Начальница гимназии

      Эльвира Марковна пришла в гимназию. Проходя мимо класса, женщина увидела, что там никого нет, хотя обычно ученики начинали собираться заранее.       «Еще придут, может, опоздают», — подумала Эльвира Марковна и пошла к себе.       Ровно через две минуты после начала урока женщина снова направилась к классу. Чуть волнуясь и надеясь, что хотя бы несколько человек пришло и расскажут ей все, что произошло на фабрике, Эльвира Марковна открыла дверь и прошла за учительский стол. В классе по-прежнему не было никого.       — За практическую работу всем «неудовлетворительно», — негромко сказала женщина и, усмехнувшись, сначала села за стол, а потом, в порыве желания осуществить свою неожиданно пришедшую в голову идиотскую идею, закинула на столешницу ноги.       В голове было чуть мутновато. Понимая, что в таком состоянии уроки не ведутся, Эльвира Марковна решила еще немного посидеть в классе, а потом с чистой совестью уйти домой.       Минут через пять в коридоре послышались шаги. Спохватившись и спешно убрав ноги на пол, Эльвира Марковна услышала, что шаги приближаются именно к ее классу.       «За опоздание ругать не буду», — подумала женщина и повернулась в сторону двери.       В класс вошло сразу два человека в жандармской форме. Умом понимая, что просто так по двое жандармы не ходят, Эльвира Марковна чуть напряглась.       — Не пришли ученики? — спросил один из пришедших.       — Не пришли, — ответила Эльвира Марковна.       Жандарм чуть принюхался и продолжил:       — А вы всегда пьяная на уроки приходите?       — Как только посчитаю нужным, — сказала женщина.       — Да и настроение какое-то паршивенькое, — добавил жандарм.       — Не люблю, когда на мои уроки не приходят, — ответила Эльвира Марковна. — Что я, зря пришла? А их нет.       — И не придут, — сказал жандарм. — Поэтому можете с чистейшей совестью идти с нами. Поговорим, обсудим все…       — Вызывайте повесткой, — произнесла Эльвира Марковна. — Тогда приду.       — Да ну ее, эту повестку, есть кое-что получше, — сказал жандарм и показал ордер на арест. — Вот только можно просто пойти, как будто на прогулку, а можно перед сторожем опозориться.       Трезвея буквально на глазах, Эльвира Марковна подумала:       «Могла и не выгонять Севастьяна — чистейшую правду сказал».       — Хорошо, давайте прогуляемся, — ответила женщина.       На свежем воздухе Эльвира Марковна почувствовала, что практически полностью протрезвела и подумала:       «А что дальше? Попросить сообщить обо всем Константину, ждать присяжного поверенного? Самой ничего не говорить? Или, как сказал Севастьян, признаваться и писать явку с повинной?»       Уже в жандармерии Эльвира Марковна услышала реплику, обращенную к ней.       — Статья 1792. За стачку организатор отправляется в тюрьму от трех недель до трех месяцев, а остальные — от недели до трех. Согласитесь, Эльвира Марковна, три недели — это не три месяца. Пишите чистосердечное признание. Да что там чистосердечное, если прямо сейчас станете с нами сотрудничать — я позволю и явку с повинной написать. Как будто бы не выдержала у вас душа такой тяжести и вы решили самолично прийти в жандармерию. Сейчас я даже дам вам прочитать показания Елены Игнатьевны Завьяловой, которые в чем-то подтвердят вашу версию. За эксцесс исполнителя организатор ответственности не несет.       «Завьялова выдала? — Эльвира Марковна почувствовала, что у нее начинают трястись руки. — Хотя… А почему она должна была меня покрывать? Кто я ей? Просто та, с которой служили в одной гимназии, которую я на венчание шафером [1] позвала…»       Жандарм положил на стол перед Эльвирой Марковной листы бумаги и женщина начала чтение.       — Что вас связывает со Спицыной Эльвирой Марковной?       — Эльвира Марковна до замужества служила классной дамой в гимназии, где я служу инспектрисой.       — Охарактеризуйте подозреваемую.       — Честный, справедливый, благоразумный человек. Не допускала крамольных мыслей у учениц своего класса, а если что-то замечала, своевременно предпринимала необходимые меры.       — Подозреваемая изменилась после гибели сына? Может быть, позволяла себе какие-то новые для себя высказывания?       — Конечно, Эльвира Марковна тосковала без Владимира. Новых высказываний не замечала.       — Как вы полагаете, что заставило подозреваемую стать учительницей в классах для рабочих? Все-таки, это дополнительный труд, а супруг Спицыной вполне может обеспечить свою семью.       — Эльвира Марковна — дочь мастера с фабрики. Думаю, ей захотелось сделать какое-то доброе дело тем людям, которые напоминали ей о детстве.       — Как подозреваемая отзывалась о фабрике, рабочих и так далее? Хоть когда.       — Ни разу не слышала от нее рассуждений на эти темы. Мы познакомились тогда, когда Эльвира Марковна уже давно стала принадлежать другому сословию.       — При каких обстоятельствах вы увидели подозреваемую сегодня?       — Услышав о том, что горит фабрика, я решила прийти и посмотреть это лично. Тем более, я все равно собиралась в те края. Меня увидела Эльвира Марковна и предложила пойти к ней домой и поговорить.       — О чем вы говорили?       — Буквально в слезах и явно переживая о случившемся, она говорила, что такому своих учеников не учила, что не раз говорила, что такое поведение предосудительно. Несколько раз повторила, что не ожидала такого от своих учеников.       «Значит, будут строить обвинение на показаниях Завьяловой, — подумала Эльвира Марковна. — Интересно, а если бы я вдруг разоткровенничалась, она бы правду сказала? Или как и здесь, ограничилась бы «ничего никогда не говорила». Я же ей пару раз сболтнула лишнее…»       — Пишите, Эльвира Марковна, — произнес жандарм. Глядя на дрожащие руки женщины, он добавил. — Хотите — пишите карандашом, если боитесь, что с чернилами не справитесь.       — Мне не в чем признаваться, — ответила Эльвира Марковна.       — А почему же руки так ходуном ходят? — спросил жандарм.       — Не ожидала, что мои ученики такое себе позволят, — сказала женщина.       — Помилуйте, вы же уже сталкивались с подобным — ваши ученики затевали стачку в прошлом году, — удивился жандарм.       — А в этом году что произошло? — спросила Эльвира Марковна. — Вы хоть расскажите мне правду, я же даже понятия не имею! Два цеха, вроде бы, спалили?       — Набросились на фабриканта, который еле унес ноги, начали громить цех. Потом пожар начался. Возможно, пожара они не хотели, тут выяснять надо. Один цех выгорел полностью, второй цех начал гореть от первого, тоже почти целиком сгорел. Другие цеха не пострадали, — сказал жандарм.       «Да нас с вами Сибирь ждет, будем там учиться, на каторге…» — пронеслось в голове Эльвиры Марковны.       — Поэтому, Эльвира Марковна, вот бумага, вот карандаш, жду от вас явку с повинной и чистосердечное, — произнес жандарм.       «Интересно, вот знать бы… Показаний Завьяловой хватит для суда? — подумала женщина. — Или если не хватит, просто административным порядком сошлют?»       — Вы не думайте, пишите, — попытался простимулировать подозреваемую на активные действия жандарм. — Вы же прекрасно осознаете, что с признанием вины, с раскаянием свои три недели, возможно, вы сможете и под домашним арестом провести. А без признания вины, без раскаяния, без такого привычного «бес попутал» эти три месяца вы будете отбывать в тюрьме.       Возможность размышлять, казалось, пропала совершенно. Не понимая, стоит ли ей соглашаться на предложение жандарма или нужно все отрицать до последнего, Эльвира Марковна озвучила последнее, что пронеслось в голове из более-менее разумных мыслей:       — Позовите врача. Болит сердце. Если умру в этом кабинете — вы замучитесь писать объяснения.       Сердце не болело, но попытка оттянуть неизбежное, казалось, удалась. Пока послали за врачом, появилась возможность немного подумать.       «Вот практически додавил же! — подумала Эльвира Марковна. — Практически заставил все написать! Да всем плевать будет, сколько времени и где именно я провела, сам факт, что судили и суд признал виновной, будет ярче всего остального!»       Пришел врач. На вопросы о том, что, где и как болит, женщина ответила:       — Болело сердце. Отдавало в руку и спину. Сейчас, вроде, прошло. Но в голове до сих пор мутно.       — Потому что выпивши была, — уточнил жандарм.       — Да сколько я выпила и сколько здесь просидела — уже тысячу раз протрезвела, — сразу же отреагировала Эльвира Марковна. — Голова кружится, немного болит.       — О голове можете не думать — так всегда бывает, если выпить, — сказал жандарм врачу.       — Я сам определю, о чем мне думать, — ответил врач. — Пациентка должна быть направлена в больницу.       — Палата одиночная, два человека охраняют на входе, — уточнил жандарм.       — А это уже как вы хотите, — сказал врач.       Эльвира Марковна встала. Небольшая передышка, казалось, была не лишней, а подумать обо всем в одиночестве представлялось более удачной идеей, нежели в компании Константина Алексеевича, который кто знает, как отреагировал бы на подобное известие.       — Я распоряжусь, чтобы вам принесли бумагу и карандаш, — сказал напоследок жандарм. — Чтобы как только вам станет легче, вы могли все написать, что не успели сделать здесь.       Вечером Севастьян сказал супруге:       — Геллер сегодня раскалывали. Без толку. То ли и вправду до боли в сердце довели, то ли соврала. Но рисковать побоялись, врача позвали. Тот ее в больницу забрал. Так начальство приняло решение стражу у двери поставить. Чтобы хоть в больнице додавить.       — А это точно она? — спросила Ася. — Погромы и пожар… Не очень похоже на Геллер.       — Фабрикант смекнул, что если рабочих спровоцировать, они просто молча стоять не будут, — начал рассказывать Севастьян. — Отправил в толпу засланных казачков, чтобы те покричали, пошумели. Конечно, погрома и пожара он не хотел, это само так получилось. Сам себе на хвост наступил. Он-то хотел, чтобы был повод вызвать полицию, чтобы всех лишних арестовали — появится повод поувольнять смутьянов. Ася, но ведь кто-то же должен быть в организаторах! Не Геллер, так кто? Не Зойка же!       — Не Зойка, — подтвердила Ася. — Зойка больше к народовольцам тяготеет, вот только считает, что людей убивать грешно.       — Я не об этом, — ответил Севастьян. — У Зойки бы ума не хватило такую толпу организовать. Геллер это. Жаль, конечно, в тюрьму пойдет. Ей там, вот не сомневаюсь, соловьем поют про три недели домашнего ареста, но не присудят же! Попытаются повесить на нее еще и прошлую стачку, не докажут, конечно, зато у суда появится повод просто дать максимальный срок из возможных, причем именно в тюрьме.       — Да пусть бы и посидела — ничего плохого в этом нет, — вдруг сказала Ася. — Когда я, значит, в гимназии училась, она меня дважды за листовки высекла. А как до нее дело дошло, так сразу жалко. Виновата — пусть сидит.       — Асюша, так если руководствоваться твоей же логикой, ты была виновата — надо было в жандармерию донести, потом тебя бы исключили из гимназии за то, что их позоришь, — начал Севастьян. — А на второй раз уже можно было бы и в ссылку отправить. На годик куда-нибудь. А Геллер, подумаешь, просто выдрала. Не вправе ее за это осуждать.       — А с доказательствами там как? — спросила Ася.       — Плоховато, — ответил Севастьян. — Показания Завьяловой можно использовать больше как базу, чтобы Геллер расколоть. То, что Геллер до начала учебного года встречалась со своими учениками, не установлено. Успела бы она все организовать за один день? А вот не знаю. Так-то, было бы желание, можно и успеть, но все равно, маловато будет времени. В общем, дождемся показаний других задержанных, а потом уже видно будет.       — И все равно, не понимаю! — вдруг воскликнула Ася. — За стачку, погромы, пожар — и три недели ареста? Не слишком ли хорошо это? Да здесь дело каторгой пахнет!       — Каторгой — вряд ли, а за погромы и пожар в тюрьму виновные пойдут надолго, — согласился Севастьян. — Асюша! То, что Геллер не организовывала погромы и пожар, уже известно, а за эксцесс исполнителя организатор ответственности не несет. Так что дольше трех месяцев ей все равно в тюрьме не просидеть. Но неужели тебе ее не жалко? Жил человек, жил, а тут раз — и добей упавшую.       — Добивать, конечно, не хочется, но если бы она хотя бы недельки две даже до суда за решеткой провела за все, что когда-либо натворила — уже было бы очень неплохо, — ответила Ася. [1] лицо, состоящее при женихе или невесте в свадебной церемонии и держащее венец над их головами при церковном обряде венчания