— Мам?
Мальчик стучит кулаком по толстой деревянной двери. Но ответом ему служит тишина.
— Мам! Мама?
Любые щели заделаны так плотно, что даже узкий проблеск света из коридора едва-едва смог протиснуться под дверь.
Пятилетний Натаниэль нервно дёргает швы тонкой футболки. Вместе со светом в комнату не прорывается и январский холод, но даже так ему вряд ли стало бы морозно. Словно броня, его тонкую кожу покрывает слой запёкшейся крови. Кое где она взялась коркой и ломается при малейшем движении, будто застывший на воздухе воск.
Кровь трещит, и звук этот напоминает хруст сухих поленьев в костре.
Натаниэль падает на коленки, вскрикивая от боли, когда жёсткий ворс ковра червём проникает меж складок крохотных ранок на чашечках. Висок касается пола, а залитый слезами правый глаз пытается всмотреться в щель между дверью и ровным деревянным покрытием пола. Там мельтешит тень. Её видно – свет то исчезает, то появляется снова. Кто-то бродит туда-сюда перед его комнатой, и Натаниэль свято хочет верить, что это мама.
— Ты где? — он предпринимает ещё одну попытку, но снова ничего.
На стене тикают огромные маятниковые часы. Стрелки указывают ровно час ночи.
Натаниэль не любит ночь, потому что ночью светит луна – огромная, полная, она прорывается сквозь стекло в комнату мальчика, лишенную штор, занавесок или жалюзи. Это идея Лолы. Она находит что-то забавное в задумке предоставить ему прямой путь к выходу, но при этом обрезав его. Окна не заколочены, на них нет решётки или замка, даже установлен небольшой карниз. Но внизу метры двух этажей и колючий куст. Если детское тело выдержит полёт из окна, то вряд ли, запутавшись в длинных острых лозах, он сможет выбраться самостоятельно. Под сладкий запах садовых цветов Натаниэль будет мучительно умирать, вгоняя природные иглы ещё глубже в тело, сотрясая и вскрывая уже давненько зажившие шрамы и рубцы.
Поэтому он перестаёт пытаться.
Максимум, на который теперь хватает смелости – открыть створки, вдохнуть холодок и закрыть их вновь.
И Натаниэль сидит под дверью, слушая колыхания маятника. Тик-так, тик-так.
С неба на него смотрит луна, огромная и полная, налитая дневным светом до краёв, яркая и святящая, словно само солнце, закрывающая собою весь небосвод. Она говорит с ним, или, может, это всего лишь воображение – неважно. Главное, что говорит хоть кто-нибудь.
Его зовёт не яркая её часть. Нет, та, скрытая тенью, которая никогда не поворачивается к Земле, что-то шепчет и голос этот волнистым эхом отлетает от стен, ударяет по голове. Мальчика трусит, словно железную спиральку, натянутую и резко отпущенную.
— Мама! — он зовёт, но она снова не приходит.
И тень останавливается, прислушивается.
— Ты не хочешь со мной разговаривать? Прости меня, пожалуйста.
Натаниэль поднимается, оставаясь сидеть на коленках, подогнув под себя босые пятки.
— Что я сделал не так, мамочка? Я не был груб с папой. А почему он меня тогда ударил?
Места, к которым прикасался отец и его наточенная ремнём сталь саднят. От них исходит тепло и вибрация – тело реагирует на принесённый ущерб, пытаясь моментально регенерировать умершие клетки и ткани. Жжёт. Кожа горит, и об неё можно зажечь бревно, наконец, прогревая холодные стены, холодный пол, и в огне этом Натаниэль постарается согреть остывшую на коже кровь. Тогда она станет вязко-жидкой и вернётся в наточенные раны, тогда не придётся восполнять недостачу донорами, отравляя чистую отцовскую кровь в жилах примесью грязи каких-то дворняг и ныне мертвецов.
— Ну прости меня, мамуль, прости! — он видит, как единственная тёмная часть на свету из-за двери едва заметно вздрагивает и мигом уносится прочь.
— Нет! — верещит Натаниэль. — Нет, не уходи! Мне больно, не надо уходить! Мама!
Но любая щель заделана так плотно, что его уже давно не слышат.
Мальчик сидит спиной к окну, и невесомая лунная рука касается его шеи, влажных волос на затылке. Вместо благодарности он чувствует ужас.
