Oh, your deeps and your shades, Where the wild roses pray. Such heat from pride Glorious, the voice of man! Alt-j — Pleader
От прошлого посетителя просторного, скандинавского кабинета осталось ароматное послевкусие чёрной ванили. Ганнибал Лектер сидел в низком кожаном кресле, положив ногу на ногу, а пальцы рук сплетя на колене. К моему предельному восторгу наш сеанс, по обоюдному согласию, начался с совсем отвлечённых тем, а именно с некоторого урока истории искусств и языков, которым я стала послушным, тихим слушателем. Основной мыслью, что не разглашалась, но тянулась от одного факта к другому, являлась двусторонность и двуличие, поразительная способность выдавать своё за чужое, а чужое — за своё. Я всячески старалась разграничить эту случайно поднятую тему с поселившимся внутри, собственным двуличием. Сидя на уже привычном кресле, которое запомнило мой силуэт и формы, я совершенно спокойно слушала доктора Лектера, и даже глаза не выдавали предположений о том, что психиатр может быть беспощадным убийцей и каннибалом-гурманом. «Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнётся, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и всё кончено. Она замечена, а вы пойманы!» — глаголил Михаил Булгаков устами своего героя, а я смело опровергала мысль, подчиняя влиянию собственные глаза. За первые полчаса, возвращаясь к теме двуличия и двусторонности, я напрямую столкнулась с не таким уж трудным и неизвестным фактом о том, как одно лишь слово может иметь совершенно противоположные, но изумления различные значения. В итальянском языке Белладонна — bella donna, если ударяться в лингвистические подробности — означает красивая женщина, что является дословным переводом, а в английском — смертельный яд. Пожалуй, это действительно был поразительный пример глубинного сходства двух языков, при этом столь ярко демонстрирующих свою разность. Я услышала и о зеркальной противоположности, прослеживающийся в биографии одного человека, а именно Франца Кафки. Различие это заключалось в отношении и восприятии. Истории был известен тот факт, что Кафка считал, что никто из современников его не понимал, в то время как в наши дни многие любители литературы и философии стали утверждать, что только Франц Кафка понимал эту жизнь и мог бы понять нас самих. — Не знаю, кто именно был за это в ответе: кто-то из художников лично или же случайные личности, невольно нёсшие историю на своих плечах. Тем не менее, картина «Allegoria della vanità», она же «Аллегория тщеславия» стала жертвой человеческого умения выдавать одно за другое, — произнёс доктор Лектер, развивая стремительно текущую тему. — Эта картина, в течении некоторого времени, была предписана непричастному к созданию художнику. Находясь в коллекции одного итальянца, Константино Нигро, она считалась работой Софонисбы Ангиссолы, но известный искусствовед, Роберто Лонги, заподозрил, что это не так. Он посвятил своё небольшое исследование несчастной картине и методом сравнения выяснил, что на самом деле она принадлежит художнику Джулио Кампи. Представьте себе, Вайона, какого это — долгие годы висеть у всех на глазах, под чужим именем, под лживой историей создания. Будь картина одушевлённым существом, должно быть, она бы мучилась. По коже словно пробежали лёгкие разряды тока. Говорил ли Лектер о своей обязанности выдавать себя за того, кем не является, или же мне казалось в связи с последними событиями? На несколько минут мы провалились в полное молчание, размышляя каждый о своём. — На днях мне звонил доктор Чилтон. Тот, что заведует психиатрической лечебницей для невменяемых преступников. Он извинился за некую бестактность, но всё же просил при встрече сказать вам, что написал вам два электронных письма и надеется, что вы на них ответите, — сообщил Ганнибал, покидая, как