❁ ❁ ❁
Он не нашёл дорогу. Не нашёл сегодня, вчера и несколькими днями ранее. Она будто густым туманом взялась в воспоминаниях, спряталась под толщей воды, скрылась в ромашковом цветении, как маленькая корзинка Минхо, которую им часто подолгу приходилось искать. Ему. Джисону. Ведь Минхо никогда её не искал, говоря, что и без того знает, где корзинка. И в самом деле, временами, когда Джисон сдавался, Минхо находил её, будто с самого начала знал, будто ему уже давно ветер с ромашками нашептали, где его вещь. Но сейчас Минхо рядом нет, чтобы напомнить дорогу к полю. Джисон вспоминает, как в тот последний день он извинялся и предупреждал: Джисон забудет дорогу к полю. Он всё знал. Знал, что так случится, возможно даже, сам стал этому причиной. Хан вздыхает. Мог ли Минхо попросить Чана заставить его забыть? И если да, то зачем это ему? Настолько ревнует своё драгоценное поле, что готов заставить Хана не вспоминать? Но тогда не лучше ли было заставить забыть не только поле, но и самого Минхо, чтобы ничто больше не тянуло, не давило тяжёлым грузом? Кружевной тюль отбрасывает узорчатые тени на белую скатерть. Ваза на кухонном столе стоит пустая — Джисон давно перестал приносить ромашки с поля, ведь Ёнбок их не любит. Деревянные половицы скрипят от чужих шагов. Джисон снова вздыхает. А грубые руки с нежностью касаются ладони. — Хани, что случилось? Ты с каждым днём всё несчастнее, — Ёнбок садится рядом за стол, смотрит трепетно-солнечно. — Я не знаю... Прости, Ёнбок, мне так жаль... — у Джисона сердце болит так же сильно от стыда, как от тоски. Стыдно перед Ёнбоком. Ведь он тоскует по Минхо. — За что ты извиняешься, глупый? За грусть не нужно извиняться, её нужно рассеивать. Я помогу тебе, только скажи, как. А если не знаешь, давай вместе придумаем, — кружевная тень падает на его зацелованное солнцем лицо, оставляет узоры на золотых волосах. — Не получится, — шепчет, сжимает чужие ладони в своих. — Почему? — Я забыл дорогу к полю. — И что? Разве так сложно снова её найти? Ты же бывал там сотню раз. — Да, и теперь я не могу найти тропу. Её нет. Ни у меня в голове, ни в лесу — нигде нет. — Значит, пора забыть поле? — в голосе Ёнбока едва уловимая дрожь. Он чувствует? Он знает? Нет, не может знать, ведь Джисон ему ничего не говорил. А надо бы. Ему должно быть стыдно, ведь он так долго молчал о том, о чём молчать нельзя. — Ёнбок, дело не в поле. И на его светлом усыпанном поцелуями солнца лице появляется вековая печаль. Он чувствует. Он догадался. — А в чём тогда? — давит из себя улыбку. — Я там... на поле, встретил кое-кого. Прости, Ёнбок, правда, мне так жаль. Грубые руки сжимают такие же грубые. Ёнбок отворачивается, глубоко вдыхает. У него сердце болит, глаза щиплет. — Дай мне минутку, — просит. У Джисона тоже болит в груди. Он не найдёт Минхо и потеряет Ёнбока — эта мысль осела в голове, ранила острым лезвием. Прямо сейчас он косит их отношения, как высокую траву на поле — точеной косой, что и пальцы порезать можно. А Ёнбок смотрит на Джисона. В его глазах теперь едва уловимая печаль, но куда больше... облегчения? — Знал ведь, — улыбается, — что ты счастливый такой на поле не просто так ходишь. — Ёнбок, прости... — Я не сержусь, Хани, правда. Я верю тебе. Знаю, что дурного у тебя в мыслях не было. Просто так вышло, да? Видимо, такая судьба. И твоя, и моя — не быть нам вместе... — делает паузу. Не быть им вместе так долго, как хотелось бы, думает, наверное. — Тогда я желаю тебе счастья, Хани. Тебе и тому человеку... это он или она? А впрочем, не говори, не важно. Я желаю вам счастья. И всё улыбается. Легко и нежно. И тоски в этой улыбке почти нет. Он чувствовал, он знал, но он всё ещё улыбается Джисону. И в этом нет ничьей вины — просто так вышло. Джисон встретил Минхо. Он не перестал любить Ёнбока, не перестал любить каждую секунду вместе с ним, но так нельзя. Нельзя любить их обоих. И если всё-таки Джисон больше никогда не встретит Минхо, он хотя бы