❁ ❁ ❁
Ком обиды засел в груди, а бесконечное «замолчите» полынной горечью осело на губах. Сынмину снился не кошмар, но от этого сна отчего-то остались такие смешанные тягостно-горестные чувства. Сынмин чувствует, как рука касается чего-то безмерно тёплого и шерстяного. Сквозь сон задаётся вопросом — что это? Потом в голове всплывает новая мысль — он ведь, кажется, уснул в доме травника пока они с Джисоном пережидали дождь? Снова уснул. И почему только Сынмина всегда клонит в сон тут? Он открывает глаза и натыкается взглядом на что-то большое и серое. А рука, что касалась чего-то тёплого, на самом деле оказалась закрытой в серый грубый мех, кажется, пса. Сынмин осторожно проводит пальцами по шерсти, зарываясь в неё поглубже. Тёплая и грубая, точно собачья. Если так подумать, Сынмин никогда не видел в доме травника собаки, только трёх котов. Он аккуратно садится на диване. Травник сидит за своим столом, Джисона в кабинете не видно — должно быть, пошёл куда-то ещё. В этом доме для них все двери открыты, и Сынмину до сих пор кажется это неправильно-правильным. — Проснулся? — Чан поворачивает голову, его лица касается мягкая улыбка. На одной щеке появляется заметная ямочка. Сынмин кивает. — У вас есть собака? — Собака? — улыбается. — Нет. Это волк. На улице дождь, поэтому он пришёл домой. — Волк? — Сынмин переводит взгляд на свою руку в серой шерсти. И правда, непривычный окрас для пса. — Волчонок, — подзывает травник, и большой серый волк тот час поднимается на ноги и подходит к своему хозяину. Он, должно быть, и не спал даже — просто лежал рядом с Сынмином, позволяя гостю гладить себя во сне. — Хороший мальчик, — улыбка Чана стала шире, и теперь уже на двух его щеках красовались ямочки — прямо как у Чонина, когда тот широко улыбался, учинив какое-то безобразие. Волк замахал хвостом, получая ласку от хозяина. — Какая интересная кличка для большого волка, — заметил Сынмин. — Не кличка, — поправил травник, — имя. — А разве есть разница? — Для нас — да. Большой серый волк вдруг повернул голову к Сынмину, уставился на него чёрными глазами, и Сынмин вспомнил чёрные волчьи глаза в лесу, что смотрели на него беззлобно, но внимательно. Сердце пропустило удар — отчего-то стало страшно. — Сынмин, ты боишься волков? — будто заметив переменившийся настрой, спрашивает травник. — Да, — машинально ответил он, отодвигаясь на дальний край дивана.— И диких кабанов. Всего, что водится в лесу и может причинить вред. — В этой части леса не водятся волки, — успокаивает Чан. — Тогда откуда у вас он? — Это фамильяр, — выдыхает травник. — Дух в форме животного, осколок человеческой души в волчьей шкуре. Он чешет волка за ухом, и тот прикрывает глаза, переключая внимание с Сынмина вновь на своего хозяина. Стало ли Сынмину легче, когда он узнал, что перед ним фамильяр? Разве что самую малость. Едва ли он понимает, что такое этот «фамильяр». Ему чары непонятны. Да и разве может человеческая душа быть разбита на осколки, чтобы один из них в волчью шкуру засунуть? Тогда уж неясно, кого Сынмину жалеть стоит — волка, чью шкуру использовали, или человека, у которого душу забрали. Сынмин смотрит, как чужие руки ходят по волчьей шерсти. На свои глупые вопросы он всё равно ответов не получит — ведь даже задавать их не будет. — А где Джисон? — На кухне. Обдумывает. — Вы дали ему совет, которого сложно придерживаться. — Я хочу помочь им обоим, — качает головой травник. — Но почему вы помогаете безвозмездно? Чан задерживает взгляд на Сынмине чуть дольше обычного, прежде чем подобрать слова для ответа: — Это моя попытка отплатить, — коротко и честно. Сынмин вряд ли понимает, но он просто кивает в ответ. Такой ответ его устраивает. И всё же травник продолжает: — Я лишь помогаю тому, кто должен заботиться о людях. Делаю это вместо него пока что. Сынмин поджимает губы. Травник сам так решил. Сам выбрал