Вздрагивает, распахивает залитые слезами глаза и оборачивается, крепко хватая руку.
Девичий визг юркой стрелой пронзает ночную тишину.
Натаниэль сидит на бёдрах Алекс, уцепившись ладонями в тонкую шею. Она прогибается в спине и раскрывает рот, выталкивая наружу убогий хрип.
Пальцы его рук, тонкие и жилистые, давят на все имеющиеся артерии и вены сразу, играя свою сложную фортепьянную композицию. Кровь мигом приливает к щекам, но Алекс продолжает лежать, бездумно открывая и закрывая рот. Выброшенная на сушу рыба.
Руки её лежат свободные. Натаниэль ждёт начала сопротивления и отпора, но где-то инстинкт самосохранения девушки даёт слабину: она ничего не делает.
Веснински не меняется в лице. Губы его плотно сжаты, брови на уровне роста волос, глаза раскрыты. Бросая мимолётный взгляд вправо, он натыкается на луну – та смотрит сквозь не зашторенное окно и просто молчит, наблюдает за преступлением, которое он вот-вот совершит.
Между тем в голове пустота. Он хочет злиться и кричать на Алекс за то, что она прикоснулась к нему во сне, что она вообще лежит и спит рядом, но вовремя вспоминает, что сам залез под одеяло и отвернулся, едва не изранив острыми лопатками её лицо.
Внутри так пусто, что даже кричать не хочется, и Натаниэль оглядывает комнату в поисках баночки препарата. Её нигде нет.
Сдавленное кряхтение привлекает его внимание только с третьего раза. Руки всё ещё покоятся на шее, а лицо Алекс синеет. Вот-вот и вся кровь сойдёт, останется только белесая кожа на толстой кости черепа. Он сбавляет давление руки, но не убирает её. Глядит, как Алекс борется сама с собой: похоже, она приняла какое-то решение, несогласованное с ним, принимая собственную грядущую смерть. Костяшки пальцев белеют – она старается держать их сомкнутыми на простыне, но веки скачут, как сумасшедшие, давая слезам катиться по щекам.
Натаниэль громко смеётся. Смех разъедает его изнутри; какая жалкая! Пытается принять смерть, сидящую на себе, пытается унять толкование тела защищать себя, но нет. Какой бы паршивой не стала её жизнь, не до того она ещё отвратительна, чтобы с радостью принять упокой.
В глубине её глаз застывает страх – то, чего не должно быть в глаза готового умереть. Натаниэль видел таких людей: израненные жизнью, они питались объедками и водой из сточной канавы, но цеплялись за жизнь так отчаянно, будто одержимые. У них было в разы хуже того, что происходит с Алекс. Тем не менее, девчонка считает, что беды заволокли её в омут, залили глотку и кишки до такой степени, что те полопались, и выбраться уже никак нельзя.
Да, порой бывает, что вместо мнимой свободы мы ощущаем только разрывающую душу на части тоску. И некоторые готовы уже сейчас прыгнуть с моста или вскрыть вены. Но сделай они это, то, падая лицом вниз, ощущая хлестание ветра по щекам и крошки пыли в глазах, им не станет легче. Они ощутят страх. И, вспарывая запястья острым бритвенным лезвием, они почувствуют только боль и ужас от того, что вернуть кровь в тело уже никак не выйдет.
Долгожданного облегчения это не принесёт.
У людей, которые действительно хотят умереть, не хватит смелости на самоубийство.
Поэтому Натаниэль даже сперва не задумывается над тем, чтобы опустить руку от шеи, давая сделать Алекс заветный вдох. Он позволяет ей ощутить вкус смерти на кончике языка, увидеть её воочию и ощутить, готова ли она.
Не готова. Сознание сдаётся и побелевшие руки цепляются в его запястья, пытаясь отвести мощные кисти от шеи. Жилки под пальцами трепещут – Натаниэль чувствует, как крепкий нажим большого пальца перекрывает ей артерии, соединяя кровяные стеночки, как если бы он наступил на шланг с водой, останавливая приток крови.
Он отпускает.
Она резко прогибается в спине, поднимает лопатки, взлетает над кроватью, но не высоко. Вдоволь насытившись кислородом, она хватается за шею.
— Ай, — синяки ещё не выступили, но больно уже.
Натаниэль ждёт, пока она смахнёт слёзы с ресниц и ложится на Алекс, примащиваясь к левому боку. Его влажные от пота рыжие волосы щекочут ей подбородок, но Алекс молча позволяет ему уложить голову в изгибе плеча и шеи.
«Тебе нужно привыкнуть ко мне»
Её грудная клетка хаотично вздымается; делать глотки воздуха пока больно, потом станет ещё больнее, но это её ошибка.
«Так нужно для работы»
Натаниэль выводит круговыми движениями рисунок на бледной коже женской груди. Она подрагивает, но не из-за возбуждения, как подумали бы многие, – из-за горячего тепла, исходящего от его пальцев, из-за страха, что трогает её он, а не кто-то другой.
— Знаешь, как я убиваю?
Алекс вдыхает лёгкими и замирает. Натаниэль никогда ей не говорил об этом. Не говорил, что убивает. Она догадывалась какой-то внутренней частью себя. Просто знала, что он делает это, но отрицала. Боролась со здравым смыслом, как могла. А он берёт и сводит все старания на ноль.
Он не ждёт её ответа.
— Когда есть настроение, то растягиваю это на подольше. Мой начальник не очень любит, когда я заканчиваю быстро, — Натаниэль и его руки замирают на границе ночной сорочки и голой кожи. — В моём арсенале есть много чего: ножи, точильные камни, паяльники, всё, что может разрезать, всё, что может обжечь, всё, что может поцарапать.
Вторая его рука покоится над их головами, играясь с чёрными кудрями Алекс.
— Убить можно чем угодно. Даже водой. Знаешь, как я это делаю? — она молчит, и он приподнимает голову, глядя своими голубыми глазами куда-то на щёку. Кажется, там стало холодно. — Я заставляю их пить. Обычно хватает пяти литров, всё зависит и от телосложения. Если поглощать очень много воды за короткое время, то клетки начинают набухать. Воды в организме становится так много, что почки просто перестанут успевать фильтровать её. Кровь станет слишком разбавленной, более жидкой. Где хранить воду, если в организме больше нет места? — Натаниэль всё ещё смотрит, натягивая волосы на макушке Алекс особенно сильно. — Мозг. Вода вызовет внутреннее черепно-мозговое давление, и он умрёт. Мозг умрёт! Или их забирает сердечная недостаточность из-за повышенного кровяного давления.
Алекс закрывает глаза. Не слушай, не слушай, не слушай.
— Если я хочу играть, то лишаю их возможности видеть. Когда они приходят в себя после моего предыдущего визита, то перед их глазами пустота – кромешная темнота подвала или повязка. Но пут нет. Тело свободно. Я говорю не покидать подвал, если они хотят жить, ведь я узнаю, если ослушаются. Они сидят в темноте, без фиксации – бери да беги. Но они верят моим словам. Верят, что я убью их. И сидят час, два, три, думая, почему меня так долго нет? Где я? И если меня нет, то значит, это шанс спастись? Семьдесят процентов из них встают и бредут к выходу. Остальная часть сидит ещё пару часов, прежде чем тоже встать и пойти. Но всё это время я с ними, сижу в другом конце комнаты. Смотрю. Наблюдаю. И убиваю, меня ведь ослушались, но не с первого раза, нет-нет. Обычно хватает ещё тройки таких трюков, и когда-то я действительно ухожу, а когда-то остаюсь. Но они больше не пробуют. Психологические пытки не мой конёк, поэтому часто я это не делаю; спина затекает от часов сидения без движения.
В подтверждение словам Натаниэль хрустит позвонками, мыча. Алекс плачет. Его рука за время монолога вернулась на шею, ладонь в волосах сжалась так сильно, что приподняла её тело над кроватью. Больно. Больно. Больно!
Она не знает, кого он называет «они», помнит ли он имена своих жертв, трогает ли его ужас и страх в их глазах, как сейчас в её собственных. Но больше всего на свете ей сейчас хочется жить.
Он отпускает её с первой струной телефонного рингтона. И тут этот чёртов рок.
— Да-да? — он поднимает с постели и встаёт у открытого окна. Натаниэль не большой мужчина, но его тень полностью закрывает её тело. — Какое мне дело? Я начальник охраны. Правой рукой остаётся мой отец.
Голос по ту сторону продолжает.
— Я понял. Хорошо.
Натаниэль бросает телефон в сторону.
— У Ичиро и Изабеллы скоро свадьба. Нужна моя помощь в подготовке.
