Невозвратимость

Тяжело распахнув веки, он почувствовал напряжение, скопившееся в области лба от яркого света и тяжелого сна. На брови давило изнутри, и демон поморщился. Сложно было не догадаться, где он, взглянув на убранство покоев, которые в каждом завитке узорчатого металла, ярко-жёлтых бликах на идеально целостной поверхности золота и камней, будто показывали на себя пальцем, гордо заявляя о своей исключительной роскоши. Только одно место могло быть столь тошнотворно безупречным, не обжигая глаза, а сжигая перфекционистическим фэн-шуем сам дух. Хуа Чен любил богатство и величественность, но другую: дерзкую и броскую, разжигающую страстные пороки у любого, кроме хозяина помещения. Хуа Чен, привыкший к постоянной полутьме, некомфортно вжался спиной в угл кушетки и уткнулся подбородком в колено. Он дивился тому, что белизна не била, словно вспышка молнии. Свет мягко соприкасался с его кожей, вплетаясь в дыхание, приветственно кланялся. Всё это не могло изменить чужеродность обстановки. Беззащитный маленький ребёнок, умерший задолго до физической смерти, – как он думал, – пробил каменную оболочку. Побег, выросший под ледяным солнцем, дребезжал на ветру и едва слышно поскуливал, но кто способен уловить столь тихую и внутреннюю чистоту? Она так слаба, что сам Хуа Чен, полыхая языками оранжевого чудовища, не слышал нити звука, пока не испачкал руки в пепле. В окружении белоснежности снегов небесного достатка, нищий, подранный ребёнок сжимался изнутри в конечную точку невозврата. Демон не мог нащупать образ, ухватиться даже кончиком ногтя. Хуа Чен не ощущал себя ни демоном, ни человеком, только одной бесконечной дырой от ударов, истекающей ручьями черноты разрывающей кромешной боли. Никогда прежде он не был так опасливо уязвим – каждое чувство, терявшееся в столетиях алых одежд, взорвалось. Он впервые оказался нагим перед самим собой. Он смотрел на костлявое тело, поражëнное язвами, ощупывая свою тонкую холодную кожу, и не узнавал себя. Разве это он? Невозможно. Таким болезненно-слабым мог быть кто угодно, но только не Собиратель Цветов под кровавым дождём. Хуа Чен для каждого жестокий, харизматичный, беспощадный и сильнейший демон: многие барышни млели перед ним, небожители боялись даже упоминания, демоны в панике почтительно склоняли голову. Он никогда не был таким слабаком, но в этот момент он едва может собрать себя по частям под ухмылку Се Ляня, проглядывающуюся, как вспышку, из-под опущенный век. Двери распахнулись, и Хуа Чен покасился на вошедшего. Цзюнь У неторопливыми шагами, которые при его росте приравнивались по скорости к быстрой ходьбе, вошёл в покои. Он привычно заложил одну руку за спину – Хуа Чен уже привык к этому жесту, – и двери за ним закрылись. Владыка Небес, властный деспот на троне равновесия и справедливости, смотрел на него в упор с раненной нежностью и глубоким сочувствием, словно это был совершенно другой человек. Не то чтобы они оба слишком много пересекались, но все разы были связаны с битвами или обманом. В непроницаемом тёмном янтаре глаз привычно было видеть усмешку, раздражение, злость и холод. Несмотря на спутанность событий прошедшего дня в голове, воспоминание о сделке остались самыми чёткими и ясными. Протянутая рука, блестящая во мгле звёздным светом, осталась фреской, сотканной из вьющихся лент огня. Цзюнь У не спешил садиться рядом, он стоял рядом, сохраняя небольшую дистанцию. Хуа Чен поймал по скользящему потоку мысль, что благодарен за это. — Рад, что ты очнулся, Собиратель, — уголки губ дрогнули, уста тронула дымка едва заметной благородной улыбки. — Ты проспал шесть дней – невероятно долго для непревзойдённого. — Да, — он задумчиво протянул слово, не проявляя всплеска эмоций, которые вытекали из вспоротой раны. Один вид Цзюнь У напрягал Хуа Чена: ему сложно было воспринимать его, как соратника или сослуживца. Выглядеть слабым перед ним, перед главным врагом... Теперь всё изменилось. Землетрясение свершилось, а по руинам пришлось собирать пожитки и бездыханные тело того, кто был родным человеком, но внутри всё продолжало сотрясаться от удара. «Важно не терять равновесия», – он продолжал себе повторять, теряя смысл слов. Ноги