Бог с ромашкового поля

— Точи косу. — Я точу косу. — Точи лучше! — Может, сам этим займёшься, раз такой умный? — раздражённо бросает Джисон. Он откладывает точильный камень и вытирает капли пота со лба рукавом рубахи. Солнце сегодня жарит нещадно. — Чего припёрся? — Бабка выгнала с кухни, — пожимает плечами Чонин. — Тогда иди Сынмина доставай. — Я его уже достал, вот теперь твоя очередь. Джисону восемнадцать, и на нём ворох обязанностей. Чонину двенадцать, и иногда он бывает действительно надоедливым. — Расскажи историю, — младший срывает травинку и закусывает её. — Я тебе сборник историй, что ли? — Нет, но ты интересно рассказываешь. Ну пожалуйста, Джисон. Мне больше не с кем гулять. В деревне никого моего возраста — сплошная мелкотня. — Мы с Сынмином играли с тобой мелким, когда были твоего возраста, у нас тоже не было ровесников, — Джисон немного приврал, в деревне где-то пятеро его одногодок, то есть, помимо него с Сынмином, есть ещё четверо. Но что Джисон, что Сынмин — оба были сами по себе чаще. Возможно, потому что чужим родителям мешал их статус. Один сирота, которого принял к себе деревенский староста, другой родной внук старосты. И хочется и колется, но больше колется. Оттого и детям внушали, что лучше их не трогать. С Чонином не так — он в самом деле родился то ли слишком поздно, то ли слишком рано. Одни уже были слишком взрослые для того, чтобы играть с ним, а другие слишком маленькие. — Играй с мелкотнёй. — Ну это не считается! У вас хотя бы вы были! Ну пожалуйста, Джисон, — канючит младший, и Хан сдаётся. — Ты всё равно все мои истории слышал, — вздыхает. — Какую из них? — Про ромашки. — Эту ещё твой дедушка рассказывал, между прочим. Джисон снова берётся за косу — закончит с ней, и придётся точить лопаты и сапки. А как и тут закончит, то на огород — помогать Сынмину, если тот не управится раньше. Под звон металла Джисон начинает свой рассказ: — Давным-давно жил на этих землях добрый дух, что помогал деревне... Дух этот был хоть и маленьким, но невероятно талантливым. Он любил деревню и часто принимал облик человека, чтобы быть ближе к людям, помогать им и проводить с ними время. Дух любил жать хлеб и собирать урожай вместе с деревенскими по осени, ходить с ними на рыбалку и охоту, пасти скот. Любил дух и учиться ремеслу — то к ковалю зайдёт посмотреть, как плуги куются, то с гончаром вместе посуду слепит. Сделался маленький дух на все руки мастер. Прошёл не один десяток лет, сменились поколения. Пока был дух с деревней, не знали её люди ни горя, ани бед, каждый год был урожайным. Но однажды маленького духа, что всем сердцем любил деревню, обидел молодой коваль. Покинул дух деревню, и не было слышно о нём несколько долгих лет, пока однажды не нашли его случайные путники на ромашковом поле за лесом. «Что ты тут делаешь, о дух природы, в одиночестве среди цветов? Неужели не скучаешь по людям?» — спросили они. Дух так любил деревню, что им попросту не верилось, что он мог так легко её оставить. Но обида его была сильна. «Уходите подобру-поздорову, я не желаю вас видеть», — ответил дух. Годы одиночества взрастили в его сердце злобу, а обида на коваля ядом пропитала слова. Дух вырос, подпитываясь злом, обогнал людей в росте. Он смотрел на путников сверху вниз гневно, прогнал их прочь. Как прознали деревенские, что добрый дух теперь живёт на ромашковом поле, стали захаживать к нему, просить вернуться в деревню. Но некогда маленький дух был непреклонен. Без людей он сделался большим и сильным, а обида на коваля теперь превратилась в