свою дорогу, его никто не обязывал. — Хочешь, я расскажу тебе о травах? — он меняет тему, и Сынмин не может отказаться. Ему в самом деле интересны травы. Сынмин подсаживается к травнику за стол, рассматривает рисунки в его книгах, слушает о лекарствах и рецептах. Большой серый волк крутится у ног, пока наконец не ложится спать возле кресла, что у камина. На диване мирно спят два кота — рыжий и рябой. Дождь давно уже закончился, но никто не спешит прощаться. Сынмин рядом с травником. А Джисон на кухне — рассматривает узорчатый тюль и всё думает о Минхо. Нужно дождаться весны?❁ ❁ ❁
— Я повторяю: нет. Убогая деревянная хижина кренится на бок. — Возвращайся домой. Морозный ветер забивается в щели оконных рам. — Зимой тебе здесь... — «не место» — должен был сказать, но не осмелится. Он не хочет быть понятым неправильно, пусть, по правде, здесь в любое время года не место для гостей — хижина чародея маленькая и убогая, она держится даже не на чарах — на физической силе, которую к ней прикладывают каждую весну в попытке подлатать щели и укрепить подъеденные временем брёвна. — ... будет холодно. Голые деревья разбивают небо на серые осколки. Зима вот-вот разразится снежной бурей. — Я хочу остаться, — перезвоном колокольчиков отвечает. Руки прячет под слоями одежды, покрасневшие нос и щёки зарывает в плетёный шарф. А на голове всё красуется его излюбленный золотой венок с жемчужными ягодами. — Я не вернусь туда. Чародей вздыхает. Он не сможет сделать дом теплее — даже если растопит печь вечером, к утру она выстынет, и эльф замёрзнет. В доме попросту нет столько одеял. Человеку всё равно — он живёт так годами, но эльфы хрупкие и теплолюбивые. Родной дом Хёнджина наверняка большой, богатый и тёплый — куда убогой хижине тягаться в комфорте со сказочным домом? До этого года и речи не шло о том, чтобы остаться тут на зиму. Так что же изменилось теперь? — Если ты настолько хочешь с ним увидеться, поселись у Чана на зиму. Его дом тёплый и... — Дело не в нём, — качает головой. С каждым его словом изо рта вылетает облачко пара. — Я боюсь, что следующей весной не увижу тебя, если уйду сейчас. — Почему? — ему бы в пору порадоваться таким словам, но эльф не как люди — он в своих словах двойные смыслы не таит. — Его сердце изменилось, почернело. Сам ведь знаешь, чаща совсем близко к хижине стала за эту осень. Я хочу остаться, чтобы... — Чтобы защитить меня от чащи, — продолжает чаровник. — Думаешь, она не тронет меня, если ты будешь рядом. Ведь ты эльф. Хёнджин кивает. Он эльф, а природа любит его. Вряд ли чаща навредит ему. А значит, и Чанбину не навредит — только если Хёнджин будет рядом постоянно. Они однажды уже залечивали алый ожог от папоротникового цвета, и Хёнджин, по правде, не готов вновь встретиться с чужой болью. И ещё больше он не готов и вовсе никогда больше не встретиться — если чаровник сгинет в чёрной лесной чаще. Оба понимают — других вариантов нет, выходит. Чанбин из хижины не уйдёт — ему просто некуда. В доме травника ему не рады, ведь бог там частый гость. И пусть сам травник с чародеем в дружественных отношениях, против своего бога он не пойдёт. Да Чанбин и сам к богу не пойдёт. — Тебе будет холодно. — Ничего страшного, это всего лишь одна зима. — Почему ты так уверен, что это лишь на одну зиму? Эльф пожимает плечами. — Чувствую. Это последняя зима. Сердце бога меняется, чернеет, лесная чаща ядовитой плесенью выедает жизнь из леса, но Хёнджин уверен, что им осталось пережить лишь одну зиму. И тут два исхода — либо бог умрёт, либо его спасут. Но кто и как спасёт — Хёнджин не знает. Просто чувствует. Кого так ядовито любит его бог, что его сердце так внезапно почернело? Хёнджин хотел бы знать ответ. Морозный ветер пробивается под слои одежды, касается кожи холодным дыханием. Эльф едва заметно дрожит — он уже замёрз. — Слишком большая жертва, — скорее для себя