'tis the damn season

Римус больше не видит Сириуса до конца выходных. В этом нет ничего необычного. Он не видел Сириуса по выходным… всегда. С тех пор, как он узнал мужчину. Он никогда, никогда не видел Сириуса на выходных. Проблема заключается в том, что он не может перестать думать о нём. Он не особо знает, что с этим делать. Лили отвозит его домой позже тем вечером, в то время как Джеймс решает остаться переночевать у Сириуса, попросив её забрать его завтра утром, когда она будет забирать Гарри у Эффи и Монти, и они почти не разговаривают в машине. Кажется, она чувствует его безразличие и то, как весь сгусток энергии и адреналина выходит из крови, растворяясь в воздухе и выгорая, как кусок шерсти, так что она просто целует его в щёку, желая спокойной ночи, и ждёт, пока он скроется за дверью, перед тем как уезжать, и он уже лежит в своей постели, отключившись ещё до того, как она доехала до конца улицы. Он просыпается с ужасным похмельем в комплекте с мыслями о том, что ему стоило бы прекратить все похмелья. И поэтому у него появляется достаточно времени на размышления. По крайней мере, когда обезболивающие подействуют и его голова перестанет так сильно пульсировать. У него есть время подумать, и, как оказывается, все его мысли, кажется, сосредоточены вокруг Сириуса, и это совершенно ошеломляет за счёт того, что подобного никогда прежде не происходило, и он не совсем уверен в том, как с ними справиться. Не уверен в том, как успокоить этот поток. Его проблема заключается в том, что все мысли, приходящие ему в голову, неминуемо ведут к Сириусу. К его искренней улыбке при лунном свете и тому, как его губы изгибались вокруг бокала с вином. К едва различимому знойному блеску глаз и тому, как его щеки расцветали так, будто весна возродилась посреди беспощадного декабря, и тому, как его щека ощущалась под ладонью Римуса. Да, ко всем этим красивым, красивым, невероятно красивым вещам. Нет, Римус не ненаблюдательный, но он думает и про более фундаментальные вещи о нём. Кем он является. За что он борется и что отстаивает. Все общие мелочи — это походит на раунд по истории Сириуса, прочитанный Аберфортом в качестве джокера на рождественской викторине, и Римус не выигрывает ни одного очка, потому что он, кажется, знает больше об истории, которую он преподаёт, чем о той, которую он хранит на более глубоком уровне, и он не может избавиться от чувства, что слегка странно то, что единственное, что он знает о Сириусе — это его фамилия, тот факт, что он раздражает, и факт того, что он был прав, Римус действительно обращал внимание только на плохое. На то, как его голос скрежещет по костям Римуса в учительской из-за того, что он всего на тон выше, чем у остальных (этот зуд он никогда не сможет унять). То, как он упрямо собственнически относится к своим вещам, и на его чёртову самодовольную улыбку, которой он стреляет в Римуса, когда он прав, и совсем не важно, в чём. То, как он всё время превосходит его, и тот факт, что он самый любимый учениками учитель, и тот факт, что он всегда берёт все шоколадные шарики из большой коробки с конфетами, которая чаще всего находится в учительской, ни капли не заботясь о ком-то другом, и так далее, и ещё, и ещё. Всё это — плохое. Среди всего этого нет ничего хорошего. И Римус не может перестать думать. Он не может перестать размышлять. Не может перестать ругать себя за то, что окружил критическим анализом, никогда не желая хотя бы немного углубиться. Он чувствует себя невероятно лицемерным, называясь оптимистом, когда по отношению к Сириусу — по отношению ко всем— он всё это время был лишь пессимистом. И за последние несколько дней он узнал невероятное количество нового о Сириусе Блэке: например о том, что он жуёт конец своей ручки, когда нервничает (это чудесно продемонстрировала рождественская викторина), и о том факте, что он жестикулирует руками; по какой-то причине это приводит в ещё больший восторг от рассказа, чем если бы он просто говорил. О том, что он отличный крёстный отец, и что он одинок. О том, что он любит рассеянно постукивать пальцами по различным поверхностям. О том, что он всегда позволяет собеседнику договорить, прежде чем он вмешается, даже если по нему видно, что он вот-вот взорвётся. Как же это всё недалёко. Как же совершенно нелепо. И он предполагает, что это сочетание давней неприязни вместе с таким неожиданным поворотом не может быть ничем иным, кроме раздражительной лёгкой интриги вокруг мужчины, которая заставляет его провести весь день, всю ночь, думая о нём и о том, как много всего Римус не знает. Это почти что становится помешательством. Он концептуализирует это как типичное клише с айсбергом. Помещает «Демона-дырокола» на самую верхушку, выглядывающую из-под воды, а «ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ» на затопленную часть. Он думает… он думает… он чувствует… Он чувствует симпатию. Он чувствует, что хочет найти повод, чтобы поговорить с ним, и он появляется довольно быстро, когда его мать пишет ему: «Сириус ест мясо? Хх» Он весьма сбит с толку. Мягко говоря. Он набирает в ответ, что он «Достаточно уверен, что да, но с чего вообще ты спрашиваешь?», и он почти что добавляет: «И откуда ты вообще знаешь Сириуса?», но его мать крутится вокруг Джеймса Поттера, как мама-утка вокруг своих утят, так что, видимо, поэтому. В любом случае, она звонит ему, и вскоре Римус осознаёт, что совершил действительно серьёзную ошибку. Она почти сразу же начинает отчитывать его. — Что ты имеешь ввиду под «с чего я вообще спрашиваю»? — говорит она, и Римус может с уверенностью сказать, что она находится посреди готовки или ещё чего-то, носясь по дому, потому что её голос отдаётся эхом, а он включён на громкую связь. — Я готовлюсь к Рождеству. Разузнай об этом для меня, чтобы я знала на все сто процентов, любимый, потому что это будет ужасно, если я сделаю индейку двадцать пятого, а он ничего не сможет есть. Доркас, конечно, вегетарианка, но я думаю, она принесёт собственный ореховый пирог и просто закинет в духовку… — Подожди, мам. — прерывает Римус. — Ты сейчас о