Бог с ромашкового поля

Ромашковое поле шепчется. Бог не обращает на него внимания — он застрял в своих думах. Волосы цвета древесной коры, что пушатся от ветра. Карие глаза, в которых переливается мёд на свету. Аккуратные руки, что огрубели от тяжёлой работы. Простые одежды — не для красоты, но для дела. Наивная слепящая улыбка, что свойственна детям, но не повзрослевшему юноше. И всё же Джисон улыбается лучисто и ярко, словно дитя. Минхо закрывает глаза, вдыхает ромашковый цвет, а ему всё видится ясная улыбка, что последовала за нежнейшим поцелуем. Видятся осторожные объятия и трепет двух юношеских сердец. Лучше бы он не видел этого. Ромашками не залатать старые раны — разве что от глаз скрыть. Юноши в поле нашли эти раны, растормошили их, даже не ведая об этом. А бог и рад мучить себя — сам остановился посмотреть. А ведь чувствовал, что не нужно ему это, что не должны касаться бога людские дела. Поле шепчется. «Замолчите». Ромашки становятся тише. «Замолчите», — повторяет бог, и поле наконец замолкает. «Мне не нужна ваша жалость». Минхо смотрит на поле — ромашки тоже поникше взирают на своего бога. Как же им не жалеть? Сердце бога кровоточит, и они чувствуют это. Чувствуют, быть может, даже пуще него самого. А бог упирается, ругает, злится на поле. Злится, что ромашки не прячут его чувства. Злится, что с ними всё на виду — только посмотри внимательно. Минхо не смотрит — насмотрелся. — Ругаешься? — жемчужный голос за спиной заставляет обернуться. — А есть ли причина? — Она всегда есть, — почти что безразлично отвечает бог. Его злость настолько очевидна? Раз незваный гость даже без слов смог понять, что бог сетует на поле? — Потому что они тебя не слушают? Или потому что это ты не можешь их послушать? — светловолосый юноша опускается к ромашкам и гладит тонкие лепестки. — А есть ли разница? — Первое — значит, ты хочешь их подчинить. Второе — значит, ты не можешь им довериться. — Я должен им верить? — Не им. Верь своему сердцу. — Это одно и то же. — Разве? — Хёнджин взирает на бога тёмными глазами, в которых переливается ночное звёздное небо. — Они здесь появились уже после. После божьего сердца, после божьей любви, но раньше божьей нелюбви. Юный гость, ты ведь знаешь не всё. Светлые волосы собраны рубиновой заколкой, подобной пылающему цветку. Серебристые листья кружевом обрамляют украшение. На обеих руках вьются изящные серебряные браслеты — тонкая цепочка на запястье соединяется с кольцом на среднем пальце такой же тонкой цепочкой. Пальцы эльфа ласково касаются белоснежных лепестков ромашек — будто он не цветов касается вовсе, а чего-то по-настоящему драгоценного и хрупкого. Но разве может быть что-то более хрупкое, чем сам эльф? Минхо смотрит завороженно — обычно персиковые губы сегодня вдруг алые и будто бы ещё более мягкие. Тонкие ключицы виднеются в свободном вырезе шёлковой рубашки, что заправлена в прямые брюки. Взгляд Хёнджина всегда меняется — то он жалостливый, когда дух природы касается цветов на ромашковом поле, то он чувственно-тоскливый, когда тот смотрит на бога. Нежный, когда он смотрит на чаровника, что Минхо терпеть не может, и осторожно-пытливый, когда общается с травником. Вместе с чувствами Хёнджина меняются и его глаза. Излюбленный жизнью дух природы. Он, как и каждый эльф, рождён в роскоши и любви, никогда ни в чём не нуждался. У Минхо есть своё место, но эльфы вольны жить там, где им угодно — лишь осторожно, чтобы ненароком не подобраться слишком близко к людям. Хёнджин всё ещё юн, всё ещё жаждет познать мир. И всё же он уже так долго остаётся в пустом лесу, которому покровительствует безвестный бог. — Отчего ты сегодня здесь? — Минхо спрашивает, когда тонкие запястья плавно опускаются от ромашковых лепестков на колени эльфа. — От тоски. Бог смотрит вопросительно. Пусть всему живому судьбой предначертано любить Хёнджина, бог этим чарам не подвластен. Он не чувствует нужду любить эльфа. И всё же он не может не видеть, как тянутся к духу ромашки. И не может не взирать с трепетом на его неземную красоту. Заботился бы — да об эльфе сама жизнь позаботится. — Твою тоску некому развеять? — Только ты можешь это сделать. — Речь не о тоске вовсе, — угадывает Минхо. В Хёнджиновых глазах буря и грозовые тучи переливаются серебром. — Твоё сердце изменилось. — Разве? — Оно стенает. — Так закрой уши, чтобы не слышать. — Минхо... — Не желаю говорить об этом. Буря в чужих глазах вновь сменилась ночным небом. Хёнджин больше не произносит ни слова. Бог слеп и глух ко всему, что касается его сердца. Ему безразлична судьба поля или леса. Он больше не любит свой дом, не любит людей, которым обязался покровительствовать, не любит себя. Но и ненавидеть всё это не может. Он так и застыл в безразличии на многие лета. Он упивается своей болью, не видя ничего, кроме неё. — Можешь сорвать для меня ромашку? — просит Минхо. Эльф срывает трепещущий цветок и протягивает богу. Тот берет ромашку, но лишь на мгновение — тот час заправляет её за ухо Хёнджину. — Живые цветы тебе к лицу, — говорит бог, улыбаясь мягко и тоскливо. — Ты попросил сорвать ромашку для тебя, но отдал её мне. Почему? — Я не могу сорвать её сам. — Почему? — Хёнджин всё смотрит вопросительно. — Просто не могу, — качает головой божество. — Плети венки, Хёнджин. Носи жемчуга и злато, они тебе к лицу. Улыбайся, ведь всё живое расцветает и полнится жизнью от твоей улыбки. Сияй, друг мой, как и подобает эльфу. — Ты гонишь меня? — Отчего же? Лишь не хочу, чтобы сердце твоё полнилось печалью. Наслаждайся жизнью и упивайся её любовью. Не для боли утраты ты создан, нечего тебе пропитываться ею. Ромашки шепчутся — бог ранит эльфа своими словами. Хёнджин же поле не слышит — ему не дарована такая сила. Лишь если ромашки будут вопить, эльф услышит. — Ты всё говоришь о любви жизни ко мне, но сам давно о любви позабыл. — Ты прав, — соглашается. А ромашки всё шепчутся, теперь уже негодуют. «Нечего ему знать об этом», — отвечает бог ромашкам. Хёнджин не знает о причине. Лишь видит последствия: пустой лес, цветущее поле и оставленные люди. И пусть так будет и дальше. Пусть никто не знает, что случилось на самом деле. Так будет лучше. Божье сердце давно поросло ромашками. А бог давно перестал любить. Это та правда, что все знают. Никому не до́лжно знать глупую истину. Эльф встаёт на ноги и взирает на ромашковое поле с грустью. Минхо приподнимает голову — Хёнджин выше него, и чтобы заглянуть в глаза, нужно смотреть немного вверх. Там застыли звёзды. — Улыбайся, мой милый друже, — говорит Минхо. — Всё угасает, но твоё счастье гаснуть не должно. — Как я могу быть счастлив, когда всё так? — Всё угасает, — повторяет Минхо. — И это тоже пройдёт. Всё, что тебя тревожит, канет в Лету. — Я не хочу, чтобы мои тревоги исчезали, — шепчет Хёнджин. — Ведь тогда уйдёшь и ты... — растворяется с шёпотом ромашек. Его тревогам одно решение — счастье Минхо. Но бог упирается, своё сердце не пытается исцелить, израненную душу не хочет спасать. Минхо улыбается мягко, касается мраморного лица нежно, почти невесомо. — Всё живое тебя любит, — говорит бог, — знаешь ведь? — Не всё, — качает головой Хёнджин, прижимая чужую ладонь к своей щеке. — Мне ты тоже дорог, — улыбка бога нежная и лучистая, но глаза полны печали. В них нет любви — лишь трепет перед величайшей драгоценностью, что прямо сейчас находится в руках Минхо, крепко прижимаясь к нему мягкой щекой. Хёнджин развеивает все думы бога, возвращает его в реальность, где одинокое ромашковое поле хранит в себе воспоминания о деревенском мальчишке, что пас белоснежных агниц. Это о нём тоскует сердце бога. Трепетный первый поцелуй двух юношей лишь заставил воспоминания цвести алым цветом, таким же, как заколка из рубинов в волосах Хёнджина. — Когда захочешь сплести себе венок, приходи на поле. В твоих руках ромашки не завянут, — улыбается Минхо, аккуратно