озвучивает чаровник, но Хёнджин цепляется за эти слова. — Идём в дом, ты продрог. — Ты думаешь, что прожить всего лишь одну зиму в холоде не стоит тебя? — Я не стою и опавшего с твоей головы волоса, Хёнджин, — отвечает. — Но это не так! — Разве? — в глазах чародея поровну печали и бесконечной любви. Эти глаза, что всегда остро смотрят на всё вокруг и часто даже на Хёнджина, сейчас уставше и тоскливо мажут по лицу эльфа, не задерживаясь ни на чём конкретном надолго. Хёнджина кольнуло в самое сердце. Всё живое любит эльфов, ведь по-другому не может. И Чанбин тоже любит, ведь иначе не может. Тогда почему его взгляд такой измученный, почему он так затравленно сейчас смотрит? — Почему ты говоришь так? — на сердце тяжёлым камнем падают чувства. — Пойдём в дом, Хёнджин. Ты продрог, — чаровник проходит рядом, направляясь к своей хижине. — Нет, я хочу знать, — эльф цепляется за предплечье, в глаза заглядывает. Вековые утопленные деревья в них чернеют и умирают. Пальцы эльфа тонкие и длинные, а руки нежные, но силы в них достаточно — он всё-таки мужчина. — Почему ты смотришь на меня так? — Ты ведь знаешь, — он останавливается, смотрит внимательно в глаза цвета ночного звёздного неба. В них луна и серебро звёзд, глубина иссиня-чёрной ночи. — Но я не понимаю. — И не нужно, Хёнджин, — грубая ладонь касается нежной щеки — едва ощутимо, будто боясь поцарапать тонкую кожу старыми мозолями. — Тебе это не нужно. Хёнджину бы прижаться щекой к этой грубой ладони, ему бы принять всю ту ласку, что чаровник ему дарит день ото дня, принять его любовь, но... Разве он имеет право? Разве может он принимать любовь, что предназначена кому-то другому, кому-то настоящему? Разве можно ему любить в ответ? Чанбин скользит рукой по золотым волосам, заправляя выбившуюся прядь за ухо, отводит взгляд. Тёплое дыхание паром стелется на морозном воздухе. — Пойдём, — повторяет сухо. И Хёнджин идёт за ним. Чёрная лесная чаща день за днём подкрадывается всё ближе. Хижина чаровника продувается морозным зимним ветром, а эльфийские одежды едва спасают от холода ночью. Папоротников цвет горит ночами — словно костры, призрачные огни вдалеке. Возле них бы согреться — да обожжешься. Чёрная земля под ногами ещё не пропитана кровью, но ядом травит молодые деревья, высасывает и без того уснувшую на зиму жизнь. Под белым снежным покрывалом едва можно разобрать, где заканчивается чаща и начинается привычный лес. Только едкой тревогой, что пробирает сердце возле чащи, и руководствуются. А вместе с тем Хёнджин всё ищет, но не находит. Где же его бог? Ромашковое поле укрыто переливающимся снежным одеялом — на нём ни единого следа. Сюда не ступала нога ни человека, ни даже зверя. Вот только если бога нет на поле и нет в доме травника — а там его точно нет, Хёнджин не раз заходил к Чану в поисках Минхо, — то где он? Бестелесным духом скитается по лесу? Но Хёнджин увидел бы его — эльф способен уловить божьи чары, на него мираж не действует. И всё же поле по-настоящему пустое. Морозный ветер продувает меховую шубу, ползёт по спине, обнимая эльфийские плечи. Хёнджин вздрагивает — холодно. Даже если ромашковое поле не спит под толщей снега, эльфу всё равно не услышать шёпот цветов — они не его сердца отголосок. Спустя годы он наконец начал понимать — бог слышит ромашковый шёпот, и всё злится оттого, ведь поле — отражение давно спрятанных в сердце чувств. Как и лесная чаща, что на деле таит в себе божьи страхи и отрицания. Ни поле, ни чаща никогда не были прихотью Минхо. Но если в своём поле он решил спрятаться, то от чащи отрёкся, не захотел и слышать о ней — как и обо всём, что в его душе притаилось по чёрным углам ядовитой плесенью. Божьи сожаления и секреты. Божья увядшая любовь и скорбь. Две стороны одной медали. — Минхо, — зовёт эльф, надеясь, что всё же бог его услышит. Быть может, он всё же здесь, но настолько не хочет быть увиденным, что Хёнджину и эльфийская кровь не помогает заметить присутствие бога. — Если ты здесь... можешь не отвечать, просто послушай. Этой зимой я остался с Чанбином. Я приходил к Чану множество раз, чтобы увидеть тебя. Но тебя всё нет... Знаешь, Минхо, я... я правда скучаю. Он не сказал, почему остался с чаровником. Не сказал, что лесная чаща уже почти на пороге старой покошенной хижины. Бог, должно быть, и не знает о том, насколько опасна и темна чаща. Иначе он бы не позволил ей существовать, Хёнджин верит — не позволил бы. Говорить то, о чём просил травник, не хочется. Не хочется подыгрывать в этом спектакле, главные роли в котором отданы кому-то другому. И всё же Хёнджин уже совершил ошибку — ему и вовсе не следовало сюда приходить, если он не хотел подыгрывать. Не стоило оставаться на зиму с Чанбином, не стоило связываться с божьим сердцем, просить чаровника о помощи ещё тогда. Не стоило своё собственное сердце сковывать чувствами, которым не суждено найти ответ. Но всё же Хёнджин здесь, и отказать просьбе Чана он не может. Чужие слова и внимательный ровный взгляд ясным образом засели в воспоминаниях. «Если ты скажешь ему это, он послушает. Я свои попытки истратил». И... «Прошу, Хёнджин. Эта зима может стать для него последней». И этого эльф боялся больше всего — ведь он и сам видел, что чаща всё ближе, что её чернота всё злее. Он сделает что угодно, лишь бы Минхо не исчез. Скажет что угодно. Даже если слова его будут противоречить чувствам. Ведь Хёнджин с самого начала знал, что так будет. Он ещё тогда почувствовал это. Джисону не суждено было оставаться рядом с мальчиком-полуэльфом. Но кто же знал, что судьба Джисона окажется настолько близко — и Хёнджин не знает, кого ему жаль больше. Джисона ли, ведь ему не посчастливилось сплести судьбу с Минхо, или же Феликса — ведь Хёнджин оказался прав, и мальчик-полуэльф остался сам. Или ему жаль себя? Ведь он оказался прав, а значит и самого в конце концов ждёт несчастье. — ... И он тоже скучает, — давит из себя, а вместе с тем что-то внутри него безнадёжно трескается и разбивается на хрустальные осколки. — Ждёт тебя. Тот мальчик... Джисон. Ищет. Всё приходит к Чану, тоже надеется тебя увидеть. Знаешь, Минхо... — эльф вдыхает морозный воздух, прикрывает глаза — решается. Говорит то, о чём травник его уже не просил. — Я бы не выдержал. Искать тебя, ждать тебя, надеяться на встречу. Ты ведь спрятал от него поле. Я бы забыл тебя, Минхо, если бы был на его месте, — с каждым словом изо рта вылетает облачко тёплого пара. — Но он не забывает... Врёт. Бессовестно и нагло врёт, ведь он не сдавался все эти долгие годы, ведь он, как и травник, мечтал о том, чтобы его бог жил. На месте Джисона он бы никогда не сдался, он бы искал и искал своего бога, он бы ради него что угодно сделал. Он ведь годами надеялся и ждал. И продолжает это делать даже сейчас — ждать, что Минхо придёт к нему, что улыбнётся наконец тоскливо Хёнджину, а не эльфу перед собой. Продолжает надеяться, что в божьем сердце есть для него место, пусть и давно знает, что там осталась одна лишь нелюбовь, а среди неё — разве что одинокой искрой теплится что-то к Джисону, чего Хёнджин от Минхо никогда не получит. С золотого венка на голове вот-вот опадет вся листва. Хёнджин ступает по снегу, оставляя за собой глубокие следы. Чистое белоснежное одеяло покрывается узорами от бесцельного брождения эльфа. — Ты можешь исчезнуть. Можешь спрятаться, сделать вид, что для тебя никого из нас не существует. Но тот мальчик запомнил тебя и забывать не намерен. Хёнджин не был уверен, что Минхо его слышит. Не был уверен, что он не говорит в пустоту или одним только ромашкам, сокрытым под плотным слоем снега. Морозный ветер с новой силой ударяет в лицо — будто бы гонит, напоминает, насколько теплолюбивы эльфы, пробирает до дрожи. Щиплет щёки и нос, кусает потемневшие пухлые губы. Хёнджин терпит холод — он не настолько хрупок, как другим кажется. Отогреется в доме чаровника, всего-то. — Упрямец, — вздыхает Хёнджин. Они оба — и бог, и тот мальчик. До невозможности упрямые. Один упрям в своём побеге, другой в своём поиске. Но с самого начала они не были в равных условиях. Если бог действительно захочет, Джисон не найдёт его. Он уже не может найти. Эльф уходит, не зная, услышал ли бог его слова, или всё же он проговорил всё это впустую. И всё же то, что происходит на ромашковом поле, навсегда остаётся здесь. Ромашки всё помнят. Так или иначе Минхо узнает о его словах. Холодный ветер всё подталкивал эльфа в спину, будто поторапливая. Несколько золотых листьев с драгоценного венка всё-таки остались на ромашковом поле.❁ ❁ ❁
Зима тянулась бесконечно длинным белым полотном. Работы в деревне зимой нет — Джисону даже помогать нечем, только и сидит днями дома или ходит с Сынмином в лес — к травнику. Всё надеется увидеть Минхо, пусть Чан уже столько раз сказал: не жди встречи с ним тут, без толку. А Джисон всё равно приходит. В его сердце поселилась робкая надежда. Тропу давно привалило снегом, но Джисон с Сынмином вновь и вновь протаптывают себе путь к дому, пропитанному чарами. И если Джисон приходит сюда всякий раз, чтобы узнать о Минхо хоть немного больше — Чан временами позволяет себе рассыпать горсть воспоминаний, — то зачем Сынмин следует за ним, Хан понять не может. Все лекарства для деревни они давно уже забрали. А лес всё ещё Сынмину не по нраву, и вряд ли это когда-нибудь изменится. — Тебе уже не страшно? — спрашивает Джисон, внимательно смотря на чужое лицо. Хотя едва ли это правда можно назвать лицом — Сынмин укутался так, что только глаза да нос выглядывают из-под вязаных шарфа и шапки. — Не по себе, — отвечает Ким. — Но теперь я хотя бы волков не боюсь, — бросает короткий взгляд в сторону. Возле тропы то и дело виднеются волчьи следы — Чанов Волчонок, должно быть, из интереса ходит сюда посмотреть на уже частых гостей. Ещё до того, как выпал первый снег, травник сказал, что волки в этой части леса не водятся — его Волчонок один тут. Сынмина это немного успокоило. Меж деревьев вдалеке наконец начал проглядываться силуэт коттеджа. — Иногда дорога к нему кажется невыносимо долгой, а иногда пролетает, будто и не было. Как думаешь, это тоже магия? — Джисон с интересом всматривается в даль, где всё чётче виднеется красная черепичная крыша. — Кто знает, — Сынмин пожимает плечами. — Чан говорил, что этот дом изначально принадлежал не ему. Быть может, предыдущий хозяин был волшебником? — А я думал, что это Чан дом построил. Сколько ему лет вообще? — Чану или дому? — смеётся Сынмин. — Обоим, — тоже прыскает Джисон. — Понятия не имею. Морозный воздух кусает щёки и носы, норовит пробраться под слои одежды с ветром, но идти им осталось совсем ничего — у мороза нет и шанса. Блестящий снег хрустит под ногами, холодными искрами сыпется с голых веток деревьев — присыпает белым плечи и шапки. Сынмин немного робко стучится в тяжёлую деревянную дверь. Вслед за скрипом открывающейся двери слышится приятный травников голос: — И вот вы снова здесь. Заходите, не мёрзните. По Сынминовой спине будто бы пробежалась какое-то странное, невнятное чувство, стоило ему переступить порог дома — непривычное, незнакомо-тревожное, совсем отличающееся от уже знакомого тепла и уюта, что окутывает с ног до головы в доме травника. Тревога, что обычно терялась по углам и путалась в чарах в этом доме, сейчас наоборот грязным комом прилипла к сердцу. Сынмин вдруг будто бы услышал чужие волнения — вот где-то за веником, что в углу, зашепталась моль: «Снова мальчишки пришли, хозяина дома беспокоят. Особенно тот, что за пазухой носит бессмертную ромашку»; совсем рядом, вверху, сидя на едва заметной прозрачной паутине ругались пауки: «Хозяина дома не видать уж давно, но голос его всё просит покоя». То тут, то там по дому шепталось всё живое и, казалось бы, неживое. Голоса были разными, слова тоже, но одно Сынмин отчётливо понимал: хозяин этого дома совершенно не рад тому, что двое людей то и дело приходят сюда. Или, по крайней мере, всё живое в этом доме вполне убеждено в этом. И хозяин дома не Чан. Сынмин застыл в дверях, как вкопанный. Лицо его стало едва ли не таким же белым, как снег на улице — тревога и страх прошибли тело почти что до дрожи. Неправильные, подпитанные чужим негодованием чувства тонкими нитками опутывали сознание, как старые приевшиеся кошмары, от которых Сынмин смог вновь отделаться с помощью трав. Впервые за всё время тёплый дом перестал согревать сердце — наоборот будто ушат холодной воды опрокинул. Чан осторожно положил руку на Сынминово плечо. — Что случилось? — рука крепкая и тёплая несильно сжала плечо. — Ты побледнел. — Я слышу... всякое, — и хотел бы соврать — да страшно. И промолчать было бы глупо — если им с Джисоном здесь не рады, то лучше уж сразу уйти. — Что ты слышишь? — Я не знаю... В доме всё перешёптывается: хозяин то, хозяин это... Чан, кто хозяин дома? Если нам здесь изначально не были рады, почему ты не говорил об этом так долго? Лицо травника переменилось — стало строгим и серьёзным. Тёплая рука так и осталась лежать на плече, согревая даже через слои одежды. — Я всегда рад вам. Я хозяин дома. Перешептывания прекратились, будто и не было. В доме вновь стало тепло и уютно, а липкая тревога отпала от сердца Сынмина. Что же это было? Он, должно быть, никогда не узнает. Джисон озадаченно склонил голову на бок. — Так кто хозяин дома-то? — Я, — отвечает Чан, убирая руку с чужого плеча. — Снимай шапку, раздевайся, Сынмин, снегом всего притрусило, — улыбается немного натянуто и будто извиняясь. — Но раньше это был кто-то другой же, да? — всё не унимается Хан. — Да, — Чан веником сметает снег с плетёного ковра на голый деревянный пол. — Раньше это был дом бога, — добавляет после паузы — видимо, обдумывал, нужно ли говорить что-то ещё. — Бога? — удивляется Сынмин. — Покровителя этих мест. Бога, — травник бросает взгляд на гостей, кивая, и встречается с непониманием на чужих лицах. — Сказки не выдумка — они лишь приукрашены. Что чары, что эльфы и лесные духи — всё имеет место быть. — Значит, о Минхо тоже есть сказки? — Джисон задумчиво всматривался в лицо травника — всё искал ответы на свои вопросы. Чан давно уже понял — вопросов у него безмерно много, но едва ли бог отвечал ему на них. А травник и ответил бы — да только не знает, может ли. Рассердится ли его бог, если он расскажет? — Есть, — всё же отвечает. Он всё сыпет для Джисона правду, как белую муку просеивает сквозь сито. Сито — страх провиниться перед богом, рассказав слишком много, но и желание поведать мальчишке всё-всё-всё. Травник так надеется, что божье счастье перед ним, что готов рассказать то, что при других условиях и не осмелился бы озвучить — про божье прошлое и то время, что они провели вместе. То, что травник сам узнал о боге, — он бы всё Джисону рассказал, да только не осмелится. Джисон удовлетворённо кивает. Больше не спрашивает — чувствует, должно быть, что травнику тяжело делиться правдой. Проходит не один час за разговорами — трое болтают о разном: о травах и лекарствах, о детстве в деревне и золотисто-красных яблоках, о солнечных улыбках за пазухой и ледяных руках без варежек и перчаток. Зима тянулась бесконечно длинным белым полотном, но этой зимой двое деревенских мальчишек принесли в дом травника уже подзабытое тут тепло людской дружбы. И пусть каждый был в этом доме по разным причинам, за улыбками скрывал свои страхи и боли, дружба эта обещала быть крепкой и долгой. А вместе с дружбой расцветала и уверенность в боязливых сердцах. Этой зимой дом в глубине леса по-настоящему стал домом травника.