Бог с ромашкового поля

Джисону семь лет. Он впервые теряется в лесу — забредает слишком далеко из детского любопытства, теряет тропинку, ведущую к деревне. Какой-то зверь в лесу ломает ветку, и он, испугавшись, бежит куда глаза глядят. И прибегает к ромашковому полю. В поле тихо и спокойно, и Джисон чувствует себя настолько в безопасности, что слёзы начинают литься ручьями. Он заблудился, и ему нужно вернуться от поля в деревню. Но тропинку в лесу он потерял, а сам лес такой тёмный и страшный, что едва ли мальчонка решится снова в него войти. Ладошки жжет болью — пока бежал, успел упасть на землю, ободрать руки о корни деревьев. Джисон плачет горько, но беззвучно — не привык реветь вслух, голосить и шуметь. Слёзы вытирает тыльной стороной ладони, ведь руки испачканы, и в ранках земля и кусочки коры. Больно, обидно и страшно. Что, если он не вернётся в деревню? Мама, наверное, расстроится. — Должно быть, больно, — мягкий голос, как кошачье мурлыканье, вмиг переключает всё детское внимание на себя. — Дай посмотрю, — говорит незнакомец, присаживаясь на корточки перед Джисоном, протягивает руку. Джисон пугается, отходит немного назад. — А вы кто? — Бог, — пожимает плечами. И Джисон ему верит, потому что незнакомец красивее любого человека, которого мальчишка видел в своей недолгой жизни, даже красивее Джисоновой мамы. И Джисон верит, что бог действительно хозяин ромашкового поля. Джисону девять лет. Он убегает в лес, хоть дедушка ему и запретил, убегает, хоть и знает, что в лесу не место детям — он уже однажды терялся тут и чудом нашёл дорогу домой. Но Джисон знает, что за лесом есть большое цветущее поле, и если он нарвёт там ромашек, то родителям обязательно понравится его подарок. Даже если они не смогут его увидеть. Но ведь они смотрят откуда-то сверху, правда? Мама не будет злиться на него, ведь она видит с неба, что Джисон не просто так убежал? Он прибегает к полю и на секунду замирает — цветущее и солнечное, оно такое красивое, что все тревоги улетучиваются. Лес немного страшный, но ромашковое поле совсем не такое. Джисон рвёт ромашки, складывает их в букет. — Что ты делаешь? — будто пушистым облаком обволакивает уши. Голос, как кошачье мяуканье. Джисон поднимает глаза и видит залитое солнцем поле в одном человеке. Он будто собрал в себе всю красоту ромашек, всё тепло летнего солнца и все переливы солнечных лучей. — Собираю букет, — отвечает мальчик. — Отчего же так алчешь? — говорит что-то странное, и Джисон совсем не понимает, что от него хотят. — Зачем так много? — вздыхает, показывая на букет. Лишь на мгновение сердце Джисона будто колупнули сухой тонкой веткой. Если он соберёт много ромашек, родители ведь обрадуются его подарку? Даже если не увидят. — Это для мамы и папы, — говорит Джисон. — Букет... на могилу. — Ты неправильно рвёшь цветы, — взрослый качает головой. Не жалеет и не причитает. Он рассказывает, как нужно собирать ромашки, рассказывает, что нельзя рвать цветы с корнем. Он мирно наблюдает за тем, как Джисонов букет разрастается до таких размеров, что его уже нужно держать двумя руками — детские ладошки ещё слишком маленькие, чтобы удержать столько цветов. Джисон дарит незнакомцу деревянного человечка — свою единственную игрушку — в обмен на огромный букет ромашек, что он собрал на чужом поле. Он будто знает, что перед ним именно хозяин поля, а не какой-то прохожий. Знает, что ромашки эти ему дороги, иначе не указывал бы ребёнку, как правильно их рвать. Родителям, должно быть, понравился букет. Той ночью они ему приснились. Джисону одиннадцать. Он дурачится с Сынмином и спорит, что сможет спрятаться так, что друг не найдёт его