чём? — Рождество! — выразительно говорит она. — Честно говоря, дорогой, это первый раз, когда ты приводишь кого-то домой, и я не смогла приехать навестить тебя летом, как обычно, и всё из-за этого балагана с шинами грузовика твоего отца и чёртовым дикобразом соседки. Она наконец-то избавилась от этой штуки, так что можешь не волноваться… И, оу. Оу, Римус совершил большую ошибку. Огромную серьёзную ошибку. — Мам, это не… — Не то чтобы я волновалась за тебя. — продолжает она. — Нет, позволь мне это сказать. Я волнуюсь, мой малыш. Ты заслуживаешь восхищения, правда, но иногда мне кажется, что ты отдаёшь слишком много себя работе. Я волнуюсь, что твой постоянный стресс доведёт тебя до могилы. Ты всё время в стрессе. В горло Римуса будто бы вонзили тысячи игл, и, кажется, выговорить он может только: — Это не так. — Это так. — Хоуп смеётся, и он инстинктивно улыбается, почти забыв о разъяснении, которое ему нужно сделать в самый разгар её счастья, потому что он знает, что она волнуется, и она как раз сейчас об этом говорит. — И иногда Лили рассказывает мне вещи, о которых мне не нравится слышать. Например то, как тебе приходится всё время подниматься и спускаться по лестнице, потому что эти чёртовы учителя-придурки всегда устраивают встречи на разных этажах… — Мам, всё в порядке. — стонет он, но она права, это было довольно раздражающе и вызвало новую вспышку в суставах, из-за которой ему пришлось носить ортопедические кольца на своих покалеченных пальцах так долго, что в тёплое июльское время вокруг них появился лёгкий загар. — Я забочусь о себе. Я сформировавшийся взрослый человек. — Ты всегда будешь моим малышом. — Мам. — И недосып тоже тебе ни капли не помогает, и я знаю, что ты недостаточно спишь, когда я вижу, что ты в сети в Мессенджере Фейсбука в час ночи по будням, как какой-то бродяга. — Ты только что назвала меня бродягой? — он смеётся, явно не веря своим ушам, а она утвердительно хмыкает. — Мам, откуда ты это всё берёшь? Я прекрасно забочусь о себе. Она мычит, думая над ответом. — Из ниоткуда, учитывая, что ты перестал так много туда заходить. Но я всегда волнуюсь о тебе, Рим. Ты мой единственный ребёнок. Это моя единственная работа. — Твоя единственная работа — выгуливать пуделей Кэрол с понедельника по четверг. — Моя первая работа. Моя самая важная работа. — Ты увидишь меня завтра. — он говорит ей, однозначно намереваясь добавить что-то ещё, но это что-то ускользнуло из его мыслей, пока она не произносит: — Да, и я проверю тебя, чтобы убедиться, что ты мне не врёшь. Сириус расскажет мне правду. Наступает короткая пауза. — Мам, Сириус… — Я рада, что у тебя есть кто-то, Римус. — говорит его мать, и это так искренне и так душевно, и он так сильно её любит, что не может собраться с силами, чтобы упрекнуть её в этом. Он не может заставить себя разрушить её надежды, потому что тогда она подумает, что он действительно на полпути к своему убийству, и он просто… у неё итак было достаточно стресса в жизни. До сих пор есть. Звонок оканчивается тем, что Римус покорливо придумывает какой-то предлог, чтобы сбросить, обещая ей, что увидится с ней завтра и что выяснит, если Сириус вегетарианец или нет, а потом он бросает трубку, и тратит около трёх часов на то, чтобы рассортировать все мысли, кружащие у него в голове, и составить план. Он пишет сообщение своей матери. Оно разъясняет недоразумение. Он собирается его отправить. Он не отправляет его. Час спустя он стучится в дверь Сириуса. Сириус открывает, и он выглядит нормально, но устало. Он в толстовке и свободных штанах, а кожа на его губе срослась обратно, и она только слегка припухла. На самом деле, там образовался довольно тёмный синяк, который, кажется, предстал в своём ярчайшем виде. Но всё не так плохо, как выглядело до этого. Он моргает, видя Римуса, стоящего в его дверном проёме, почёсывает голову и тупо роняет её на бок. Он не брился с субботы. Это заметно. На самом деле, ему идёт щетина. — Привет. — говорит Римус. Он не особо уверен, куда уйдёт разговор. Впервые за всю свою жизнь он не имеет совершенно никакого понятия, что собирается делать — или, точнее, как именно он собирается дойти до своего конечного плана. Он просто импровизирует. Импровизирует перед Сириусом. Он выглядит растерянно. — Привет? — произносит он. — Как ты? Это болезненно неловкий формальный разговор. Римус поддерживает его. — Я в порядке. Как губа? — Хорошо. Заживает. — Верно. — Верно. — Слышал что-нибудь от Снейпа? Или Нарциссы? — Нет. — Верно. — Верно. Тишина. — Римус, — говорит Сириус. — Ты здесь только чтобы поболтать, или…? — Ты вегетарианец? — выпаливает он, и на лице Сириуса появляется выражение крайнего замешательства и чего-то, похожего на лёгкое веселье. Он несколько раз открывает и закрывает рот, как рыба-капля. — Нет. — осторожно произносит он. — Я был какое-то время, но мне пришлось вернуться из-за проблем со здоровьем. Я… почему? Римус моргает и ничего не отвечает, и Сириус вздыхает. Немного сдувается, будто бы знает ответ. — Слушай, — говорит он, слегка тише. — Если это о том, что я сказал в ванной, просто забудь об этом. Хорошо? Я не… я был пьяным и выпустил свой гнев на тебя, мне жаль… — Моя мать думает, что мы встречаемся. — выпаливает Римус. Снова. Лицо Сириуса полностью сглаживается. — И я собирался сказать ей, что это не так, но она была так искренне счастлива, что я не смог собраться с силами, чтобы сделать это, и теперь она спрашивает меня, если ты вегетарианец или нет, потому что она планирует готовить индейку на Рождество, и я знаю, что ты ничего не будешь делать в этот день, так что, если хочешь, ты можешь поехать со мной в Уэльс и провести время со мной, моей семьёй и нашими друзьями, за исключением того, что тебе придётся притворяться моим парнем, но она делает очень вкусный горячий шоколад с маршмеллоу, так что, если ты меня спросишь, это того стоит. Объективно. Сириус моргает. — Ты мог дать мне бесконечное количество попыток, — медленно проговаривает он. — и ни с одного раза я не смог бы догадаться, что это то, что ты собирался сказать. — Там ещё есть собака. — уныло