And there was no dance, / no holy place / from which we were absent

Весной, когда все ещё были живы, когда цветы кизила за окном собирались в розово-кремовые моря, Джулиан объявил литературное соревнование для нас. Чарльз и Камилла, призрачно бледные и элегантные, сидели слева от меня, сгорбившийся Банни - позади, темная макушка Генри склонилась над листами с его записями передо мной, а справа находился Фрэнсис в своём нелепом пенсне и чёрном пальто: всё это делало его похожим на какого-нибудь доктора викторианской эпохи. Пожалуй, такое сравнение было преувеличением, потому что только вчера я слышал, как он на полном серьёзе спрашивал у Генри совета о том, как лучше сбалансировать все виды гумора для меланхолика. Чудо, что он ещё не пришёл на занятия, весь покрытый пиявками. Обшитые темным деревом стены кабинета греческого осветились вокруг Джулиана, будто облитые жидким золотом, когда тот поднял свой экземпляр трагедии Эсхила "Προμηθεὺς Δεσμώτης" и начал: - Сразу и не скажешь, но под строками этого труда ведётся война, и война не менее ожесточенная чем между Леонидом и Ахеменидами в Фермопилах. По одну сторону - действительность, по другую - что-то менее уловимое, более будоражащее. Переводчики спорили об этом ещё со времен первого штриха клинописи на глине, и мы всё ещё не пришли к точному ответу на вопрос: где в литературе лежит душа? Неожиданно, он поймал мой взгляд. - Ричард. Вы же собирались стать врачом. Что вы думает насчет этого дуализма? На меня уставились шесть пар глаз: выжидающе, безэмоционально. Я перенёсся в прошлое, к шприцам и скальпелям, к замороженным зародышам без кожи под стёклами, к целым вселенным из клеток в склянках. Я медленно начал: - Я бы предпочёл верить, что у нас действительно есть душа. Но, если рассуждать как врач, этому нет никаких доказательств. В анатомии человека нет места, где находится душа. - Только если она не находится повсюду, - сказал Джулиан, лучезарно мне улыбаясь, будто я ответил именно то, что он надеялся услышать, - только если она не находится во всём; если только душа не эфирна, не является, простите за такое не литературное слово, эскизом плоти. Мы искали, - не так ли? - какие-либо физические доказательства этому: учёные пинцетами изучали наши тела по крупицам, надеясь наконец-то сказать "Здесь, именно в этом отделе головного мозга лежит душа". В этом смысле литература подобна телу: собрание текстов называют корпусом не беспричинно. Дуализм литературы заключается в вопросе о том, может ли текст быть чем-то большим, чем набором предложений. Или это просто слова, слова да и только? И если за этими словами стоит что-то большее, то задача переводчика - это задача пророка: направлять бессловесное, воплощать возвышенное. Ну? Как вы думаете, готовы ли вы стать пророками? Он сделал взмах руками - фокусник перед пленённой публикой. - В качестве задания на этой неделе я предлагаю вам состязание: выберите поэму, любую, и переведите её так хорошо, как сможете. Чьё исполнение сможет наилучшим образом передать душу оригинала, тот получит достойный приз. - O nikētḗs ta paírnei óla, - сказал Генри. "Трофеи достаются победителям". Но он не был единственным, кто смотрел на Джулиана жадными глазами. Может показаться, что против Генри наши шансы были крайне малы, но нужно помнить, что его самая большая сила была также и его самой большой слабостью: он жил ради процесса, а не результата. Удивительность задания Джулиана была в том, что любой из нас, даже Банни, мог победить, и, поскольку нам так редко приходилось соперничать друг с другом, Джулиан, точно умелый кукловод, сумел воззвать к нашей гордости, которую мы все лелеяли как тьму, как второе сердце в своей груди. Я поймал себя на том, что, поворачиваясь по сторонам, начал мысленно взвешивать, кто бы мог быть для меня самым серьёзным соперником. Близнецы были довольно очевидным предположением: их переводы были крайне детализированными, словно филигранное стекло, но, так же как и работа над этим стеклом, это требовало от них много сил и времени. При всей драгоценной