Шоу Морока

      «Как нелепо. Прямо-таки по-шутовски».       Либо он был с закрытыми глазами, либо глаз не было. Увидеть говорившего он не мог. Попытался протянуть руку, чтобы изучить пространство вокруг, но вместо тела откликнулась пустота. Попробовал пошевелиться. Безрезультатно. Мыслей совершенно не было, звенящая тишина создавала странный вакуум. Где-то далеко что-то барабанило и кричало, рвалось наружу всеми силами. Но ор как будто шёл из-под толщи воды, и казался таким неважным, что вызывал лишь слабый отклик недовольства — ничтожную толику того, ради чего безудержно колотило сознание изнутри.       «Ты хочешь жить?»       Он не мог разобрать услышанное, не мог сделать большего, чем пропустить через себя набор звуков. Ничего не было. Ни эмоций, ни чувств, ни понимания происходящего. Однако протесты под корой мозга прекратились, удары стихли. Он точно знал одно — он ничего не говорил, но собственный голос точно ответил:       «Да».       Как долго не было изменений? Как долго мятежник протестовал и порочил тишину? Он не знал. Он просто существовал. И вскоре последовало продолжение.       «Мне жаль, что Судьба так нелепо тебя убила. Я хочу продолжения шоу».       Ему показалось, что нечто выхватило его из вакуума, и тут же барьер, сдерживающий напоминания о былой жизни, рухнул под натиском неведомой силы. Голова чуть не взорвалась от потока ликования, ужаса, волнения, быстрого анализа и победоносных криков мятежника. Он почувствовал, как стираются границы между его существом и сутью протестанта, и они объединяются в одно целое.       Шут открыл глаза, хотя вроде как умер. Он стоял посреди шумной площади и таращился на равнодушных к нему людей. А потом пекарь накормил беспризорника, хотя тот что-то мямлил, пытаясь извиниться, а не взять хлеб, после Помои увлекли в свои игры, камень разбил окно второго этажа большого поместья, а фонарщик зажёг фонарь. Не было только Мутных, однако память упрямо не давала ответа, почему их присутствие было так важно.       И всё началось заново.       А он медленно скатывался в бездну ужаса, непонимания и отчаяния. Он помнил свою смерть, и кроме неё в сознании не было ничего иного. А мир в ответ на вопросы твердил:       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил.       — Ты меня обанкротишь.       — Что замер, Король помоев?       — Возвращайтесь в ад!       — Да будет свет.       Он помнил свою смерть.       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил.       — Ты меня обанкротишь.       — Что замер, Король помоев?       — Возвращайтесь в ад!       — Да будет свет.        Он помнил, как колёса повозки раздавили ему голову. Как лилась кровь вперемешку с раздробленными костями и мозгом.       Но день за днём мальчик оказывался в том же месте, что и всегда. Живой и никчёмный. Менялось только одно — Шут всё больше замолкал, а его взгляд лихорадочнее бегал туда-сюда. Он вряд ли видел что-то, кроме роковой повозки и собственного трупа. Он вряд ли слышал что-то, кроме: «Я хочу видеть продолжение шоу».       И вскоре изнемождённый разум нашёл единственное верное решение.       Он сразу выбрал место — дом, обвитый легендами об обитании Дьявола. Необъяснимая тяга к нему даже помогла, не заставляя перебирать варианты. Белая штукатурка окрасила кончики пальцев, когда он нагнулся с верхушки четвёртого «яруса» и провёл рукой по стене. Должно хватить.       Улицы излучали странную атмосферу, становившуюся сверху только ощутимее. Шут наклонил голову, упёр взор куда-то вдаль и начал перебирать в памяти осколки воспоминаний. Говор монашек. Вкус стряпни пекаря. Вспышки фонарей от уголька фонарщика. Его смерть. Тот голос.       Его смерть. Он должен быть мёртв. Так правильно. Он и без того слишком отличается от других. Он дефект. Он давно понял.       Мальчишка сделал шаг, молча, без единого вскрика, с блуждающим взором. Тело ухнуло вниз. Картина улиц размылась, стала неразборчивым пятном красок. Время будто замедлилось. Кто-то пытался предотвратить его падение. Мальчишка знал это. Но он должен был умереть. Непоколебимая уверенность оборвала связи со «спасителем» как нити на марионетке. На душе вдруг стало спокойно. Он ведь уже ничего не изменит, как не изменит никто другой. Столкновение с землёй было более чем жёстким, а значит, этого было достаточно. Шут с характерным шлепком распластался о мостовую и больше не двинулся. Высоты четырёх «ярусов» хватило, чтобы отрицание собственной сути и непринятие жизни стали чем-то большим, чем мыслями в голове беспризорника.        Если бы кто-то пригляделся, он бы заметил на изуродованном лице оборвыша улыбку или даже насмешливую ухмылку. Потому что Шут победил. Он умер. Он обманул целый свет, ведь знал — убийство себя по собственной воле гораздо значительнее нелепой смерти. Жизнь покинула его, и на этот раз — навсегда.

***

      Граф сидел у огня с бутылкой в руке, расстегнув пару верхних пуговиц рубашки. Пламя в камине почти потухло, холод и сквозняки, безраздельно властвующие над поместьем, отбирали последние крохи тепла. Он сделал большой глоток. Питья в бутылке почти не осталось. Плохо. Это была последняя бутылка из личного погреба, теперь надо брать из гостевого — похуже. Элис будет против.       Была бы против.       Граф судорожно вздохнул, топя приступ резкой душевной боли в ещё одном глотке. Стало почти сносно. Почти.       — Мой лорд, — раздалось откуда-то со стороны входа. Не получив ни разрешения пройти, ни отказа, слуга оставался в дверях. — Поиски не дали результатов. Он… — слуга замешкался, подбирая более деликатные слова. — Король считает неблагоразумным тратить столько средств на поиски Вашего сына, сир. Инспектор уже отзывает поисковые группы, он сочувствует Вашей потере и…       — Вон, — хрипло прошептал граф, а потом громче: — Вон!       Поспешно извинившись и скрывшись в коридорах имения, в шутку называемого тортом за счёт нескольких этажей, уменьшающихся к верхушке.       Граф осушил бутыль до дна и отшвырнул в сторону. Он ненавидел в этом доме всё. Белую побелку — она слишком блестела, ходы внутри особняка — в них всегда легко было заплутать, портреты — на них… Он с резью в глазах сказал это самому себе: на них Элис и Оскар. Жена и наследник. Любимая и сын. На них его семья, которой больше нет.        Когда Оскар исчез, он предчувствовал угрозу гораздо большую, чем похищение с требованием выкупа. Потому что даже спустя месяцы о сыне не было никаких вестей. Ни одной записки с шантажом или загадочного посыльного, только неизвестность. Какому чудовищу и для каких целей потребовался невинный мальчик? Сына не нашли, и даже король, который выражал желание закрепить дружбу с графом браком своей дочери с Оскаром, сдался. Оскар мог стать королём. Мог просто быть рядом прямо сейчас, показывать фокусы матери и смеяться над какой-нибудь шуткой, которую сам и выдумал. Горло сжимало, и только поэтому граф не закричал в приступе отчаянья. Осколки разбившегося счастья глубоко врезались в сердце, жажда спасения, наконец, умерла. Бороться не было смысла. Надежда, даже призрачный её луч, тщательно оберегаемый от жестокой правды, потухла.       Элис вынашивала второго ребёнка, и в ночь после той, когда Оскар пропал из собственных покоев, потеряла дитя. Скорбить по двум сыновьям было выше её сил. Она угасала, прячась в чёрных вуалях и закрываясь от него. В один день, после череды проверок притонов работорговцев и тянущихся друг за другом всё менее обнадёживающими заверениями в успехе поисков, она переодела чёрное на привычный наряд. Даже достала из сундуков фамильное колье, нарядившись словно на бал. Громко распевая одну ей известную песню, она подошла к мужу в кресле, села ему на колени и умерла. Сначала он думал, что уснула, но через десять минут понял — Элис не дышала. Передозировка лауданумом*, что она принимала от бессонницы, убила жену у него на руках.       Надо срочно выпить. Слишком больно помнить. Слишком больно жить без неё и Оскара.       Он пригладил чёрные волосы, кивнул завешанным тряпками картинам с лицами родных и вспомнил то, что вспоминать не желал даже под опьянением и «лекарством». Парень на главной площади, показывающий кукольные представления. Среди кукол был Оскар. Он знал это, Элис тоже. Они сошли с ума, когда каждый день ходили посмотреть на бессмысленные сценки и декорации, повторяющие окружение. А всё из-за сына конюха, который первым распознал молодого господина на маленькой сцене. Кукловод игнорировал расспросы о столь точном совпадении. Он был похож на паука, сидящего в своей паутине и принимающего в гости мух. Графа считали безумцем, не верили и утешали, но однажды он выпалил кукольной версии своего сына:       — Теперь ты никто. Теперь ты… кукла. Почему?!       И ему показалось, всего на мгновение, что игрушка на нитках заглянула ему в глаза.       Больше они не приходили. Потом умерла Элис. Граф остался один в огромном особняке, наполненном призраками счастливого прошлого и разбитыми мечтами несбывшегося будущего. Будущего вместе. С сыном и женой, а потом, может, с ещё одним наследником. Оскар занял бы трон, когда король решил бы уйти на покой. Элис бы пела по вечерам и плела кружева, а второй ребёнок только сделал бы их жизнь лучше.       Он один.       Граф вытянул из кармана заряженный револьвер, равнодушно смотря на тлеющие угли в камине, и выстрелил себе в висок.