обиду на всю деревню — не слушали люди его, всё продолжали просить и убалтывать. Совсем разозлили люди духа природы. Он спрятал свой новый дом — ромашковое поле — от людей, сокрыл широкую дорогу, покрыл лесную чащу своими чарами, чтобы не ходили туда люди задарма. Осталась теперь от той дороги только тонкая тропа. А когда приходят на поле люди, то следит за ними злобный дух, сетует сам себе, чтобы уходили побыстрее, а когда совсем упрямятся люди и остаются на его поле слишком долго — прогоняет их. Оттого и в лес детям нельзя — они легко теряются в чарах злого духа, не могут противиться его колдовству. Джисон заканчивает свой рассказ и снова откладывает точильный камень. — Принеси воды, — говорит младшему. — Я пить хочу. Чонин наиграно-уставше вздыхает, поднимается с травы и бежит к дому за водой. Не пререкался только потому, что Джисон закончил свой рассказ, и младший был удовлетворён им. Джисону эта история никогда не нравилась — она какая-то совсем грустная. Дух, что обижается на всю деревню за то, что её жители хотят вернуть его себе... Да и сама ситуация: что такого мог сделать молодой коваль, чтобы дух обиделся на него и покинул любимую деревню, с которой оставался десятки лет? Джисон спрашивал об этом у дедушки, когда был ребёнком, но ответ так и не получил. Эту сказку пересказывали детям годами, и каждый украшал её по-своему. Версия Сынминового дедушки не включала в себя подробности о том, чем именно человек обидел духа. Версия Джисона была почти дословным её пересказом. А Чонин историю любил — говорил, что она немного жуткая, и оттого интереснее сказок со счастливым концом. Младший приносит кружку с водой и вручает её Джисону. Тот пьёт жадно, не проливая ни единой капли — настолько ему хотелось воды в такую жару. — А ты бывал на этом поле? — спрашивает Чонин, когда старший отдаёт ему пустую кружку. — На каком поле? — Джисон снова принимается за работу — точит сапку. — Ну на ромашковом поле, что в сказке. Сынмин говорил, что оно настоящее, и к нему можно выйти через лес. — А что, хочешь сходить туда? — спрашивает. — Не хочу, — Чонин пожимает плечами. — Я ещё маленький. — Я в твоём возрасте так не говорил. — Ну я же не ты! Я не хочу взрослеть. У взрослых много работы и забот. Мама постоянно жалуется, что по хозяйству много делать надо, и она устаёт очень. — Так помогай ей, чтобы она так не уставала. — Она отказывается, — качает головой младший. — Наверное, если бы я был девочкой, то она бы давно меня припахала, а так жалеет почему-то. — Это не зависит от того, девочка ты или мальчик, — говорит Джисон. Металл противно звенит. — Просто она твоя мама, поэтому и жалеет. Хочет подарить тебе детства побольше. — А что, тебе тоже так детство дарили? Джисон перестаёт точить сапку, поджимает губы. — У меня ведь нет родителей, Чонин, — говорит. — Меня, по сути, твой дедушка воспитывал, — улыбается мягко, поворачиваясь к младшему. Чонин смотрит немного расстроенно — он иногда забывает, что Джисон сирота. В таком возрасте мальчишка уже всё понимает — и что смерть это грустно, и что не стоит на некоторые темы говорить с некоторыми людьми. — Мне не дарили долгое детство, твоему дедушке помощники нужны были, он ведь уже в возрасте. Мы с Сынмином помогали ему, уже когда были такими, как ты. Хотя у меня свободы было побольше немного, чем у Сынмо. Джисон растрёпывает пушистые тёмные волосы младшего, улыбается солнечно и нежно. Он Чонина любит как младшего брата — сильно и трепетно, он всё за мелкого отдаст. С Сынмином так же. Семья Ким заменила Джисону