оказалось, небезопасную тему искусства и переходя к моей личности, что было куда правильнее. — Вайона, вы получали его письма? Его глаза сверкнули хитростью или же забавой. Я не поняла, чем именно, но осознала, что он прекрасно понимает, что мне было известно о письмах. В одном из них Фредерик Чилтон спрашивал, нет ли у меня среднего имени, чтобы с точностью внести его в свой научный труд, а в другом он просил о встрече, чтобы собрать мой личный опыт общения с преступником из первых уст, хотя, вообще-то, прекрасно всё слышал на суде. Для моей необщительной персоны, которая чудом в момент слабости впустила в свой круг сразу двух мужчин, пропуск ещё одного казался просто невозможным. — Возможно, я смахнула первое же в спам, — призналась я. — Как только выдастся возможность, отвечу ему, что меня сразил грипп и попробую найти слова, которые его удовлетворят. А доктор Чилтон явно был не из тех, кого удовлетворяли одни лишь слова. — Он вам не симпатичен, я прав? — вопросил доктор Лектер. — Мне мало кто симпатичен, и обычно я утверждаю, что дело сугубо во мне, но в этот раз это не так. — Как вы считаете, Вайона, может ли кто-то быть вам по-настоящему симпатичен? Умеете ли вы испытывать симпатию, более того, любовь? — задал следующий вопрос Ганнибал. Сегодня у психиатра было особо романтическое настроение, и мне всячески хотелось списать это на их частые встречи с Аланой Блум, которые он изредка, но упоминал. Его вопрос был приемлем и понятен, но на мгновение он показался мне бессмысленным и глупым. До чего же мне нужно было извести себя, чтобы заявить, что я не умею любить? Наверное, отсутствие подобного умения стало бы моей точкой невозврата, ведь порой именно это чувство удерживало меня в реальности и не позволяло уйти в себя с головой. Я часто думала о Логане, Рэйвен и Андерсоне. — Да, разумеется, — отозвалась я. — И это прекрасно. Сегодня мне хотелось бы поговорить о людях, которых вы любите и цените. Которые играют, или же играли, важную роль в вашей жизни. Которые помогали, а может, просто добавляли красок одним своим существованием. Скажите, о ком вы с точностью можете сказать, что любите их? — Андерсон, отец, сестра, мама, — перечислила я пункты своего вечного, неизменного списка. — О них мы говорили предостаточно. А что насчёт другой любви? Вас когда-нибудь влекли мужчины или женщины? Симпатизировали вам и играли ли роли в вашей жизни? И снова по коже иллюзия влажных поцелуев Уилла, его острые движения в моей плоти. Куда более реальный поцелуй упругих губ и крепкие ладони на бёдрах. — Вы хотите поговорить о моих любовниках, доктор Лектер? — изогнула бровь я. — Тогда наш разговор не затянется надолго. На моём опыте всего двое парней, и я не думаю, что они сделали для меня что-то значительное. Меня сковывала череда совпадений. Двуличие — таинственность наших с Уиллом домыслов о психиатре, любовники — наша связь с Грэмом, о которой никому не было известно. Если бы в этот момент выяснилось, что доктор Лектер действительно телепат, я бы, пожалуй, совсем не удивилась этому и даже бы сказала что-то вроде «Так и знала!». Тем не менее, куда лучше зная о том, что вопросы доктора Лектера всегда нацелены на нечто, что может показаться совсем неочевидным, я напрягла память, вспоминая всё, что может показаться полезным и важным. Вместо того, чтобы что-то ответить, Ганнибал утвердительно кивнул. Вид у него стал до милейшего проникновенный, а губы тронула едва заметная улыбка. — Моя первая любовь была с четырнадцати до пятнадцати лет, и я действительно до сих пор уверена, что это можно назвать любовью, — усмехнулась я. — Не думаю, что для этого были причины, да и вообще не уверена, что они обязательно должны быть. В общем, это был парень из класса по астрономии по имени Эдди. Чудесный малый, в моём представлении он до сих пор не