забирая свою ладонь и поправляя ромашку за ухом эльфа. — Они будут свежими столько, сколько пожелаешь. — Разве так можно? — Можно, — говорит Минхо. — Если я этого хочу. Хёнджин смотрит в тёмные глаза бога внимательно, ищет в них хоть что-нибудь, но не находит ничего. Он делает шаг навстречу и обнимает бога трепетно и нежно — невесомо. Отстраняется мгновенно, будто совершил то, чего не имел права совершать. Божье благословение — драгоценный дар. — Что бы тебя ни тревожило, Минхо, ты ведь знаешь, что можешь мне рассказать. Я тебя пойму. Я ведь тоже лесной дух. «Я не могу», — отвечает в думах Минхо. Ромашковое поле шумит, волнуется. — В твоих глазах поселилось солнце, — говорит вместо этого бог. Хёнджиновы щёки зарделись алым, как его губы. Их существование было бы пустым одно без другого. Хёнджин был здесь до того, как сердце бога покрылось ромашками. Он был здесь до того, как Минхо перестал любить. И всё же даже тогда он с трепетом в сердце мечтал о том, чтобы бог увидел в нём не только драгоценность. Но разве мог он? Закатное солнце переливается в глазах эльфа — пылающе-золотое. Это цвет его счастья. Это цвет его утешения. Хёнджин мечтает об утешении, ищет надежду. Минхо же давно перестал искать спасения израненной душе. — Твоё сердце стенает... Если я могу что-нибудь сделать... — Не можешь, — качает головой бог. — Моё сердце неизменно. «Это неправда», — думает эльф, но молчит. Они остаются на поле в молчании, и только пение кузнечиков и шёпот ромашек разносятся ветром.

❁ ❁ ❁

Чёрный. Это цвет древесного угля и сажи. Цвет Чанбиновых волос и глаз. Цвет пропитанной кровью и ядом земли. Чёрный — цвет чащи леса, которая сокрыта от посторонних глаз самим лесом и чарами Чанбина. А ещё чёрный — цвет Хёнджиновых глаз в моменты особенного отчаяния. Чанбин видел его глаза чёрными лишь единожды. И это был момент, когда чародей пропал окончательно. Земля под ногами укрыта сухой листвой и звериными костями. Это — кладбище, конец всего живого в лесу. Всё явное тут заканчивается и начинается тайное. Цветущие папоротники, плотоядные цветы, обожжённые ядом деревья. Из живого здесь — разве что редкие вороны и воробьи. И случайные забредшие путники. Где-то в стороне хрустят сухие ветки. Быть может, и не ветки вовсе — чьи-то кости, которыми довольствуется хищное нечто в лесной чаще. Чанбин по сторонам не смотрит — а зря. В чаще нет ничего живого, лишь умирающее, и всё же что-то беспрерывно следит за чародеем, наблюдает за каждым его шагом, ждёт и выжидает. Чанбин наступает на крыло мёртвого ворона, ещё оперенное, и его пробирает отвращение. Лесная чаща вызывает животный ужас. Инстинкты вопят — беги отсюда, спасайся, иначе конец тебя настигнет здесь. Но Чанбин упорно продолжает идти вглубь. Он больше не верит божеству с ромашкового поля. Бог забыл свой долг, забыл обязанности. Перестал защищать людей. Сотворил это в лесу. Чаща — так они с Хёнджином это назвали. Не давали этому имя, боясь, что тогда оно останется навсегда. Это место разрастается, расползается ядом по венам леса. Здесь всё то, от чего отрёкся бог. Всё самое потаённое и тёмное в его душе. Всё самое страшное, что закрыто под стальными замками и забито деревянными досками. И душа бога черна, как ядовитый грунт, опасна и страшна, как нечто, что таится в чаще. Чанбин не знает другого бога. Он никогда не видел света его души, не видел счастья в сердце. Чанбин пришёл тогда, когда поле бога начало цвести ромашками, лесная чаща омрачалась всё больше, насыщалась ядом и усеивалась звериными костями. Чанбин пришёл тогда, когда ромашковое поле ожило, а чаща леса начала гнить. Лесная чаща кровоточит. Её молчание пуще всякого вопля — пустое и звенящее в ушах. Чанбину лес не понять — он не слышит его шёпот, как травник, не чувствует его боль, как эльф. Он лишь видит своими глазами гниющие корни деревьев, чернеющую кору, что будто сама по себе превращается в уголь, обглоданные