❁ ❁ ❁
Джисонова рука тёплая, а хватка крепкая, пусть и аккуратная. Он тянет Сынмина за собой, будто ребёнка. Тянет в тёмный лес, где того и гляди меж деревьями покажется стая волков. Сынмин боится волков. Боится и диких кабанов, и даже оленей боится. Он и самого леса боится, потому и не ходит сюда без надобности. Прошло много лет, но он всё так же страшится высоких деревьев и густой листвы, что скрывает небо. Боится изломанных ветвей, что чёрными трещинами ломают небо по осени. Оттого обычно в лесу он смотрит себе под ноги — так легче, чем выискивать взглядом волков и кабанов, чем смотреть на потресканное-разбитое небо. А Джисон ведёт всё дальше и дальше. — Куда мы? — спрашивает Сынмин. — Это не дорога к ромашковому полю. — К травнику! — отвечает Хан. Сынмин замирает, а вместе с ним замирает на месте и Джисон. Нет. Они не туда должны идти. Сынмин не пойдёт так далеко в лес снова. — Что? — спрашивает Хан, смотря на друга. — Я не пойду, — отвечает. — Ты уже идёшь! — Нет, Джисон, я не пойду. Я вернусь в деревню. Иди сам. — Как я могу пойти сам за лекарством для тебя? — Мне не нужны никакие лекарства, — врёт. В глазах Джисона он видит свою тень и полную телегу беспокойства. А дома из зеркала на него смотрит осунувшееся лицо с залегшими под глазами синяками и усталым взглядом тёмных глаз. Сынмин устал. Он так чертовски устал. И всё же страх в нём берёт своё. Дом знахаря глубоко в лесу, а в Сынминовых кошмарах болото и трясина окружены чёрными высокими деревьями — точь-в-точь лесная чаща. — Сынмин, — Джисон смотрит встревоженно и с сожалением. Тянет руку к Сынминовой щеке, касается. — На тебе лица нет. Исхудал совсем. Мы попросим лекарство от бессонницы, всего-то. Это не страшно. Зимой мы с Ёнбоком уже ведь ходили... — Но я не Ёнбок! — отстраняется, трёт щеку, на которой горит чужое прикосновение — тёплое, аккуратное. — Я не твоя зазноба, тебе не нужно опекать меня! Мне не нужны никакие лекарства, у меня всё в порядке! У Сынмина перед глазами ромашковые венки, присыпанные пеплом и обглоданные птичьи кости. Под ногами чёрная земля — твёрдая, но ему всё кажется, что он вот-вот провалится в трясину. Руки дрожат, а к горлу подкатывает ком. Разум с ним играет, но признать это так сложно. — Сынмин, тебе плохо, тебе нужна помощь. Ты не обязан её просить, но, прошу, не отказывайся. Джисон хватает дрожащую руку, держит крепко и твёрдо смотрит в глаза. — Ты говорил, что хочешь нарвать букет родителям на поле... Но завёл меня чёрт знает куда в лес. Ты обманул меня. Это не помощь. — Сынмин, тебе с каждым днём всё хуже, а ты упорно отказываешься признавать это. Нельзя так, ты понимаешь? Если не умеешь думать о себе, то подумай о своём дедушке, о родителях! Кто у них останется, если с тобой что-то случится?! Чего ты так боишься? Леса? Так ты уже тут! Я с тобой, ничего здесь не случится. Или ты боишься признать себя слабым?! — Я не знаю, — перед глазами лицо Джисона сменяется страшными гримасами. Разум играет с ним злую шутку, точно хочет свести с ума. А Джисон всё тянет за руку, ведёт всё дальше в лес, уже как безвольную куклу. Сынмин так устал. Он обманул. Сказал, что хочет нарвать букет для родителей на ромашковом поле, попросил помочь. Знает, что Сынмин не любит лес, что просто так не пошёл бы туда, но ради Джисоновых родителей он бы перетерпел дорогу к полю. Он обманул и повёл другой дорогой — к дому знахаря. Сынмин бывал там единожды, когда совсем маленьким его привели к молодому травнику и попросили лекарство. Ребёнком Сынмин совсем по-другому реагировал на кошмары — всё плакал и боялся спать. Тогда кошмары прекратились, и Сынмин забыл о них на многие годы. А теперь он вырос, и он снова боится спать, ведь стоит закрыть глаза, как он снова оказывается в гнили и смерти, а где-то рядом слышится отчаянный и горький плач. Но Сынмин больше не плачет. Ведь вырос всё-таки. А разум всё зло шутит. Дом знакомо-незнакомый, каменный, с черепичной покатой крышей. Вокруг