изменился. Он — самое настоящее олицетворение американского духа, он им буквально пропитан. Полосатые футболки, потёртые джинсы, кола со льдом, скейт, коробка с книгами посреди комнаты. При его весёлом и слегка развязном характере он вечно ужасно укладывал волосы. Много геля на светлый волосах и прямой пробор прямо посередине головы. — Что вас привлекало в Эдди? Что заставило полюбить? — Понятия не имею. Наверное, то, что он спокойно воспринимал мои пропажи. Я могла не общаться три или четыре дня просто потому, что насытилась человечеством и обществом, — пожала плечами я. — А ещё он никогда не концентрировался на каких-то мелочах и не надумывал проблем. Ветреный, понимающий и умеющий веселить. Впрочем, в нём было всё, в чём я нуждалась в четырнадцать. — А кто был вторым, Вайона? — Хесус, — произнесла я, пряча улыбку. — Его действительно звали Хесус, вроде, мама была глубоко верующей испанкой или что-то вроде того. Мы познакомились в боулинге, когда мне было семнадцать, а уже через месяц сошлись. Хесус учился в университете, жил в комнатушке шесть на шесть метров, рисовал комиксы и любил пиво с травкой. Он был щедрым парнем и немного причудливым. Порой он одевался, как будто попал в восьмидесятые. Джинсы в облипку, косуха, футболки школ, футбольных команд и всех университетов за всю историю Америки. У него были действительно крутые волосы, не то что у Эдди. Тёмные, волнистые, до плеч. Мы расстались где-то за два месяца до того, как я переехала в Вулф-Трап, но это не принесло мне не капли горести, ведь это было моим решением. Он заканчивал университет и переезжал в штат Мэн, где ему предложили работу, а я оказалась здесь, со своими тараканами и отсутствием планов. Если спросите, что мне нравилось в нём, так я скажу про его спину, руки и мертвенное спокойствие, которое не вязалось с его образом. Он тоже был домосед, так что чаще всего мы просто сидели в комнате. Думаю, это всё. Ничего особо серьёзного, но думаю, что я их любила. — Почему вы не анализируете их точно также, как делали это со мной, Уиллом Грэмом или доктором Чилтоном? Или даже Мэттом? — Своими вопросами вы ставите меня в тупик, доктор, — признала я. — Моя позиция и отношение к людям однажды сильно переменились. Не знаю, с чем это было вызвано, но несмотря на тёплые чувства, эти парни остались в моей памяти весьма карикатурными героями прошлой главы. Наверное, сейчас я бы уделила куда больше внимания как внешней, так и внутренней составляющей, предположила, во что бы это вылилось в будущем и надо ли это вообще. Иногда то, как вдумчиво я отношусь ко всем деталям и действиям, мне докучает. — Тем не менее, если вы обдумываете каждое действие, значит, к этому вас привёл личный опыт, — ответил Ганнибал. — Вайона, уделяете ли вы кому-то такое внимание сейчас? Всматриваетесь ли в кого-то? И снова я почувствовала шаткость доски, на которой мы стояли, ведя этот разговор. Нет, доктор Лектер не мог ничего знать или думать о нас с Уиллом хотя бы потому, что ничего такого не было, и основания полагать нечто подобное отсутствовали. — Нет, думаю, сейчас не то время, — соврала я, глядя в глаза доктора и замораживая выражение лица, с которым рассказывала об Эдди и Хесусе. Я знала, что если резко искажу эмоцию или отведу взгляд, то он сделает определённые выводы. Вскоре наш откровенный, посвящённый искусству и личным отношениям сеанс подошёл к концу, а я так и не услышала заумного изречения, на которое, возможно, даже рассчитывала. Неужели Ганнибал хотел просто послушать обо мне и моей жизни? Понять, что я чувствую и ценю в людях? Мне казалось, что суть терапии в том, чтобы на основе сказанного делать какие-то выводы и извлекать из этого нечто полезное для дальнейшего существования. Я уже стояла у двери кабинета, выделенной специально для выхода пациентов, когда