птичьи кости внутри пастей плотоядных растений и горящие цветы папоротников, что обжигают всякого, кто пытается их коснуться. Хёнджин плачет по утраченному, тоскует по счастью бога, а Чанбин это счастье и не видел никогда. Хёнджин верит в святость своего бога, верит в его доброту, а Чанбин этой доброты и не познал — лишь божью нелюбовь и безразличие. В стороне хрустят чьи-то кости или сухие ветки. Под ногами гнилая листва и забытые тропы — звери тут больше не ходят. Чаща за многие годы разрослась до устрашающих размеров. Чанбин теперь живёт совсем к ней близко. В чаще три сокровища: папоротников цвет, что обманывает всё живое, сон-трава, что всё живое травит, и тёмное нечто. «Цветы папоротника опаляют тех, кто сердцем нечист», — говорят люди, но ошибаются. Нужно лишь знать, как совладать с огнём, где ухватиться и надломить, чтобы потухло волшебное пламя. «Если найдёшь сон-траву, не касайся её — уснёшь и не проснёшься больше», — говорят люди, но ошибаются. Из сон-травы можно сделать неимоверное множество заклинаний и зелий. Но яд её силён, и не каждому под силу с ней управиться. Во времена, когда лесная чаща только-только зарождалась, когда люди ещё могли найти её по случайности и выбраться оттуда живыми, зародились людские сказки. Сейчас же живыми из чащи возвращаются разве что воробьи, а людям сюда ход закрыт — чем страшнее становилась чаща, тем сильнее лес её скрывал. А недавно и Чанбин наложил на чащу свои чары. Ведь он бы просто не смог отказать Хёнджину, какую бы неприязнь к богу ни испытывал. Тёмное нечто в лесной чаще — незримое и устрашающее, гнетущее и давящее. Это оно заставляет голос внутри вопить и стенать, умолять о побеге. Это оно сотнями глаз наблюдает и десятками лап хватает за ноги, тянет к земле с каждым шагом. Оно — чёрный яд, что разлился по земле вместе с багровой кровью, пропитал деревья и окрасил их в угольно-чёрный. Оно — тьма в душе бога, которую он игнорирует и избегает. И оно из года в год становится всё больше, отравляя лес. Чанбину плевать на душу бога, но Хёнджин всё льёт жемчужные слёзы. Чаща — рана в душе его любимого бога. А в душе Чанбина пустота и на месте сердца дыра, потому что Хёнджин готов верить своему богу, но не тому, что видит собственными глазами. Хёнджин любит того, кто не любит никого и ничего, кому всё в мире безразлично, и лишь ромашковое поле для него имеет вес. Чародей останавливается перед потресканым мёртвым дубом — много лет назад его разбила молния. Трещины ствола переливаются серебром — обманчивым богатством. Кто найдёт лесную чащу, тому предстанут сокровища, которых нигде больше не отыскать. Вот только, даже найдя чащу, вряд ли простой путник уже сможет вернуться домой. Лес прячет её не просто так. Хёнджин просил спрятать её ещё лучше не просто так. Вокруг дуба мёртвые папоротники — сухие и скрученные. Иллюзия, созданная, чтобы спрятать настоящие сокровища у всех на виду. Чанбин поднимает голову к небу, но густая крона деревьев не пропускает ни единого луча солнца, не даёт увидеть и клочка неба. Ждёт. Выжидает. Полдень. Вспышка алого пламени перед глазами — чары рассеиваются лишь на несколько мгновений, но Чанбин улавливает, в какой стороне загорелся папоротников цвет. Ещё одна вспышка пламени — это чародей теперь уже собственными руками сжигает наложенные чары. Папоротник вдруг оживает, а над ним пылает цветок — горячий, алый, опасный. Жар бьёт в лицо, но стоит Чанбину сломать стебель цветка, как огонь затухает, и папоротников цвет становится золотым. Чанбиновы чары сильны, но и у них есть предел. Заклинание нужно поддерживать, и вот уж четвёртый год, как он делает это. За спиной хрустят сухие ветки. Чародей прячет папоротников цвет за пазуху и оборачивается. Застывает. На него чёрными глазами-бусинами смотрит белоснежный ягнёнок. Чанбина окатывает холодным потом. Гнёт лесной чащи привычен, но мягкое сияние, которым, кажется, окутан ягнёнок, выбивает из