❁ ❁ ❁
Когда-то давным-давно жил на этих землях юный бог. Ласковый и добрый — он не сторонился людей, наоборот, тянулся к ним, любил их, хотел знать всё об их жизни. Поэтому он взялся покровительствовать над маленькой молодой деревней. Вместе с людьми собирал золотые колосья хлеба на полях, красные яблоки в садах, что так бережно люди растили своими руками. За что ни брался — во всём был хорош: и рыбарем удалым был, и охотником, и даже с пасекой справлялся. Но от людей он всё же был далёк — божье сердце отличается от людского, в нём нет столько зла, нет жадности и эгоизма, нет двойных смыслов. Бог был простым и светлым — а люди сложными, и поровну в них было что добра, что зла. И люди чувствовали это, а бог и сам знал — он может подойти сколь угодно близко, но понять и быть понятым сам никогда не сможет. Не один десяток лет прошёл вот так. На расстоянии вытянутой руки юный бог находился подле людей, помогал им и в благодарность получал различные подарки: то корзину яблок ему старики оставят, то пойманного зайца охотник отдаст, то дети венков наплетут — красивых, пышных, солнечно-тёплых и ярких — и наденут на божью голову. Бог знал каждого человека в деревне, несколько поколений выросли и постарели на его глазах. Но сердце его не знало перемен — люди его всё же сторонились, а сам он боялся делать шаг навстречу. Была между ними разница, и ничем её не скроешь. И всё же однажды дрогнуло божье сердце — он влюбился в мальчика, что пас овец на любимом божьем поле. Вот только смелости в боге не нашлось, чтобы предстать перед мальчишкой. Он лишь годами наблюдал — бестелесным духом бродил, смотрел, как мальчик становится юношей, а юноша — мужчиной. Смотрел, как расцветает чужое сердце любовью, как влюблённо чужие глаза смотрят на юную невесту, как по-отцовски нежно чужие руки баюкают родных детей. Смотрел, как мужчина становится старцем. Бойкая, как летний шаловливый ветер, нежная, как весенний цвет — молодая жена была ему под стать. Матерью она была ласковой и доброй, а постарев, сделалась мудрой и любящей свекровью и тёщей. А божья любовь была безответна, и никогда взаимности ей не видать. Заболело божье сердце, поросло ромашками. Поросло ромашками и его любимое поле. А когда возлюбленного бога не стало, разбилось его сердце, закровоточило, заныло. Любовь погибла, а на её месте живым шепчущим озером выросло ромашковое поле. Бог погибал — в нём всё чернилась скорбь, в его груди всё кровоточило поросшее ромашками сердце. Очернилась душа сожалением. Перестал бог к людям ходить. Перестал деревне помогать. И вскоре о нём люди забыли — будто и не было никогда. Только поле ромашковое стали обходить — будто бы чувствовали, что не место там чужакам, что не зря шепчутся там ромашки, а в душе неспокойно становится, стоит только ступить на ту землю. Растеряв всю свою любовь, с раненым сердцем и болью в душе, остался бог наедине со своими печалями и скорбью. Уснула в нём ласка, уснуло добро. Сделался бог безразличным. А ромашковое поле спряталось в лесу, будто надеясь, что так его снова не ранят. И всё шептало богу о чувствах, от которых тот отрёкся.❁ ❁ ❁
Джисон смотрел на травника долго и внимательно. Тот говорил размеренно и ровно, и всё же он был как никогда серьёзен. Каждое его слово имело вес. Каждое слово имело цену, и Джисон, по правде, едва ли осознавал, насколько высока эта цена. — Я знаю эту историю, — сказал Хан, когда травник закончил. — Не эту её версию, но... Это похоже на ту сказку, что Сынминов дедушка рассказывал для нас и нашего младшего брата. Только сюжет совсем не тот... — Джисон, — Чан качает головой, — как ты думаешь, зачем я рассказал тебе это? — Чтобы я усвоил какую-то мораль? Травник вновь качает головой. — То, что я рассказал