я приношу неудачи, — с откровенной злобой. — Почему? — мужчина делает вид, что не заметил вспышки. — Да-а-а-аже не знаю, — Филипп машет ему левой рукой, а затем передергивает плечами. — И мать моя шлюха, и брат мой демон, — его трясет, он не должен был этого говорить, сильные не жалуются и не плачут. — И сам я бес, когда кулаком в лицо бью, — Виттебейн сжимает руки так, что белеют костяшки. — Зато потом боятся. Боятся меня, потому что сдачи могу дать, потому что бес, из-за которого молоко киснет. — Он опускет голову, жует язык, глаза бегают. — Ты не бес, — голос полнится печалью. — И не дурное знамение. — Священник делает шаг вперед, еще один. — Люди склонны во мраке видеть мир хуже, чем он есть, это… это жизнь, Филипп. — Он подходит к границе тени, в которой стоит Виттебейн. — Но это не значит, что в ней нет света. — Священник садится на разогретую землю, чтобы заглянуть в лицо мальчика. — Вокруг нас всегда есть те, кто помогут и поймут. Филипп молчит. — Считаешь, что я неправ? — Рэймонд заглядывает ему в глаза, два омута, полных ледяной воды. — Прав, — неохотно соглашается Филипп. — Только… — М? — Всегда ли будет это понимание? — губы у мальчика искусаны в кровь. — Всегда ли будет с тобой тот, кто стал для тебя всем миром? — он смотрит на поросшие сорняками могильные плиты. — И не разрушит ли кто-то ваши узы, словно тонкий лед? — Почему тебя беспокоит именно этот вопрос? — на секунду в глазах проскальзывает что-то странное. — Ответьте! — он подается назад, ударившись лопатками о ствол клена. — Нет. — Коротко и жестко. — Ничто не вечно. Ни люди, ни связи. — Он встает. — Какими бы крепкими они не казались. Филипп не слышит его, бросившись прочь, навстречу крепчающему ветру. Это все ложь. Калеб никогда его не бросит. Не оставит. Они умрут в один день, потому что не смогут жить в одиночестве и встретятся на небесах, в вечном счастье, где не будет никого, кроме них. Или, — шепчет тоненький ехидный голосок. — В один прекрасный день встретит он девушку прекрасную, что сердце его украдет и съест, а потом ее живот распухнет и появится плод любви, который станет твоим концом. Потому что сердце Калеба ему принадлежать уже не будет, и хоть выше головы прыгай — назад не обернешь. — Нет, нет, нет! — если ведьма посмеет засмотреться на Калеба, Филипп выбьет ей глаза, ее саму сожжет на костре, а сердце вернет. Себе вернет. Ноги несут вперед, но не к дому, очагу и Калебу, а к озеру, где Филипп любит коротать время в ожидании. Хотя уже вечер и брат должен был вернуться домой. Если не найдет Филиппа, будет ли он волноваться? Филипп надеется, что да. Хочет. Он почти падает на поляну клевера близ усыпанного галькой берега. Переворачивается на спину и смотрит в небо. Глаза слезятся от яркого закатного солнца, грудь высоко вздымается, липкая от пота. — Уф. — Ему с себя тошно. Филипп прячет лицо в ладони. Хотелось исчезнуть. Зарыться под землю так глубоко, как письма грешникам в ад не закапывают, и сидеть до тех пор, пока жар странный в теле пройдет. Почему он вообще стал слушать священника? Почему решил, что тот, кто закрыл глаза и уши расписанными страницами, может что-то знать о живых людях, взирая только на статуи? Глупый, глупый Филипп. Мальчик тяжело вздыхает. Наверное потому, что священника хватало сил ухаживать за могилой матери. Оставлять там хлеб ровно в те дни, когда Калебу удавалось навестить заполненной сорняками прямоугольник с деревянной оградкой. Останавливать забывшегося в горе брата от того, когда он исполосованными в кровь руками все пытается выдрать сор с корнем, оставить чистую землю, посадить цветы, сделать все красиво, он же обещал, обещал… Филипп смыкает веки, глаза щиплет. Филипп ничего не чувствует, глядя на могилу матери. Филипп ничего не чувствовал, когда увидел ее труп. Он плохой сын? Злой брат? Правда чудовище? По щекам бегут соленые капли. — Я знал, что найду тебя здесь. — Уходите. — Мрачно говорит Филипп. Отец Рэймонд качает головой. — Что я буду за священник, если брошу в беде нуждающегося? — Обычный, — Виттебейн горько усмехается. Мужчина вздыхает. Прямо как… Мальчик резко садится, смотрит сверху вниз исподлобья. Багровый свет очерчивает худую высокую фигуру, словно божественное сияние спустившегося с небес ангела. — Чего вы хотите? — смотреть на священника больно. — Помочь тебе. — Искренне. — Мне помощь не нужна. — Мрачно. — Ни тебе, ни брату? — солнце путается в его темных волосах. Филипп шипит и вскакивает на ноги, сокращает между ними расстояние до двух шагов. — Верно, мы справимся сами, и никто нам больше не нужен. — В его голосе столько отчаянной решимости, что священнику становится горько. — Думаешь, брат такого же мнения? — Филипп пытается убежать, но мужчина крепко хватает его за предплечье, оказавшись вплотную всего за один шаг. — Да! — он дергается. — Пустите! — Он несчастен. — Что?.. — Филипп замирает. — Твой брат несчастен. — Говорит Рэймонд. — Ему горько от одиночества, от человеческого презрения. — Он разжимает пальцы. — Ему больно от того, что ты один в этом огромном мире, Филипп. Очень. — Вы лжете. — По щекам бежит кипяток, льется в рот, не дает дышать. — Лжете! — в этот раз мальчика никто не останавливает. Священник качает головой и уходит навстречу заходящему солнцу. Рано или поздно правда предстанет перед лицом мальчика, но будет уже слишком поздно. Рэймонд молится, чтобы за истину Филипп не заплатил слишком большую цену.