плетутся цветы, а совсем близко ровным рядом разрослись кустарники. Джисон стучит в дверь — несильно, но слышно. Они вдвоём ждут. Сынминово сердце заходится бешеным стуком — страшно, плохо, затравленно. Тяжёлая дверь открывается со скрипом, а за ней показывается мужчина, немногим старше Сынмина с Джисоном. В голове немного рассеивается дым — мужчина выглядит до страшного знакомым. Джисон заводит в дом, обращается к травнику, о чем-то с ним говорит. Сынмин не слушает. — Проходите в кабинет, — приглашает мужчина, — посмотрим, что можно сделать. Разум Сынмина наконец перестаёт подбрасывать страшные образы. То ли дело в самом доме, что пропитан запахами трав и, кажется, чарами, то ли разум настолько устал, что даже марево уже не в силах создавать. Сынмин осматривается. Дом не изменился. Тут всё так же пахнет травами, всё так же до странного уютно, и кажется, будто кошмары здесь рассеиваются сами по себе. В детстве в доме знахаря Сынмин впервые за долгое время смог успокоиться. И сейчас будто то же самое случилось. Уставший разум наконец проясняется, а измотанное тело охватывает слабость. Вокруг полки, забитые книгами, у окна заваленный травами стол, пустой камин вычищен, а возле него стоит кресло, на котором небрежно брошены лёгкий плед и открытая книга — её, должно быть, ещё читают. — Сынмин, — обращается к нему темноволосый мужчина, что открыл им дверь. На лице его осторожная и слабая приветливая улыбка, что обнажает ямочку на одной щеке. — Ты можешь поспать здесь. — Не могу, — полушёпотом. Ему страшно засыпать, ведь за закрытыми глазами его ждёт чёрное болото и белоснежные кости, трупный запах и страшный горестный плач. — Всё в порядке, здесь тебя кошмары не настигнут, — рука мужчины опускается на плечо, осторожно хлопая по нему, и Сынмин вдруг вспоминает, как в детстве точно теми же словами молодой травник укладывал его спать точно на этом же диване. И сейчас перед Сынмином всё тот же травник, к которому его в детстве привели родители. Вот только... всё такой же молодой. И Сынмину отчего-то совсем не страшно — будто так и должно быть, что травник нисколько не постарел. Он уставше кивает, и ложится на бок, укладывая голову на согнутую в локте руку. И отчего-то ему так тепло и спокойно, что, кажется, никакие кошмары его тут в самом деле не потревожат. Лицо травника — умиротворяюще ласковое и доброе — постепенно исчезает, растворяясь вместе с мыслями. Сынмин засыпает под тихий разговор Джисона и травника. Засыпает, впервые за долгое время не боясь заснуть. Джисон смотрит на друга с тоской и грустью. — Он не хотел сюда идти, я обманом его затащил, — говорит. — Иногда обман нужен, чтобы помочь, — утешающе отвечает Чан. — Как давно у него кошмары? Джисон вдруг задумывается: он ведь не говорил травнику ни Сынминово имя, ни того, что его преследуют кошмары. И всё же тот обратился к Сынмину по имени и заверил, что в этом доме он может спать спокойно. А ведь Хан говорил только о бессоннице. — Откуда ты знаешь? Чары и такое могут? Называть чужие имена? — не сдерживается, спрашивает. Чан смотрит всего мгновение растерянно. — Я уже делал лекарство для него, — прыскает. — Я ведь не бог, чтобы знать неозвученное. Да и бог не смог бы знать всё. Джисон замирает, обдумывая. Сынмин говорил — в детстве ему тоже снились кошмары, и родители отвели его к знахарю. С тех пор он и не любит лес — боится его. — Как долго ты здесь живёшь? — Не задавай вопросы, на которые не готов услышать ответы. — Ладно, — пожимает плечами Джисон. — Я не знаю точно, но, кажется, зимой он уже спал беспокойно. Весной ему немного стало лучше, но ненадолго. А в последние несколько недель он, должно быть, вообще не спит почти. Он сильно похудел и стал пугливым и раздражительным. — Его разум и тело вымотаны без сна, — кивает Чан. — Он, кажется, вырос упрямцем, — слабо улыбается, — раз тебе пришлось силком его сюда тащить. — Ты сможешь сделать лекарство? И как много времени тебе понадобится? У меня