тебе, случилось когда-то на самом деле. Ромашковое поле, что ты пытаешься найти, — поросшее цветами сердце бога. Подумай, случайна ли твоя встреча с Минхо именно на том поле? Джисон поджал губы. — Если я пойду туда сейчас, то найду его? Найдёт ли он поле? Найдёт ли там Минхо? — Кто знает. Джисон поднимается из-за стола. Во взгляде травника поровну усталости и глупой надежды — быть может, этому мальчику и его богу всё-таки суждено встретиться вновь. Быть может, Минхо не настолько отчаялся в своём отрицании. Быть может, Чан сможет наконец отплатить за всё то добро, что было сделано для него. — Пожалуйста, проведи Сынмина до дома, если я не вернусь до сумерек. Он ведь боится леса. Травник кивает. — Джисон, — окликает он напоследок. — У каждого бога есть имя, и у хозяина поля тоже. Запомни это. Быстрые шаги превращаются в бег, стоит только дому травника исчезнуть за деревьями. Джисон бежит так быстро, как никогда прежде. Случайна ли его встреча с Минхо на том поле? Нет. Конечно, нет. Если когда-то это поле было божьим сердцем, если сейчас это поле всё ещё его сердце, то их встреча там просто не могла быть случайностью. Если Минхо лесной дух, то как бы ещё Джисон смог познакомиться с ним, не будь это божьим благословением? Этому безвестному богу Джисон будет благодарен по гроб жизни за встречу с Минхо. В воспоминаниях дорога к ромашковому полю всё не появлялась, но Джисону уже всё равно — он ищет дорогу не головой, а сердцем, бежит меж деревьев, не обращая внимания на тропы. Он просто чувствует. Чувствует, что бежать нужно именно сюда, царапая руки сухими ветками, спотыкаясь о голые корни. И в конце концов он находит поле. Цветущее ромашками ранней весной, когда ещё даже не весь снег растаял, оно встречает Джисона одиноким молчанием. Солнце искрит и целует белые лепестки цветов, но холодный ветер и голые деревья не дают забыть, что вокруг вовсе не лето, а ранняя весна. Он нашёл поле, но Минхо здесь нет. Джисон идёт между ромашками к середине огромного поля. Он уставше садится на холодную землю — бежал так долго, что теперь с трудом дышит. Поле молчит. Но оно такое знакомое и родное. Джисон раскидывает руки в стороны и теперь уже падает в цветы полностью. — Я всё равно тебя найду, — шепчет. Правой рукой касается нежных лепестков ромашек, опускается вниз к стеблям и вдруг пальцы касаются чего-то странного и твёрдого. Он берёт вещицу в руки, рассматривает. Игрушечный деревянный человечек. У Джисона был такой, когда он был совсем маленьким. Но деревянного человечка он потерял после смерти родителей. Водными брызгами перед глазами замелькало далёкое прошлое. Мягкий голос, словно кошачье мурлыканье. Добрые глаза, в которых утонула вековая печаль. Незнакомец, что будто волшебством залечил раны на ободранных руках и вывел к дому. Незнакомец, что говорил странные и сложные слова, будто старец. Незнакомец, что научил рвать ромашки правильно. Акварельными разводами детские воспоминания наслаивались одно на другое. Хозяин поля, что позволил нарвать огромный букет для родителей, и которому Джисон взамен подарил свою единственную игрушку, драгоценное сокровище — резного человечка. Последний подарок родителей. Но он того стоил — ведь той ночью родители ему приснились. Именно этого человечка Джисон сейчас держал в руках — будто бы не тронутого временем. Незнакомец, что говорил, что дом — необязательно место. Незнакомец, что звал его по имени на ромашковом поле ранней весной — тогда, когда поле цвести не должно, когда снег ещё не расстаял, а морозный ветер пощипывал щёки. Незнакомец, что никогда не принимал ромашковые букеты и венки, никогда не срывал ромашки сам. Незнакомец, что всегда говорил идти домой, всегда всё знал и всегда молчаливо слушал. Джисон