не будет ранить своей тоской солнечного мальчика Ли Ёнбока, который стал его первой, по-настоящему светлой и драгоценной любовью. Ведь Джисон тоже хочет ему счастья. — Спасибо... Прости. — Я простил тебя заранее, — смеётся трепетно-лучисто. А насколько заранее — не сказал. И Джисон не узнает. На этом их нежное солнечное «я люблю тебя» заканчивается. Неозвученное, невинно-искреннее последне-первое «я люблю тебя». — Если не можешь найти прямую дорогу к полю, иди в обход, — говорит Ёнбок, забирая свои руки из чужих. — Кто знает, может, в лесу есть тропы, о которых ты и не догадывался. — Спасибо. И они молчат. Долго, тоскливо, по-глупому неловко. — Мама расстроится, — вздыхает. — Ты ей тоже как сын. — Мне... — Жаль? Брось, пустое. Я ей всё объясню. Джисон качает головой. Ему правда жаль, но ещё больше... — Мне стыдно, — признаётся. — Тем более брось! Давай просто не будем исчезать, Хани. Останемся друг у друга. Не навсегда, но... — Хотя бы ненадолго? — продолжает Джисон. И Ёнбок кивает. Хотя бы ненадолго. Они понимают друг друга с полуслова. Они всё ещё любят, но больше не скажут этого вслух и не посмеют думать об этом. Чтобы не ранить друг друга. Чтобы не ранить себя. Такой глупый, но такой правильный Джисонов поступок. Такой глупый, но такой правильный Ёнбоков ответ. Джисон поворачивает дорожный указатель своей жизни, не зная, куда теперь приведёт его выбранная тропинка.❁ ❁ ❁
— Я забыл дорогу, — Джисоново лицо темнее тучи. — Сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить. И найти тоже не могу — боюсь, если слишком далеко в лес зайду, в самом деле заблужусь. — Значит, брось это. Зачем тебе на поле? Не надоело ещё ходить туда каждый день? — Сынмин жуёт травинку, меж пальцев вертит солнечные лучи — смотрит на тени. Снова его очередь пасти овец, а Джисон за компанию — ему-то делать нечего. — Ты не понимаешь. — Не понимаю. А знаешь, что ещё мне не понятно? — Сынмин не ждёт встречного вопроса от Джисона — только внимания его ждёт, и оно у него есть. — Что стало с Ёнбоком. Почему я не вижу вас вместе? Лето почти закончилось, вы разве не должны вместе домом заниматься? — смотрит внимательно, теперь уже не на свои руки, а на Джисоново лицо. — Нет, — отвечает. — Мы больше не будем вместе. — Как это? — Сынмин, мы с Ёнбоком больше не вместе, — Хан смотрит серьёзно, повторяет вдумчиво, чтобы и без объяснений понятно стало. Ведь объяснять ему не хочется. А у Сынмина в голове мелькает ядовитая мысль, от которой где-то в глубине него злорадно хихикает червячок детской зависти: «наигрались». Стало быть, Джисон взялся за ум-разум. Не так уж и долго его любовь к солнечному Ли Ёнбоку продержалась. — Значит, женишься? — спрашивает Сынмин, будто бы ища подтверждение своим едким мыслям. Понимает, что глупо и жестоко думает, что стоило бы брата поддержать, а не злорадствовать, но не может. Он всегда завидовал Джисону. Завидовал, что тот может любиться, с кем хочет. И завидовал тому, что у него есть Ёнбок. Ведь солнечного Ли Ёнбока все любят, а тот любит только Джисона. — Нет, — злорадство и яд разбиваются о непонимание. Как — нет? А что же тогда? — Не женюсь. Я встретил кое-кого. На поле, Сынмин. — Ты с Ёнбоком больше не вместе из-за того, что встретил кого-то на поле? — в голове складывается витраж из стёклышек-мыслей. Витиеватый и сложный — Сынмин начинает понимать, но вместе с тем понимает всё меньше. — Из-за незнакомца? — Он не незнакомец. — Едва ли вы знакомы так же хорошо, — колет. Сынмин бы и рад подкормить злорадство, но всё-таки любовь к брату у него выше детской зависти — он Джисону счастья желает, да только иногда совсем неудачно это показывает. Вот и сейчас упрекать начал, хотя на деле волнуется безмерно — Джисоново счастье покрошилось хлебной крошкой в курятник из-за незнакомого человека. Незнакомого Сынмину, но ведь и Джисон едва ли его знает. Ведь как можно узнать кого-то всего за одно неполное лето? Да ещё так, чтобы рвать связь со своим