не так уж и много денег, но... — Ты, должно быть, не знаешь, — отвечает Чан. — Я не делаю лекарства за деньги. Джисон оторопело смотрит на него. — Но как же... — его голос проседает. — Но чем тогда деревня платит за свои запасы? — Натуральный обмен, — улыбается травник. — Хотя большинство лекарств я делаю безвозмездно. Ты мне ничего не должен, Джисон. А для него у меня уже есть снотворное. Но разве это разумно? — Но почему?.. Чанова улыбка становится ещё шире, обнажая ямочки на обеих щеках. Глаза его сужаются до полумесяцев. Он не светится радостью, скорее даже его улыбка грустная. Но она искренняя. — Ты снова задаёшь эти вопросы, Джисон. Просто принимай это как должное. Можешь считать, что у меня такой взгляд на жизнь — помогать людям безвозмездно. Чан не может сказать, что делает это вместо бога, что должен заботиться о людях. Не может, потому что даже сам Минхо не знает об этом. — Если у вас есть время, побудьте здесь. Пусть он поспит, — травник кивает на диван, на котором почти что клубком свернулся Сынмин. — Как тебе удалось так легко заставить его уснуть? — Я не заставлял, — ответил Чан. — Я просто сказал ему, что он может поспать здесь, не боясь кошмаров. — И он так легко тебе поверил... — Здесь каждый уголок пропитан чарами. Его кошмары запутаются и потеряются среди них. Уставший разум чувствует это. Джисон почти понимающе кивнул. — Я найду лекарство. Если хочешь, можешь сделать себе чаю. Дорогу к кухне найдёшь ведь? Джисон снова кивает. Он проходит по широкому коридору со скрипучим деревянным полом к открытой двери — там залитая солнечным светом кухня. Над окном полупрозрачная белая тюль, а снаружи цветущий сад, что Джисон видел только мельком, подходя к дому травника. Возле окна стол со светлой скатертью, укрытой цветочным узором, а на нём мисочка ягод — черники. Джисон настолько увлечённо рассматривает окно и стол, которые находятся прямо напротив двери, что далеко не сразу замечает, что помимо него на кухне ещё кто-то есть. Возле печи, спиной облокотившись о стену, на табурете сидел молодой мужчина с волосами цвета каштана. В руках у него была красивая белая чашка, расписанная золотыми цветами, будто из какого-то дорого сервиза из города. Джисон поднял взгляд выше и встретился с ним взглядом — по-кошачьи большими глазами молодой человек смотрел на него не дружелюбно, но и не угрожающе. Просто безразлично. — Минхо, — голос немного оседает. Джисон прочищает горло и теперь уже говорит нормально: — А ты что тут делаешь? Тебе нужны какие-то лекарства? Ты плохо себя чувствуешь? Ли смотрит на него ещё какое-то время, прежде чем молча пожать плечами и отвести взгляд. — Чай на верхней полке, — говорит Минхо, кивая на шкафчики над кухонной столешницей. — М-м, хорошо. А сахар? — На столе, — Минхо переводит взгляд на стол с белой скатертью у окна. — Спасибо, — Джисон улыбается. Интересно, почему Минхо здесь? Какие лекарства ему нужны? Он снова не хочет говорить. И даже не смотрит больше на Джисона. — А я с другом пришёл, — говорит Хан, открывая шкафчик. — Ему лекарства нужны. Может, помнишь, я рассказывал тебе про Сынмина. А что это за чай, не знаешь? — спрашивает доставая маленькую стеклянную баночку. — Помню, — отвечает. — Малиновый. — А это? — Травяной. — Хм, а вот этот? — Джисон указывает самую крупную баночку, не доставая её. Минхо выдерживает довольно долгую паузу, прежде чем ответить: — Ромашковый. — А откуда ты знаешь? — спрашивает с интересом. — Ты часто здесь бываешь? Джисон оставляет баночку с травяным чаем и принимается кипятить чайник. В нём уже есть горячая вода — времени понадобится немного. На этот вопрос Минхо не отвечает. — Когда ты молчишь, мне кажется, что это «да». Наверное, тебе приходится очень далеко ходить. — Нет, — отвечает Минхо. — Недалеко? — удивляется Хан. — Когда я молчу, это не всегда «да». — Я знаю, — отвечает Джисон с немного грустной улыбкой. — Ты просто не хочешь мне отвечать. Я знаю. Извини, что достаю