одной невозмутимой фразой, лишённой хоть какого-то подтона, доктор Лектер открыл мне правду про наш диалог, пусть и не напрямую: — Кажется, я прекрасно помню этот тёплый свитер. Он ведь Уилла Грэма? — с прищуром спросил доктор, а на игре его воссияла самодовольная улыбка. — До свидания, Вайона. И дверь за мной захлопнулась, а весь сеанс показался театром одного актёра, где я была зрителем, частично вовлечённым и одураченным. Он мог рассказывать о двуличии и различиях, чувствуя, что внутри моих рассказов и откровенностей прячется обман или не озвученные детали; он задавал вопросы о парнях, рассчитывая на подробные портреты и анализ, зная, что из этого можно вынести определённые характеристики и подогнать их под Уилла. Доктор Лектер весь сеанс прекрасно знал, что на мне за свитер и своими аккуратными, хирургически точными путями пытался докопаться до сути и причины, почему же эта вещь оказалась на мне. Сама того не подозревая, я защитила свой разум от его длинных клешней, извлекающих информацию ради какой-либо выгоды. Его роль в моей жизни, как и в жизни Уилла, становилась всё неоднозначнее и чудаковатее.***
— Ты знал, что если приготовить атомную смесь из трехпроцентной перекиси водорода, девятипроцентного уксуса и десятипроцентного нашатырного спирта, то можно избавиться от самого въевшегося и диаметрально крупного кровавого пятна на ковре? — вопросила я, когда подошвы моих кед снова уверенно встали на крыльцо дома по адресу Карперс-Фарм-Уэй 1220. — Как преподаватель академии Федерального Бюро Расследований и их сотрудник, я обязан сделать вид, что не имею никаких подозрений насчёт сказанного, — отозвался Уилл, отступая и давая пройти мне в дом. Впервые я увидела, как размеренно танцует пламя в камине, переливаясь от цвета спелых мандаринов к еле читаемому розовому. Сухие поленья потрескивали, а Уинстон, Макс и Хлоя теснились у самого огня, получая долю тепла, вероятно, после прогулки. Я сняла куртку, вешая её на крючок, скинула с плеч лямки комбинезона и начала избавляться от тёплого, но злосчастного свитера, который оказался не обделён вниманием. Расправив его и сложив в ровную стопку, я протянула вещь обладателю. — Он чертовски хорош. И хитёр. Раньше я даже не замечала тянущихся подтекстов, попыток выяснить что-то не для меня, а для себя. Теперь я буду сомневаться, нужна ли мне его психиатрия, пусть она и оказалась полезной, — проговорила я. — Несмотря на всю её полезность, она, подобно некоторым аматоксинным ядам, способна медленно и незаметно вредить, — согласился Уилл, осознавая, что пусть и не в корне, но он мог понимать доктора Лектера. Теперь я, как и Грэм, присматривалась к нему и никак не могла это контролировать. — И за это не выдвинуть обвинений, ведь это всё домыслы и одна из вероятных правд. Настоящий тупик, ужасный осадок, — шумно выдохнула я. Мой взгляд упал на рисунок циферблата, изрядно помятый, но не выкинутый. Он лежал на заваленном письменном столе, а по кривым линиям медленно ползала серая бабочка. Я нахмурила брови, ведь думала, что в конце лета они все исчезли, но эта серая, вероятно, ночная, выжила в микроклимате дома, хоть и передвигалась так, будто ей осталось совсем недолго. Подойдя поближе, я слегка наклонилась к ней, рассматривая будто бы пыльные крылышки. Они были песочного оттенка и напоминали потрёпанную кружевную салфетку. У краёв крыльев красовались симметричные, мелкие чёрные точки. Благодаря лёгкому трепетанию, я увидела, что изнутри они отливают перламутром. В какой-то момент бабочка, хотя скорее мотылёк, замерла, и я потеряла к ней интерес. — Одной своей возможностью действий доктор Лектер ставит под сомнение мою возможность понимать преступников, ведь, по сути, имея дело с ним, я всё время шёл по ложному следу, — покачал головой Уилл. Он коротко и грустно улыбнулся, быстро