колеи, а оттого пугает ещё больше. Он здесь лишний, неуместный, его не должно тут быть. Бог не лишён иронии — он создал это место, породил эту тьму и смерть и оставил здесь же невинного агнца. Они стоят так до глупого долго — чародей, что не смеет пошевелиться, и агнец, что будто застыл мраморным изваянием. Смотрят друг другу в глаза. Одни — угольно-чёрные, будто стеклянные, другие — цвета морёного дуба, вековых утопленных деревьев, живые и пронзительные. Вдруг агнец отмирает, ведёт ухом. Делает шаг навстречу. Сердце Чанбина колотится всё чаще. «Не подходи», — кричит внутри Чанбинов голос, но он не может и звука издать. Ягнёнок приближается, с интересом ведёт ушами, заглядывает в глаза чародея. Чанбин слышит, как заходится собственное сердце в ушах, пульсацией отдаётся в висках и стоит комом в глотке. Страх парализует. Но в лесной чаще нельзя оставаться парализованным — это может закончиться смертью даже для чародея. Ягнёнок останавливается в нескольких шагах от человека. В глазах-бусинах вдруг вместо пустоты появляется наивное любопытство. Ягнёнок делает последние шаги к чародею, тычется носом в его ладонь, и Чанбин тот час отмирает — в груди становится горячо. Чародей дёргается, доставая вновь горящий цветок папоротника из-за пазухи, а ягнёнок, испуганный движением, скрывается в лесу. Чанбин бросает цветок на землю и сам оседает возле него — грудь жжёт болью. Тёмная рубаха пропалена, а под ней рана от огня. Нужно бежать. Нужно спасаться. Чанбин развеивает папоротников огонь чарами, вновь берёт цветок, из последних сил поднимается на ноги и бежит — без оглядки. Сердце заходится страхом.

❁ ❁ ❁

Золотой. Это цвет солнца и мёда. Цвет Хёнджиновых волос и переливов его глаз. Цвет спелой пшеницы и хлеба, которым засеяны поля. Золотой — цвет вышивки на Хёнджиновых одеждах, цвет его улыбки и его счастья. А ещё золотой — цвет глаз бога, когда в них отражается солнце. Чанбин ненавидит божьи глаза — в них нет любви, в них позабытый долг, в них безразличие ко всем и вся. И ещё больше он ненавидит эти глаза за то, что Хёнджин любит их всем сердцем. Чанбиново сердце болит — быть может, даже больше, чем опалёная кожа над ним. А Хёнджиновы руки касаются нежно, почти невесомо, залечивают рану на груди, но не внутри неё. А Хёнджиновы руки прохладные и мягкие, касаются осторожно, чтобы не навредить. Но Чанбину было бы плевать, даже если бы этими руками эльф вспарывал его грудную клетку и вынимал оттуда живое сердце — оно уж давно всецело принадлежит Хёнджину. Жаль только, что эльф этого не видит. Или не хочет видеть. Или не хочет верить. Излюбленный природой и всем живым. Чанбин не мог не полюбить его — в нём это с рождения заложено. И всё же не потому Чанбину так тягостно на сердце, что он не может по-другому. Он полюбил не эльфа — он полюбил Хёнджина. Он полюбил не сокровище жизни — он полюбил существо, что за этим сокровищем скрывается. Хрупкий и нежный, и всё же он сильнее, чем может показаться. Неземная и сказочная лесная нимфа, и всё же он мужчина — плечи его крепкие, лицо изящное, но не лишено мужественности. Хёнджин не игрушка, не драгоценность, которой нельзя касаться, он не только лишь сокровище леса. Бог не видит в эльфе Хёнджина. Чанбин же видит и эльфа — неземного и волшебного, и Хёнджина — настоящего и простого. Искреннего. Но он не посмеет доказывать. Он может лишь повторять — ради тебя. Ради тебя я сокрою чащу. Тебе я помогу. Для тебя, но не для твоего бога. А Хёнджин что тот слепой котёнок — ищет бога, тянется к нему, не замечая никого вокруг. А Чанбин что тот жадный ворон — ждёт, когда любовь эльфа к богу умрёт окончательно, покроется трупными пятнами, чтобы сожрать её, довольствуясь падалью. Разве может эльф любить человека? Разве позволено человеку быть любимым эльфом? Чанбин не знает ответов. Чанбин и не ждёт их. Что толку ждать, когда время неумолимо идёт, а свою любовь он может отдавать и безвозмездно, пока ещё в сердце бьётся жизнь, а лёгкие вбирают воздух? Что толку ждать ответов, когда они не имеют значения — Чанбин любит не какого-то эльфа, он любит Хёнджина. И остальное не важно. Хёнджиновы руки оглаживают грудь — успокаивающе, убаюкивающе, трепетно и ласково. Чанбиново сердце дрожит и трепыхается, и эльф не может не чувствовать этого. «Позволь мне любить тебя. Я сделаю для тебя всё, я приму твоего бога, только позволь иметь место в твоей жизни», — ноет душа цвета морёного дуба. Но эльф мысли не читает, стенания чужого сердца не слышит. Лишь в глазах цвета вековых утопленных деревьев видит нежность и любовь — беззаветную и отчаянную. И всё продолжает верить, что такую любовь правда может породить обязанность любить эльфов. И всё продолжает верить, что однажды Чанбин найдёт кого-то настоящего, пусть чародей не один век уже не видит никого, кроме Хёнджина. И всё продолжает верить, что любовь Чанбина ненастоящая, но приходит к нему с обманчивой нежностью в касаниях и морозным инеем в словах. Чанбин никогда не плачет — ему незачем. Ему не для чего лить слёзы, его сердце твердо и сильно. Чанбиновы брови хмурятся от боли, меж ними залегает морщина, а глаза закрываются — его грудь жжёт снаружи, но внутри неистово бьётся живое влюблённое сердце. Оно горячее огня и твёрже камня — если не будет таким, то чародей пропадёт. Это сердце не создано для того, чтобы плакать по утраченному и необретённому. Оно создано для жизни — настоящей и скоротечной, насыщенной, пылающей переменчивыми чувствами. Но среди скоротечного — любовь неизменна. Чанбинову боль забирают руки, что нежнее шёлка. И они же разливают внутри другую боль — плавящую не кожу, но душу. Чанбиновы ресницы дрожат, но глаз он не открывает — боится. Боится, что шёлковые руки перестанут его касаться, когда их обладатель всё поймёт, увидит не только трепет в груди, но и любовь в глазах, что ни скрыть, ни задушить не получится. Вот только Хёнджин давно уже понял, и всё же руки его прохладой касаются обожжённой груди, залечивая рану над сердцем. Внутри эльфа переворачиваются чувства — он слышит биение чужого сердца, видит нахмуренные брови и закрытые глаза, что чаровник так боится открыть. Он чувствует жар кожи, всё смотрит на сомкнутые в тонкую полоску губы, что сдерживают вздохи боли, и на сердце у него отчего-то разливается тепло. Рядом с Чанбином надёжно и безопасно. Даже сейчас, когда ему больно, а на груди алым цветком горит ожог. Чанбин сильнее любого человека, что встречался Хёнджину за его долгую жизнь. — Как это случилось? — Хёнджинов голос заставляет человека вздрогнуть и всё-таки распахнуть глаза. Золото волос струится по плечам, а в глазах эльфа серебром переливается лунный свет и ночное небо. — Папоротников цвет вдруг загорелся. — Ни с того ни с сего? — Да, — отвечает Чанбин. — Но отчего же вдруг... — Не знаю, — едва не дрожит Чанбинов голос, когда руки эльфа перестают его касаться. Хёнджин закончил — теперь дело за лекарством, что он нанёс. — Ты уверен что правильно его сорвал?.. — Хёнджин, — перебивает чародей, поднимаясь на ноги. — Сколько лет я уже этим занимаюсь? А сколько лет до этого я ходил в чащу за цветами папоротника? Эльф поджимает пухлые губы. В глазах сплошная темнота ночного неба. — Твой бог... — начинает Чанбин и осекается. — Не важно. Сколько бы лет ни прошло, Чанбин всё упрекает бога. Но разве он не прав? Разве не может он упрекать того, кто свой долг позабыл, а лес и людей оставил в одиночестве? Разве не может он упрекать того, кто в лесной чаще породил смерть, но из-за кого ромашковое поле цветёт и насыщается жизнью? — За что ты так его не любишь? — тоскливо спрашивает эльф. — Ты знаешь, — отвечает чародей, надевая рубаху. Любовь чародея и нелюбовь бога — это всё на виду. Хёнджин всё знает. Лишь отказывается признавать. И его бог тоже отказывается признавать. А Чанбиново сердце болит, но значительно меньше, чем опалённая кожа над ним.