тебя... — Ничего страшного, — перебивает Минхо. — Ты не тревожишь меня. Я лишь... не могу ответить на все твои вопросы. — Почему? — И на этот вопрос я тоже не могу ответить. Джисон прыскает. — Я так и знал. Чайник закипает, и Джисон заливает свой чай кипятком. — Здесь есть заварочный чайник, — говорит Минхо, когда дело уже сделано. — С ним слишком долго, — пожимает плечами Джисон. — Обычно я просто заливаю листья кипятком и пью так. Не люблю возиться с этим. Минхо хмыкает, поднося свою чашку к губам. Джисон впервые видит его таким... обычным. На ромашковом поле среди цветов он всегда кажется немного неземным, далёким и недосягаемым. А здесь и сейчас он — обычный. В лёгкой хлопковой рубахе цвета топлёного молока, в тёмных брюках и с немного неаккуратно лежащими волосами. С по-кошачьи большими глазами, прикрытыми длинными ресницами — Минхо смотрит на свою чашку почти всё время. А когда их с Джисоном взгляды пересекаются, он всё так же пусто смотрит в чужие глаза, всё так же коротко отвечает, всё так же помногу молчит, оставаясь в своих мыслях. И всё же сейчас в нём нет той недосягаемой сказочности, что, казалось, окружала его всегда. Джисон невольно улыбается — ему стало спокойнее. Теперь, когда он увидел Минхо где-то ещё, помимо ромашкового поля, у него из сердца исчез тот крохотный страх, что Минхо на самом деле не существует, и Хан его выдумал. Когда чай Джисона уже давно допит, а чайник уже почти совсем остыл, в дверях кухни появляется Чан. Он смотрит на двух людей за столом — Минхо пересел, когда Джисон с ним болтал — и приподнимает бровь, но почти сразу переключает всё внимание на Джисона. — Сынмин проснулся. — М-м, хорошо, — кивает Хан. Он встаёт из-за стола и, бросив что-то неразборчивое Минхо, уходит с кухни. — Я думал, тебя нет. — Я всегда есть, — отвечает Минхо сухо. — Нет, я... Я имею в виду, что думал, ты не будешь показываться... гостям... — Я пил чай, — пожимает плечами Минхо. — Он лишь зашёл на кухню в это время. «Но ты можешь пить чай и не показываясь», — не сказал Чан. Внутри него вдруг заиграло невнятное странное чувство — Минхо хочет быть здесь и сейчас. В безразличии божьего взгляда одинокой искрой светится что-то ещё. — Мальчик с поля, — говорит Чан. Минхо замирает на миг, уставившись на травника. — Это Джисон, да? Мальчик, которому ты разрешил рвать цветы, из-за которого на несколько лет оставил поле и из-за которого вновь и вновь возвращаешься туда теперь. Взгляд Минхо забегал. — Не ведаю, о чём... — Он нравится тебе? Пусто. В глазах у Минхо и на сердце у Чана — пусто. — Нет. — Минхо, если он тебе нравится... — Нет, — повторяет бог. — ...тебе нужно сказать. Божье сердце сжалось в груди тупой болью. — Не нужно. У него есть возлюбленный. Светловолосый юноша, что приходил с ним зимой. Я не посмею. — Однажды ты уже не сделал этого. — Я не в праве. Ни как покровитель, ни как кто угодно другой. — Тогда почему ты плачешь? Минхо моргает несколько раз, отводит взгляд, трёт ладонью щёки — и правда влага. Он не помнит, когда в последний раз видел свои слёзы. Уже многие годы его извечный друг — смех, ведь слёзы он, казалось, давно уже все выплакал. Минхо мелко дрожит, пряча лицо в ладонях. Травник не подходит к нему, не успокаивает — он не знает, что делать. Божьи слёзы так давно стёрлись из его памяти. Божье сердце так сильно поросло нелюбовью. Чан видел божью скорбь, лечил уже разбитое, поросшее ромашками сердце, но он не знает, как излечить сердце, что разрывается прямо сейчас. Он не спаситель — лишь вечный должник, что пытается удержать жизнь того, кто однажды спас его самого. Богу требуется немного времени, чтобы слёзы на щеках высохли, а мелкая дрожь утихла. — Ты любишь, — говорит травник. Кто-то в конце концов должен это сказать. — Я не могу, — отвечает бог. И это поровну правда и ложь.❁ ❁ ❁