красоте их переводов я знал, что они могут часами сидеть над склонением одного слова. Время не было им на руку в подобном задании. Банни. Что ж, в нём не было какого-то скрытого гения, когда речь заходила о переводах, но даже если и был, он явно и сам об этом не знал. О Генри я даже и не думал. Оставался Фрэнсис. Я мог бы сказать, что лишь мельком взглянул на него, но в действительности он никогда не покидал моего поля зрения, потому что солнце отражалось на его волосах настолько ярко, что он мог бы стать источником света для всей комнаты. Он сидел спиной к окну, будто портрет, обрамлённый оконной рамой, на фоне пенистой стены из цветов кизила. Переводы Фрэнсиса были, по меньшей мере, непостоянными, они полностью зависели от количества недугов, которых он, как ему верилось, накопил за эту неделю. Но если на этой неделе он не заметил ни одной подозрительной ссадины или какой-то дурной приметы, - например, стаю ворон на дереве или ком снега, вылепленный ветром в форму черепа цвета соли - то его работы могли быть грандиозными. В этот момент, будто прочитав мои мысли, он повернулся как раз вовремя чтобы поймать мой взгляд. Уголок его рта приподнялся: он знал, о чем я думал. Прежде чем я успел отвести взгляд или притвориться, будто я смотрел на что-то в окне, на что-то позади него, Фрэнсис уставился на меня с таким самодовольством и красноречием, будто он говорил этим что-то. Говорил своим высоким тоном о том, что мне не стоит и пытаться, что близнецы не успеют по времени, что Банни даже стараться не будет, и что Генри потеряется в партеногенных разветвлениях каймоса или паликари, успешно выполнив совершенно другой исследовательский проект, далёкий от первоначального задания, поэтому именно он, Фрэнсис, выиграет этот загадочный приз от Джулиана и сделает это без малейшего намёка на конкуренцию. "Грандиозный", - думал я о нём. Очевидно, что про меня он так не думал. Я знал, что это заставит его поволноваться, поэтому сохранял черты лица спокойными, вежливо нейтральными и смотрел на него ещё какую-то секунду прежде чем перевести свой взгляд на Джулиана. Но я лишь притворялся, что слушал дискуссию об Эсхиле. Оставшуюся часть занятия я чувствовал на себе взгляд Фрэнсиса, изучающий геометрию моего лица, потёртость моего пальто, пряди тёмных волос, слегка завившиеся на моём затылке; он смотрел и убеждался, что я, в свою очередь, в тот момент не мог делать ничего кроме как представлять себе его - картину юноши у окна, который смотрел на меня, в ответ на которую смотрел я, вместе создавая этим длинный зеркальный коридор. *** Что я могу сказать? Я рассказчик, а значит я могу утаивать что-то от вас: вы не можете знать меня. В литературной теории роль рассказчика с давних времен отводилась Янусу, двуликому богу, - одно лицо - рассказчик истории, второе - сама история. “Cubitum eamus?”, - спросил меня Фрэнсис в коридоре в первый же день, и я притворился, что не понял его, ведь думал, что так моя жизнь будет легче. Тот томный вечер на лодке - летнее солнце непрерывно садится, я чувствую его руку на моей щеке. Я ответил не раздумывая. "Нет", - сказал я тогда: он не нравится мне в таком смысле. И, судя по всему, он поверил мне, но временами я всё равно чувствовал его останавливающийся на мне взгляд, и я совру, если скажу, что никогда не отвечал ему на этот взгляд, никогда не разглядывал то, как солнце придавало его коже оттенок пыльного золота, оттенок освещённых пожелтевших страниц. Может это было любопытство, а может мне просто очень нравилось то, что я нравлюсь ему - тот факт, что я, при всём своём безразличии к миру, смог завладеть вниманием столь утонченного в своих вкусах существа, заставлял меня чувствовать себя возвышенно. Заметьте, как спокойно, как аккуратно я пытаюсь подбирать нужные слова. Вы не можете себе представить, как часто мой разум предавал меня по ночам: светло-русые волосы сменялись рыжими, белый лён - черной шерстью, женские руки - мужскими длинными пальцами. Увидев то, как я смотрел на него тогда, вы бы никогда и не заподозрили, с какой силой