встречал его так много раз, но никогда не знал его имени. Джисон знакомился с ним вновь и вновь, но всякий раз забывал его лицо. Размазанные воспоминания сменились яркими и чёткими. Минхо, в чьих глазах тонуло солнце и плескалась скорбь. Минхо, что хмурил брови, смотря на ромашки, будто те говорили что-то плохое. Минхо, что всегда знал, где в ромашках спрятана его корзинка, что всегда знал, как долго Джисон пробыл на поле. Минхо, что никогда не срывал ромашки сам. Минхо, что говорил, будто старец, что больше молчал и слушал, нежели рассказывал о себе. Минхо, что из раза в раз повторял: «на многие вопросы я не могу ответить». Минхо, чей голос нежный и ласковый, точно кошачье мурлыканье, а не человеческая речь. Минхо, что подарил Джисону неувядающую ромашку на прощание. Ли Минхо. У каждого бога есть имя, и у хозяина поля тоже. Имя бога, чьё сердце поросло ромашками — Ли Минхо. А Джисон и не сразу понял, к чему Чан так внезапно заговорил о богах. А всё оказалось куда проще — ведь Минхо не всего лишь лесной дух, он и есть бог, он и есть тот, чьё сердце поросло ромашками. — Минхо! — Джисон вскакивает на ноги, сжимая в руке резного деревянного человечка. — Ли Минхо! — он оглядывается по сторонам, ищет. Ромашковое поле волнуется, шумит — и Джисон впервые слышит обрывочные фразы, что разносит ветер. — Ты подарил мне ромашку тогда! Я забрал её, но знаешь что?! Я не приму! Джисон достаёт из нагрудного кармана ромашку — она не увяла без воды, не увяла за долгие осень и зиму. Хан носил её у сердца — первый и последний подарок от Минхо. — Она твоя, Минхо, слышишь?! А своего человечка я наоборот забираю, ведь ты и его не принял! Я помню тебя, слышишь?! Помню, как ты вывел меня из леса, как залечил руки! Помню, как ты научил меня рвать ромашки! Помню, как ты множество раз отсылал меня домой, когда я был ещё ребёнком! Минхо, я всё помню, слышишь?! — Джисон кричал, почти надрываясь. Ромашковое поле шумело и волновалось вместе с ним. — Я помню, как ты звал меня по имени ранней весной, такой же, как сейчас! Я всё вспомнил! Слышишь, Минхо?! Теперь я не забуду! В правой руке Джисон сжимал деревянного человечка — крепко, до белеющих костяшек пальцев. В левой руке он осторожно держал ромашку — будто бы боясь навредить хрупкому цветку. — Я люблю тебя, Минхо! Я не тот человек из сказки, знаю! Но я всё равно люблю тебя! Очень-очень сильно! И я не женюсь! Даже если больше никогда тебя не увижу, всё равно не женюсь! Джисон оглядывается по сторонам, бегает среди ромашек — всё ищет, задыхается, смеётся от собственной глупости. — В нашу первую встречу ты сказал, что это твоё поле... Я думал, что ты его хозяин, Минхо... — едва дыша, проговаривает Джисон. — Но я ошибался. Поле — это твоё сердце. Извини, что я так долго не понимал. Извини, что никогда тебя не слушал. Но я не послушаю, если ты вновь меня прогонишь, слышишь?! Извини и за это, Минхо! Джисон смотрит по сторонам, всматривается вдаль и не видит Минхо. В конце концов он приходит к старому ветвистому дубу — даже без листвы он всё так же огромен и могуч. Джисон сжимает деревянного человечка всё крепче. — Я нашёл тебя, — говорит. Красивый, будто вышел из сказки, он смотрел на Джисона тёмными глазами, рассеянно рассматривая его лицо, но упрямо избегая встречи взглядами. — Я нашёл тебя, Минхо, — повторяет Джисон, подходя всё ближе. Хан улыбается слепяще, наивно и искренне. Никто так не улыбается, кроме детей — они ещё всех тягот жизни не познали, им нечего печалиться. Как только в нём сохранилась эта детская улыбка? Как эту наивность и свет не убило взросление? Джисон всё так же искренен, как много лет назад. И Минхо понимает — он влюблён. От кончиков пальцев до самых кончиков волос, всё в нём влюблено в этого взрослого ребёнка с наивной солнечной улыбкой. Джисон протягивает богу ромашку — такую хрупкую и нежную. — Она твоя. Я не приму, — говорит Хан. Минхо прыскает со смеху. — Ты даже не представляешь, какой боли мне стоило подарить тебе эту ромашку. — Не представляю, — отвечает Джисон. — Извини, ты зря это сделал. — Ничего страшного, — смеётся Минхо и берёт свою ромашку. В божьих руках цветок вспыхивает и исчезает, сгорая. Джисон смотрит на это ошарашенно. А бог всё улыбается. Зачем ему зачарованная ромашка, когда всё поле в них? — Иди сюда, — божьи руки втягивают за плечи в объятия. Вдруг в лицо ударяет по-летнему тёплый ветер. Джисон обнимает Минхо, жмурится. А Минхо наоборот смотрит. Смотрит на то, как ромашки за Джисоновой спиной исчезают, как лепестки вихрем поднимаются и кружат над полем и вокруг них. Джисоново сердце колотится, как загнанный заяц. И сердце Минхо наконец тоже вновь начинает биться. Его ромашки смеются — звонко и лучисто, искренне и счастливо. И их смех разносится вместе с ветром и лепестками над полем. Поле расцветает пышным разномастным весенним цветом. Ромашки исчезли. Божье сердце больше не кровоточит. Вековые раны наконец затянулись. Минхо любит. По-настоящему любит. Любит так, как не знал, что умеет — живо и искренне, но что важнее — взаимно. Джисон тоже любит. Старый ветвистый дуб за спиной впервые заговорил. Зашумел и лес вокруг. А поле, что когда-то было ромашковым, теперь безмолвно — ему нет нужды говорить за бога. Отныне он сам будет говорить о своих чувствах. — Спасибо, — шепчет Минхо. А лес смеётся: не за что, любимый боже.❁ ❁ ❁
Вместе с ромашковым цветом исчезает и лесная чаща — рассыпаются в прах плотоядные цветы и обглоданные кости, оживают чёрные деревья. Исчезает зловонный смрад смерти. А цветущие папоротники сияют золотом — не горят. Чаровник наблюдает за тем, как яд постепенно исчезает из леса, будто никогда и не было. И ему впервые становится легко на сердце. Его эльф был прав — эта зима была последней. И пусть верить богу было сложно, но он верил эльфу.❁ ❁ ❁
Божье сердце исцелилось. В предрассветных лучах поздней весной белоснежный агнец приходит на поле. Щиплет траву и цветы, скачет вокруг, будто бы играючись. Светлое невинное создание, он слишком долго жил там, где не выживали даже волки. Агнец скачет по росе, и поднятые бегом капли переливаются в лунном свете тысячами звёзд, разбросанными по траве. Находит ромашковый венок, что будто бы случайно кто-то здесь оставил — пышный, красивый, свежий, словно его только-только сплели. Останавливается. Чьи-то руки бережно надевают венок на голову агнца, гладят ласково, касаются белоснежной мягкой шерсти. «Спасибо, — шепчет. — И прости, что так долго». Агнец с ромашковым венком на голове исчезает. Бог отпустил его. Отпустил свою первую любовь. Сынмин открывает глаза. Травник привычно сидит за своим столом при свечах — выписывает что-то в дневник. Рядом с ним на столе умывается рыжий кот — то ли Суни, то ли Дуни. — Ты хоть иногда спишь? — спрашивает Сынмин, лениво поглаживая серую волчью шерсть. Волчонок снова лежит под боком. — У меня много работы, — отвечает травник, перелистывая страницу и продолжая что-то писать. Старые настенные часы размеренно тикали в стороне, показывая четыре часа. — Это какой же? — Я ведь должен научить тебя всему, — он перестаёт писать и поворачивает голову к Сынмину. На лице мягкая улыбка, но под глазами залегли синяки. — С самого начала. — Не торопись, — зевает сонно, — у тебя ещё полно времени, чтобы научить меня. Я никуда не денусь. — И то верно, — улыбается травник, наблюдая, как юноша вновь проваливается в сон. — И всё же я хочу дать тебе всё как можно раньше, — продолжает он полушепотом, когда снова слышит размеренное сопение.