до сумерек. Сынмин уверен в том, что найдёт, а Джисон уже хитро улыбается, ведь знает: Сынмин трусишка, он далеко в лес не пойдёт, чтобы искать. Там-то Джисон и спрячется. Он выходит на ромашковое поле случайно — просто видит, что лесная чаща становится реже, и идёт к залитому солнечным светом полю. Поле будто цветочное озеро в лесу — от ветра ромашки раскачиваются волнами, переливаясь и завораживая взгляд, точно волны на воде. Джисон вспоминает, как Сынминова мама учила их плести венки — у Сынмина совсем не получалось, а Джисон наловчился так быстро, что его даже похвалили. Сплёл себе густой и красивый ромашковый венок, аккуратно срывая самые красивые цветы вокруг себя. Надел венок на голову. Похвастаться некому, да и самому не увидеть, но ему хвастаться и не нужно — и так ведь знает, что венок у него получился хороший, пышный. Джисону захотелось пройти всё поле вдоль и поперёк. Чего мальчик не ожидал — наткнуться на мирно спящего среди ромашек человека. Длинные ресницы едва дрожат. На лице умиротворение и какая-то ненастоящая, сказочная красота. Джисонова тень падает на его лицо, и мужчина открывает глаза. А с губ мальчишки тут же срывается вопрос: — Дядя, а вы чего тут лежите? — А где ещё мне лежать? — спрашивает незнакомец сонно и тихо, будто мурлыканье только проснувшегося кота. В глазах переливается солнце, отражается ясное небо и залитое светом ромашковое поле. — Ну-у... Дома? — Здесь мой дом, — говорит старший, и Джисон начинает оглядываться. Может, он пропустил тут где-то дом? Но никакого дома тут не было, даже малюсенькой хижины. — Тут же одно поле, никаких домов нету. — Это — мой дом. Поле. Джисон смотрит на взрослого с сомнением. Разве поле может быть домом? Сынминов дедушка говорит, что дом — это когда крыша есть над головой. А Джисон сам думает, что в доме ещё обязательно должна быть печь и кровать. И стол со стульями! А незнакомец глупости какие-то говорит: что у дома необязательно есть крыша, что дом необязательно какое-то место. Но если не место — то что? И если без крыши, то как же от дождя прятаться? Джисон проводит рядом со старшим целый день, и чувствует себя в тепле и уюте, будто бы рядом с родителями. В деревню он возвращается, когда солнце едва заходит за деревья. Спор с Сынмином он выиграл. Джисон снова приходит на поле не раз и не два. Он проводит там почти всё лето. И всегда там есть он — этот странный взрослый, что сказал, что дом — это не место. Джисон шёл не к ромашкам, он шёл к человеку, что собрал в себе будто бы всё самое лучшее с этого поля. А потом этот странный взрослый исчезает, и Джисон тоже перестаёт приходить на поле. Ведь без него там совсем пусто и одиноко, пусть уют ромашкового поля никуда не исчез. Джисону четырнадцать. Он едва ли помнит о том, что когда-то терялся в лесу, но зато он помнит сказку про ромашковое поле, на которое нельзя ходить, ведь пересказывал её мелкому Чонину, кажется, сотню раз. Он едва ли помнит, когда в последний раз бывал в лесу, но зато помнит, что в деревне у него полно работы. Весна едва растопила снег, а Джисон сбежал подальше от деревни — в лес, туда, где деревенские ходить не будут ещё месяц, а может и больше, если оттепель запоздает. Джисону бы тоже тут не ходить, но он просто хочет одиночества и спокойствия. Хотя бы ненадолго. Чтобы рядом не было мелкого Чонина, правильного Сынмина и их дедушки. Джисону так хочется к родителям, хотя он уже почти не помнит ни их лиц, ни как было с ними. Холодный ветер щиплет лицо, морозит уши, а Джисон всё идёт по замёрзшему лесу. Куда идёт — не знает. А потом лес становится всё реже, и он выходит на поле. Где-то весеннее солнце успело растопить снег, а где-то он так и оставался тяжёлым одеялом. Джисон проходит дальше и замирает. Там, где снег уже расстаял, он увидел то, чего увидеть совсем не ждал. Покрытые инеем ромашки. Будто замёрзшие с лета. — Как красиво... — он завороженно смотрит на серебристые цветы. — Джисон? — чей-то мягкий голос зовёт растерянно. Джисон оборачивается и тоже на миг теряется — он этого человека не знает. — А? Откуда вы знаете моё имя? Незнакомец в поле завораживает пуще цветущих ромашек. В глазах отражается серебро инея и переливы снежинок, на щеках и кончике носа поцелуи мороза, а на плечах тяжёлая тёмная шуба. И голос тёплый и нежный, будто кошачье мяуканье, а не человеческий язык. Его так и хочется дразнить. Джисон и дразнит, а старший ругается, но совсем беззлобно, больше поучающе. Как старец. Как Сынминов дедушка. — А знаете, вы чем-то похожи на эти ромашки, — говорит Джисон напоследок, когда чувствует, что и правда пора бы возвращаться домой. — И чем же? — спрашивает незнакомец. — Вы такой же красивый. Он старается быть серьёзным, не смеяться, ведь говорит чистую правду, но лица предательски касается улыбка. Незнакомец замер — Джисону всё-таки удалось застать его врасплох, хоть теперь он вовсе не пытался этого сделать. Джисон убегает, заливаясь смехом, машет рукой своему новому знакомому и обещает себе вернуться на поле, когда расстает снег. Отчего-то в сердце теплилась надежда, что этот человек тоже будет на поле, когда Джисон придёт сюда в следующий раз. А если нет, то он будет приходить снова и снова, пока не встретит его. Джисону четырнадцать лет, на дворе жаркое лето, а на сердце первая влюблённость, от которой некуда деться. Джисон прячется на ромашковом поле от всего и от своих чувств тоже — таких непонятных и сложных. И каждый раз встречает там его — того, кто понимает, кто просто сидит рядом и иногда болтает с ним, когда Джисону совсем невмоготу молчать. Того, кто постоянно прогоняет, но делает это так беззлобно, что Джисон просто не верит, что его компании здесь не рады. Солнце греет голову, и Джисон прячется от него под огромным старым дубом. Плетёт ромашковый венок и всё ждёт, когда же появится душа этого поля. И вот он наконец появляется — прохладный ветерок в знойную погоду, красивый, будто настоящий эльф из сказок. — Снова ты тут, — мурлыкает, а не говорит. — Ага, — Джисон улыбается. — Аки паразит вцепился в поле, — вздыхает. Джисон всё ещё не знает его имени и спросить боится — он уже давно упустил момент знакомства. Но это не так уж и важно — он всегда обходится вежливым «вы», а уже знакомый незнакомец и сам никогда не зовёт Джисона по имени, всё «юнец» и «мальчик». — Отчего сегодня не в деревне? — спрашивает не ради ответа, скорее, чтобы просто спросить. А Джисону так и хочется ему рассказать всё на свете: и про скучного Сынмина, и про мелкого Чонина, и про солнечного Ёнбока, что улыбкой своей согревает сердце и душу, а светлыми глазами будто хочет отразить всё бескрайнее голубое небо. Но слов не находится. — Просто хочется побыть одному, — отвечает честно, ведь он и правда хочет одиночества. Но не такого, когда рядом совсем никого нет, а такого, как сейчас — когда рядом есть кто-то, с кем просто уютно. — Шёл бы домой. В деревне тоже можно найти уединение, юнец. — Но мне нравится поле, — улыбается Джисон. Под старым дубом всё поле как на ладони. — Я вам венок сплёл. — Я не приму. — Почему? — Просто... не приму, — отвечает. Взрослый, а ведёт себя как ребёнок. — И зачем я его плёл? — спрашивает Джисон. Старший пожимает плечами. Смотрит на поле тоскливо, хмурится иногда, будто услышал что-то нехорошее, хотя Джисон молчит. В конце концов