собственную семью, подарила тепло и уют, дала свою любовь, насколько это вообще возможно, ведь Джисон им совершенно чужой. — Извини, Хани, я забыл... — Чонин смотрит совсем грустно. — Ну ты хотя бы помнишь, почему меня все зовут Хани? — смеётся. — Потому что у тебя фамилия Хан, — отвечает младший. — Ну вот, — Джисон снова треплет чужие волосы. — Отнеси кружку домой. Мне осталось совсем немного, потом я пойду к Сынмину. — Прогоняешь меня, обиделся? — Не обиделся, но да, прогоняю. Мы с Сынмином будем про взрослые вещи говорить потом, — приврал. Джисон просто не хочет, чтобы младший сидел на ушном. Чонин немного дуется, но уходит домой и не возвращается. Джисон заканчивает с последним инструментом, заносит всё в сарай. Идёт на огород к Сынмину — тот вместо того, чтобы копаться в земле, сидел в тени ветвистой груши. Закончил уже, что ли? Джисон подходит к другу ближе, садится возле него. — Ты всё? — Ага. А ты? — И я. Сынмин удовлетворённо кивает. — Жарко сегодня, — говорит Джисон. — Я сварился, пока закончил. — Ты просто точил инструменты. Легкотня же. — Ага, на солнце! — жалуется Джисон. — Махнёмся в следующий раз? — Ну давай, — пожимает плечами Ким. — А я Ёнбока видел, кстати, пока тут был. Он шёл по улице с ведром. Наверное, опять молоко нёс кому-то. По-другому его и не увидишь просто так в деревне. — А в обратную сторону шёл? — Нет ещё, — говорит Сынмин. — А что, хочешь его задержать? — улыбается хитро. — Н-нет! — Джисон заливается краской и отмахивается руками. — Просто из интереса спросил... — Ну конечно, у тебя ведь интерес к Ли Ёнбоку, — поддразнивает. У Джисона вот-вот пар из ушей пойдёт от смущения. — Вечно ты дразнишься... — Потому что вы ведёте себя как несмелые ягнята. Что ты, что Ёнбок. Сколько лет ты уже вздыхаешь по нему? Вы же, вроде как, дружите, вот и признайся ему наконец. Твой солнечный мальчик наверняка будет вне себя от счастья, ты же тоже ему нравишься. — Да в каком месте я ему нравлюсь? Столько лет дружим, и ни одного намёка. — Да ты просто слепой на оба глаза! — Сынмин пихает друга в бок локтем, и Джисон шипит от боли — удар пришёлся прямо между рёбер. — Ой, ну больно! Ну где я слепой, где, покажи? Мы с Ёнбоком дружим сколько? Лет с четырнадцати? Четыре года уже! — Ну примерно столько же, сколько ты на него глазками стреляешь, да, — кивает Ким. — И? — И ни разу он мне ничего не сказал такого, чтобы вот прям: «да, это оно, я ему точно нравлюсь»! — А ты ему такое хоть раз говорил? Он-то тебе точно нравится! — Нет, конечно! Сынмин смотрит на друга с таким лицом, будто съел кислющее яблоко. — Вот и мнётесь вокруг да около, не решаясь подойти друг к другу нормально. Вы же так хорошо дружите, что тебе мешает? — Да я... не знаю даже, — Джисон чешет затылок. — Неловко как-то... Мы же и так хорошо время проводим вместе... Сынмин скептически приподнимает бровь. — Ты серьёзно? Хан Джисон, мне кажется, наш младший братишка и тот был бы порасторопнее тебя. Палящее солнце грело воздух, пока двое друзей дразнили друг друга в тени ветвистой груши. Не прошло и часа, как за жиденьким дереванным забором показалась светлая макушка. — Эй, Ёнбок! — окликнул прохожего Сынмин, махая ему рукой. — Куда идёшь? — кричит через весь огород. — Домой иду! — бархатный голос Ёнбока сливается с ветром. Джисон бы слушал его бесконечно, упивался им, закрыл бы в стеклянную банку и сохранил в своём сердце навсегда. — А что? — Пойдём с нами на озеро! — звенит голос Сынмина. — Когда это мы собирались на озеро? — бубнит Джисон. — Вот прямо сейчас и собрались, — отвечает