предлагает Римус. Он желает, чтобы пол поглотил его целиком. Сириус просто пялится на него. — Мне нужна минута, чтобы это всё переварить. — говорит он, и Римус кивает. Это занимает около тридцати секунд. — Итак, дай мне уточнить. — начинает он, и Римус сразу же выпрямляется, вкладывая все свои усилия в то, чтобы не выглядеть как самый жалкий мужчина во вселенной, даже с учётом того, что он знает, что это так. — Твоя мама… думает, что мы встречаемся. — Да. — Она думает, что я собираюсь проводить Рождество с тобой. — Да. — Ты не рассказал ей, что мы не вместе, и что я, на самом деле, не планирую проводить с тобой Рождество. — Нет. — И выходит, — продолжает он, делая глубокий вдох. — теперь ты хочешь, чтобы я поехал в твой родной дом в Уэльсе, после того, как два года подряд ты был груб ко мне и косвенно разгромил мой дом, и чтобы я притворялся твоим парнем перед всей твоей семьёй целую неделю? Римус морщится. — …Да? Сириус делает паузу. Моргает, поджимает губы, вдыхает побольше воздуха, а затем выдыхает. — Хорошо. — просто говорит он. У Римуса отвисает челюсть. — Что? Сириус пожимает плечами. — Конечно. Я сделаю это. Почему нет? Римус может придумать миллион причин, почему нет, на самом деле, но ни одна из них, похоже, не подходит для озвучивания в данный момент. — Правда? — Ага. — говорит он. Он просовывает руки в рукава толстовки. — Даже простое нахождение рядом с людьми уже превосходит Рождество здесь в тысячу раз. Ты подловил меня на «там есть собака», честно говоря. — Это бордер-колли. — Римус отвечает на автопилоте. — Её зовут Физзи. — Я уже люблю её. — Хорошо. — Хорошо. Наступает тишина. Римус стоит там, позволяя всему осмыслиться, а затем переходит в деловой режим. — Мы уезжаем завтра, тогда. — говорит он, всё ещё ожидая, что Сириус отступит большим шагом. Он этого не делает. Кивает. — Я заеду за тобой в двенадцать. Поездка займёт четыре часа. — Хорошо. — Собирайся примерно на неделю. — продолжает Римус. — Думаю, мы будем там до двадцать седьмого. — Хорошо. — Хорошо. Никто из них не двигается. Над их головами пролетает птица, щебеча в густой холодный воздух. — Тогда увидимся завтра. — говорит Сириус. — Хорошо. — Отлично. Римус кивает. Дарит ему неловкую натянутую улыбку, которую обычно используют в тех случаях, когда не знают, что ещё сказать, суёт руки в карманы и поворачивается, чтобы выскочить с крыльца Сириуса. Он не оборачивается, но проверяет боковое зеркало, и Сириус всё ещё стоит там, когда он отъезжает.

***

На следующий день идёт снег. В начале декабря он то появлялся, то исчезал, но то был очень слабый снег, почти что слякоть. Тот вид снега, который шокирует своим присутствием, когда открываешь окно утром, и точно так же шокирует тем, что исчезает, когда выглядываешь на улицу во время обеда. Римус просыпается, и первым делом обнаруживает, что оказался в первом случае шока, но сразу же отмахивается от этого; но это лишь до тех пор, пока не наступает время, когда он хочет покинуть дом, неся Поппи в её кошачьей переноске (довольно удобной, по правде), и он открывает дверь, а снег всё продолжает идти. — Иисусе. — бормочет он, запихивая Поппи на заднее сидение и понемногу наполняя машину своими вещами. Он оставляет место в багажнике для Сириуса, засовывает трость в пространство для ног позади себя и садится на водительское сидение, имея в запасе ещё полчаса, воспользовавшись которыми он намеревается неторопливо проехать без пробок по свежесоленым ветреным дорогам, чтобы заехать за Сириусом. Сириус открывает дверь как только он подъезжает, и уже на полпути по подъездной дорожке, одетый в длинное коричневое пальто, и его шея так туго обмотана красным шарфом, что его такой же красный нос может быть признаком недостаточного кровообращения, а не простой реакцией на холод. Римус помогает ему погрузить вещи в машину и велит бросить рюкзак на заднее сидение, совершенно забыв, что там Поппи. Он слышит аханье. — Ты не говорил мне, что у нас будет попутчик? — говорит он с лёгким сарказмом, и его глаза блестят, когда он садится на пассажирское сиденье и закрывает дверь. Его щеки красные, а волосы влажные — снежинки цепляются за чёрные пряди, как коалы за деревья, и он проводит пальцами обеих рук по волосам. Римус наблюдает, как он тает в режиме реального времени. — Сюрприз. — сухо говорит он. Сириус смеётся. — Какое у неё имя? Или у него? — Поппи. — отвечает Римус, включая отопление и кутаясь в своё пальто, ожидая, пока оно включится. Он включает дворники и трогается с места, продолжая рассказ. — Она моя. У моей кошачьей няни спонтанная поездка в Испанию на это Рождество, и я не смог больше никого найти вовремя, так что она едет с нами. Последний раз, когда им с Физзи пришлось вместе уживаться, она была близка к тому, чтобы убить её, так что удачи всем нам. — Физзи чуть не убила Поппи? — Поппи чуть не убила Физзи. — О, дорогая. — смеётся Сириус, поворачиваясь, чтобы посмотреть на неё на заднем сидении. Римус поднимает глаза к зеркалу и видит картину, открывающуюся перед глазами Сириуса: Поппи, виднеющаяся сквозь металл решётки, свернувшаяся в толстый маленький комочек со своей любимой плющевой игрушкой — золотой рыбкой, которую она так часто жевала, что она превратилась из ярко-оранжевой в мутный оттенок коричневого. — Я не верю. — Сириус продолжает. — Она и мухи не обидит. Римус усмехается. — О, вот увидишь. Она сумасшедшая. Сириус делает глубокий вдох, откидывая голову на подголовник, и выдыхает. Римус чувствует, как тепло покалывает его холодную кожу, когда автомобильные нагреватели начинают работать. — Не только она. — бормочет Сириус, и что ж. Он не ошибается. Поездка из Девона до Пембрукшира занимает плюс-минус около четырёх часов; возможно, ещё полчаса, учитывая начало часа пик, в который им предначертано неизбежно попасть, учитывая пробки, которые всегда возникают при начале снегопада, и то, что Римус немного более осторожный на заледеневшей дороге. Они не так уж много разговаривают. Это нечто среднее между слегка неловкой и довольно приятной тишиной, хотя Римус включает «Радио 2» для фонового шума и