достаёт из своей плетёной корзинки книгу и начинает читать. Джисона хватает совсем ненадолго, чтобы не надоедать ему расспросами. — А что вы читаете? Только не говорите «книгу», я это сам вижу, — улыбается. Он некоторые ответы уже наизусть знает. — Это... сказки, — отвечает, немного подумав. — А разве взрослые читают сказки? — Не знаю, — пожимает плечами. — Я читаю что угодно. — Ну да, — соглашается Джисон. — Из тех, что я помню, были и сборники названий трав, и рецепты лекарств, и описи чьих-то приключений, и даже два романа, которые только женщины читают. Вы и правда читаете всё подряд, — Джисон хихикает, но старшего это даже не задевает. Он плавно перелистывает страницу, будто и вовсе Джисона не слушал. — Иди домой, — говорит. — Тебе пора. — Почему вы меня прогоняете? Я совсем недавно пришёл. Знакомец откладывает книгу и смотрит внимательно в Джисоновы глаза — недолго, но мальчишке хватило — и хмурится. — Ты пришёл сюда рано утром. — Откуда вы знаете? — Просто знаю. И что самое страшное — Джисон ведь и правда пришёл сюда рано утром. — Вы тоже здесь были? Я вас не видел. — Иди домой. Негоже ребёнку пропадать в лесу так часто и так надолго. — Я не ребёнок. — Юнец, но ведёшь себя совсем по-детски. Джисон дуется, и на мгновение ему кажется, что перед ним не человек, а злобный дух, что выпроваживает человека со своих земель. Как в той сказке, что он сотню раз пересказывал мелкому Чонину. — Вы такой злой! — говорит Джисон. — Не приходи на поле, и я перестану быть злым, — отвечает. — А я хочу и буду приходить! Я сюда не из-за вас ведь прихожу! — Джисон всё больше и больше обижается на этого странного взрослого, что так холодно смотрит на него всякий раз, как говорит уходить. Что тут такого? Разве компания юноши настолько плоха? Джисон всем естеством противится ему. Это поле — единственное место, где ему уютно, единственное, где ничего его не пугает и не тревожит. Джисон смотрит на знакомца с огнём в глазах. В нём всё тепло ромашкового поля и переливы солнечных лучей. В нём летние рассветы и звонкое щебетание птиц. В его глазах золото и мёд, и всё, на что он только глянет. Он сам — ромашковое поле воплоти, а его голос мягкий и пушистый, будто касаешься облака, будто слушаешь кошачье мурлыканье, а не человеческую речь, пусть и говорит он странно, не всегда понятно. И вместе с тем в нём столько морозного инея и холодной печали, что даже совсем юный Джисон видит это. И столько же в нём несправедливости — Джисон к нему со всем сердцем, а в ответ всегда «иди домой». — Значит, если меня не будет, ты всё равно будешь приходить на поле? — Буду! — Ладно, — он встаёт с земли. Джисон тоже подрывается. — Ну ладно! — злясь. — Я уйду! Но вы всё равно не запретите мне приходить тогда, когда я захочу! Это не ваше поле, чтобы запрещать мне! Он убегает так быстро, как только может. Минхо остаётся на поле в одиночестве. Или нет. Серый волчонок выпрыгивает из травы, виляя хвостом, немного неуклюже перешагивая с лапы на лапу. Минхо смотрит на него пресно — не разделяет щенячьей радости. И всё же садится вновь на траву и чешет щенка за ухом. Травник появляется вслед за волчонком. Садится рядом под тенистым дубом. Молчит. — Не молчи, если есть, что сказать, — говорит Минхо. — Ты гонишь мальчика каждый раз. Однажды он ведь и правда не вернётся. — Я не хочу, чтобы он возвращался, — отвечает бог, и ромашки в поле начинают перешёптываться. «Молчите», — думает Минхо, и ромашки замолкают. Травник, кажется, не заметил. Чан смотрит тяжёлым взглядом, будто ответ бога его совсем не успокоил. Минхо и не ждал, что успокоит — не травнику указывать богу, как обращаться с людьми. Волчонок кусает