Сынмин, пихая друга в бок. — Сейчас? — Джисон сомневается всё больше. Ёнбок подходит к жиденькому забору и опирается об одну из досок, кладёт голову на руки. Сынмин поднимается с земли, тянет за руку, улыбается во все зубы — дружелюбно и радостно. Джисон за ним идёт неохотно, но легко заражается чужой улыбкой. — Почему бы и не пойти? — говорит Ёнбок, когда двое друзей подходят к нему. — А вы уже всё тут? А то если собираетесь мною прикрываться, сбегая с работы, то я пас. — Да мы всё! — смеётся Сынмин. — Ты что, нас же дед сожрёт с потрохами, если мы отлынивать будем или сбежим, не доделав работу. — Я поэтому и говорю, — улыбается Ёнбок, — что не пойду с вами, если вы отлыниваете. А улыбка у него ясная и медово-золотая, как летнее солнце, лучистая и нежная, как переливы света в утренней росе. И веснушки у него россыпью звёзд на лице. Он весь — зацелованный солнцем, залюбленный светом, золотой мальчик Ли Ёнбок. Джисон в нём видит само солнце — от него можно согреться в зимнюю стужу, оно дарит жизнь и питает энергией. Так и Ёнбок — смотришь на него, и жить хочется. — Хани, чего задумался? — голубые глаза Ёнбока отражают бескрайнее небо, а в светлые пряди будто вплелись колосья хлеба — такие же золотистые, такие же тёплые, нагретые солнцем. — К озеру далеко идти... — Так а мы на велосипедах поедем, — говорит Сынмин. — Я же не умею... — Не волнуйся, Хани, мы тебя не оставим, — улыбается Ёнбок. — Уж кто-нибудь из нас тебя подберёт. — Э-э, — тянет Сынмин, — тогда, может, лучше ты, Ёнбок? Я не очень хороший ездок с грузом — разве что мелкого вожу. Приврал. Сынмин очень часто возит Джисона, если тот попросит. — Конечно, — кивает Ли. — Тогда я тебя украду? Надо бы велосипед ещё взять, — говорит Джисону. — Чтобы мне крюк потом не делать. И встретимся уже у озера, ладно, Сынмин? Двое кивают. — Подождёшь Джисона у калитки? — спрашивает Сынмин. Жиденький забор не рассчитан на то, чтобы через него лазили. — Конечно, — окутывает бархатом. Джисон бы растопил его голос, набрал бы в кружку и пил бы его как молоко. Джисон бы зарылся в золотые колосья его волос, дышал бы хлебом и солнечным теплом. Джисон бы подарил ему всё, что у него есть, пусть и сам сирота. Но в этом они были похожи — Ли Ёнбок и Хан Джисон, два одиноких мальчика, оставшиеся без семьи, но нашедшие семью в тех, кого прежде даже не знали. Джисон потерял родителей, но обрёл большую семью и двух братьев, что стали ему по-настоящему родными. Ёнбок пришёл в деревню совершенно случайно, не имея за плечами ни семьи, ни дома, но его забрала к себе вдова пекаря, Ли Сонми, что стала ему матерью. В этом они были похожи. Этим они отличались от других. Они идут вдвоём — солнечный мальчик Ли Ёнбок и влюблённый в него Хан Джисон. Идут по широкой дороге, протоптанной сотнями ног и годами жизни. — Джисон, ты сегодня будто расстроен чем-то. Что-то случилось? — Ёнбок заглядывает в Джисоновы глаза — карие, что на солнце иногда переливаются искрами. «Ты случился», — думает Джисон, а в ответ: — Нет, всё в порядке. — Ты не хотел со мной ехать? — Ну что ты! — Джисон отвечает громче, чем хотел. Друг смотрит на него растерянно, хлопает густыми ресницами в непонимании. — Извини, я не... Нет, я очень хотел поехать именно с тобой... — Хани, — чужая ладонь ложится поверх Джисоновой. Руки Ёнбока меньше Джисоновых, им самую малость не достаёт, чтобы полностью перекрыть чужие ладони. Джисон бы эти руки исцеловал, как солнце исцеловало чужое лицо, оставив после себя созвездия веснушек. Джисон бы эти руки держал в своих