даёт Сириусу полную свободу выбора, что он и делает, листая сколько ему угодно «BBC», «Magic» и «Capital» и обратно всякий раз, когда играют песни, которые ему не нравятся (их не так уж много, по правде говоря, и это всегда те же песни, к которым Римус тоже не испытывает симпатии, так что он не жалуется.) Они останавливаются на заправочной станции, за счёт чего у них появляется возможность размять ноги, а Римус может заправить бак, что он и делает, и, пока он стоит спиной к машине, Сириусу каким-то образом удаётся открыть переноску Поппи и выудить её оттуда, соблазнив её на ласки. Он оборачивается и видит Сириуса, сидящего боком от пассажирского сидения, и Поппи счастливо устроилась у него на коленях. — Просто она выглядела такой заскучавшей. — было его объяснением. Римус закатывает глаза и кладёт насадку обратно. Заправочная станция совершенно пустая, так что Римус, заплатив за бензин, пользуется случаем, чтобы усадить Сириуса в машину, держа в руках телефон с открытым Фейсбуком, и немного рассказать ему о своей семье. — Итак, Хоуп — твоя мама. — пятнадцать минут спустя говорит Сириус, чрезвычайно сосредоточенно разглядывая одну из (редких) семейных фотографии. Поппи уснула на его коленях. — Лайелл — твой отец. И они — это вот эти двое… — он указывает на фотографию, на которой его отец, грубоватый, с козлиной бородкой и лёгкой лысиной, стоит, обняв руками его пухленькую мать, темноволосую, в переднике и с улыбкой, которая могла бы заставить цунами укатиться обратно. — Да. — И эта женщина здесь — твоя… тётя? — Джулия. — кивает Римус, указывая на миниатюрную женщину с волнистыми волосами и такой же яркой улыбкой, как у его матери, обнимающую двух молодых девушек. — Мамина сестра, так что она Хоуэлл. И эти две девушки… — Дженни и Ронда. — кивает Сириус. — Её дочки. — Ага. Но, на самом деле, никто не зовёт её Ронда — она Ронни. Они живут неподалёку, и, вероятно, заедут раз или два, учитывая, что Дженни вернулась домой из университета впервые за год, примерно, и мои родители захотят её увидеть. — Хоуп, Лайелл, Джулия, Дженни, Ронни. — бормочет Сириус. — А это кто? Римус вытягивает шею, чтобы увидеть, на кого он указывает, и ухмыляется. — Это, — начинает он. — Доркас Медоуз. Моя лучшая подруга. Наши мамы вместе ходили в школу, и она выросла, живя через дорогу от нас, пока в 14 не переехала на другой конец страны из-за работы её отца. Её бабушка до сих пор живёт в нашем переулке; они каждый год приезжают, чтобы провести с ней Рождество с тех пор, как умер её муж. — Оу. — произносит Сириус. Он кивает так, будто бы учит что-то для школы. Возможно, именно так он это и воспринимает. — Верно. Мило. — Ты освоишься. Сириус кивает, передавая ему телефон, а потом смотрит на Римуса и улыбается ему. Римус, как ни странно, обнаруживает себя улыбающимся в ответ. Поппи мяукает. — О, возвращайся в переноску, ты, капризная женщина. — бормочет Римус, поднимая её с колен Сириуса, вытянув шею, чтобы посадить её обратно в клетку, в которую она входит с лёгким шумом, и одному Сириусу Блэку приходится расстегнуть ремень безопасности, чтобы помочь втиснуть её; у него на брюках кошачий мех. Он смахивает его руками, и Римус не упоминает об этом.

***

Мост Принца Уэльского ведёт к довольно быстрой поездке через Кардифф, и Римус не был там очень давно и успел соскучиться по нему (Сириус, который никогда там не был, в восторге), и они проезжают по каменистым грунтовым дорогам мимо лесов, маленьких городов и, в конце концов, мимо деревень, пока они не доберутся до нужной, проехав всего пять. Снег прекратил идти, но осел, а солнце перестало палить, и Римус может разглядеть на небе луну, висящую над домом своего детства, когда он подъезжает к нему. На лобовое стекло машины отсвечивают огни рождественской ёлки, виднеющиеся через окно гостиной, занавески которого сдвинуты набок. Он видит движение и почти невольно улыбается. Дом не великолепен; он немногим больше коттеджа, две спальни, средний сад на заднем дворе, очень лесной и уютный, в тени сосны, которую его мать ненавидит за тот простой факт, что она так сильно портит её палисадник. Он паркуется рядом с потрёпанным старым грузовиком своего отца, который у него ещё с тех времен, когда ему приходилось возить бревна на работу, и свет из коридора слепит ему глаза, как только он выходит на улицу, когда его мама открывает красную входную дверь, широко и заразительно улыбаясь. — Римус! — зовёт она, стоя в грёбаных тапочках, и он жестом показывает ей оставаться там, где она, черт возьми, стоит (потому что он знает, что она готова к риску обморозить пальцы на ногах, только чтобы поздороваться с ним), пока он, сгибаясь пополам, берёт свою трость из-под сидения, потому что от холода его суставы ноют так же, как и голова в субботу. Он подходит к ней, и она утягивает его внутрь, стряхивая приземлившийся на его плечи снег, и удивительно, что она вообще способна дотянуться до такой высоты — её рост 5 футов 6 дюймов, а его рост 6 футов 3 дюйма, подарок от его отца. Она улыбается и дрожит, прижимаясь к его груди, когда сквозняк проникает через дверь. — О, входите, входите. — приглашает она, втягивая Римуса в небольшой коридор, и Сириус, должно быть, неловко топтался позади него, потому что она хватает его за запястье и так же тянет внутрь, захлопывая дверь так сильно, что семейная фотография, висящая над ней, слегка трескается о бежевую стену. — Там такой мороз! Ты видел новости, Римус? До конца недели по всей стране будут бушевать снежные бури. Занесло из Европы; Джиллиан звонила, очевидно, в Шотландии ещё хуже… — Мам. — Римус смеётся, и Хоуп невольно усмехается. Дверь в гостиную открывается, и на Римуса обрушивается целая стена сжатого тёплого воздуха, от которого у него радостно звенит в ушах. Его отец стоит там. — Огонь горит. — произносит он низким хриплым голосом, и Римус улыбается. — Ты выглядишь так, будто ты в нём нуждаешься. — Привет и тебе, пап. — говорит он, целомудренно обнимая его; Лайелл уже начинает говорить своим низким северным говором, прежде чем он успевает отстраниться. — У нас есть закуски, и