пряча эмоцию и поджимая губы. — О чём вы сегодня разговаривали? — О моих парнях. Я думала, он выведет разговор на мысль о том, что они повлияли на мою жизнь, что-то во мне изменили, помогли сформировать восприятие мира, но нет. Он сделал это только из-за свитера, чтобы снова прийти к твоему имени, — поделилась я, а Грэм вспомнил о вещи гардероба в своих руках, откладывая в сторону. — Он спрашивал о том, влечёт ли меня к кому-нибудь и тем самым дал всё понять. Я даже не знаю, был он сегодня в духе или же наоборот. — Что ты ему ответила? — поднял голову Уилл. — Что нет, не влечёт. — Ты ответила правду? — изогнул бровь спец. агент и слегка прищурился. Его вопрос заставил меня забыть о сомнениях в докторе Лектера, полностью концентрируясь на собственных ощущениях и мнении. В голове пронеслись все те же картины, что всплывали в воспоминаниях каждый раз, когда тема касалась влечения. И каждый раз в этих картинах был образ Уилла, который впервые проявил в некотором роде интерес. Я перевела на него взгляд, насильно заставляя заглянуть в мои глаза, что он делал слишком редко и что казалось в некоторым роде особо достойным жестом. Сдвинув брови, я всмотрелась в отражение языков пламени и выступивший кадык. — Отнюдь, — качнула головой я. Уилл сжал кулаки, а вены на его руках как будто бы моментально вздулись. Он глянул на своих собак, на мотылька, которого покидали последние силы, а после снова на меня. Мужчина качнул головой, предаваясь сугубо своим мыслям, после чего уже добровольно поднял на меня взгляд и подошёл вплотную, замирая. Мне пришлось приподнять голову, чтобы разглядеть его лицо: короткая щетина, высокие скулы, чёрные ресницы, блуждающий светлый взгляд, проворнее и судорожнее которого я не видела. Учащённое дыхание, словно у хищника перед нападением, ложилось на кожу моего лица, тут же охладевающими обрывками. Треск поленьев пропал, фырканье и шуршание псов — тоже. Только рваные вздохи и давящая на уши тишина. Стоя так близко — ткань его футболки касалось моей — мы попали в вакуум, о существовании которого даже не догадывались. Грэм совсем немного наклонил голову, будто бы любуясь, а с глаз я считала очарование. Внезапно, почти что резко, от чего мне хотелось дёрнуться, его крупная рука легла на мой затылок, а пальцы едва-едва сжались. Слегка наклонившись, он приник к моим губам с напористым поцелуем, от которого в животе и коленях защекотало. Тут же вовлекаясь, я прижалась всем телом, чувствуя человеческое тепло и вжимаясь, торопясь и желая стать с ним одним единым организмом. Вероятно, не только я нуждалась в размышлении над вопросом, влечёт ли меня к кому-нибудь. Без слов и переполняющей уверенности я могла заявить, что Уилла Грэма явно влекло ко мне, ведь иначе нельзя было объяснить нарастающее от напора головокружение и руку, что плавно скользила от лопаток к бёдрам. Мои руки прошлись от низа живота до плеч мужчины, сталкиваясь со складками футболки, но легко им противостоя. Двумя руками я обвила шею Уилла, слегка расслабляясь. Будто бы ощутив мою уязвимость, он шибко подхватил меня под колени. Силой мощных рук он поднял меня наверх так, что я оказалась на полголовы выше. При этом Грэм нечаянно, но крайне блаженно укусил меня за губу, и я чуть не взорвалась от осознания, что на этот раз это реальность. Заколотые пряди вывалились, щекоча и обрамляя лицо. Я сжала в кулак его кудрявые волосы, прижимая губы ещё сильнее к своим. Уилл слепо двинулся назад, сначала осторожными, а потом уверенными шагами, лавируя между мебелью и углубляясь в коридор. Не открывая глаз я чувствовала, как от каждого резкого поворота и движения падает душа, а после я и сама упала, но на кровать, сталкиваясь с прохладой, словно предусмотрительно не застеленной кроватью. В голову ударила до удивления трезвая мысль о том, что я