Алекс не знает ни Ичиро, ни Изабеллу, но уже превозносит почести этим людям – их свадьба отвадила его внимание от её персоны. Правда, ненадолго. Натаниэль возвращается в постель, принимает ту же позу, что и мгновение назад, мягко обнимая её. Он касается кожи нежно, будто любовник.
— Не играй с жизнью, девочка. Я решаю, когда тебе умереть. Не ты. Сделаешь так ещё раз, и я собственноручно вскрою тебе глотку.
Через несколько часов в квартиру, снятую Натаниэлем в Пальметто, прорывается солнце. На кровати лежит сумка, забитая тетрадками и учебниками. Натаниэля нет.
***
— Перестань, — шикнула Рене, толкая Дэн в бок.
Капитан зло нахмурилась и выпрямилась, тем не менее продолжая смотреть в сторону дальнего столика кафетерия. Алекс Хэтфорд сидит на галёрке, укутанная в сотню слоёв одежды и старательно жующая обед. Насколько может судить Дэн, она так и не смогла освоиться. Молчит на уроках, на перемене стоит одна у окна, за едой читает что-то в телефоне, а после конца занятий садится в чёрную тонированную машину, приезжающую за ней строго по графику, и исчезает, будто её никогда и не было. Дэн уверена, что в машине тот самый жуткий парень, тревожащий её разум последние несколько дней, и не может сказать, нравится ей это или нет.
— Я ничего такого не делаю.
— Ты смотришь, — надавливает Рене. — Это не очень приятно, и не думай, что она не замечает.
— Просто смотрю за её социальной жизнью. Я, можно сказать, была её первым гидом.
Уокер собирает вещи со стола, захватывает мусор и поднимает капитана за воротник рубашки, потягивая ближе к выходу.
— Я иду, иду я!
На улице холодно, мокро и сыро. Ветер вовсю гоняет лисья по асфальту, путает волосы прохожим и скользит за швы одежды, играется на коже табуном мурашек, свистит по изгибам позвоночника. Бросает тело в зыбкую дрожь. Все спешат покинуть кампус, и девочки не исключение. Вечерняя тренировка обещает быть проблемной: начинает моросить дождь.
Рене туже натягивает шарф, вздрагивая от каждого нового скрипа колёс о дорогу или грубого мужского смеха.
— Что с тобой сегодня? — спрашивает Дэн.
— Ничего, — бубнит Рене. Она смотрит прямо, натянутая, словно струна. — День неудачный. Завалила эссе по истории, ещё и намочила пальто.
— М.
Сегодня действительно что-то не то. Разговоры идут туго, любое действие новое, непохожее на предыдущее. Странное. Непривычное. Дэн сочла правильным списать всё на акклиматизацию, ведь в этом году осень выдаётся особенно холодной, но в совокупности со всеми другими странностями, или, вернее будет сказать, проблемами, это вполне может быть и рок судьбы. Рене сама не своя ещё со вчерашнего вечера: дёрганая, особенно улыбчивая в начале и странно хмурая в конце. Её привычная полоумная странность куда-то исчезла, уступив место необычной серьёзности и задумчивости, и этот шлейф таинственности тянется за ней от самого общежития, преследует по университету и сейчас не покидает.
— Как насчёт заказать сегодня пиццу? — капитан пытается, правда, пытается сгладить углы этого острого многогранника странностей.
— Неплохо.
— Дамы.
Из лёгких Дэн вышибает весь воздух. Она давится словами, готовыми вот-вот сорваться в ответ на скупое «неплохо».
— Абрам, — только и выдавливает она. Кончик языка горчит.
— Дэн, — он улыбается так тепло, точно солнце, которого так сейчас не хватает, но ей кажется, что оно жжёт её кожу сильнее паяльника. — Рад встрече. Как ты? Как Мэтт?
— Вы знакомы? — встревает Рене, и Дэн клянётся, что её этот тип тоже насторожил. Она вся ощетинивается, сглатывает и совершенно непроизвольно выходит вперёд, прикрывая Дэн собой. А может, она сделала из-за очевидного дискомфорта, сквозящего по её лицу.
Кажется, глаза этого ублюдка замечают всё: губы его растягиваются в глумливой ухмылочке, наблюдая за ними. Он расслабляет тело, вынимает руки из карманов пальто и протягивает ладонь. Рене тянется следом, движимая то ли вежливостью, то ли намерением дёрнуть его на себя, приставить к горлу нож и узнать, что ему нужно. Только вот он не позволяет: хватает костяшки и подносит руку к губам, оставляя на тыльной стороне невесомый поцелуй. Его собственные же покрыты рубцами.