за пятки, играючись. — Перестань, — говорит Минхо вслух, и зверёк послушно отходит. — Он слушает тебя даже больше, чем меня, — улыбается травник немного тоскливо. — Меня все слушают. Я хозяин. — А кто же тогда я? — Ты отец, — отвечает божество. — Он сотворён из твоей души. Как его зовут, напомни? — Я не силён в этом... — Волчонок, — обращается Минхо к духу. — Твой отец не смог придумать тебе имя. Но зверька это, кажется, вовсе не заботило — он вилял хвостом, заглядывая в человечьи лица своими чёрными наивными глазами. Фамильяру нет и года, он едва ли знает, как до́лжно обращаться с божеством. — Заботься о нём, — говорит Минхо то ли волчонку, то ли Чану. Ромашки рядом колыхнулись, будто бы от ветра. «Я всё вижу». В ответ молчание. — Отчего ты так не любишь людей? — спрашивает травник. — Ты знаешь, — отвечает Минхо. — Прошло так много времени. — Для вас — да. Но не для меня. — Люди не виноваты, что ты не нашёл в себе смелости. Лес не виноват. — Не виноваты. Никто не виноват. И всё же, — Минхо протягивает руку к маленькой ромашке, что робко кренилась к ногам бога, — моё сердце проросло ромашками, — касается лепестков нежно, почти невесомо. — Знаешь, почему я не срываю цветы с поля, пусть и разрешаю вам это делать? — Почему? — спрашивает травник. — Потому что мне больно делать это своими руками, — Минхо срывает миниатюрную ромашку, и сердце пронзает болью. На лице дрожит улыбка, что вместо слёз. Взгляд травника переменился, стал взволнованным, рука сама потянулась к богу, но замерла, так и не коснувшись плеча — а можно ли ему касаться Минхо? Поле зашепталось, заволновалось. — Я уже пытался вырвать их с корнем, когда они только начали расти, — смеётся. — Но я не могу. Помнишь? Поле цветёт и будет цвести. Минхо поднимается на ноги, берёт на руки маленького волчонка, что игрался с бабочкой в траве среди ромашек, и кружится с ним в цветах, смеясь солнечно и звонко. Никто бы не поверил, что это смех разбитого бога, что льётся вместо слёз. Травник тоже не поверил бы, не знай он правды. Ведь когда-то давно вместо звонкого смеха на этом же поле разливался горький плач бога. Ведь когда-то давно травник собственными руками этот горький плач отобрал у бога. Ромашковое поле шепчется, цветы тянутся к божьим ногам в надежде коснуться его хоть ненадолго. Чан видит это. Видит, как поле тянется к хозяину, и как хозяин не любит поле. — Отчего же ты хмуришься? — смеётся Минхо, взирая на травника. — Нечего печалиться, уж многие годы всё так есть. Волчонок облизывает лицо и лучистую улыбку, виляет хвостом и топчется лапами по плечам бога. Минхо всё ему разрешает — маленький дух ещё только узнаёт мир. А Чан бы заплакал вместо бога, да в нём тоже слёзы давно высохли.

❁ ❁ ❁

— Беспокоит меня этот мальчик, — вздыхает женщина у колодца, переговариваясь со своей соседкой. Джисон уж было готов был дать дёру, чтобы не слушать сплетни, но вдруг услышал до боли знакомое имя. — Кто? — Ёнбок. Мальчик, что приютила у себя Сонми. Говорят, он пришёл сюда сам из леса. Но по-моему, это враки. В лесу ведь никто не живёт, да и дороги в другие поселения через лес не идут. Хотя, может, заплутал? И мальчик совсем не говорит, быть может, языка нашего не понимает? Или и вовсе немой. А волосы светлые, глаза голубые, совсем не нашей крови. И я вот думаю — чужеземец, должно быть. — Да откуда ж в нашей глуши взяться чужеземцам? — А как тогда волосы с глазами объяснишь? И то, что не говорит совсем? — Да всякое бывает, и у нас светлые детки рождаются. А ты коль не знаешь, откуда мальчонка пришёл, то придержи язык за зубами, чем слухи распускать! Я ни разу не слышала, чтобы кто-то говорил, что он