твоя мама готовит пастуший пирог. — произносит он, как только Римус делает шаг назад. — Но я не уверен, насколько он будет вкусным, учитывая, что большую часть времени она провела игнорируя его, потому что она предпочла смотреть в окно, чтобы проверить, если вы ещё не приехали. — О, заткнись. — говорит она, совершенно незаинтересованная своим потенциально сгоревшим пастушьим пирогом, взамен отвлечённая чем-то новым. Чем-то более волнительным — чем-то более застенчивым, чем Римус когда-либо, когда-либо вообще видел его. Она поворачивается к Сириусу. — Привет, дорогой. — произносит она, хватая его за руку и утягивая в объятия. Он улыбается и обнимает её в ответ, а затем моргает от крайнего удивления, когда она нежно целует его заледеневшую щёку, отстраняясь. Римусу приходится сдерживать смешок. — Так приятно познакомиться с тобой. — Мне тоже очень приятно познакомиться с вами, миссис Люпин… — Ох. — упрекает она. — Зови меня Хоуп. Сириус улыбается, и Римус не может точно определить, если румянец на его щеках возник от холода или смущения. Освещение в комнате низкое, в тёплых тонах, что не помогает, но он купается в чём-то, что, кажется, блестит на фоне таящих снежинок в его волосах. — Хоуп. — исправляется он, перед тем, как поворачивается к отцу Римуса. — И… Лайелл прочищает горло. — Для тебя мистер Люпин. — О, Лайелл! Римус смеётся, но Сириус этого не делает, пока не начинает смеяться и его отец, и он нормально воспринимает это. Лайелл протягивает ему руку для пожатия, прежде чем вернуться в гостиную, а Хоуп затем кладёт обе руки по бокам плеч Сириуса и нежно их сжимает. Римус практически видит, как Сириус тает. — Итак, пирог почти готов, а потом, я думаю, твой отец захочет пожарить каштаны на огне, и позже, надеюсь, прежде чем он сядет смотреть повторы «Дуракам везёт», которые он смотрит каждый день, я попрошу его выйти забрать ваши вещи, если, конечно, там нет чего-то, что тебе нужно прямо сейчас? — Поппи там. — напоминает Римус, и её челюсть отвисает, когда она вспоминает. — О, чёрт… Я совершенно забыла, что ты взял её в этом году! — она протискивается мимо двух тел, стоящих в узком коридоре, чтобы наклониться, держась за перилла, в гостиную. — Лайелл, Римус взял с собой Поппи. Тебе нужно пойти вытащить её из машины. — Чёрт возьми. — Эй! У нас здесь гость, придурок. Римус в шоке прикусывает губу и поворачивается к Сириусу, который прикрывает рот рукой, проигрывая битву с рвущейся наружу улыбкой. Хоуп поворачивается и закатывает глаза на обоих. — Убогий старик, честное слово. — бормочет она, снова протискиваясь между ними в направлении кухни. — Он сейчас заберёт её. А пока, Римус, твоя спальня готова. Я думаю, Физз там, наверху, ждёт. Она всегда знает, что ты придёшь домой, когда я меняю тебе простыни, настоящая сумасшедшая. — и она замолкает, бормоча себе под нос что-то о пастушьем пироге и оставляя Римуса с Сириусом неловко стоять в коридоре, глядя друг другу в глаза, и, похоже, ведя односторонние разговоры, которые ни один из них пока не может разобрать. — Тебе нужно, чтобы мой отец забрал что-нибудь из машины, когда он пойдёт за Поппи? — спрашивает Римус. — Нет. — Верно. — говорит он, проведя рукой по волосам. — Что ж. Тогда я покажу тебе мою спальню. — Ты покажешь мне собаку. — поправляет Сириус, идя за ним, когда он поднимается по лестнице. Он закатывает глаза. — Я покажу тебе собаку. Он действительно показывает ему собаку. Сириус абсолютно влюблён в Физзи. Сразу же. Римус открывает дверь в свою детскую спальню, и стены в ней кремовые с бордовым акцентом, на подоконнике стоят полумёртвые комнатные растения, которые его мать время от времени поливает. На комоде из тёмного дерева стоит горшочек с благовониями, и одна или пять незажжённых свечей в спичечном коробке, гармонирующем с грубым ламинированным дубовым полом с пушистым белым ковром, выступающим в качестве акцента. Его мама сменила простыни; он может с уверенностью об этом сказать, потому что подушки не смяты, а одеяло свежее и приятное на ощупь, даже несмотря на то, что большая чёрно-белая трёхцветная бордер-колли лежит на красном покрывале, лежащем на конце кровати, сминая его и мгновенно покрывая собачьей шерстью. Физзи уже начинает стареть, но когда они входят, она спрыгивает с кровати с такой энергией, что можно подумать, что она щенок. — О, Боже мой. — восхищённо произносит Сириус, опускаясь на колени после небольшого воссоединения Римуса с Физзи. Он присаживается на край кровати и наблюдает за ними, освещённый лампой в углу. Сириус любит собаку, а Физзи любит внимание. Он не оставляет её в покое в течении пяти минут, пока Физзи не возвращается к Римусу и не забирается (с его помощью) к себе на колени, а потом кружит по тому же месту на одеяле добрых тридцать секунд, прежде чем успокоиться, глядя на них своими великолепными нежными карими глазами. Римус агрессивно чешет ей затылок и поворачивается, чтобы посмотреть на Сириуса, задумчиво оглядывающего комнату. — Это твоя детская комната? — спрашивает он, и Римус кивает. Он хмыкает. — Что? — обвиняюще говорит Римус, а Сириус просто пожимает плечами, оглядываясь по сторонам. Римус не может понять, что здесь такого чертовски интересного. — Мне нравится плакат с Человеком-пауком. — подмечает Сириус, и Римус резко оборачивается; и вот и он, справа от его кровати. Он и забыл, что он там был. — Спасибо. — говорит он, и в комнате становится неловко. Тишина осязаема, и Сириус подходит, чтобы сесть по другую сторону от Физзи, рассеянно почесывая ее затылок. Она закрывает глаза в блаженстве. — Итак, — начинает он, и Римус поворачивается к нему. — Какие у нас основные правила? — Основные правила? — Да. — говорит он так, будто это очевидно. — Как… привязанность. Мы же должны встречаться, верно? Не получится точно убедить твою семью в этом, если мы не будем никогда прикасаться и разговаривать друг с другом. Римус моргает. — Верно. Эмм… — протягивает он, отчаянно пытаясь чем-то занять руки, чтобы избавиться от неловкости, в итоге зарываясь пальцами в мягкий мех Физзи. — Что ж, объятия. Объятия сзади и всё такое. Сириус