Начальница гимназии

      За несколько дней каникул и общества братьев и сестер Анечка успела соскучиться по Глаше. Несмотря на то, что ее подруга была преступницей и извращенкой, девушка понимала, что некоторые ее другие качества были вполне достойными и, возможно, она погорячилась, когда слишком резко сказала правду.       В один из дней Анечка вместе с родителями была приглашена в гости. Встретившись со своими прежними подругами, сперва девушка забыла, что они ее чем-то не до конца устраивали, однако на моменте, когда Анечке захотелось рассказать, как она устроила себе празднование Рождества чуть раньше и она съела немного салата сперва днем, а потом вечером, девушка сразу поняла, что этот ее поступок или осудят, или пропустят мимо ушей.       «А Глашка бы сказала, что все это предрассудки, будто про черную кошку или разбитое зеркало», — с некоторой грустью подумала Анечка.       Однако несмотря ни на что вечер прошел очень хорошо. Вдоволь наболтавшись и наигравшись в самые разные игры, Анечка возвращалась домой.       На следующее утро девушка решила пойти к Глаше и извиниться за свои излишне резкие слова. И пусть Анечка не понимала, как лучше ей все это сказать, ведь фраза, вроде: «Извини, Глаша, за то, что я не подумала и сказала правду» могла быть излишне обидной и не привести к примирению, девушка решила, что хоть что-нибудь, но сказать нужно.       Отпроситься у матери было делом несложным, ведь в послерождественские дни было буквально положено наносить визиты, поэтому Анечка сразу же получила одобрение своего намерения.       Несмотря на предложение Нины Евгеньевны, Анечка не стала наряжаться, сказав, что в столь светлый праздник куда важнее духовное, нежели какая-то мирская шелуха, и пошла к Глаше в первом попавшемся платье.       — Глашка, можно к тебе? — постучала Анечка в дверь — по словам подруги, Машунька крайне редко открывала дверь, обыкновенно посылая для этого дочь.       Дверь открылась. Анечка взглянула на подругу и обомлела: в таком облике она еще не видела Глашу никогда. Нежно-розовое платье для визитов идеально дополнялось красивыми атласными перчатками и очень милой прической.       — Что, увидела бы меня в кандалах и арестантском халате — не так бы удивилась? — спросила Глаша. — А меня, между прочим, тоже в приличные дома зовут.       — Я извиниться хотела, — ответила Анечка. — Нехорошо вышло: назвала тебя тогда…       — Извинения приняты, — сказала Глаша. — Может быть, есть еще какие-то вопросы?       — Глаша, а мы можем просто быть подругами? — спросила Анечка. — Ходить куда-нибудь, гулять, обсуждать что-то.       — Все возможно, — ответила Глаша. — Я же говорила: захочется с кем-нибудь обсудить гимназию — ты будешь первая.       — Хорошо, Глаша, не буду тогда мешать тебе собираться, — сказала Анечка.       Пока Машунька завершала сборы, Глаша сидела и пыталась обдумать, что же ей делать дальше. С Анечкой было достаточно интересно даже если попытаться забыть то чувство, которое невольно возникло не так давно. С парнями тоже было интересно, но Анечка предлагала более изысканные, культурные, пристойные развлечения, нежели парни. Именно поэтому полностью отказываться от общества Анечки, по мнению Глаши, было глупо. Однако обида оставалась и Глаша даже не могла понять, на что обижается больше: на слова об извращенке или преступнице.       «Да, извращенка я, — подумала Глаша. — Но, можно подумать, я одна такая? Да таких извращенок, верно, человек сто на город — и что из этого?»       Однако если к представителям или представительницам однополой любви Глаша всегда относилась с некоторым безразличием без всякого осуждения, то обвинение в преступных действиях для девушки были куда большим оскорблением.       «Я что, воровка? — подумала Глаша. — Или разбойница? Или убийца? Я просто хотела отомстить за мать, правда, и мать меня не особенно поддержала за такие мысли…»       Девушка заглянула в комнату к матери и увидела, что Машунька еще не собралась до конца. Недолго думая, Глаша пришла к себе в комнату, взяла лист бумаги и написала на нем:       «Аня, я не обижаюсь на тебя за слова об извращенке — я и вправду такая. А вот про преступницу было слишком обидно. Я не преступница. Я хотела отомстить за мать, я хотела отомстить начальнице. Я за светлое будущее, если говорить о других моих взглядах. Но я не преступница. Если ты считаешь меня таковой — вряд ли нам есть, о чем разговаривать».       