— Боюсь, только с Дэн. А ты?
— Рене.
— Рене… Уокер, если не ошибаюсь?
— Не ошибаешься. А откуда?
— Списки читал, — напоминает Дэн.
Абрам стреляет в неё глазами.
— Ага, читал-читал. Оттуда и Мэтта знаю. Конечно, весомым фактором служила и его кофта на тебе. Помнишь? Мы как раз приходили подавать документы Алекс. Кстати, где моя сестрёнка?
Дэн сглатывает вязкую слюну, оглядываясь. Верно, вот и машина. Она не ошиблась, всё это время за ней приезжал Абрам.
— Ах, — он смотрит им за спины, — вот и она.
Хэтфорд подходит быстро. Мнётся пару минут, а потом встаёт на носочки и целует брата в холодную кожу щеки. Дэн уверена, что холодную. Он же ходячий труп.
— Нет времени болтать, нам пора, — Абрам перебирает пальцами руки, парящей в воздухе. — Пока-пока…
— Спешите? — зачем, зачем, зачем ты спросила? Дура, дура, дура.
— Да. Нужно завезти вещи Алекс в общежитие.
Уайлдс не знает, плакать ей или смеяться. Если это означает частое присутствие Абрама на её территории, то она очень не согласна.
— Да, и Дэн?
Она смотрит на Абрама, не мигая. Он отвечает тем же.
— Передай Кевину привет.
***
— Ещё раз, почему ты мне помогаешь? — спрашивает голос по ту сторону телефона.
Летиция выдыхает столп табачного дыма.
— Мне перестать?
— Нет! То есть я не говорил этого.
— Тогда почему тебя это так волнует?
— Я хочу знать, на что подписался, принимая твоё предложение. Не выставишь ли ты мне в конце счёт со шестью нулями?
— Не волнуйся, — женщина стряхивает пепел, глядя на темнеющее небо. Ночь почти полностью накрыла Колумбию, — для тебя конец означает смерть. Что мне выставить покойнику?
Собеседник молчит. В трубке слышны только тяжёлые вздохи.
— И всё же. Зачем-то же ты это делаешь.
— Делаю затем, что нужно мне. Ты всего лишь исполнитель. У меня слишком много дел, чтобы быть ещё и Атлантом. Поэтому я поручила это тебе. Пока что справляешься отлично.
— Но почему я? Почему не этот… ну этот твой… как его… Натаниэль?
Летиция бросает окурок на мокрую дорогу. Туже затягивает платок на голове, прикрывающий чёрные волосы, осматривает вид в зеркало заднего вида и хлопает дверью, выходя на улицу. Кончик каблука придавливает докуренный бычок в асфальт.
— Он занят.
— Короче, блядь, ясно. Ты не будешь отвечать.
— А ты не будешь разговаривать со мной в таком тоне, милый. Не забывай, я не люблю шутить. Убиваю я ничуть не хуже Натаниэля. Жди сегодня новые фото.
Трубку она бросает, даже не дослушав сдавленные поспешные оправдания. Хватает фотокамеру и медленно бредёт к «Райским Сумеркам». Охране у входа не нужно осматривать её или даже делать какие-либо замечания: Летиция проходит спокойно, с ленивой кошачьей грацией минует густую толпу и поднимается на второй этаж. Занимает своё место. То, из которого хорошо видно Кевина Дэя и его ручной зверинец.
***
— Что брать будете? — Роланд сегодня активен, скачет от стола к столу, разносит подносы, полные выпивки и закусок.
— Как обычно, — меланхоличность Эндрю не мешает ему оборвать Ники в самом начале быстрой громкой тирады о выборе напитков.
Громкий музыкальный бас отзывается в теле волнами ударов по лёгким. Внутренности сдавливает и подбрасывает в такт колонкам. И к этому чувству Кевин никак не может привыкнуть. Его пучит и тошнит. Мир переворачивается с ног на голову, но Дэй упрямо продолжает приходить. Мазохист.
— У нас тут обновочка, — заявляет Роланд.
Эндрю отрезает:
— Нам по-старому.
— Ты даже не узнал, что именно, — цокнул Аарон.
— Да, в самом деле, Эндрю. Мы как будто первый день знакомы.