использовала слово душа, хотя недавно была готова поспорить с доктором Лектером о её существовании, но сейчас было время мыслей совершенно не о нём. Уилл выпрямился, стоя впритык к кровати и с полминуты разглядывая меня, пока я поднималась на локтях. Я рассматривала его тело и испытала неописуемый восторг, когда его пальцы легли на края футболки, которую он спешно снял, оголяя широкие плечи, сильную грудь и изнизанные венами, крепкие руки. Его грудь заметно вздымалась и опускалась, а вместе с тем проваливался живот. Губы слегка разомкнулись, словно глотали прелый воздух. Я любовалась каждым слегка влажным, бархатистым сантиметром кожи, замечая мелкие, светлые шрамы, указывающие на богатое прошлое. Мои мысли непроизвольно вращались вокруг доктора Лектера. Я хотела вообразить его, стоящего в тёмном углу тёмной комнаты, наблюдающим и ревностно глотающим слюни. Он гадал и строил теории, основанные на пустом, и сейчас я хотела, чтобы его тёмные от мыслей глаза смотрели и мучались, медленно позволяя осознавать, что теперь всё не беспочвенно. Грэм опустился на колено перед кроватью, медленно развязывая шнурки моей обуви и стягивая кеды. Мягкие, но в то же время настойчивые пальцы ухватились сначала за носки, а потом за края штанин, рывком стягивая. Прежде чем лёгкая прохлада комнаты коснулась кожи ног, Уилл накрыл моё тело своим. На вытянутых руках, расставленных с обеих сторон от меня, он нагнулся, целуя сначала шею, потом скулу, потом снова губы. Руки медленно сгибались в локтях, и я едва ощущала вес тела Уилла, которое касалось меня. До ужаса обидным и несправедливым казалось то, что чувства притупились, а мысли ускользнули от этого момента, уносясь дальше и рассчитывая на нечто большее. Моя уверенность и нетерпение нарастали крайне стремительно, и я слышала, как это отражается на моём дыхании. Моя футболка задралась, а давление руки Уилла заставило меня прогнуться, чтобы он мог расстегнуть застёжку лифчика. Пока тёплые руки блуждали по телу, изучая маршрут для слегка касающихся губ, я предавалась эйфории и блаженству от того, насколько это было прекрасно, чувственно, изящно и не грязно. Медленно, глухо, позволяя каждой клетке ощущать себя живой и чувствовать. Я осознавала, что тот поцелуй в машине послужил рычагом, включившим бесконечные мысли о вероятных моментах, вроде этого. Мои руки стали обрывисто блуждать по телу Уилла, желая его осязать. Одна его рука легла мне на шею, невинно сжимая. Мы прижимались всё ближе, иногда увеличивая расстояние между телами, чтобы свободно выдохнуть или вобрать воздух. Вторая разгорячённая ладонь окончательно задрала футболку, от которой я хотела избавиться, и легла на грудь, сначала крепко и болезненно сжимая, а потом лаская. Мои же руки втиснулись между тел, хвастаясь за пуговицу теперь уже тесных брюк и без труда расстёгивая вначале крупную гладкую пуговицу, а после ширинку. Оторвавшись от меня, Грэм торопливо стянул расстёгнутые брюки, оставляя их на самом краю постели. Вместо того, чтобы вернуться к моим губам, Уилл, будто бы ведя счёт, избавил меня от футболки и спустился к груди, сначала покрывая медленными поцелуями, а потом вбирая в себя одну. Я закинула голову, а ноги рефлекторно сжались в коленях, отчего Грэм оказался между них. Сжав бёдрами его пояс, я почувствовала, как член взбухает и постепенно твердеет. Только от этого у меня сбилось дыхание, а голова закружилась пуще прежнего. Мне даже показалось, что от волнения и трепетания меня начинает мутить, а пальцы рук и колени охватывает неконтролируемая дрожь. Казалось, будто этого было достаточно, чтобы извести и осчастливить меня, но я знала, что хочу гораздо большего. Обвив Уилла ногами, я приподняла таз, вжимаясь, чтобы лучше прочувствовать его возбуждение. Я столкнулась с шумным выдохом. Руки легли на ягодицы, сжимая