лиственно-слабые. — Слишком долго. — Это мало после всего произошедшего. Я понимаю, — подбородок опускается вниз в кивке, и Хуа Чен не может не провести эту параллель с грациозностью среди царских особ, — предательство всегда трудно пережить. Оно выбивает из колеи, лишает уверенности и возможности двигаться. Стрелу вонзит враг, меч – близкий человек. У тебя есть одно важное преимущество, — повторяя сцену в лесу, Цзюнь У вновь протянул к нему раскрытую ладонь. Одежды затрепыхались, когда ладонь пером птицы расчерчила воздух и оказалась поблизости с Хуа Ченом, — ты не один. Цзюнь У практически не выделялся на фоне светлых стен и золотых украшений: гармонично вписываясь, как неотъемлемая часть, он придал жизнь царской пустоте убранства. Белизна вокруг наполнилась надеждой и искусственной верой – Хуа Чен за одно мгновение понял, почему Цзюнь У так почитали верующие и с трепетом относились остальные небожители. Бесспорно, он внушал великолепие. Его история роста и силы привили авторитетное уважение. Но выделяя белое, они старались игнорировать чёрное. Спрятанный страх, как и скрытый потенциал, жил и бодрствовал. Один жест нёс в себе столько сердечности и участливости, погружая в себя демона, как в пузырь. Хуа Чен замер во времени и смотрел широко распахнутыми глазами на чёткую кожу пальцев и аккуратные длинные ногти. Обладая великим запасом терпимости, он ждал и мог стоять так очень долго, пытаясь внушить доверие Хуа Чену. В этот самый момент он раздумывал: отнять ли у него надежду, как карамель у ребёнка, и повести за собой или же выстроить что-то другое, близкое к тому, что он уже знал. Насколько бы Хуа Чен не был сейчас потерян, испуган и разбит, его состояние не бесконечно, в любой момент он может измениться: чаши весов в пограничности склонятся влево или вправо. У такого ребёнка опасно отнимать карамельку, нужно отдать свою, и игра будет выиграна. Хуа Чен встрепенулся, и рука, лежавшая на коленке в неуверенных колыханиях воздуха, оказалась в теплых и легких объятиях пальцев. Он не совсем понимал, на что толком шёл, но в словах и действиях Цзюнь У было то, что так цеплялось к нему. Он не обращался с ним грубо, напористо давя; это была строго рабочая сделка, но не лишённая чего-то ещё. Чего-то, чему Хуа Чен не был уверен, что может дать название. Глубоко решивший, что ему нечего терять, он не роптал, ощущая прилив уверенности, которая, как нимб, исходила от Цзюнь У. — Почему? — уточнений не требовались ни для кого из них, в одном слове стекалось столько отчаянного интереса. Знание правды ничего не изменит, но не задать этот вопрос он не мог. Дело упиралось не только в одного Се Ляня, но и в поступки Цзюнь У, которые были, мягко говоря, странными и мало ему понятными. — Я обещал тебе рассказать всю правду, но ты уверен в своей готовности услышать всё? Припадок может повториться в любой момент, если приготовленные настойки не помогут, то придётся действовать более грубым способом. Не успели сорваться первые слоги слова в односложным вопросе, как отрывки воспоминаний промелькнули быстро и отрывисто, пронеслись листьями в урагане, и он тревожно замер, прежде чем дрожащие руки схватились за лоб, впиваясь ногтями. Пытаясь одновременно закрыть и спрятать своё проклятое уродство, ставшее невозратимой меткой пустой жертвы на деревянном подносе. Он не жалел, отдавая глаз и всего себя. Он обрёл мощь, которая сокрушала небожителей и ввергала в страх каждого едва знакомого с ним демона. Уверенность в том, что он примет отказ в любой момент и сможет жить с чувствами, которые вели его по посмертному пути, остались пустыми надеждами разочарования. Они не сковывали, только раздирали ещё живое и бьющиеся сердце, собранное с таким трудом. Никакое пиршество не длится вечно, он знал это с самого начала, но в мирных днях, полных спокойствия и счастья, он заблудился и был рад остаться в светлой темноте. За одну ночь Хуа Чен утратил абсолютно всё, и глубоко таившаяся потеря заключалась в нём самом. Цзюнь У поражался количеству страдания, которое исходило от Хуа Чена: каждое неловкое движение походило на судороги умирающего животного. Он извивался от разрывающей боли в ранах, раскрывающихся, как бутоны, и