Запах трав и уютное тепло. Тихий шелест бумаги, когда кто-то перелистывает страницы книги. Сон без кошмаров. Сынмин открывает глаза. Садится, пытается стереть сон с лица. Сейчас он, кажется, ещё больше разбит, но дольше спать он просто не может — вот-вот станет тревожно от того, что ещё столько дел не сделано, а он всё спит. Даже тут обязанности его не покидают. И никогда, кажется, не покинут. — Спал бы ещё, — полушёпотом-полуголосом говорит мужчина с тёмными кучерями на голове и тоскливым, но всё же от того не менее мягким взглядом, — прошло всего несколько часов. — Не могу, — надламывается сонный голос. Сынмин прочищает горло. Травник откладывает книгу. На Сынмина смотрит внимательно. — Как давно у тебя кошмары? — Не знаю. С зимы? — нет смысла врать. Он уже здесь. — Тогда почему ты здесь только сейчас? — в голосе нет осуждения, но Сынмину отчего-то вдруг стало так стыдно. Он бы и сейчас не пришёл, если бы Джисон его не обманул. — Я, — запинается, — боюсь леса... Травник приподнимает бровь. — Боишься леса, — повторяет. — Ясно. Он встаёт с кресла, откладывает книгу в сторону — рядом с другой, открытой, небрежно оставленной корешком вверх. Собирается уйти. — Эм... — Сынминово сердце отчего-то теряется на несколько мгновений. Ему не хочется, чтобы травник уходил. Мужчина бросает на него взгляд — беззлобный, мягкий, согревающий. — Вы... Вы ведь тот знахарь, к которому меня привели в детстве? — Меня зовут Бан Чан, — теплом разливается в сердце. — Я просто травник, до знахаря мне далеко. Он не отвечает на Сынминов вопрос. Сынмин знал ответ ещё до того, как спросил. — Вы совсем не постарели. — Тебя это пугает? — Нет. Он выглядит старше Сынмина, но не так уж и намного. Быть может, ему с виду двадцать пять лет. И всё же точно так же он выглядел, когда маленького закошмареного Сынмина родители привели в дом травника, чтобы тот дал ему лекарство. Чан улыбается. Аккуратно и невесомо, но даже в его глазах появились крупинки-звёздочки, так похожие на осторожную радость. — Хорошо, что не пугает. Не хочу добавлять тебе кошмаров, когда должен помочь избавиться от них. Я позову твоего друга. — Не нужно, — говорит Сынмин даже встревоженно, когда травник подходит к двери. Тот смотрит вопросительно, приподнимает брови. — Можно я... ещё немного побуду здесь сам... — О, конечно, — он открывает дверь. — ...с вами. Дверь закрывается. Чан смотрит оторопело. Ещё несколько секунд уходит на то, чтобы понять. — Ты злишься на него? Сынмин кивает. — Тогда тебе нужно сказать это ему. — Он знает, — выдыхает Ким. — Но ещё я наговорил ему глупостей по дороге сюда. — Уставший разум не подбирает мягкие слова. — Но теперь мне нужно подобрать слова, чтобы извиниться, — уставше и нервно смеётся Сынмин. Ему вдруг снова так безмерно захотелось спать. В доме травника слишком хорошо. Чан садится за стол. Выуживает откуда-то стеклянную банку, начинает срезать в неё листья с каких-то пучков растений. Всё вокруг будто перестало его заботить, а Сынмин будто совсем не мешал ему своим присутствием. — Почему вы так легко делаете это? — спрашивает Сынмин, когда прошло уже немало времени. Травник замирает — он, кажется, и правда забыл, что в комнате ещё кто-то есть. — Делаю что? — спрашивает, откладывая пучок травы на стол и принимаясь резать новый. — Я попросил остаться с вами, и вы в самом деле не ушли. Джисон попросил лекарство для меня, а вы помогли мне уснуть. Разве наше присутствие вас не тревожит? Мы пробыли здесь так долго... — Что такое твоё «долго» по сравнению с вечностью? — улыбается тоскливо травник, смотря на Сынмина. Он уже не перебирает травы — опустил ножницы на стол. — Вы пробыли здесь всего несколько часов. Впрочем, я в самом деле должен поторопить вас, ведь близится вечер. Сынминово сердце кольнуло виной. Чужая улыбка тяжёлым камнем врезалась в водную гладь, пустила рябь и содрогнула привычный уклад в душе. — Вы слишком добры к нам. — Это не так. Сынмин смотрит на травника и не может оторвать глаз. В нём всё то, чего самому Сынмину так недостает — уверенность и чёткое понимание того, что нужно делать. В нём свобода