маленьким солнцем в лице Ёнбока. Ведь Сынмин знает, как сильно Джисон его любит, как ему трепетно-нежно на душе с Ёнбоком. И сам не раз думал — Ёнбок в их деревне, что то солнышко, его все любят, о нём все заботятся, о нём все говорят только хорошее. — Я знаю, что это глупо, — в Джисоновом голосе рябь и полынь. — Знаю, что, может, теряю их обоих. Но, Сынмин, разве я поступаю неправильно? Разве лучше было бы любить их обоих и тосковать по Минхо, будучи с Ёнбоком? «Минхо, значит», — скользнуло в голове. Теперь хотя бы Сынмин знает его имя. — Тогда, по-твоему, правильно будет тосковать по Ёнбоку? — Я не буду тосковать, — Хан качает головой. — Нет, вернее... Буду, но... не так. По-другому. И это будет честная тоска — мы были вместе, но больше не будем. Оставь я всё как есть, сделал бы больно Ёнбоку и себе. Он не заслужил того, чтобы быть одним из двух. Он всегда заслуживал быть единственным. — Не думаю, что он счастлив после твоего решения. — А я думаю, что он найдёт своё счастье. Я верю. «Всё так же по-детски наивный. Я завидую тебе, Хани», — липко мажет в мыслях. Наивный, но смелый. Всё выбирает для своей жизни извилистые тёмные тропы — дорога его и раньше не была широкой и светлой, но хотя бы можно было угадать, куда она приведёт — они бы выросли вместе с Ёнбоком, отстроили отчий дом Хани и зажили бы вместе. Возможно, кто-то в деревне так и не понял бы их, но совсем открыто осуждать не стали бы — они ведь оба сироты, кто бы их научил тому, что правильно? Джисон смелый. А Сынмин в себе всё не найдёт смелости. Чтобы снова вернуться в лес — к травнику, продолжить с ним разговор. И ещё меньше в нём смелости для разговора с дедом. Обо всём — о тяжёлом камне на плечах, что зовётся ответственность, о саднящих в горле ожиданиях, о давящих обязательствах и тянущих на дно старого колодца цепях, имя которым — будущее. Сынмин знает, чего от него ждут. Знает, к чему он должен стремиться. И оттого чувствует, что он всё глубже и глубже падает в этот колодец. У него нет свободы. Он не может выбрать другую тропинку, как Джисон. Ему позволена только широкая и светлая мощеная дорога. — Знаешь, Сынмин, — снова тоскливо обращается Джисон. — Ёнбок сказал мне поискать другие тропы. Я искал. Их нет. К ромашковому полю была одна дорога. Быть может, ты её вспомнишь? — Я в лес не пойду, — внутри всё переворачивается от мысли о дороге к полю. — Знаешь же. Пусть ромашковое поле запомнилось Сынмину цветущим озером, он не станет искать его. Не пойдёт в лес ради этого. Джисон показал Сынмину поле однажды, но с тех пор они вдвоём там больше не были — один только Джисон. Ведь Сынмин всё так же боится леса. Он не станет бродить по нему без цели, в надежде найти ту самую тропу, что приведёт их снова к полю. — Знаю... — отвечает Джисон, нервно перебирая пальцами траву. — Прости. Где-то вдалеке блели овцы. Ветер разносил над полем запах свежей травы и догорающего лета. Двое друзей больше не говорили ни о Ёнбоке, ни о ромашковом поле. Так оно и осталось нерешённым. Закончилось лето, пришла золотистая осень. Сезон урожаев и особенно тяжёлой работы. Поле рассеивает все лишние мысли, забирает всё внимание, а за работой времени на тоску не находится — ещё столько сделать нужно. Джисону некогда было и думать о Минхо, не то что пытаться вновь отыскать дорогу к полю — закончилось его безделье, пришло время деньги зарабатывать, помогая соседям. Не было времени и по Ёнбоку тосковать. Они виделись. Виделись в деревне, в пекарне, иногда на полях. Виделись у озера несколько раз. Здоровались. Почти не говорили. А что говорить? Прошла их весна, закончилось лето и настала осень — разошлись их дороги, а сами они выросли. Увяла первая любовь. Пусть отчасти соврут, если скажут, что в самом деле увяла. Просто Джисону не она нужна оказалась. А Ёнбок слишком хороший, чтобы не отпустить. Чтобы не понять. Потому он отпустил и понял. Солнечный, такой любимый весенний первоцвет, зацелованный светом. Сменилось золото серостью. Опала листва, намокла, слиплась на земле, слежалась под тяжёлой осенней влагой. Стали деревья острыми и голыми, одинокими и грустными. Пришло время идти за лекарствами для деревни. А Сынминов дедушка снова стал плох.❁ ❁ ❁