их и притягивая, практически впечатывая моё тело в Грэма. Губы осторожно коснулись моих, а глаза блаженно прикрылись. — Ещё не поздно остановиться, — хрипло проговорил Уилл, а вибрация голоса отпечаталась на губах. — Хочешь всё обдумать? — А ты? Я не хотела. Потому что я желала самой тесной близости с Уиллом, избавления от смятения, усталости, озадаченности, пелены непонимания и гнева. Я хотела раствориться в том удовольствии, названия которому не существовало или же я попросту его не знала. Мне не хотелось, чтобы выстроенный карточный домик рухнул от дуновения ветра, шепчущего, что Грэм не хочет этого в той же мере, что и я. — Нет. Я очень хочу тебя, — признался он, приоткрывая глаза и сильнее сжимая мои ягодицы. — Так бери и забирай всё, что хочешь, — произнесла я, не до конца зная, подчиняется ли мне мой язык и не онемел ли с концами мозг. Мне хотелось вцепиться в плоть Уилла, вдохнуть аромат его дешёвого лосьона и острого одеколона, проложить влажную дорожку от лба до низа живота, засунуть ладонь в боксёрки и ублажить мужчину настолько, насколько это вообще возможно, но он будто бы не позволял делать этого, беря всё под свой контроль и лишая меня мыслей и возможностей. Уилл толчком перевернул меня на живот, отчего я уткнулась лицом в скомканное одеяло. Бесшумно он наклонился надо мной, целуя вдоль позвоночника, меж лопаток, за ухом. Он положил руку на низ моего живота, заставляя встать на колени и снова вжаться в его тело. Вторая рука намотала волосы на кулак, ощутимо натягивая. Язык прошёлся по шее, после чего моя спина столкнулась с его грудью. Я ощутила прикосновения его кожи и щетины, разгорячённое дыхание. — Святые, я слишком стар, чтобы тебя ублажить, — пробормотал Уилл, а я несдержанно усмехнулась. Грэм действительно был вдвое старше, но это никак не отражалось на остроте и чувственности, которой он мог меня наградить. Именно наградить, в особенности после суеты и нервозности последних прожитых дней. — Не говори глупостей, — тихо выдохнула я, изгибая шею, чтобы поцеловать мужчину в губы. Он медленно, с неожиданной нерешительностью, стал стягивать мои трусы, жёсткое кружево которого растянулось между ног, касаясь верха колен. Два пальца прошлись от лобка до влагалища, быстро намокая и на одну фалангу проскальзывая внутрь. С перерывом в три секунды — на ещё одну. Я схватила губами воздух, выпрямляя руки в локтях и приподнимаясь. Мне хотелось упасть и разбиться о тёплую, твёрдую постель, но я заставляя себя смиренно стоять на коленях в ожидании. По слышимым и ощутимым движениям, Уилл извлёк два пальца, освобождая ладонь, чтобы стянуть боксёрки. По лёгкому шуршанию и шлепку я поняла, что они улетели, приземляясь на пол. Воспользовавшись моментом, я избавилась от своего промокшего кружева, переставляя ноги и снова замирая, когда разгорячённый и набухший член коснулся моей плоти, медленно и мучительно трясь. Я прикрыла глаза, опуская лицо вниз и прогибая спину до хруста в позвонках. Уилл, безжалостно вошёл в меня во всю длину, преодолевая тесноту. Медленно он стал выходить, но не до конца, сжимая пальцами свободной руки моё бедро и слегка оттягивая кожу. Уилл снова потянул меня за волосы, привлекая ближе к себе и запрокидывая голову. Постепенно он набирал темп, с которым свободно, ритмично двигался, заставляя сдерживать возможные громкие выдохи. Вот оно — то, чего я хотела и в чём нуждалась. То, о чём могли мыслить окружающие, но не мы, глаголя приближающуюся истину и предвещая непередаваемый соблазн и возбуждение. Уилл только-только проник в меня, а я уже чувствовала, что в любой момент могу изойтись протяжным стоном от нарастающей внизу живота температуры и мучительной тягучести. Он был настолько хорош, осязаем, спокоен, но в то же время резок, что я даже не ожидала, что Уилл может одними лишь