Жёлтый шарф

      Ну и зачем ты это делаешь?       Серафим лежал на песке. В пустыне, под палящим солнцем. Секундой ранее он видел руины, но теперь их занесло, и лишь верхушки каменных колонн торчали, обдуваемые ветром. Здесь не было ничего, что он любил. Никого, кого ждал. Единая, бесформенная пустошь, чьи очертания менялись секунда к секунде, а он лежал… лежал…       Лежал на песке, обратив пылающее жаром лицо к безоблачной бездне. Сомкнул веки, но продолжал видеть горы песка и небо, меняющее цвет с каждым мгновением. Пальцы едва шевелились, и Серафим быстро бросил попытки зачерпнуть горсть рукой, чувствуя, как песчинки забиваются под ногти. Ему хотелось пить, но он не хотел воды. Ему хотелось встать, но он не хотел двигаться.       Ему…       Губы ощутили живительную влагу. Серафим приоткрыл рот, позволяя воде коснуться языка. Распахнул глаза, но вышло, что так, что эдак, он всё равно будет видеть одну и ту же узнаваемую ладонь, державшую странный кувшин. Яркий блеск водяной струи мешался с цветами неба, и от стекающей по подбородку жидкости становилось много легче.       — Зачем ты это делаешь? — прохрипел Серафим.       Вырвалось само.       — Не дури. Скоро будешь дома.       Дома?       Ветер носил и носил песчинки, а Дима стоял над ним, обнажённый по пояс. Пряди сальных кудрей слегка покачивались, спадая вниз. Своей тенью он закрывал от жестокого солнца. Серафим выдохнул, сглотнул ещё немного воды, утопая в темноте чужого зрачка, подпиравшего радужку.       — Иди сюда, — прошептал, приподнимаясь на локтях, и протянул руку к чужой шее.       Дима покорно склонился.       Прежде чем ощутить его язык, скользнувший по нёбу, Серафим дёрнулся, словно от удара со всей силы по затылку. Приоткрыл тяжёлые веки.       Темно. Если приглядеться – вот он, ставший привычным потолок. Люстра. Серафим, лёжа на мокрой от пота простыне, долго не мог сообразить, где находится. Приступ кашля временно отогнал размышления, и он, перекатившись набок, потянулся за салфеткой. Тыкнул на кнопку включения телефона, желая проверить время, но экран не подал признаки жизни.       Сон, конечно же.       Серафим не успел осознать в полной мере, что конкретно произошло между кадрами дурного сновидения. Отвлёкся, выпутываясь из-под одеяла. Как же жарко… он весь взмок. Окружение шло кругом, язык едва не присох нёбу, а стакан на тумбочке был пуст. Глаза болели. До ушей доносился гул голосов с кухни, и Серафим, понимая, что без воды сдохнет прямо здесь и сейчас, нащупал дрожащей ногой тапки. Рядом с кроватью и составлены ровно.       Точно не его работа.       Мутило, тело качалось, и Серафим двигался осторожно, горячей ладонью цепляясь то за тумбочку, то за дверцу шкафа, то за стену. Так он дополз до двери и ненадолго замер, прислушавшись. Горло драло нещадно, и от жажды, и от сухости. Из глотки рвался сдавленный кашель, расходящийся болезненным приступом по трахее. Голова раскалывалась так, что мир перед ним темнел.       Наконец, он надавил на ручку двери, позволяя себе шагнуть в прохладу коридора. О, здесь было прохладно – наверное, проветривали – в отличие от комнаты-печки. Шаркая тапками, едва двигаясь, Серафим добрался до кухни. Сощурился, прикрывая лицо.       Слишком ярко. Слишком светло.       — Серафим! — обеспокоенный возглас матери раздался чрезмерно громко.       — Не ори так, — каждое слово давалось с трудом.       — Вернись в постель, — заботливо попросил отчим.       — Я пить…       Серафим отмахнулся от матери, подавшейся было к нему, и добрался наконец до графина. Но и капли залить в себя не дали – Женя, появившаяся из ниоткуда, грубо ударила по рукам, выдирая «спасение» из слабой хватки.       — Что, блин, ещё? — просипел Серафим, глядя на сестру с недоумением.       — Ты больной! — