Бог с ромашкового поля

Зима закончилась. Наступила долгожданная весна, растопила плотное снежное одеяло, распустила первые цветы в лесу, укрыла фруктовые деревья белым цветением, позеленила траву. Согрела воздух, расцеловала веснушчатые лица, принесла улыбки и птичье пение. Джисону всё ещё двадцать, и его жизнь ничуть не изменилась. Но зато изменилась жизнь Сынмина — его дедушка снова взялся за своё хозяйство. Но Сынмин всё беспокоится — здоровье подорвано, а значит помощь деду лишней не будет. Сегодня у внука старосты свободный день — пришла его очередь пасти овец на поле за деревней. Вместе с ним Джисон — пришёл составить компанию на время. Ему-то делать нечего, работы в деревне пока не предвидится, никому помощь не требуется. А Ёнбок помогает матушке в пекарне. — Дедушка всё ждёт мою женитьбу, — смеётся Сынмин совсем невесело, наблюдая за тем, как овцы едят молодую траву. Деревенский староста уже постарел, стал совсем плох после болезни, пусть и рвётся к своему хозяйству, будто молодой. Болезнь отступила, но на лице деда уже нет того былого здоровья, пропал задорный огонёк, что всё тлел в его глазах даже в таком преклонном возрасте. Он, возможно, даже не доживёт до женитьбы внука, пусть Сынмин об этом старается не думать. — Разве тебе кто-нибудь нравится? — спрашивает Джисон. Они дружат с детства, не хранят друг от друга секретов, но Джисон ни разу не слышал, чтобы Сынмин хоть к кому-то питал чувства нежнее, чем дружеские. Ему уже двадцать, а любовь всё обходит Ким Сынмина стороной. — Никто, — пожимает плечами. — Но есть ли разница? Рано или поздно я женюсь, чтобы в доме была хозяйка. Так правильно... — Правильно — быть счастливым, Сынмин. — Как ты и Ёнбок? — улыбается тоскливо. — Брось. — Да почему же брось? — Мы теперь взрослые, Джисон. Что обо мне люди скажут? Внук старосты в двадцать лет ещё не привёл домой невесту. Позор. «Тебе тоже двадцать, а ты любишься с мужчиной», — не озвучивает. О Хани люди, быть может, и говорят, но Джисон не обращает на это внимания. О Ёнбоке люди шепчутся уже не первый год, но пересуды сменились симпатиями ещё в первые месяцы. Им обоим нечего страшиться пересудов. Они другие. Они счастливые. С Сынмином так не выйдет. Внук старосты рос, зная, что он должен быть примером. На нём ответственности больше, чем могут вынести детские плечи, но сейчас Сынмин уже взрослый, и плечи его крепки. У Джисона сердце сжалось. Да разве так можно? Разве можно жертвовать своим счастьем ради того, чтобы угодить людям? Сынмин ведь не должен всем нравиться. — Давай не будем об этом, — говорит Сынмин. «Без толку», — не продолжает он. Весеннее солнце целует тёмные головы, прогревает сырую землю и переливается между молодой листвой деревьев. Тёплый ветер носит над полем пение птиц и запах цветения. Сынмин остаётся сам с деревенскими овечками, а Джисон уходит навстречу весеннему ветру и цветению одинокого поля за лесом. Тут ромашки, казалось, цветут круглый год. Вот и сейчас — весна только-только отогрела землю, а поле уже цветёт. Джисону здесь спокойно и тепло — теплее, чем везде. Он не помнит, как нашёл это поле; не знает, откуда в его голове дорога к нему; понятия не имеет, почему его сюда так тянет. И всё же это место стало ему родным и близким. Здесь не существует забот, не существует пересудов, здесь нет ничего, кроме уюта и ромашек. Таких красивых и нежных, будто из сказки. Ромашки волнами колышутся, и поле кажется по-настоящему живым и движущимся. Джисон приходит сюда, когда его сердце полно тревог, и уходит в умиротворении. Это место исцеляет. И ромашки здесь точно лечебные. Хан падает в траву и закрывает глаза. Тут земля не холодная, её солнце будто нарочно сильнее прогревает, чтобы ромашки начинали цвести куда раньше, чем везде. Тут воздух будто теплее, а ветер наоборот свежий и приятный, разносящий пение только-только проснувшихся кузнечиков и птиц. Джисон любит это поле, по-настоящему любит, хоть и не знает, откуда в его сердце такие нежные чувства к какому-то месту. Будто здесь его дом. Ромашковое поле в самом деле куда больше хочется называть «домом», чем собственный дом на краю деревни. Джисон наслаждается одиночеством, не зная, что вокруг него сотни глаз, что наблюдают, сотни ртов, что перешёптываются, и сотни рук, что так хотят коснуться, но не посмеют. Ромашки помнят, что бог трижды запретил им касаться Джисона. Ромашки помнят, что бог дважды разрешил Джисону рвать на поле цветы. И ромашки помнят, что один раз сердце бога по-настоящему дрогнуло, когда Джисон был здесь с другим юношей. Даже если Минхо сам не помнит ничего из этого, поле будет помнить вместо него. Джисон наслаждается одиночеством, а среди сотен глаз одни обращены куда-то далеко, и вовсе не на юношу. Минхо смотрит в ясное небо, по которому плывут кучные облака, отбрасывая тень на ромашковое поле. Минхо смотрит на полосу леса вдалеке, ведь поле, кажется, стало ещё больше. Минхо смотрит на золотые лучи солнца, что пляшут между тенью ветвей старого дуба. Он смотрит куда угодно, но не на Джисона, пусть и знает, что тот здесь, пусть и слышит, как ромашки вздыхают и шепчутся, надеясь, что бог не обращает на них внимания. Минхо снова хочется быть на поле. Он снова привязывает себя к этому месту невидимой красной нитью, накручивает её петлёй на шею и всё надеется, что наконец задохнётся, чтобы не мучить ни себя, ни поле, ни лес. Чтобы дом в лесу наконец по-настоящему стал домом травника, а эльф остался единственным духом природы здесь, таким любимым и нужным. Чтобы чаровник перестал плеваться ядом и вздохнул спокойно... И всё же как же он прав. Он единственный, кто прав. Бог перестал помогать людям. Бог перестал любить. Он знает это. И он закрывает глаза. Закрывает глаза и видит руки, что плетут ромашковый венок. Видит руки, что оставляют этот венок на голове белоснежного агнца. Руки, огрубевшие от тяжёлой работы, но так нежно плетущие венки агницам и агнцам. Минхо любил их. Любил венки, агниц и особенно любил те грубые руки, которых богу так и не довелось коснуться. Он любил их. Любил людей, любил свой лес, любил золотые колосья хлеба на полях, красные яблоки в садах, что с таким трудом взращивали люди. Любил юниц, что паслись временами рядом с агницами, любил печь хлеб в деревне, любил рыбачить с рыбарями и даже охотиться с охотниками. Любил. Любил юношу, что вырос на его глазах, женился, обзавёлся детьми и внуками, стал старцем и умер в окружении семьи. Любил. Так сильно и так беззаветно, что его сердце поросло ромашками — такими же, как те, из которых юнец плёл венки агницам. Такими же, как те, что оставили дети и внуки на могиле отца и деда. Минхо любил. А потом его любовь растворилась в ромашках, забылась в годах, потерялась в цветах, растаяла, как смелость бога, когда его сердце дрогнуло впервые. Теперь он не любит. Не любит ни людей, ни лес, ни ромашковое поле, что когда-то цвело всеми красками. Только упивается своей печалью. Несмелость погубила его заведомо пропащую любовь. Минхо открывает глаза. Сколько уж времени прошло? Месяц? Два? Джисон приходит слишком часто. Весна уже подходит к концу, вот-вот загорится жаркое лето, а он всё приходит на ромашковое поле. Не плетёт венки. Не срывает цветы. Лишь сидит в молчании — слушает шёпот ромашек, который ему никогда не разобрать. Ищет ли он здесь спокойствия? Ждёт ли он здесь кого-то? Минхо смотрит на него день ото дня всё дольше. Сегодня ромашки галдят. «Замолчите», — сетует бог в думах. Ромашки утихают. Минхо поднимается с земли. Трёт заспанные глаза — случается, что для бога время будто исчезает, дни сливаются в одно, и он теряется нигде и всюду. Так месяцы и годы пролетают, будто их и не было. Так раны на сердце не заживают, будто их оставили вчера. Как долго он оставался на поле? Как долго он смотрит на Джисона здесь? Сколько дней прошло? Ромашки не скажут — они счёт времени не ведут. Хёнджин не приходил. Чана не было. Значит, не так уж и долго он здесь спал. «Сон»... иначе это и не назовёшь. Бог ступает по полю, а ромашки кренятся к нему, несмело касаются ног, ластятся, шепчутся. А Минхо вот-вот начнёт воротить. Ромашки любят бога, а бог не может их ненавидеть, ведь это всё равно, что ненавидеть самого себя. Ромашки ластятся, а бог не может их вырвать с корнем, ведь это всё равно, что вырывать собственное сердце из груди. Минхо идёт сквозь поле, сам не зная куда, но его останавливает яркий и солнечный оклик. Джисонова улыбка перед глазами — слепящая и искренняя. Никто так не улыбается, кроме детей — они ещё всех тягот жизни не познали, им нечего печалиться. Он протягивает руку, улыбается лучисто, и называет своё имя, будто Минхо его не знает. Он говорит «приятно познакомиться», спрашивает о соседней деревне и ждёт ответов. Минхо растерянно кивает, ещё не до конца понимая, что сейчас происходит — он всё ещё будто во сне, всё ещё будто не до конца здесь, а где-то далеко в прошлом, рядом с руками, что плетут ромашковый венок и гладят белоснежных агниц. Минхо просыпается окончательно, когда его ладонь оказывается в чужой огрубевшей от тяжёлой работы ладони. Короткое рукопожатие рассеивает туман в думах и перед глазами, возвращает в здесь и сейчас. Что он делает? Почему он пожимает Джисонову руку? Почему он вновь знакомится с юношей, почему теперь называет своё имя? Как Джисон смог его заметить — нетелесного духа, что так долго наблюдал за ним? И почему на душе так спокойно и тепло — будто это должно было случиться? — Ли Минхо, значит, — улыбается. — Красивое имя. А что ты тут делал? — Дремал, — отвечает Минхо безразлично. Смятение исчезло. На Джисоновом лице неподдельный интерес. — Дремал? — Минхо кивает. — Ты пришёл на поле, просто чтобы поспать? — Всё верно, — выдыхает Минхо. Джисон ещё несколько мгновений взирает нечитаемо, пока наконец не прыскает со смеху. — Я так тебя понимаю! — смеётся. — Сам сюда прихожу, чтобы отдохнуть. Ты здесь часто бываешь? — кивок. — О, вот как... Но я тебя тут раньше никогда не видел, так странно, что мы не пересекались. Минхо впервые за долгое время вновь всматривается в чужое лицо — круглое, с которого сошли уже детские черты, но в котором осталось что-то по-детски мягкое и нежное. Быть может, дело в глазах — больших и искренних, в которых искрится солнце и льётся карамель. Быть может, дело в родинке, что ярким поцелуем красуется на его щеке. Или, может, нежность льётся от широкой улыбки, что присуща детям, но не взрослым. Минхо помнит Джисона значительно младше. Теперь он вырос. Теперь он любит сам и получает любовь в ответ от того златовласого юноши по имени Ёнбок. А волосы его всё ещё пушистые и мягкие, цвета древесной коры. Джисон изменился настолько же, насколько не изменился вовсе. Ромашковое поле шумит, но бог его не слушает. Он слушает Джисона — его рассказы о деревне, о работе, о пекарне. Бог отвечает на вопросы — скомкано и коротко, ведь солгать он не может, как и ответить на всё. В ответах Минхо больше молчания. В вопросах Джисона всё меньше самих вопросов. Теперь он спрашивает о мнении, о чувствах, об интересах. И Минхо отвечает. Он говорит мало, но самое важное. Он говорит коротко, но Джисон его понимает. Он говорит пресно, но Джисон будто и не замечает. Лучистая улыбка светится в последний раз, когда Джисон машет рукой на прощание. Минхо остаётся в одиночестве и растерянности. Он в самом деле. Разговаривал с Джисоном. Касался его. Получал его улыбку. Не как безымянный незнакомец, но как Ли Минхо. Как настоящий, живой человек. Это чудной сон.

❁ ❁ ❁

Джисоново лето окрасилось золотым солнечным светом и ромашковым полем. Тишина и спокойствие, умиротворение и уют — он находит на поле то, чего, кажется, не может найти больше нигде. Родной дом кажется пустым и безжизненным, когда в нём нет Ёнбока, а в пекарне Хану не место — он больше мешает, чем помогает. Ёнбок с матушкой справляются сами. И пусть госпожа Ли души не чает в Джисоне, всё же в пекарне он ни к месту. В вазе на столе стоит букет ромашек. — Это ромашки с того поля? — Ёнбок тянется к букету, пальцами гладит белые лепестки. Солнце пляшет на лепестках, отбрасывает причудливые тени от стеклянной вазы на стол. — Ага. Красивые, правда? — Джисон мягко улыбается. Это уже почти привычка — приносить ромашки с поля раз в несколько дней. — Мне не нравятся ромашки, — признаётся юноша. — А на том поле мне не по себе. Там будто... никогда не бываешь один. Джисоново сердце будто палкой ткнули. — Враки это всё, — говорит Хан. — Ничего страшного в том поле нет. Просто ромашки и немного других цветов. Не знаю, почему все так старательно обходят его стороной. — Я слышал, что на том поле нечисть водится. Джисон зачарованно смотрит, как Ёнбок перебирает пальцами цветы. Он говорит так непринуждённо, будто и вовсе ничего страшного в его словах нет. — Это просто поле, — отвечает Джисон. Залитое солнцем и усыпанное ромашками поле, в котором Хан нашёл ощущение дома, а теперь и слушателя. — Ну люди ведь просто так басни не придумывают. — Оно далеко от посёлка, к тому же дорога к нему через лес, вот взрослые сказки разные и выдумывают, чтоб детвору отваживать. Я сам пересказывал Чонину дедовы сказки про ромашковое поле. — Но сам ты ведь и в детстве туда ходил? Джисон задумывается. А ходил ли? Кажется, да. Ведь он откуда-то знает дорогу к этому полю. Хотя иногда ему кажется, будто бы он знал эту дорогу всю свою жизнь. — Ну кто-то же должен был не быть послушным, — пожимает плечами. — Эту тяжёлую ношу я взял на себя, так что вы все могли оставаться невинными и честными. Ёнбок улыбается лучисто и нежно. — Твой подвиг не будет забыт, Хани, — ласковая улыбка растворяется в поцелуе — коротком и невинном, будто бы детском. Ёнбок собрал в себе тёплые солнечные лучи, что переплелись с пшеницей в его волосах, чистое голубое небо, что засело у него в глазах и поцелуи солнца, что остались веснушками на его щеках. Он летний, тёплый и нежный. Он любимый и драгоценный. Первая любовь Джисона, солнечный мальчик Ли Ёнбок, что заслуживает всего самого прекрасного в этом мире. Джисон любит его трепетно и нежно. Любит так, как никогда никого больше не полюбит. Лучик света, залюбленный, зацелованный, согретый объятиями, что в своих маленьких ладонях держит Джисонову любовь и этими же ладонями печёт хлеба и пироги. — Я так тебя люблю, Бокки, — шепчет, обнимая, целуя в щёки, губы, шею, улыбаясь трепетно и сладко. — Я тоже тебя люблю, Хани, — улыбается, почти смеётся — столько в нём любви и счастья. В этом доме не существует забот, когда они вместе. У них всё будет. Будет счастье, будет своё хозяйство, будут деньги. Ну а пока у них тяжёлая работа и ворох тревог, от которых хочется убежать подальше. Ёнбоку — в пекарню матушки, где всё знакомо и так любимо. Джисону — на ромашковое поле, где чувство дома и Минхо. Ли Минхо. Ли Минхо с грустными глазами и мягким пушистым голосом, что больше похож на кошачье мяуканье, чем на человеческую речь. Ли Минхо, у которого волосы цвета каштана, а на свету глаза искрят золотом и мёдом. Ли Минхо, что вобрал в себя всё самое лучшее с ромашкового поля, что сам будто стал ромашковым полем в облике человека — залитым звонким щебетанием птиц, летними рассветами и солнечными лучами. Он словно фея из сказок — красивее него Джисон не встречал людей. Его красота отличалась от Ёнбоковой — родная и уютная, тёплая и отчего-то такая знакомая, будто Джисон всю жизнь искал её. Минхо вышел из сказки, как лесная фея, но красота его живая, настоящая, заметная далеко не сразу. А в глазах у него вековая печаль. И на устах молчание — Минхо говорит о себе до страшного мало, но слушает-слушает-слушает, и Джисону даже этого достаточно. — Отчего снова в своих думах застрял? — кошачье мурлыканье, а не человеческий язык. Минхо говорит мягко и нежно, но слова его странные, будто говорит старик. Джисон бы слушал его до бесконечного долго, да Минхо не любит болтать. — Да просто, — пожимает плечами Джисон, — думается всякое. Они сидят под старым дубом, а перед ними ромашковое поле, что волнами раскачивается от ветра. Будто ромашковое озеро средь леса. Минхо читает книгу, в маленькой корзинке у него горстка земляники — сказал, что нашёл по пути к полю. А Джисон смотрит. Смотрит на поле, на книгу в руках Минхо, на землянику в его корзинке и на самого Минхо. — А что ты читаешь? — спрашивает Джисон. — Ответ «книгу» не принимается, это я и собственными глазами вижу. — Это сказки, — выдыхает Ли. — Ты разве не слишком взрослый для сказок? — Это лишь книга. Я волен читать что угодно. — Хм, и то верно, — пожимает плечами Джисон. — Извини. — Ничего, — Минхо плавно перелистывает страницу. — А что это за сказки? — Хочешь прочесть? Джисон кивает, и Минхо отдаёт ему книгу. Хан берёт её двумя руками — бережно, аккуратно, как настоящее сокровище. Эта книга, кажется, куда старше Джисона и Минхо вместе взятых. Ей, наверное, больше полвека. — Такая старая книга, — шепчет Джисон, открывая первые пожелтевшие страницы. — Разве? — мурлыкает Минхо. — Ей же лет пятьдесят, не меньше. Минхо едва уловимо прыскает — скорее, выдыхает чуть больше воздуха, чем обычно. Джисон смотрит на него растерянно. Впервые за то недолгое время, что они знают друг друга, Джисон видит хоть что-то подобное улыбке на лице Минхо. Джисон, казалось, уже привык к холодному взгляду, в котором засела вековая печаль и тоска, привык к безразличию на лице, которое сменяется только негодованием в случайные моменты — будто Минхо слышит что-то нехорошее или вспоминает. Иногда он смотрит на ромашки по-другому — грозно, осуждающе, но совсем скоро его лицо становится снова укрытым морозным инеем и ледяным безразличием. Джисон так хочет знать о нём больше. Хочет знать, что в его сердце грызёт его так сильно, что улыбки не видать. — Какая сказка в этой книге твоя любимая? Ты ведь не первый раз её сюда приносишь. — Нет такой, — отвечает Минхо. — Тогда, может, есть сказка, которую ты перечитываешь чаще других? — Джисон не сдаётся. Быть может, Минхо просто не знает, что у него есть любимая сказка. Отчего-то иногда он был совсем как ребёнок — как маленький Чонин, когда просил повторить сказку о ромашковом поле всякий раз, но не знал ещё, что такое «любимая сказка». Минхо вдумчиво смотрит на книгу в Джисоновых руках. — Она глупая, — выдыхает. — Все сказки немного глупые, — улыбается Джисон. Рука Минхо плавно касается открытой книги и перелистывает страницы, пока не останавливается на незамысловатом названии, отпечатанном жирным шрифтом: «Бог с ромашкового поля». «В то время, когда ромашковое поле ещё не отпугивало людей своим шёпотом, когда в лесу ещё не было волков, а в озере ещё водилась рыба в два локтя, жил на этих землях одинокий бог-покровитель...» Джисон читает сказку, и всё больше она напоминает ему ту историю, что он сам пересказывал мелкому Чонину, но немного другую, не такую красочную и живую. Скорее... печальную. Быть может, Сынминов дедушка из подобной книги её и взял, лишь приукрасил для детей. «Осталось дикое ромашковое поле в одиночестве. А вместе с ним одиноким остался и бог, закрылся в своей печали, спрятался в скорби ромашковым цветом и растворился с летним ветром». Джисон заканчивает читать историю и переводит взгляд на Минхо. Тот вдумчиво всматривается в ромашковое поле. Должно быть, думает о чём-то своём. — Начало показалось мне знакомым, — говорит Джисон. — Но потом история совсем в другое русло завернула. — В самом деле? — Минхо переводит взгляд с ромашек на Джисона. В нём нет интереса — Минхо задал вопрос ради вопроса. И всё-таки Джисон не обращает на это внимания — Ли пусть и не проявляет интерес, всё же всегда внимательно слушает. Даже если делает вид, что нет. Ведь всё, что даже мельком может упоминать Джисон, Минхо в самом деле запоминает. — Ага, — Хан пожимает плечами, — я знаю другую версию. Там бог не влюблялся ни в кого. Его просто обидел деревенский коваль, и оттого он покинул людей. А в этой книге... История куда более грустная. — Грустная ли? — говорит Минхо. Звучит с вопросом, но, кажется, он и не спрашивает вовсе, ведь ответ ему не нужен. — Конечно! — и всё же Джисон отвечает. — Ведь в конечном итоге бог остаётся один на своём поле, а его возлюбленный умирает. — Бог так и не признался в своих чувствах, — говорит Минхо. — Такова плата за его несмелость. — Это нечестная плата. — Я говорил, что эта сказка глупая, — выдыхает Минхо. — Бог глупый, ведь не решился предстать перед человеком. Он утонул в своей несмелости и безответной любови, но ответа он и не мог получить — юноша его и не знал вовсе. — Это не делает его глупым, — не соглашается Джисон. — Ведь все боятся, что их чувства не окажутся взаимны. Бог не нашёл в себе смелость, так бывает. Но цена, которую он заплатил, всё равно слишком высокая. Одиночество и скорбящее сердце — разве не грустно? Разве он заслужил это? Минхо смотрит на Джисона до безумного долго. Смотрит глазами, в которых утонуло солнце, в которых засели вековая печаль и усталость. Смотрит в молчании так долго, что Джисону кажется, на этом разговор окончен. — Заслужил, — говорит Минхо пресно, отводя взгляд. Говорит тихо, словно кот мурлыкает. Говорит так жестоко, будто никогда не любил, никогда не боялся любить и быть отвергнутым. Говорит так, будто в нём вовсе нет сочувствия к судьбе бога, пусть это и всего лишь сказка из книги. — Заслужил... — повторяет едва слышно, будто сам себе. А ромашки волнами колышатся на ветру, будто озеро средь леса, птицы радостно и звонко поют на ветвях старого дуба, а солнце разливается по полю теплом и светом. Джисон смотрит на ромашки, что пышным цветением раскинулись вокруг них, протягивает руку к одному маленькому трепещущему цветку и срывает его. — Минхо, — зовёт мягко. Тот снова поворачивает голову к нему. Джисон заправляет сорванную ромашку ему за ухо и ловит на себе растерянный взгляд. — Я не знаю, что тебя беспокоит, не знаю о тебе ровным счётом ничего, но... Если тебе нужно будет, я всегда готов выслушать, что бы тебя ни гложило. Если не здесь и сейчас, то когда угодно в будущем. Где угодно. Просто приди ко мне, и я обязательно тебя выслушаю, ладно? У Минхо в глазах течёт золотой мёд, а на лице смятение. — Почему? — неровным выдохом. — У тебя грустные глаза. А твоя любимая сказка о неразделённой любви, — улыбается. «А ещё потому, что ты мне нравишься», — не говорит. Минхо закрывает глаза, выдыхает чуть больше воздуха в растерянном смешке и падает в траву. «Я ведь сказал, что у меня нет любимой сказки», — остаётся только в думах. Ромашки шепчутся, смеются — Джисон вызывает в них все самые светлые чувства. Ромашки кренятся к ним — к своему богу и юноше возле него. — Не ведаю, о чём ты, — едва уловимо, всего на мгновение, улыбается бог. Джисон опускается в траву рядом с ним, смотрит на голубые осколки неба меж листвой ветвистого дуба. Чувство дома — вот что дарит ему это поле. А ещё оно дарит тепло и уют. Но Джисону всё больше кажется, что дело вовсе не в поле, а в человеке, что это поле в себя будто вобрал. Время течёт быстро, а на ромашковом поле с Минхо оно будто в разы быстрее пролетает. Джисон не любит прощаться — у него это никогда не выходит. Минхо тоже никогда не прощается. Обычно кто-то из них просто молча уходит, но оба знают, что совсем скоро они снова встретятся здесь же, на этом поле. — Минхо, знаешь... — но сегодня Джисону хочется сказать кое-что на прощание. Что-то по-глупому искреннее. — Ты чем-то похож на эти ромашки. — И чем же? — Минхо открывает глаза, смотрит на Джисона внимательно, но с травы не поднимается. Он такой родной на этом поле. Будто ромашки только ради него и расцвели. Будто всё это поле принадлежит ему одному, а все остальные — и Джисон тоже — здесь лишь случайные гости. Будто он на этом поле вечность, и это самое правильное, что только может быть в мире. — Ты такой же красивый. Джисон не лукавит. Ромашки красивые, невероятно красивые. И Минхо такой же. Хан любит это поле, любит ромашки, любит разлитый солнечный свет и мёд, любит сидеть под ветвистым старым дубом рядом с Минхо и любит... Любит. Улыбка Джисона слепит и греет пуще летнего солнца. Он убегает быстро, не дожидаясь ответа, будто наделавший глупостей ребёнок. Да Минхо и не ответил бы ничего, кроме неловкого «спасибо», но алые пятна на его щеках были красноречивее слов. Ромашки дрожат и шумят: «Красивый! Красивый!» А Минхо не находит в себе сил заткнуть их. Он касается пальцами сорванной Джисоном ромашки, заправленной за ухо, гладит нежные белые лепестки. Он никогда не придёт к Джисону со своей историей. Не расскажет ему даже кроху от того, что съедает сердце бога, ведь нечего человеку пропитываться божьими сожалениями. И всё же искренность юноши трогает что-то глубоко в его душе. Минхо подарил бы ему своё благословение, если бы ещё имел право. Но бог, что забыл свой долг и позабыл о любви, не посмеет.