Лес всегда пугал Сынмина. Он там всё искал опасности, выискивал взглядом в лесной чаще диких кабанов и волков. Искал меж силуэтами деревьев огни глаз неведомых животных — а вдруг в лесу водится какая-то нежить, что вмиг заберёт его жизнь? Детские страхи глупые, но если уж перебираются во взрослое сознание, то оседают в нём накрепко, и тяжело потом переубедить. Сынмин где-то внутри и понимает — никто леса не боится, значит и ему не стоит. Но в детстве закошмаренный разум нанизал на образ леса столько угольно-чёрных бусин страха, что теперь и вовек не разбросать их по сознанию, чтобы потерялись где-нибудь по углам, как у всех. Так и душат тугими бусами на шее — ни разодрать, ни снять. И всё же Сынмин в лесу. С Джисоном они идут к дому травника, чтобы забрать у того лекарства. Месяц назад они уже приходили сюда — тогда и договорились, решили, какие лекарства деревне понадобятся в этом году. Дедушка уже тогда целый список накатал, но сказал внуку, что с травником лучше обсудить его — быть может, чего получше изобрёл или какие правки внесёт. У травника опыта побольше будет — добавил. Уж сколько лет деревне помогает. Сынмин боится леса. Но вместе с тем он готов пройти сквозь свой страх, готов зайти в самую глубину лесной чащи, чтобы встретиться в пропитанном чарами доме с его нестареющим хозяином. В травнике свобода и твёрдая уверенность в своей судьбе. То, чего Сынмину так не хватает... Нет, не то, не так он должен думать. У травника есть то, что Сынмину нужно — лекарства для односельчан. Чтобы эта зима не подкосила ничьё здоровье. Чтобы она не забрала ничью жизнь просто потому, что у них не оказалось лекарств. Сынмин со своим страхом борется ради других — не ради своих эгоистичных желаний. Не ради того, чтобы снова увидеть, как же всё-таки выглядит свобода. Не ради того, чтобы почувствовать её тёплый горько-сладкий травяной запах. Тропа едва различима среди опавшей, примятой дождями листвы. Сынмин не нашёл бы её сам, должно быть. Он смутно помнит дорогу, слишком боится леса. Поэтому Джисон рядом с ним — и помощник, и проводник, и просто друг, что не даёт забыться. — Погода дурацкая стала, — причитает Хани, — дожди и туманы сплошные. Повезло хоть сегодня — небо серое, но на дождь не похоже. — Зря ты это сказал, накаркаешь ещё ливень. — Да ну тебя, — смеётся. — Суеверный, что ли? Сынмин пожимает плечами. — Я бы и сам сходил, — говорит Джисон. — Тебе же не нравится лес. — Ты не обязан. Это вообще моя работа. Прости, что тащу тебя с собой из-за того, что мне страшно. — Да ладно, — отмахивается. — всё равно лекарств немало будет, самому нести трудно. Вот вместе и понесём. В прошлый раз... — и одёрнул себя. В прошлый раз он забирал лекарства с Ёнбоком. Джисон закусывает губу — думает, должно быть. — Вы виделись с ним? — не называя имени, ведь оба знают, о ком речь. — Конечно, — кивает Джисон. — Как мы можем не видеться? В одной же деревне живём. — Ну, может, вы избегаете друг друга. — С чего бы нам? — Не знаю, — Сынмин пожимает плечами. И будто бы вспомнив, спрашивает: — А что твой Минхо? И Джисон вдруг тухнет, как неровное пламя свечи на ветру. А что его Минхо? Они так и не виделись. Минхо исчез из жизни, но из памяти всё не уходил. И Джисону впору бы перестать тосковать, но он будто бы только больше тоскует день ото дня. И дорогу к полю больше не ищет — не найдёт ведь, и помощи просить не у кого. — Может, у Чана помощи попросить? — предлагает Сынмин, будто мысли читая. — Какое-нибудь зелье для памяти или что-то такое? — Я тоже об этом думал, — отвечает Джисон. — Хочу поговорить с ним сегодня. — А чем платить будешь? — Понадеюсь на его принципы, — прыскает. — Или помощь предложу. У него ведь сад большой, может, я