приподнимает бровь. — Объятия сзади. — Ты можешь… — он слегка откидывается назад, чтобы оглядеть Сириуса с ног до головы. Он выглядит слегка встревоженным, на мгновение, но Римус продолжает. — Ты поменьше, так что ты можешь… ну, знаешь. Сидеть у меня на коленях. Сириус после этого отводит взгляд. Кажется, он не смеётся — возможно он смущён, а может жаждет сладкой смерти. — Ага. — произносит он, вплетая пальцы в шерсть Физзи с ещё большей настойчивостью. Его голос неестественно высокий. — Твои колени. Отлично. Ага. — Поцелуи… Сириус останавливается и смотрит на него. Римус прикусывает щёку изнутри и мнёт мех Физзи. — В щёку. — заканчивает он. — Мы можем их делать. Я полагаю, мы можем обсудить… э-э, поцелуи в губы через несколько дней, в зависимости от того, насколько хорошо они… в это поверят. Многие пары не целуются в присутствии родителей. Всё в порядке. Сириус моргает, а затем кивает. — Ага. — эхом повторяет он. Медленно кивая. — Всё в порядке. Он проводит рукой от макушки Физзи вниз по её спине, в то же время, когда Римус движется вверх, и их руки соприкасаются через жёсткую чёрную шерсть. Они останавливаются. Сириус на мгновение замирает, а затем отдёргивает руку так, будто её обожгли. Они больше не успевают вставить ни слова перед тем, как Хоуп зовёт их вниз; Физзи вздрагивает и неуклюже спрыгивает с кровати, чтобы после этого протиснуться в маленькую щель в двери и потопать вниз по лестнице, и Римус встаёт первым, опираясь на свою трость. — После тебя. — говорит он, и Сириус кивает, встаёт и спускается вниз без лишней оглядки.

***

Хоуп без ума от Сириуса. Совершенно одурманена им. Ужин начинается слегка неловко, в сопровождении рассказов Римуса о последних событиях для своих родителей: о работе, о том, что его машина прошла ежегодную проверку, о поездке Лили и Джеймса в Джайпур на каникулы, и, в конце концов, о рождественской вечеринке — большинство деталей упущено, конечно же, в пользу того, чтобы изобразить чудесную красочную ночь, во время которой не было чрезмерного употребления алкоголя и никому не разбивали губы. (На губе Сириуса всё ещё есть синяк, но Римус думает, что он нанёс какой-то тинт, который подходит по цвету; об этом едва ли можно сказать, если не знать.) Сириус во время этого довольно молчалив и просто счастливо ест свой пастуший пирог. Но это только до тех пор, пока родители Римуса не нагнали всю информацию (не то чтобы там было много чего нагонять, учитывая, что Хоуп звонит ему каждую неделю); несмотря на это, в конечном итоге это привело к их очень, очень глубокому расспросу о Сириусе: о его работе («Со мной, мам, ты же знаешь.»), о его жизни («Роскошная» — думает Римус. «Монотонная» — отвечает Сириус.), как они познакомились («Мам, мне кажется, ты немного забываешь.»), и, наконец, как долго они вместе, что приводит к захватывающему моменту, во время которого Римус говорит «три месяца», а Сириус «шесть», и затем последний натягивает одну из своих прекрасных беззаботных улыбок и говорит: «О, это было так молниеносно и великолепно, что кажется, прошло гораздо больше времени.» — и это, оглядываясь назад, было бы не тем, что использовал бы Римус, чтобы спасти ситуацию (чего-то вроде несостыковки между датами первого свидания и началом официальных отношений было бы достаточно), но, в любом случае, его родители вполне отлично насладились и этой ложью. В какой-то момент, когда пастуший пирог уже по большей части съеден, и Римус боковым зрением может увидеть мерцание рождественских огней, развешанных над сараем, Хоуп задаёт Сириусу вопрос о его собственных родителях. — Оу. — произносит он, по какой-то причине глядя на Римуса — одному Богу известно почему, Римус даже не знает ответа на этот вопрос. — Я не… на самом деле, я не… разговариваю ни с кем из своих родителей. — Оу. — говорит Хоуп; её лицо сразу же смягчается. — Ты не говоришь с ними по выбору или…? И Римус знает, что его мама не имела в виду ничего плохого, конечно нет, но грань между осторожным отступлением и переступанием через неё настолько тонка, что иногда она запутывается во всём этом, и Сириус выглядит неуютно. Он натягивает улыбку и открывает рот, пытаясь подобрать слова, но Римус видит, что ему тяжело, и поэтому он прочищает горло и берёт в руки свою тарелку. — Мам. — говорит он, и она поворачивается к нему. — Не хочешь помочь мне убрать стол? Дай папе вставить слово, ты едва давала ему сказать что-то весь вечер. Это преувеличение, но оно срабатывает — она усмехается, и её стул скрипит, когда она встаёт. — Я дала ему говорить. — заявляет она, поворачиваясь к отцу Римуса, который уткнулся носом в газету. — Он просто чертовски больше заинтересован в этом кроссворде, чем в любом из нас… — Я работаю над этим уже три дня, Хоуп. — говорит Лайелл, опуская газету, чтобы посмотреть на них сквозь очки в проволочной оправе. — Теперь это больше, чем просто ребус. Это стиль жизни. — Ах ты, старый чудак. — шипит она, забирая его тарелку, а затем тарелку Сириуса с улыбкой, когда он протягивает её ей. Она поворачивается, и Лайелл, даже не отрываясь от своего кроссворда, протягивает руку и с размаху шлёпает её по заднице. Римус закрывает лицо свободной рукой под возмущённые весёлые визги Хоуп, но он выглядывает из-под пальцев как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лайелл смотрит на смеющегося Сириуса, подмигивает ему и возвращается к своей газете, облизывая палец, чтобы перевернуть страницу так, будто он самый небрежный человек на всей планете. Хоуп заканчивает свою тираду и со звяканьем опускает тарелки в раковину, чтобы сполоснуть их, а Римус встречается взглядом с Сириусом. Его смех слегка стихает, но улыбка остаётся прежней. Она просто превращается во что-то более искреннее, и Римус может распознать в ней «спасибо». Он поворачивается, чтобы помочь своей маме помыть посуду, а когда поворачивается обратно, Сириус успел придвинуться ближе к его отцу и вычислить проклятое и дьявольское семнадцатое слово поперёк, которым оказался «Трубкозуб», и Сириус Блэк, наверняка, только что стал новым любимым человеком Лайелла Люпина.

***

К восьми вечера они уже в гостиной. У Хоуп начинается её вечерняя программа, которую она смотрит по понедельникам, которая, насколько может судить Римус, просто дерьмовая мыльная опера, но она вводит в курс дела о текущей обстановке заинтригованного Сириуса, который теперь наклоняется вперёд на подлокотнике дивана, на котором они сидят, слушая, как Хоуп пересказывает ему какую-то предысторию о том, как чей-то парень бросил её ради сестры-близняшки, а чья-то тётя устроила классическую мыльную подмену детей в больнице. Он в восторге. Лайелл в это время жарит каштаны на огне, совершенно не обращая внимания на весь антураж. Римус, не относящийся ни к какой группе в комнате, наклоняется к дубовой книжной полке, приютившейся в уютном уголке их коттеджа, и наугад берёт книгу, которой оказывается «Повесть о двух городах». Он листает её, когда Лайелл подаёт (уже остывшие) каштаны, полностью приготовленные, а Хоуп спешит на кухню во время рекламы, чтобы приготовить традиционный горячий шоколад. Сириус смотрит на каштан так, словно он убил его первенца. — Почему ты так на него смотришь? — говорит Римус смеясь, и Сириус поднимает глаза на него; его лицо смягчается, и он понимает, что это была не злость, а замешательство. — Так ты просто… — произносит он, вертя им в руке, и Римус моргает, глядя на него. — Ты никогда их не пробовал? Сириус хмуро смотрит на него. — Нет? Римус, выросший на жаренных каштанах на огне, сбит с толку, мягко говоря, но чем более настороженным выглядит Сириус, тем сильнее ему хочется рассмеяться (что было бы грубо — он не виноват в том, что его растерянное лицо очень, очень забавное), так что он разворачивает его и тоже берёт один орех для себя. — Смотри. — говорит он, начиная снимать скорлупу. — Ты делаешь это вот так. Сириус повторяет за ним, и рассыпчатые кусочки отправляются в маленькую тарелочку на кофейном столике. На каштане остаётся часть скорлупы, которую у него не получается снять; Римус борется со рвущейся улыбкой, наблюдая, как его лицо морщится от усилия, но, в конце концов, очищает каштан. Римус поднимает собственный. — Чин-Чин. — говорит он, и Сириус приподнимает бровь. — Чин-Чин? — повторяет он, чокаясь с ним каштанами, и, пока Римус целиком отправляет свой в рот, Сириус откусывает маленький кусочек; а затем ещё один. — Мм. — произносит он, кивая, а после переворачивая его в руке и съедая ещё немного. — Неплохо. — Мой папа любит их делать. — чуть тише говорит Римус, чтобы его отец, сидящий в другом конце комнаты, у подоконника, не услышал его из-за шума рекламы. — Думаю, это было рождественской традицией для него в детстве. Стало ей и для меня, конечно же. Сириус кивает. Он доедает его — безумно странный способ есть каштан, крохотными-крохотными кусочками, он он всё равно делает это, и затем снова; а потом лениво откидывается назад, ничего не говоря, пока реклама не заканчивается, и Лайелл не кричит: «Хоуп, передача снова идёт», и она не вбегает с двумя чашками горячего шоколада в руках, которые она протягивает не своему мужу и сыну, а себе и Сириусу. Он, кажется, слегка шокирован, но у него нет возможности отреагировать перед: — Что произошло? — спрашивает Хоуп, садясь обратно. Сириус наклоняется вперёд. Римус даже не осознавал, что он позаботился о том, чтобы смотреть за неё. — Итак, Кейси вышла на улицу в холод, чтобы встретиться с Оливией и пойти с ней на Зумбу, но Джеральдина загнала её в угол в переулке за магазинами… Римус снова берёт «Повесть о двух городах». Лайеллу приказывают сделать оставшиеся две кружки горячего шоколада, и один он оставляет для Римуса, а свой забирает куда-то подальше, и его работа выполнена. Сириус не может сделать глоток из собственной кружки, пока не пройдёт по крайней мере три минуты, и шоу, наконец, не успокоится (Джеральдина пыталась устроить сцену на улице, но Росс остановил её, старый добрый Росс). Он поднимает свою тёмно-красную кружку, осторожно обхватывая руками, дует, и затем делает глоток. Он проглатывает. Причмокивает губами, обрабатывает всё это. А затем поворачивается к Римусу. — Срань господня. — шепчет он, и Римус, совершенно невольно, ухмыляется. — Я говорил тебе, что он вкусный. Сириус делает ещё глоток, и за три минуты, должно быть, напиток остыл до идеальной температуры. Он закрывает глаза в каком-то эйфорическом оцепенении, и Римусу снова приходиться бороться со рвущимся смехом — он не знает, почему это наполняет его такой радостью. — Чёрт возьми, это так вкусно. — шепчет он, а после поворачивается. — Хоуп, ваш горячий шоколад восхитителен. — Спасибо, любимый! — говорит она, улыбаясь, и её руки скрещены на коленях, а ноги поджаты под одеялом. Физзи заходит в комнату и подходит к дивану. Римус и Сириус тянутся, чтобы погладить её, и она утыкается носом в колени обоих, прежде чем устроиться у ног Сириуса. Он в восторге. — Ты нравишься ей больше, чем я. — комментирует Римус. Сириус усмехается и начинает чесать Физзи за ушами. — У тебя есть Поппи. — бормочет он, улыбаясь, когда она откидывает голову назад, и поглаживает её под подбородком. — Дай мне забрать её. Я всегда хотел собаку. — Не разрешали? Сириус выдыхает через нос. — Мама говорила, что у неё аллергия. Римус хмурится. — Она говорила, что у неё аллергия? — Ага. — произносит Сириус; по телевизору начала идти более тихая сцена, поэтому они понизили голоса, чтобы не мешать Хоуп. — Она врала, конечно же. Просто не хотела этой мерзости. По-видимому, ей и так было достаточно того, чтобы бороться с нами. Римус отвечает на это не более чем одобрительным мычанием, хотя идея борьбы с ребёнком оставляет странное чувство в животе, и он не уверен, если оно ему нравится. Сириус вытягивает его из этого пузыря мыслей, подняв красную кружку. — Чин-Чин? — говорит он, приподняв бровь. Римус поднимает собственную кружку. — Чин-Чин. Они чокаются. Джеральдина инициирует драку в местном пабе, и одна девушка зарабатывает ранение осколком бутылки «Бакарди». Кругом царит огромный беспорядок.