и не отпускал, пока грубые мозоли от тяжёлой работы не сойдут. Ёнбок любит печь хлеб и готовить. Он любит пасти овец и играть с маленькими ягнятами. Но он должен помогать матери, работать на поле, как и все. Руки у него грубые, как Джисоновы или Сынминовы. Такие же грубые, какими станут руки Чонина, когда тот ещё немного подрастёт, и матушка не сможет больше жалеть его и откладывать взросление сына. — Я просто так и не научился ездить на велосипеде... — говорит Джисон совсем не то, о чём думает. Хотя тут он и не врёт даже — это тоже чистейшая правда. — Иногда кажется, что я всем доставляю неудобства этим... — Вовсе нет, — чужие пальцы переплетаются с Джисоновыми. — Если бы мне было неудобно, я бы не предложил сходить со мной за велосипедом. Да и Сынмин наверняка с радостью поехал бы с тобой, если бы я не смог. Ты же знаешь, мы любим тебя, Хани, таким, как есть. Умей ты ездить на велосипеде или нет, это не меняет тебя как человека. «Если бы ты только вкладывал в свои слова тот смысл, который мне так хочется», — думает Джисон, а в ответ: — Спасибо. Правда, спасибо. Пальцы переплетены. Они идут так, пока перед глазами не появляется аккуратная узорчатая калитка во двор пекаря. — Возьмём что-нибудь перекусить? Матушка, наверное, на кухне. Джисон кивает. Приёмная мать Ёнбока, Ли Сонми, была женщиной простой и честной. Её муж был пекарем, но уж лет семь, как он скончался от болезни. Так и осталась она бездетной вдовой с хозяйством и пекарней на плечах. Но она не унывала — Джисон много раз слышал в детстве, как соседки говорили о ней, мол, не отчаялась, продолжила дело мужа, вытянула хозяйство. А как появился в деревне Ёнбок, то забрала мальчишку к себе, стала растить, как собственного сына. Джисон восхищается ей, как когда-то восхищался собственной матерью, хоть он едва ли помнит её теперь. Ли Сонми встречает сына с немного уставшей улыбкой — она месила тесто для, кажется, каких-то пирогов. Рядом с ней стояла миска свежих ягод. — Отнёс молоко? — спрашивает. — Здравствуй, Джисон, — обращается к Хану, когда замечает того за сыном. — Конечно, — отвечает Ёнбок. — Здравствуйте, — кивает Джисон. — Я возьму велосипед? Мы хотим на озеро съездить. — Хорошо, но постарайся вернуться к тому, как коровы с пастьбы придут. Поможешь мне. Ёнбок кивает, они забирают старый выцветший велосипед, что когда-то был насыщенно-зелёным, Ли вбрасывает в корзинку велосипеда бумажный пакет с тремя мягкими булочками, присыпанными корицей, что красовались на кухонном столе, и они с Джисоном уезжают. Джисон держится за чужую талию крепко, боясь упасть. Дышит ветром и солнечным теплом, корицей и лесными ягодами, которыми пахнет Ёнбок. Джисон упирается взглядом в светлые волосы, в которых переплетены солнечные лучи и спелая пшеница. А сердце в груди заходится настолько отчётливо быстро, что кажется, будто Ёнбок вот-вот разгадает Джисонову тайну, почувствует трепет чужого сердца и нежность чувств. — Хани! — Ёнбок зовёт неожиданно громко, чтобы ветер не сбил его голос, не развеял по полю. Хотя едва ли этот бархат можно так легко развеять. — Хани, держись крепче! Джисон сжимает его талию сильнее, прижимается к спине. Думает о скрипучих педалях выцветшего велосипеда и холодной озёрной воде. Думает о том, что Сынмин, должно быть, уже давно ждёт их у озера, и о том, что в Ёнбоковых волосах не достаёт полевых цветов, чтобы он точно стал лесной феей, вышедшей из сказок. А ещё думает о том, что ему, должно быть, никогда не хватит смелости признаться в том, о чём так боязно шепчет сердце.