немой. — То есть я, по-твоему, балаболю? Женщины начали ругаться, а Джисон всё-таки убежал от колодца подальше, чтобы уши не завяли. Прибежал домой. Во дворе под ноги упало красное спелое яблоко. Джисон повернулся к ветвистой яблоне — на ней сидел Чонин и грыз такое же. — А я дедушке расскажу, что ты опять в лес ходил! — А я не ходил! — отвечает Джисон, поднимая с земли яблоко. Врёт. Обтирает об рубашку яблоко и кусает. — Сладкое. — А мне кислое попалось, — будто из ниоткуда появляется Сынмин с огрызком — он полностью никогда не съедает, оставляет косточки и кучу яблочной мякоти вокруг них. — Подсунул мне неспелое, чертёнок, — грозится кулаком в сторону Чонина, и мальчишка наигранно-злобно хихикает. Чонину восемь, и он будто собрал в себе всю любовь, которую только видел Джисон в своей жизни. Джисону с Сынмином по четырнадцать, и они будто только-только узнали, что такое быть старшими братьями. — Дедушка тебя искал, — говорит Сынмин, заговорчески понижая тон. — Я наврал, что ты пошёл на поле смотреть на овец. — Ругался? — спрашивает Джисон. — Ворчал. Запомни: ты смотрел на овец. — Да запомнил, — отмахивается Джисон, направляясь на звук металла. Старик точил косу. Сынмин за другом на приличном расстоянии — интересно. — Дедушка, я пришёл, — говорит Джисон. — Вы меня искали? — Искал. Где ты был? — спрашивает. — Гулял. — И как, интересно на коз смотреть? — Ага, — отвечает Джисон. За спиной слышится раздосадованное цыканье Сынмина, и Джисон, довольный, что обвёл друга вокруг пальца, тут же добавляет: — Только не на коз, а на овечек. Козы злые, бодаются. Мне овцы больше нравятся. Они хотя бы выглядят безобидно. Джисон знает, что дедушка проверяет его. И знает, что если вскроется обман Сынмина, то ругать будут обоих. Сынмина даже больше, чем Джисона, ведь он родной внук. С родной крови всегда спрос выше. — Верно, — кивает старик. — Запамятовал. У Джисона дрогнула улыбка — дедушка говорит почти как тот человек на поле. Джисон всё ещё обижен и самую малость зол на него. — Так а зачем вы искали? Я помочь чем-то должен? — Видно, не только старика память подводит, — улыбается, откладывая точильный камень. — Какой сегодня день, Хани? У Джисона в голове вертятся шестерёнки. Но механизма за ними никакого нет, и шестерёнки рассыпаются в зерно, которое клюют куры во дворе. Какой сегодня день? — Чей-то день рождения? — угадывает. Старик кивает. Джисон вспоминает, у кого же сегодня может быть день рождения. У него с Сынмином осенью, а у Чонина зимой. У дедушки точно не сегодня — иначе Джисона бы с самого утра вытянули помогать с праздничным столом. Сынмин за спиной едва слышно кашляет, будто намекая. Джисон оборачивается на него. — У кого? — спрашивает. — У Чониновой мамы, балбес, — отвечает. — Ой, забыл... — чешет затылок Джисон. — Нарвите снохе букет, — говорит старик, вздыхая. — Она полевые цветы любит. — А почему «нарвите»? — спрашивает Сынмин. — Джисон и Сынмин, вы оба. — А Чонина куда? — интересуется Джисон. — А Чонин ещё маленький, чтобы самому из деревни уходить, — причитает старик. — Так он же с нами! — И вы, что же, будете за ним следить? — Джисон с Сынмином замялись. — То-то же, дети. Нарвите цветов, да чтоб красивых. Как вернутся коровы с пастьбы, так и праздновать будем. Джисон кивает, хватает друга под руку, и они вместе бегут со двора мимо Чонина на яблоне, мимо деревянных заборов и невысоких калиток. — А куда мы бежим? — спрашивает Сынмин уже за деревней. — На поле за лесом! Там ромашки цветут, — отвечает Джисон. Он только-только вернулся с этого поля, а обида ещё не прошла, но если тот человек всё ещё там, то Джисон ему покажет: смотри, знакомец, у меня