***

Хоуп отпускает их в 22:30, пообещав накормить завтраком, если они встанут после восьми, потому что завтра рано утром ей нужно будет выгулять проклятых собак Кэрол. Римус на это смеётся, пообещав, что они будут её ждать, и целует в щёку, когда она уже собирается идти в кровать, а затем она поворачивается к Сириусу, который, похоже, не знает, чего ожидать, даже после шести часов Хоуп Люпин — конечно, она утягивает его в объятия. Она не станет соглашаться ни на что меньшее. Она целует его в щёку, и он смеётся. Это нервный, но довольный смех, думает Римус, и это… мило. Мило, что его родители делают для него комфортную обстановку. Он знает, что ему повезло с ними. Римус уже на полпути вверх по лестнице, когда осознаёт, что они с Сириусом никогда не обсуждали ситуацию со сном. Поппи уже спит на краю кровати (конечно же), а Лайелл уже занёс их чемоданы в какой-то момент после ужина. Римус позволяет Сириусу пойти принять душ первым, объясняя ему, как работает система, а после напрягая слух, чтобы услышать звук льющейся воды, который появляется через минуту или две, удовлетворённый тем, что он понял, как ей пользоваться, и он начинает вынимать свои вещи. Достаёт рождественские подарки, которые он купил для своих родителей — ничего слишком выдающегося, они делают больше маленькие и сентиментальные, чем броские и яркие — и прячет их в шкафу, а потом немного бродит по комнате, пока дверь не открывается и входит Сириус, с раскрасневшимся лицом от горячей воды и всё ещё влажными и скользкими волосами, но они достаточно высушены полотенцем, чтобы от них не капало на пол. На нём толстовка и пижамные штаны, и он выглядит ужасно маленьким и мягким, обхватив себя руками, чтобы согреться от ярости холодных месяцев. — Здесь есть, э-э-э, розетка? — спрашивает он, поднимая свой телефон и махая им. Римус указывает ему на розетку рядом с кроватью, и он вставляет туда зарядку, пока Римус берёт свои вещи, чтобы самому пойти в душ. Он довольно долго стоит в душе, расслабляясь. Напор воды дома никогда не был самым лучшим, но он достаточно хорош, чтобы ударять его по спине, и, кажется, развязывать узлы на шее, спине, мышцах и суставах, которые натянуты и напряжены. Тёплая вода всегда была его спасением, ещё с семнадцати лет; то, как горячая ванна облегчает его боль — это нечто божественное, думает Римус, но для ванны уже слишком поздно, а душ выполняет своё дело достаточно легко, и он выходит, чувствуя себя легче и сонливее, чем до этого. Комната обдаёт его потоком холодного воздуха, когда он возвращается, одетый в простую свободную серую рубашку и клетчатые пижамные штаны, и Сириус развалился на его кровати, листая ленту на подключённом к зарядке телефоне. Он поднимает глаза и резко вдыхает. Римус кивает ему в качестве приветствия и подходит к зеркалу, чтобы как следует высушить волосы полотенцем. Он слышит, как Сириус медленно выдыхает, а когда он поворачивается обратно, он сидит, скрестив ноги, и очень, очень пристально пялится в свой телефон. — Итак. — начинает Римус, растапливая лёд между ними. Сириус смотрит на него. — Мы не обсуждали, как мы будем спать. Сириус моргает; он выглядит слегка растерянным. — Хорошо. — Я имею ввиду, кровать двойная. — быстро проговаривает Римус. — Свободной комнаты нет, но я могу прилечь на диван, если ты в самом деле хочешь, и я могу встать пораньше, чтобы подняться сюда, чтобы мои родители не… — Стоп, стоп, стоп. — говорит Сириус, энергично качая головой. Он смотрит на Римуса с каким-то весёлым негодованием. — С чего бы мне заставлять тебя это делать? Римус колеблется. Он пожимает плечами. — Нет. — произносит Сириус, посмеиваясь про себя. — Это твоя чёртова кровать, я не собираюсь вышвыривать тебя с неё… — Ты гость. — возражает Римус. — И ты здесь только из-за меня. — О, да. — говорит Сириус, теперь по-настоящему забавляясь. — И спать с тобой в этой славной просторной двуспальной кровати совершенно испортит мои рождественские каникулы. Я никогда не оправлюсь от этого. Римус уставляется на него, слегка приоткрыв рот, не зная Сириуса достаточно хорошо, чтобы распознать его чувство юмора. Другой мужчина вздыхает. — Серьёзно. В этом ничего такого. То, что ты будешь спать на диване, было бы катастрофической проблемой, тем более без какой-то причины, когда здесь достаточно места — и твоя мама, очевидно, встаёт ни свет ни заря — так что просто… — он откидывает одеяло с другой стороны кровати. Хрустящие свежевыстиранные простыни медленно сдуваются сами по себе, и Римус кивает, выключая свет от люстры и направляясь к той стороне кровати, которую Сириус только что расстелил. Единственный источник света — лампа на тумбочке Сириуса, и Римус неуклюже взбирается, а его телефон, полностью заряженный, лежит на его собственной тумбочке, где он его и оставил, показывая время 23:32. Он поворачивается на бок, отвернувшись от Сириуса, и кутается в одеяло. Закрывает глаза и видит красный отблеск тусклого света лампы; она горит ещё минуту, может две, и Римус может чётко слышать, как Сириус печатает, пока тот не останавливается, и он слышит щелчок, а затем как телефон кладут лицевой стороной вниз на стол. Свет гаснет, и кровать прогибается, когда Сириус откидывается назад, ёрзая и двигаясь в попытках принять удобное положение; он, должно быть, нашёл его, потому что перестаёт двигаться, и наступает тишина. Даже совы не ухают. Даже мухи не пролетает. И Римус даже не подозревает, что жаждет тихой фразы «Спокойной ночи», которую Сириус предлагает ему разделить в открытой сумрачной детской спальне, пока не получает её. И сам толком не знает, почему. Он засыпает прежде, чем успевает ответить, но он засыпает довольным.