скулил, забивался в угол, проводя последние мгновения в сжирающей агонии. С начала ветви жизни и до этого момента Хуа Чен напоминает волка, живущего в постоянных предсмертных муках. Моменты, проведенные с Сяньлэ, были водой облегчения на сухих губах. Сон закончился, но страдания не отступили: они лишь продолжали терзать его бедную душу, выстроганную жестокостью и агрессией. — Хуа Чен, — уверенный в том, что тот его слышит из-за лёгкого поворота головы, Цзюнь У мягким, но чарующим, обращающим на себя внимание голосом продолжил, — здесь тебе нет нужды носить повязку на глазу. — Кушетка просела от его веса, он глядел прямо в точку меж бровей Хуа Чену. — Нет больше того, перед кем нужно быть кем-то другим, никто не узнает о тебе, если ты не будешь покидать дворец. Твоя повязка у меня, если станет невыносимо без неё, то заберёшь. Теперь же ты приближаешься к понятию свободы, но как ты снимешь цепи со своих запястий, если всеми силами пытаешься себя ограничить? Отказавшись от глаза более восьмисот лет назад, ты уже проделал такой долгий путь без него. Так почему продолжаешь считать, что повязка так важна? — Я снимал её только с Се Лянем, — слова прозвучали глухо и отрывисто. — Для меня это был особый знак доверия, но он потерял всякий смысл. Всё, — он огрызнулся и обхватил себя руками, — потеряло смысл. — Как может потерять смысл то, у чего его не было изначально? Вещи и люди имеют смысл только до тех пор, пока ты им его придаёшь. Избавиться от такой повязки – хорошее начало в борьбе со смыслом. Как я и пообещал, тебе я помогу, а ты станешь моей правой рукой. Мы оба будем под защитой друг друга, – как не посмотри, удобно для каждого. Я расскажу тебе всё, что знаю о настоящем Се Ляне, и покажу свою маску, скрывающую уродливую правду. — Есть ли у тебя какие-то подтверждения твоим словам, кроме «маски»? — Хуа Чен изобразил кавычки пальцами, — я наблюдал за ним с детства, он не только небожитель, которому я верил, но и, — ладонь, плывущая по воздуху к груди, остановилась и, полусжатая в кулак, опустилась. Колебания и сомнения. Хуа Чен привык жить в них, и единственная опора под ногами – вера в бога, возлюбленного. И в самый неожиданный момент табуретку под ногами выбили из-под них. Качаться на петле, хвататься руками, но не умирать. Он не остынет, корни не сгниют, а чувства будут сгорать и вновь прорастать на плодородной почве. И снова умирать – бесконечный процесс, они навсегда останутся внутри: Хуа Чен убеждён, что как бы они не менялись, Се Лянь останется тяжкой гирей на сердце, которому можно больше не биться, но что-то изменилось в нём самом. Хуа Чен смотрел в собственное отражение через разбитую поверхность зеркала. Он с трудом мог описать даже частичку себя по этим кусочкам, словно его и не было – лишь несуразные обрывки. Комки обрывков тканей, слепленных и склеенных в клубок, из которого ничего не сошьёшь и не сплетëшь, но для Се Ляня он стал полотном. Может он, как и остальные, видел лишь Градоначальника Призрачного города? Он уже не сможет это узнать, и от этой мысли демоническое сердце сжалось. — Сомневаться не стоит, я покажу тебе всё, что видел и слышал собственными глазами и ушами. Твои воспоминания обретут иной смысл, дополнятся и станут единым, целостным фрагментом. Если у тебя и возникали вопросы, если ты замечал несостыковки всё то время, но игнорировал, всё встанет на свои места, — Цзюнь У ни на секунду не прерывал зрительного контакта. Хуа Чен согласно кивнул, не понимая, уговаривает или отговаривает себя от этой затеи внутри. Он всё продолжал повторять, что терять ему уже нечего, и ценности в том, что он прикрывал своим телом, больше нет. Скрывать и защищать воздух смешно до нелепости, но яростно поглощённый, пропитанный смыслом своим жизни насквозь, он просто не мог. Не мог сделать так, чтобы действия, чувства, желание и рациональные «надо» встали в ряд и синхронно по одному и тому же курсу совпали, как несколько параллельных линий. Но он просто протянул раскрытую ладонь и произнёс: — Показывай, я должен всё знать, — Цзюнь У на это лишь кивнул и положил свою руку сверху. — Должен, — усмехнулся Се Лянь в кулачок, садясь рядом с Хуа Ченом, которого старательно игнорировал.