есть друг, чтобы приходить сюда с ним! Сынмин вдруг тормозит, и Джисон останавливается вслед за другом. — Чего? — Я через лес не пойду, — говорит Сынмин. — Нам нельзя туда. — Нам нельзя было туда в двенадцать, а сейчас уже можно! — отвечает Джисон. — Чего ты боишься? — Волков и кабанов. — Я ни разу их не встречал! — Джисон ломает руки — ему не терпится снова побежать. Дыхание сбитое, и просто стоять совсем тяжело. — Ты нет, а я встречу, — Сынмин топчется с ноги на ногу, оглядывается по сторонам. И всё же под уговорами Джисона Сынмин сдаётся. Лес могучий и грозный, но Сынмин не деревьев боится, а того, что может встретиться под ними. Джисон ведёт по тропе уверенно — он хорошо знает дорогу к ромашковому полю, знает все развилки. Он бывал здесь так часто, что и с закрытыми глазами смог бы дойти до поля, наверное. — Откуда ты знаешь дорогу? — спрашивает Сынмин на очередной развилке. Тропу здесь едва видно — будто её животные протоптали, а не люди. — Я ж тут всё лето провёл. — И ни разу не терялся? — Ну если бы потерялся, я б с тобой тут не болтал. Сынмин хмыкает. — Не люблю лес. — Я знаю, — говорит Джисон. — Но всё равно не понимаю, почему. Ну то есть... Да, он немного мрачноват, но любой лес такой. — В лесу знахарь живёт, — Сынмин смотрит под ноги, стараясь не наступать на ветки. — Меня водили к нему в детстве, — он бросает взгляд на друга и встречает непонимание. — Кошмары снились, хотели лекарство попросить. — И что, помогло? — Помогло, — хмыкает Сынмин. — Ну так это ведь хорошо, чего тогда боишься леса? — Он запомнился хмурым и зловещим. Тогда была сырая осень, а я был маленьким и закошмаренным. Лес постепенно становится реже, и они наконец выходят на поле. Сынмин замирает на мгновение, щурится, когда солнечные лучи падают ему на лицо. Джисон улыбается. — Красиво, правда? — Очень красиво, — кивает Сынмин. Огромное поле, усыпанное ромашками. Голубое небо с пушистыми облаками над ним. Сынмин в восторге, по правде говоря. По сравнению с тревожным лесом это место — маленький рай. Они проходят вглубь поля, и Сынмин не перестаёт оглядываться по сторонам. — Теперь я понимаю, почему ты так сюда рвёшься. Это место того стоит, — говорит Сынмин. Джисон с ним согласен. Но больше, чем красота поля, ему нравится то, что здесь все тревоги улетучиваются, будто их и не было. Как по волшебству. Ноги сами ведут к старому дубу на другом краю поля. В тени листвы лежит уже увядший ромашковый венок, что Джисон сегодня сплёл. Тот человек оставил его нетронутым. Сынмин принимается рвать цветы, но Джисон почти сразу хватает его за руку. — Ты что делаешь?! — почти оскорблённо. — Кто так цветы рвёт?! — А что не так? — удивляется Сынмин. — Ты чего кричишь на меня вообще? — Да ты ж их с корнями вырываешь, вандал, конечно я кричу! Сынмин ещё секунду смотрит озадаченно, пока до Джисона не доходит, что он слишком бурно отреагировал. Он отпустил Сынминову руку и терпеливо начал объяснять, что с корнями цветы рвать нельзя, иначе в следующем году они не вырастут. — Откуда ты вообще это знаешь? — спрашивает Сынмин, вдумчиво всматриваясь в Джисоново лицо. Он совсем не обижается на то, что друг накричал на него до этого — теперь-то стало ясно, что Джисон просто не хотел, чтобы цветы перестали расти. Сынмин тоже этого не хочет — поле очень красивое, будет обидно. — Откуда-то, — пожимает плечами Джисон. Он просто знает, и всё. Ни одной идеи, кто мог ему это рассказать. Они рвут пышный красивый букет, украшают его какой-то травой, напоминающей колоски хлеба и возвращаются в деревню. Обида на того человека улетучивается. Джисон придёт на поле ещё не один раз и будет продолжать встречать его.