— Что за обновка? — встревает Ники.
Роланд оглядывается, будто кто-то действительно может подслушать их в хаосе из музыки. Сохраняет видимость приличного заведения.
— Они называют это Вишня. Гарантирую ощущения просто улёт. Ты как будто вообще всякую уязвимость теряешь.
— Кто – они? — старший из Миньярдов закидывает ноги на прозрачный столик, стряхивая землю с подошвы ботинок прямо на брюки Николаса.
— Поставщики, конечно. Или ты думаешь, что мы сами бодяжим на кухне дурь?
Роланд хмыкает, зазывно труся в воздухе пакетиком из собственного кармана.
— Лично пробовал. Отпад.
— Нет.
— Эндрю! Почему?!
Миньярд возвращает ноги на пол. В мгновение ока цепляет Ники за галстук и тянет на себя. Почти сталкиваясь ночами, грубо цедит:
— Вы будете жрать только проверенную наркоту, понятно? Оглянись вокруг: эта шваль вся в дрова, – он указывает на танцпол. — Когда научишься проверять, что суёшь в рот, тогда и поговорим.
Он отталкивает грубо, резко. Ники обижен – видно по поджатым губам и искре в глазах, утопленной подступающими слезами. Только вот никто не старается его защитить. Монстры безразлично наблюдают за тем, как он встаёт и бредёт в уборную, бубня что-то про припудренный носик.
— Я потанцую, — лепечет Аарон, исчезая.
Эндрю и Кевин остаются наедине.
Дэй сметает наваждение и глотает содовую, оставленную Роландом, пока готовятся их «как обычно». Сладость оседает на кончике языка: приторно колючая, она иссушает нёбо, заставляет хотеть сделать ещё один глоток. Его коленки дрожат. Кевин сам подёргивает носком ботинка, отбивая ритм, похожий на стук сердца.
— Прекрати. Это.
Эндрю не церемонится. Резким движением придавливает носок массивной пяткой, вдавливает в пол, стотонным камнем прижимает пальцы. Слышится хруст.
— Подбери сопли.
— Нахер ты это делаешь? — сипит Кевин, отодвигаясь дальше.
— Чтобы ты перестал вести себя как кусок птичьего помёта.
— Я не могу. Понимаешь, нам не нужно было приезжать. Что если…
— Что?
— Ну, ты знаешь. Что, если Атлант снова что-то напишет? Что бы ты не говорил, а его мнение становится общественным. У меня и так репутация не очень, а тут ещё и это.
Роланд появляется быстро и ставит напитки на стол. Немного расстроенный отказом и грубостью, бредёт в бар с видом побитой собаки.
Эндрю подхватывает шот и проглатывает его залпом.
— Поэтому вы и не будете жрать Вишню. Кто знает, что там. Плюсом ещё и постоянное внимание и скрытые камеры, направленные на тебя. Вставь тебя сейчас эта херовина, кто даст гарантию, что ты не начнёшь лезть на поток? И тогда знаешь, какую статью черканут? Ты этого хочешь?
С ответом Кевин не находится. Тупит взгляд и молча сёрбает пойло, когда возвращается Ники. С ним вернулась прежняя, хотя и слегка натянутая атмосфера. Тем не менее остаток ночи проходил как обычно: они пьют, реже – разговаривают, чаще – танцуют сами или цепляют кого-то в толпе.
Эндрю предпочитает сохранять пост, сидя и контролируя каждого. Хотя в какой-то момент белобрысая макушка Аарона исчезает. Где ты? Где?
— ЭНДРЮ!
Ники.
Сука.
Коротенькая лестница с первого на второй этаж становится самой никчёмной преградой – её Миньярд просто перепрыгивает. Расчищать себе толпу сложнее. Тела, много тел. Они трутся, касаются, щупают там, где не положено, где нельзя. В какой-то момент он едва останавливает себя от начала кровавой бойни.
Не трогайте, не трогай, НЕЛЬЗЯ!
Но чем громче становится:
— Эндрю! Быстрее! — тем моментальнее навязчивые мысли покидают его голову.
Аарон.
Аарон, его брат, плоть и кровь, лежит на танцполе.
Тело его дрожит, взгляд мечется от одного к другому. И люди, повсюду люди.
Вспышки камер и скулёж Кевина.
— Это конец, это конец, конец…
Что, ёбаные бляди, произошло?