касаниями открыть понимание истомы. Два тела слились воедино, немо ловля один ритм и выплёскивая приставшие липкие мысли, наконец-то давая от них отвлечься. — Неужели тебе хорошо? Не мерзко, а приятно? — тихо шелестя голосом произносил Уилл, вновь и вновь вбиваясь в меня до лёгкой резкости в животе. — Пожалуйста, заткнись. И не говори об этом никогда, — попросила сквозь зубы я, сглатывая вязкую слюну. Я прекрасно осознавала и отдавала себе отчёт об аномалии, которая заключалась в том, что даже имея Уилла, я всё равно хотела его. Сильнее, больше, жёстче, до изнурения и боли в груди. Я тщетно попыталась поймать его ритм, но Грэм решил действовать обрывисто, то ускоряясь, то замедляясь, то проникая во всю длину, то трахая меня одним лишь кончиком и указательным пальцем. Я не слышала тишины дома из-за различимых шлепков тел, постанывания и крайне шумных, будоражащих хрипов Уилла. От напора я упала с вытянутых рук на локти, цепляя зубами край одеяла и ощущая, как слегка колется, зудит и изнывает подступающее чувство полного удовлетворения. Мне хотелось поскорее скрыться под волной оргазма и будоражащих конвульсий, но в то же время оттянуть удовольствие как можно дальше, чтобы Уилл никогда не отстранялся от меня, не покидал и не исчезал. Я шумно глотала воздух, выдыхая его с то неслышными, то громкими стонами. Мои руки сжимали простыню, а ногти впивались в неё, комкая. Толчки были всё ощутимее и сильнее, всё быстрее и быстрее. Уилл безумно быстро двигался во мне, а потом замирал, дважды медленно и плавно скользя по плоти. Это повторялось снова и снова, изводя меня и заставляя хныкать от нетерпения. Мне хотелось заткнуться, раствориться, обвить Уилла всеми конечностями и молить о том, чтобы это никогда не заканчивалось, но оргазм стремительно подступал, ощущаясь то слишком остро, то испаряясь. В какой-то момент я поняла, что изливаюсь, а колени и почему-то губы онемевают, до мерзкого покалывания. Мне снова хотелось упасть, но настойчивые руки удерживали меня, не давая извиваться и двигаться. Мышцы ног непроизвольно вздрагивали, и я почти переставала их чувствовать, в то время как внутри меня царствовал хаос из полного удовлетворения, тёплой тягучести и зуда в мышцах. Я отпустила злосчастное одеяло, кончик которого намок от слюны, и стон вырвался из меня, перетекая в хрип и вовсе растворяясь. Уилл резко, сталкивая меня лицом к лицу с пустотой и глухими останками длинного оргазма, вышел, извергая тёплое семя на спину и почти сразу стирая его одеялом. Я наконец вырвалась из хватки мужчины, падая и добираясь до подушки, а после лениво перекатываясь на спину. Мои мысли несвоевременно вернулись к Ганнибалу, которого я так хотела увидеть в углу. Мне хотелось видеть его гримасу и оскорбление, вызванные нашей скрытостью, ложью, молчанием и утаиванием. Он должен был понять, что не один умеет обрываться на полуслове, хранить сокровенное в ящике на фигуристом ключе и самоутверждаться за счёт общественной слепоты. Сейчас он был слеп, обделён, обманут. Доктор Лектер никогда не узнает о том, о чём так хотел знать, потому что мы укроем это в своих ящиках, а может и в гробах. Уилл бесшумно разместился на соседней половине, повторяя мою позу и впиваясь взглядом в серый от темноты приближающийся ночи потолок. Нащупав одеяло, я натянула его на себя, чувствуя, как даже лёгкие движения одаривают меня послевкусием букета ощущений. — Как думаешь, имеем ли мы право гневаться, если даже Бог делал это, хотя гнев — один из семи смертных грехов? — вопросила я, не боясь, что мои размышления могут прийтись ни к месту. — За то, что нас дурачат? Да, вполне, — отозвался Уилл, и я была уверена, что он нахмурил брови, отчего меж них залегла глубокая морщинка. — Но сейчас мы слишком грешны, чтобы рассуждать о том, на что мы имеем право, а на что — нет.