❁ ❁ ❁

«Вы сегодня молчите», — говорит Минхо, оставаясь безмолвным. Ромашки слышат его обращение, даже если уста сомкнуты. Они сегодня даже не шепчутся. Ветер заставляет ромашковое озеро колыхаться волнами, поднимает пение кузнечиков вверх из травы и разносит над полем. Корзинка бога сегодня полна лесных ягод — сладкая спелая земляника даже не старалась прятаться под своей листвой. Минхо привычно прячется в тени старого дуба, лежит в траве и смотрит на переливистые лучи солнца, что пробиваются через густую крону дерева. Этот дуб Минхо помнит ещё молодым тонким деревцем. Теперь же он вырос настолько, что его едва ли могли объять три человека. Дуб всегда молчал. За многие годы он не проронил ни единого слова. Может, оттого богу и нравилось прятаться в его тени — молчание дарило умиротворение хотя бы на короткие мгновения. «Отчего же вы так молчаливы?» — спрашивает даже немного опечалено. Он так не любит шум поля, так часто ругает ромашки за излишнюю разговорчивость, но вместе с тем и не может мириться с молчанием поля. Бог и сам не знает, чего хочет от своего поля. Сам не знает, должно ли его сердце молчать или кричать и скорбеть. Хотя ромашки уже давно и не скорбят будто. Облака отбрасывают плывущую тень на поле, а бог всё думает о тихом госте, что сидит тут немногим меньше него самого. Юноша обошёл поле вдоль и поперек и остался на солнце недалеко от ветвистого дуба, под которым нетелесным духом то дремал, то бодрствовал безвестный бог. Он плёл ромашковый венок, а поле всё молчало. Отчего молчало — неясно, ведь ромашки всегда ругали чужаков, когда те рвали тут цветы. А юношу не ругают. И будто бы и вовсе его тут нет. Один только Минхо временами взирает на него — ушёл ли, остался ли? Бог поднимается с травы, подходит к человеку и садится рядом. Смотрит, как тот плетёт ромашковый венок — красивый, пышный. — Тебя так давно не было, Джисон, — говорит. — Но отчего же ты снова пришёл сюда? Почему возвращаешься, пусть не один год уже прошёл? Но человек не слышит нетелесного духа, не видит бога и даже не чувствует его. «Что тебя тут держит?» — не озвучивает. Одна ромашка несмело касается руки бога. «Он меня даже не видит. Не ко мне он теперь пришёл», — отвечает Минхо. Джисон возмужал — бог ясно это видит. Вырос, руки его огрубели от тяжёлой работы, но он всё так же аккуратно и невесомо берёт ромашки, чтобы вплести их в свой венок, голос его сломался, что слышно даже по тихому мычанию, когда он напевает что-то сам себе. Детские черты лица ещё не до конца сошли, но уже очерчивается молодой человек, что множество девиц оставит с потресканными сердцами, когда найдёт себе невесту. В карих глазах блестит местами солнце, а волосы цвета древесной коры кажутся всё такими же по-детски мягкими и пушистыми. Джисон изменился настолько же, насколько не изменился вовсе. — Знаете, — вдруг говорит он, и Минхо невольно вздрагивает, — я, наверное, всё-таки расскажу ему. Вдруг всё-таки... — и замолкает. Бог смотрит ещё мгновение оторопело, пока не понимает — юноша его всё-таки не видит. Он разговаривает с ромашками, что букетом лежали возле него, ещё не вплетенные в венок. — Я бы хотел быть смелее... — снова говорит. — Но не могу. Не в этом. — Чего бы ты ни хотел, Джисон, тебе на всё хватит храбрости. Минхо смотрит на руки, что всё плетут венок, на длинные ресницы что вот-вот коснутся нестриженной чёлки. Смотрит на поджатые губы — юноша внимательно перебирает пальцами цветы, сосредоточенно заплетает, чтобы они не выпали из венка, и закусывает губу, сам того не замечая. — Знаете, — Джисон не говорит — шепчет