его надменность во взгляде жгла каждый мой нерв, или того, что я, сидя в тех обшитых темным деревом стенах, поклялся воспоминаем об его руке на моей щеке, что я выиграю. *** Следующий день. Зелёная весенняя мантия покрывала всю лужайку, несмотря на то, что холодные ночи прошивали вербену и дикие фиалки серебристыми нитями инея. Когда я зашёл в библиотеку, её здание было всё ещё окутано утренним туманом, что делало его больше похожим на картину из мутного, еле осязаемого сна. Пока я пробирался через тома книг по теории перевода и потрёпанные веками словари, туман рассеялся, оставив меня одного у длинного окна под фантастическим ренессансным потолком из облаков. Я читал. Работал. Именительный падеж - к родительному. Первое склонение - к третьему. От эолийского диалекта к стандартному древнегреческому, а от него - к топорному английскому. А затем лабиринты коннотаций и значений. "Божество" или "бог"? "Жар" или "пламя"? "Белый" или "бледный"? И всё это время в голове звучали слова Джулиана о душе, как будто я, словно алхимик, мог извлечь душу из этих разбитых черепков, оставшихся от языка. Не могу сказать, сколько было времени, когда я поднялся из-за стола и пошёл за очередным справочником, но, возвращаясь к своём столу, я увидел там Фрэнсиса, без капли стыда разглядывавшего мои заметки. Полностью погруженный в море мертвых слов, на секунду я подумал, что он пришёл сюда из другого века: призрак учёного, вызванного не кровью и вином, а запахом страниц старых книг и медленными спиралями пыли в воздухе библиотеки. Эта иллюзия не развеялась и тогда, когда он, не поднимая глаз, вслух прочитал одну из моих записей: - "И на мягких простынях ты отдаёшь всю страсть/И ни танца, ни рощи священной нет/Где не было бы нас", - и только после этого он посмотрел на меня. - Интересно, - сказал он, - что ты выбрал Сапфо. И иллюзия рассыпалась. - Ох, и почему же, Фрэнсис? Очевидно, что он тоже пришёл поработать над своим переводом, но не смог удержаться от соблазна поязвить надо мной. Я боролся с желанием прижать к себе свои записи, закрыть их от него руками. Поэтому я не сразу понял, что этим своим притворным безразличием только что бросил ему вызов. Покончим с нашим деликатным танцем затянувшихся взглядов, который длится уже месяцами, и будем говорить откровенно. Но, пожалуй, я знал, что он не станет говорить - при всей его внешней смелости, я уже осадил его однажды, и он не смог бы догадаться, исходя только из моих действий, как часто я мысленно возвращаюсь к тому моменту на лодке. Он не заговорит, в этом я был уверен. Всё же, это не будет преувеличением, если я скажу, что моё сердце пропустило удар, когда вместо того, чтобы сказать что-то в ответ, Фрэнсис медленно наклонился ко мне. Я проверял, не сон ли это: размытая картинка, облака, плывущие в оконном стекле, вьющиеся под высоким, куполообразным потолком, даже то, что я чувствовал к нему, - всё это напоминало сон. Но вспышки моих снов не смогли бы передать этот перечный запах его одеколона или этих бледных веснушек, образующих созвездия на его щеках. В таком случае, это не сон. Я сделал вдох, слишком резкий, и он поднял бровь как раз в тот момент, когда высунул руки из своей сумки с бумагами. Бросив взгляд на первую страницу в его руках, я узнал строчки, над которыми я работал последние часы, но выведены они были его почерком. Мы выбрали одну и ту же поэму. Выходит, он наклонился просто чтобы достать бумаги, а, значит, я полный дурак. - А чего мы такие нервные? Что, ты думал, я собирался сделать?, - спросил он. - Просто немного удивлён, - сказал я, - что ты перепутал φυλή и φιλί. Он нахмурился и склонился над своими записями, его губы сложились в ниточку, пока он искал нужное слово. Он исправил его моей ручкой. - Как мило с твоей стороны помогать мне выиграть. Наверное, справедливо будет сказать, что ты неверно перевёл σύκο в седьмой строчке. Теперь была моя очередь выискивать у себя ошибку, забирая свою ручку из его длинных пальцев, чтобы сделать пометки. - Ты не собирался мне об этом говорить, да? - Конечно нет. Это же соревнование, забыл? - А ты так уверен, что выиграешь? Фрэнсис хмыкнул, из-за чего локон волос на его лице подлетел. - Банни выберет что-то совершенно неподходящее, едва ли кто-то из близнецов закончит вовремя, а Генри напишет докторскую диссертацию на тему того, почему подлинный перевод невозможен, а потому все просто должны выучить древнегреческий. Так что да, я вполне уверен. - А что насчёт меня? - А что насчёт тебя? - Ты не сказал, как буду действовать я. Медленно движение взгляда по моему телу. Я не могу сказать, что конкретно он увидел во мне: сам я никогда не обращал внимание на свою внешность. Что бы это ни было, оно заставило его задержать свой взгляд на мне, и от этого маленькая часть меня ликовала. Пока он не начал говорить: - "Сердце моё/так дорожит лицом/столько ярким и отблёскивающим/как солнце". Он цитировал один из моих переводов, который вычитал из моих заметок, в то время как я не прерывал наш зрительный контакт. - Я польщён, - сказал я без особой выразительности, и он хмыкнул. - Ричард, здесь всё неправильно. Здесь должно быть первое склонение, а не второе. А φωτεινός значит "блестящий", а не "отблёскивающий", потому что ты описываешь естественную характеристику света, а не какого-то металлического предм- Я перебил его, читая его перевод из его рук: - "Любовь вновь мучит меня/как истомный/горько-сладостный, необоримый зверь". С опозданием Фрэнсис закрывает своей ладонью начало первой строфы, написанной его почерком, но я продолжаю: - Здесь, конечно же, неверное склонение - Сапфо пишет поэму к женщине. "Необоримый" - довольно хороший вариант, лучше, чем более резкое "неизбежный". А вот что насчёт "зверя"... - "Лишь тебя увижу/ уж я не в силах вымолвить и слова/Но ломается тотчас язык, под кожей /Быстро легкий жар пробегает". Как ты объяснишь это своё "ломается язык"? - Ох, серьёзно? Что насчёт твоего "Любовь заставляет/ моё сердце качаться/как ветер качает дуб/в наказание"? - Ну это всё ещё лучше, чем твоя строчка "Любовь потрясла моё сердце/как горный ветер,/набегающий по дубам". Мы стояли лицом друг к другу. Как так получилось? Я не видел, чтобы Фрэнсис двигался, и готов был поклясться, что и сам ничуть не сдвинулся с места, но вот мы - стоим нос к носу, буквально вкушая насмешки друг друга. Я больше не мог смотреть на его тетради, только на него самого. - "Со временем кто-то,/верь/вспомнит и нас". Какой же бред… - Фрэнсис, - сказал я, едва ли зная, что хотел ему сказать. Каким-то образом слова древней поэтессы, пусть даже сказанные в усмешку, что-то во мне изменили, но, хоть убей, я не понимал, что именно. Он тоже поднял взгляд на меня, но не останавливался, продолжал декламировать, почти настойчиво: - "Если бы то, чего ты желаешь, было хорошо, если бы то, что ты хочешь сказать, было не позорно, то стыд не смутил бы тебя и ты свободно высказал бы все свои желания". Этого в моих записях не было. В действительности же, это было из совершенно другой поэмы Сапфо, только я был не в том состоянии ума, чтобы вспомнить из какой. - Фрэнсис, - сказал я снова, пока мы стояли там у длинного окна, среди бесконечных книжных полок, под соборным потолком неба, освещающего нас сквозь стекло. В нескольких дюймах друг от друга, никто из нас больше и не дышит. Облака сместились. Тени поменяли положение. Солнце творило чудеса с его волосами. На какое-то мгновение геометрия мира стала предельно ясной, и я знал, что он не сдвинется с места, пока не сдвинусь я - что он будет цитировать бесконечную Сапфо, но никогда не будет говорить своими словами, никогда не сократит это последнее оставшееся между нами расстояние. Нет, теперь эта ответственность полностью была на мне, легла на мои плечи именно в тот момент, когда я отверг его. Не бывать моей мечте о том, чтобы жизнь была легче, если я сейчас поддамся вперёд. Видимо, я никогда и не искал лёгкой жизни. В тишине библиотеки я поддался вперёд и прижался к губам Фрэнсиса. Он застыл, как испуганный зверь. В какой-то момент меня настигло мучительное сомнение, что я неправильно его понял, что следующим