Девушка сложила письмо вдвое и положила на край стола: Машунька не стала бы рыться в бумагах дочери и читать их, а вероятность случайного прочтения была равна практически нулю.       «Прочитает и спросит, о каком извращенстве речь — скажу, что с парнями много времени провожу, поэтому так и написала», — подумала Глаша.       Тем временем Машунька усиленно подбирала такие украшения, которые бы гармонировали друг с другом, а не казались чем-то излишне аляповатым или малосочетающимся. Кроме того, время от времени женщина вспоминала о спинке платья дочери с импровизированным корсетом и переживала, что родители обязательно тыкнут ее носом в то, что она даже не может обеспечить дочь платьями — то, что импровизированный корсет был сделан не просто так, а для того, чтобы сшить платье Глаше на пару размеров больше, а сперва подтянуть лишнюю ткань, а потом ничего не подтягивать, не заметил бы только ленивый.       Машунька сама придумала для дочери эту модель платья: короткие рукава были изначально шире необходимого, чтобы руки, когда станут чуть полнее, все равно не были обтянуты, а шнуровка позволяла бы носить это платье немало лет — все равно кроме как к родителям Глаша никуда не надевала подобные наряды.       Самое нарядное платье Машуньки тоже было уже четырехлетней давности, о чем уже высказывалась мать, но, по мнению родителей, самой можно было ходить хоть в чем, если пропала последняя совесть, а дочь нужно одевать в рамках приличий — вдруг она вырастет и не захочет поддерживать заблуждения матери?       — Глаша, если бабушка что-нибудь скажет про платье, скажешь ей, что оно тебе слишком нравится, чтобы шить другое? — спросила женщина.       — Скажу, мама, — ответила Глаша. — Вот все хорошо в этих гостях, только сложновато как-то.       — В жизни придется вести общение с разными людьми, так что не забывать этикет будет полезно, — сказала Машунька. Женщина чуть подумала и добавила. — И еще, Глашка: не называй меня «на ты», уж постарайся как-нибудь.       — Хорошо, маменька, как скажете, — едва сдерживая смех, произнесла Глаша.       Вдруг в голову девушки пришла неожиданная мысль и Глаша решила немного подшутить над матерью:       — Maman, on sort bientôt? [1]       — Глаша, вот лучше не позорься с французским: придумаешь фразу посложнее и еще ошибешься, а это еще хуже, нежели говорить только на русском, — ответила Машунька. — Или спросит тебя бабушка что-нибудь на французском, а ты не поймешь и будешь пять раз переспрашивать… Только опозоришься.       — Хорошо, маменька, — улыбнулась Глаша.       Визит в гости проходил достаточно спокойно. Глаша практически не допускала ошибок за столом, соблюдала большинство правил этикета, а каких-то провокационных вопросов не было слышно. Девушка с удовольствием перепробовала все блюда и решила сделать паузу перед заходом на второй круг, чтобы мать случайно не обвинили в том, что она вообще не кормит свою дочь дома.       — Глаша, а тебе платье в груди не мало? — спросила бабушка.       — Вы что, grand-mère [2], оно прекрасно сидит, — ответила Глаша, прекрасно понимающая, что свободный сантиметр ей бы не повредил и скоро это платье перестанет на нее налезать.       Женщина ничего не ответила, но еще раз посмотрела на Глашу и еще раз убедилась в своих подозрениях.       — Мария, — уже вскоре сказала женщина дочери. — Боюсь представить, в чем бедная Аглая ходит не в гости, если нарядное платье у нее одно на много лет!       — Хорошо, в следующий раз мы обе придем в повседневной одежде, чтобы вы могли убедиться, что никто лохмотья не носит, — чуть нервно ответила Машунька.       — Я даже не знаю, что лучше: заставлять бедную девочку носить по пять лет одно и то же платье или с детства показывать, как можно закрывать глаза на правила! — воскликнула бабушка.       — Мария, — вклинился в диалог отец. — Ты бы хоть посмотрела, до чего довоспитывала дочь! Она у тебя могла на каторгу пойти!       — Да, Маша, я не хотела говорить об этом, но раз уж затронули эту тему… — произнесла женщина.       — И о чем же идет речь? — спросила Машунька, пытаясь угадать, что именно затронуто в разговоре: взрыв в гимназии, попытка поджога мануфактуры или попытка убийства Филатова.       — А, значит, Аглаю могли не за что-то одно судить? — возмущенно спросил отец. — Со своей судьбой твори, что тебе угодно. Но портить жизнь другому человеку никому не дозволено!       — Мою дочь ни за что не могли судить, оттого и спрашиваю, — соврала Машунька.       — И за нож в жандармерии? — уточнил отец. — Не верю.       Казалось, все более-менее успокоилось и разговор снова вернулся в мирное русло. Во всяком случае, так казалось Глаше. Однако едва мать с дочерью вернулись домой, Машунька в гневе спросила:       — У тебя совсем нет ни стыда ни совести? Ты что молола языком-то?       — Тебя защищала, между прочим, — ответила Глаша.       — Не надо было меня так защищать, я же по итогу виноватой осталась! — воскликнула Машунька. — Бессовестная!       Глаша растерялась. Да, буквально около часа назад она, не выдержав, сказала бабушке, что ни ее мать нельзя упрекать в неправильном воспитании дочери, ни ее в дурном поведении: отомстить за то, что она родилась мещанкой, а отец обесчестил ее мать — святая обязанность любого приличного человека.       — Вот ты, значит, высказала свою идиотскую идею, которую даже я не одобряю, а мне, значит, что потом высказали? — практически прокричала Машунька. — Что я ращу каторжанок, что я испортила жизнь себе и порчу теперь уже другим, что я сначала так испачкала честь фамилии, что от этого уже не отмыться, а теперь продолжаю свое черное дело!       — Мама, но ведь поделом Филатову, сам виноват! — воскликнула Глаша. — Мог поступить как приличный человек: жениться и развестись! Раз желание развлечься было выше здравого смысла!       Машунька ничего не ответила, а Глаша, почувствовав прилив сил, добавила:       — Представится случай — убью и не промахнусь.       — Убьет она, — без сил ответила Машунька. — Себе жизнь испортишь, не говоря уже обо мне!       — А перед этим все продумаю, чтобы на меня никто никогда не вышел, — добавила Глаша.       — Так показания выбьют, что во всем признаешься, еще с десяток дел на себя возьмешь! — воскликнула Машунька.       Из ситуации виделся единственный выход: так выдрать дочь, чтобы она надолго забыла о своих мыслях. И пусть отдаленный уголок сознания подсказывал женщине, что это ничуть не поможет убрать мотив, Машунька решила воплотить свои намерения в жизнь.       Глаша опешила, увидев, к каким последствиям привели ее слова.       «Вот сколько раз говорила себе: мать ругает — завяжи язык узлом и промолчи! Нет, обязательно высказаться надо было!» — уже в слезах думала девушка.       На вечерний чай Глаша не пошла, сославшись на плохое самочувствие. Не веря в то, что она могла довести дочь до болезни, Машунька все-таки пришла к Глаше.       — Имею честь видеть продолжательницу дела Филатова, — произнесла девушка. — Решила показать, как в полиции отделают, если попадусь? Благодарю, вывод сделан.       — Глашка, мы лучше больше в гости не пойдем, — ответила Машунька. — Еще мы с тобой не ссорились из-за других людей. Но насчет Филатова обещай, что не будешь пытаться его убить.       — Обещать, что не буду пытаться убить, иначе сама буду как убитая лежать, — безрадостно сказала Глаша.       — Глаша, да ты скажи уже мне, что больше обижаешься, чем тебе и вправду плохо, — произнесла Машунька, щупая пульс дочери. — Рука не горячая, пульс обычный.       — А еще я обижаться не буду: тебя обругали — ты на мне сорвалась, — выругалась Глаша.       — Глаша, но ведь и ты сказала, что Филатова убьешь, — ответила Машунька, в глубине души соглашаясь со словами дочери. — Вот откуда мне знать: просто так ты это сказала или и вправду что-то задумала? Не связывайся, не надо — судьба потом всем обязательно даст по заслугам. И на меня не обижайся, Глаша. Попробуй понять.       — Попробую, — вздохнула Глаша. — Завтра. Если полегчает. [1] Мама, мы скоро выходим? [2] Бабушка