и твёрдость. На нём не лежит грузом ответственность за чужие ожидания — он сам пишет свою судьбу. Сам себе хозяин. Сам себе судья. — Могу я ещё немного посмотреть, как вы работаете? — спрашивает Сынмин. Чужие руки, что перебирают травы, завораживают. Он помогает людям, у него есть смысл, он знает, зачем это делает. — Конечно, — тоскливая улыбка трогает глаза, рождает ямочки на обеих щеках. Травник вновь берёт ножницы в руки. Сынмину тепло. На руках травника выпирают вены, в них достаточно силы и точности, чтобы справляться с кустарниками и тонкими древесными стеблями. Но не меньше в них и нежности, чтобы не травмировать хрупкие цветы. На них мозоли, но вместе с тем этим рукам так далеко до Сынминовых — мозолистых от работы на полях и дома. Сынмину хочется смотреть на это до бесконечного долго — на то, как чужие руки свободно перебирают травы. Сынмин ничего не смыслит в лекарствах. Не смыслит в растениях — кроме тех, что растут на полях и в огородах. — Тебе интересны травы? — после долгого молчания спрашивает Бан Чан. У него заполнены уже три банки. Сынмин сидит рядом — смотрит, как старший работает, словно ребёнок, что впервые увидел что-то безумно интересное. — Нет... Я не знаю. — О как? — травник выгибает бровь. — Твои глаза просто горят. Сынминов взгляд начинает бегать по комнате, щёки заливаются пунцовым. — Я не смыслю в травах... — признаётся. — Я даже не знаю, зачем вы обрезаете эти стебли, и не могу предположить, что потом из этого будет. Травник смотрит несколько мгновений удивлённо, но на его лице быстро появляется мягкая понимающая улыбка. — Мази, — почти что выдыхает с лёгким смешком. Указывает на разные банки: — От болей в суставах, заживляющая для ран, а эта для синяков. Но травы лишь часть рецепта. Сынмин слушает внимательно, впитывает каждое слово, будто сухая земля пьёт воду от мелкого дождя. Ему хочется больше. Ему хочется знать всё-всё. Чан берёт две банки в руки, встаёт из-за стола и подходит к одному из стеллажей — на самой верхней полке там вместо книг стояли разнообразные стеклянные банки. Он тянется вверх — хочет поставить банки. Роста ему совсем немного не хватает — он становится на носочки. Сынмин подходит, аккуратно забирает банку у Чана и ставит её на полку. Травник подаёт вторую банку, и Сынмин ставит и её. — Спасибо, — говорит Чан. — Но я бы и сам справился. — Но мне не нужно для этого вставать на носочки, — отвечает Сынмин. — Ты ненамного выше, — смеётся травник, — а так кичишься. — Я не... Извините... — Я шучу, — улыбается Чан. — Всё в порядке. Уставший разум больше не сыплет страшные образы, исхудавшее тело не ощущается так, будто вот-вот упадёт бессознательно. Сынмину спокойно и тепло — на сердце и в голове. Впервые. — Что это за банки? — Тоже травы, — отвечает Чан. — Заготовки. Где-то сушёные, а где-то свежие, как те, что ты поставил. — Но свежие разве не портятся? — Портятся, — говорит травник. — Поэтому они не стоят здесь долго. Тебе интересны травы? — снова спрашивает, будто ждёт, что ответ Сынмина всё-таки изменится. — Я не знаю... Да, — и он меняется. Сынмину впервые что-то настолько интересно. Будто он увидел смысл. Будто в травах нашёлся ответ на все вопросы. Травник улыбается. Мягко и осторожно, будто своей улыбкой боится спугнуть Сынмина. Но ему наоборот хочется только больше её видеть — в ней свобода и твёрдая уверенность в своей судьбе. — Расскажите мне ещё. Пожалуйста, — Сынминовы глаза горят. — В следующий раз, ладно? Вам пора возвращаться в деревню. Травник выходит из своего кабинета, оставляя Сынмина возле стеллажа. Затем возвращается один только Джисон. Сынмину стыдно смотреть ему в глаза, стыдно говорить, стыдно признаваться, что уставший разум выливал злобу на Джисона просто так. Стыдно оправдываться. Страшно извиняться. А Джисон оправданий и не ждёт. Не ждёт и извинений. Ведь в нём нет обиды — только любовь и забота, которых Сынмин, кажется, не заслужил. Лекарство травника вернуло Сынмину сон.