едва различимо, — Сынмин прав, мне бы давно пора это сделать. Я точно это сделаю... Даже если боюсь. — Тебе нечего бояться. Джисон поднимается на ноги, улыбается слепяще и искренне. Минхо смотрит на его улыбку внимательно и поражается — она всё ещё по-детски наивная, чистая и лучистая. — Спасибо! — говорит юноша. — Я точно скажу ему! — Пожалуйста, Джисон, — отвечает Минхо вслед удаляющейся фигуре. Венок так и остался на поле — красивый и пышный. «Снова оставил... Я не приму», — думает бог. Ромашка, что касалась руки бога, снова осторожно кренится к нему. «Потому что я не могу», — отвечает Минхо. Он закрывает глаза, и ещё какое-то время ему видятся руки юноши, что бережно переплетают ромашки. Руки грубые, но настолько осторожные в своих касаниях, будто человек боится сломать цветы небрежным движением. Новый день принёс на ромашковое поле шум и трепет — сегодня ромашки переговаривались громко и не скрываясь, не обращая внимания на бога, что прятался в тени дуба, читая дневник травника. Разговоры ромашек оповестили бога о чужаках — два человека пришли на поле. Ромашки говорили наперебой так громко, что Минхо не выдержал. «Замолчите все». Ромашки замолкают, и бог наконец может услышать собственные мысли. На поле едва заметны две фигуры. Минхо приближается, чтобы лучше разглядеть — в одном юноше он узнаёт Джисона, второй же, светловолосый, ему незнаком. Они о чём-то говорят, осматривают поле. Ромашки тихо шепчутся — светловолосый чужак хорош собой. Минхо издали тоже видит это. Видит пушистые пшеничные волосы, персиковые губы и ясную солнечную улыбку, с которой юноша улыбается Джисону. Минхо не знает, о чём они говорят, и знать не хочет — не его это дело. Не должны его касаться людские разговоры. И всё же он остаётся посмотреть. Ромашки перешёптываются — светловолосый юноша красив, глаза у него голубые, как ясное небо, а лицо усыпано поцелуями солнца. Ромашки вздыхают — Джисон хорош собой, его мягкие волосы раздувает ветер, а пухлые губы растягиваются в нежнейшей улыбке. И во взглядах у обоих то, о чём богу лучше не знать, оттого ромашки и не говорят. Минхо видит яркие улыбки, слышит переливчатый звонкий Джисонов смех и рокочущий смех второго юноши. Минхо видит, как руки переплетаются, и как юноши падают в траву и ромашковый цвет. Минхо слышит разговоры, но не слова. Минхо слышит, как ромашки сетуют, что Джисон плетёт венок для чужака. Видит, как он надевает венок на светлую голову, и как мягко улыбается незнакомый юноша, касаясь цветов в венке на своей голове. Минхо видит, как несмело Джисон целует светловолосого юношу в щеку, отстраняется мгновенно и прячет краснеющее лицо в ладонях. Видит, как тот осторожно касается своей щеки, будто не веря, а после так же осторожно тормошит Джисона, заставляя того взглянуть на себя. Видит, как дрожит Джисонова улыбка, когда юноша что-то ему говорит. Ромашковое поле взрывается шумом, когда их губы соприкасаются в невинном, нежном поцелуе. Минхо отводит взгляд — он стал свидетелем сокровенного. Ромашки под ногами ластятся, будто хотят успокоить. Вот только нужно ли богу это? Не нужно. Ему безразлично. Минхо снова смотрит на них — в последний раз — и видит наивную, слепящю, искреннюю Джисонову улыбку. Никто так не улыбается, кроме детей — они ещё всех тягот жизни не познали, им нечего печалиться. Ромашковое поле сетует, ругает, почти кричит. «Замолчите», — безразлично говорит Минхо. «Не трогайте. И если захочет сорвать... не важно, для кого, пусть рвёт». Ромашки в последний раз взрываются волной негодования и всё же замолкают. Разве могут они перечить богу?