там пригожусь как рабочая сила. Всё-таки бесплатно просить о таком как-то неправильно. Сынмин понимающе кивает и ловит себя на мысли: Джисон изменился. Теперь не рвётся искать, никуда не спешит. Будто бы смирился. Или просто устал. Лес серый и голый — деревья искорёженными фигурами нависают над ними, ветками разбивают серое небо на множество осколков. Тут пахнет сыростью и мхом, грибами и мокрой древесной корой. Сынмин не любит лес, боится его, он бы с радостью развернулся и что есть мочи помчался бы домой, в деревню. Но он упрямо идёт вперёд — к дому травника, сокрытому в этом страшном лесу. К сказочному каменному дому с белыми оконными рамами, кружевными тюлями и высокими книжными полками, что завалены книгами вперемешку с травами. Где-то совсем рядом с ними трещит ветка. Сынмин бросает короткий взгляд в сторону звука и замирает — оттуда на него двумя блестящим чёрными глазами смотрел огромный волк. Джисон следит за взглядом друга и тоже останавливается. — Ой... — слетает с его губ. А Сынмин и не дышит — страх сковал тяжёлыми цепями. Он не может отвести взгляда, пока два черных глаза смотрят на него, не мигая. И всё же где-то на периферии сознания вертится, что волк смотрит совсем беззлобно. Джисон делает осторожное движение, чтобы взять Сынмина за руку — успокоить хоть немного. Заметив чужое движение, волк срывается с места и исчезает где-то в лесной чаще. Пронесло. Сынминово сердце колотится, словно безумное. — Я умру здесь, если останусь. Мы можем пойти скорее? — едва выдавливает из себя, сжимая Джисонову ладонь крепко-крепко. — Конечно, — Хан твёрдо кивает. Он и сам не на шутку перепугался — по нему видно. К дому травника дошли быстро и молча. Джисон не отпускал Сынминову руку — да тот и не позволил бы отпустить. В недетском возрасте его преследуют детские страхи. Но Джисон принимает их без остатка — на то они и выросли братьями, чтобы быть друг другу поддержкой. Едва они переступили порог, на улице начался мелкий дождь, что совсем скоро разросся в ливень. Сынмин глянул на Джисона коротко, одними губами припоминая чужие слова: «суеверный». Джисон отмахивается. Травник наблюдает за молчаливой перепалкой с улыбкой — должно быть, догадывается. — Переждёте дождь здесь? — не столько спрашивает, сколько предлагает. И отказа травник не ждёт. А гостям и нечего отказываться — промокнуть до нитки осенним днём совсем не хочется, ведь так и заболеть недалеко. А Сынмин, по правде, и не только из-за дождя уходить не хочет. Ему компания травника приятна. — Переждём, — говорит Ким, устраиваясь на диване в кабинете. Джисон топчется рядом — не садится, нервничает. Он хочет попросить Чана об услуге, но отчего-то не может набраться смелости. — Джисон, что-то случилось? — травник замечает чужое волнение. Голос его мягок и приветлив, вопросом он не требует тотчас отвечать — лишь проявляет внимание. — Я могу чем-то помочь? — будто читает между строк. — Нет... — совсем тихо отвечает Джисон, но тотчас сам себя одергивает. — То есть, да... Я бы хотел попросить помощи. Или совета... — Я слушаю. — Знаешь, Минхо... Он не приходил к тебе в последнее время? Лицо травника едва меняется в выражении — будто он не знает, что ответить. — Что-то случилось? — как-то совсем натянуто спрашивает. — Дело в том, что-о-о... — тянет Джисон ещё немного, но в конце концов решается рассказать свою историю. О ромашковом поле и о встречах с Минхо. О подаренной ромашке, что уже который месяц прячется в кармане рубахи у сердца и не увядает. О забытой тропе к месту их встреч. Чан слушает внимательно, вдумчиво. Сынмин тоже весь превратился во слух — он едва ли знает треть от того, что рассказал Джисон в доме травника. Он не особо расспрашивал, считая, что придет время, и Джисон сам расскажет обо всём. Взгляд травника становится серьёзным, строгим. — Почему, по-твоему, ты забыл дорогу к полю? — Я не знаю, — честно признаётся Джисон. — У меня была мысль, что ты дал ему какое-то зелье, и он напоил меня им, — травник приподнимает бровь. — Но в тот день, когда он пришел, мы так и не ели вместе. Но я думаю, Минхо причастен к тому, что я забыл дорогу. В тот день он извинялся... — Почему ты так отчаянно хочешь найти дорогу к полю вновь? Почему хочешь встретить его? На этот вопрос Джисон не нашелся с ответом. Почему он хочет? Потому что Минхо стал его домом, его тихой гаванью, его тёплым и уютным местом, где никакие заботы и печали его не трогают. Потому что на ромашковом поле ему так же спокойно, как когда-то было спокойно в объятиях матери. Потому что едва уловимая улыбка Минхо светит в сотни раз ярче солнца и греет пуще алого костра холодным зимним вечером. Он поджимает губы в тонкую полоску и тупит взгляд в пол. Скажет всё это — и Чан с Сынмином точно посчитают его ненормальным. — Джисон, — вздыхает Чан, понимая, что ответа он не дождётся, — как ты думаешь, Минхо — человек? Джисон поднимает удивлённый взгляд на травника. — В смысле? — После всего, что ты рассказал... Как ты считаешь? Они виделись только на поле. Минхо всегда был молчалив, всегда был больше в своих мыслях. Часто хмурился, смотря на ромашки, будто услышал что-то нехорошее, хоть Джисон рядом с ним и молчал. Минхо всегда знал, где в россыпи белоснежных ромашек спрятана его корзинка, всегда знал, как долго Джисон пробыл на поле, и что он делал. Лишь единожды они встретились в доме травника. Рыжий кот потёрся о Джисонову ногу. Дуни — узнал его Хан. Из трёх котов травника этот рыжий кот с белой мордой и рыжим пятном на носу чаще всего подходил к Джисону. Джисон никогда не думал о том, что Минхо ведёт себя странно. Он принимал это как должное. Даже свои мысли о том, что Минхо мог стать причиной забытой дороги к ромашковому полю, он принимал как должное. Но разве мог бы Минхо стать причиной потери памяти, если бы был обычным человеком? Словно злобный дух из сказки, что гонит со своего поля. Гонит ни за что. Минхо — хозяин ромашкового поля? Дух? — Это значит, что я больше его не увижу? — голос оседает. В груди оседает тяжёлый комок страха. Если Минхо не захочет... Джисон не сможет его увидеть? Не сможет придти к полю? К этому ведёт Чан? Это он хочет сказать? — Нет, — спокойно говорит травник, едва успокаивая волну страха в чужой душе. — Я задал вопрос не для того, чтобы напугать тебя. Мне лишь любопытно, кем ты его считаешь. Кто он, по-твоему? — Дух? — отвечает неуверенно, больше с вопросом. Травник пожимает плечами. — По крайней мере, он не человек. Думаю, ты должен это знать, Джисон. Это не то, что я в праве говорить, но... Я верю, что ты поступишь правильно с этим знанием. Я не могу помочь тебе вспомнить дорогу — у меня нет таких зелий. Но если ты правда хочешь его найти... Дождись весны. Зимой тебе точно к полю не добраться — ещё заблудишься и замёрзнешь в лесу насмерть. А сейчас... Сейчас просто не время. — Откуда ты знаешь, что не время? Минхо бывает здесь? Я могу встретить его здесь? — в глазах Джисона теплится надежда. Такая светлая и искренняя. Травнику правда жаль её душить. Но он достаточно хорошо знает своего бога — сейчас не время. Бог не появится. Он исчезает на дни и месяцы и возвращается, когда захочет. Но захочет ли он теперь вернуться скоро? Когда Чан сам же ткнул его в чувства? Когда израненное божье сердце вновь закровоточило? Уж столько времени прошло с тех пор, как его сердце поросло ромашками. Но бог уже давно не появляется в доме травника. Или появляется, но Чан его не видит. Кто знает. — Джисон, послушай, — Чан осторожно кладёт руку на чужое плечо. — Для тебя зима, должно быть, безмерно длинный срок. Но для него — это пыль. Помнишь, что я говорил, когда мы впервые встретились? Те, кто неразрывно связан с чарами... — он замирает на полуслове. Джисон кивает — помнит. — Для него зима — лишь короткий сон. Понимаешь? И вновь кивает. Если честно, едва ли Джисон понимает. Но отчего-то по-другому он не может. Он верит Чану. — Переждите дождь. Я заварю чаю.