моими воспоминаниями будут невнятные извинения, избегание зрительного контакта и целый учебный семестр, полный стыда, но тут… Его длинные, веснушчатые руки оказались на мои плечах, притягивая меня к себе с такой силой, что я едва не споткнулся. Страницы поэм Сапфо полетели на пол, мои заметки, его переводы осыпались у наших ног белым снегом, но я едва ли это заметил, потому что думал о том, как мои пальцы вплетаются в его волосы, а они были мягче, чем я себе представлял; сейчас я могу признать, что я о них думал и предсталял, какие они на ощупь. Мы могли бы продолжать в том же духе, если бы не взявший из неоткуда сильный грохот, заставивший нас подпрыгнуть. Это была библиотекарша. Кардиган, очки в черепашьей оправе, её раздутые ноздри. Она ударила свёрнутым в рулон журналом по столу и стала угрожающе размахивать им с удивительной для семидесятилетней женщины силой. - Вон! Выметайтесь, если не собираетесь заниматься учёбой! Так что мы с Фрэнсисом собрали все упавшие бумаги с таким спокойствием на лицах, - ха - которое только могли из себя выжать, позволив смеху сорваться с губ только тогда, когда стояли по колено в уже оттаявших фиалках на лужайке. Каким-то образом руки снова нашли друг друга, костяшки проделись между костяшками, но они разошлись, когда Фрэнсис принялся застёгивать свою сумку. - Что ж, - сказал он, его смех выразился в ярком блеске его карих глаз, - это было занимательно. - Занимательно, - повторил я, тянясь к его руке. Однако он убрал от меня её . Он отвернулся, начал уходить обратно вдоль лужайки, рябь его пальто сливалась с его тенью. Моё недоумение, должно быть, было слишком явным, потому что, прежде чем я успел произнести хоть слово, Фрэнсис оглянулся на меня через плечо. - Ох, извини, - произнёс он со слащавым притворством, - ты думал мы пойдём к тебе в комнату и продолжим со стихами? Очевидно, именно так я и думал. Фрэнсис усмехнулся, низкий звук из его горла, словно монеты звенят друг об друга. - Нет, Ричард, мне ещё нужно выиграть соревнование. Тебе придётся немного подождать. Он зашагал через вербену и дикие фиалки, оставляя меня одного перед арочными дверями, наедине с беззвучным воспоминанием об его коже, искры которой всё ещё остались на моей, наедине с знанием того, что я вёл себя непростительно глупо, потому что так долго ждал, чтобы приблизиться к нему. *** В конце концов я обратился к Генри, чтобы тот проверил мой перевод. Никто другой бы так не сделал: в конце концов, это было соревнование, и я бы тоже не доверил свой перевод кому-то другому, но даже если Генри, как и все мы, действительно хотел выиграть и впечатлить Джулиана, по большой части он всё равно оставался человеком, который не мог умолчать об ошибке в чьём-то переводе. Более того, несмотря на то, что я и сам стремился победить и доказать Джулиану, что он не ошибся, приняв меня в свою группу, именно Фрэнсис побудил меня уделить ещё больше внимания своему переводу. Полагаю, я хотел расстроить его: заставить его чувствовать то, что я чувствовал я, когда смотрел, как он уходит от меня по лужайке. Мой почерк был освещён серно-желтым светом настольной лампы и отражался в линзах очков Генри, когда он сделал замечание, которого я совсем не ожидал. - Ты неправильно перевел σύλο в седьмой строчке. Точно такое же замечание мне сделал Фрэнсис в ответ на моё. Какое-то время мог только смотреть на нужное слово, немой от постепенного осознания, что Фрэнсис играл мной, словно на скрипке. - Ебаный Фрэнсис, - сказал я, и тёмный изгиб бровей Генри опустился вниз, - он сказал мне, что… нет, не важно. Я зачеркнул это слово и написал на его месте правильное, то, которое я написал с самого начала. Генри смотрел на меня, не понимая, о чём это я. Он не просил меня объяснить, что я имел в виду насчёт Фрэнсиса. Вместо этого он, довольно неожиданно произнёс: - Знаешь, Ричард, перевод довольно неплох. Ты должен больше доверять себе. Прежде чем я успел ответить, он ушёл, пробормотав на прощание, что ему нужно пойти поработать над собственным переводом - поэма Пиндара, конечно же.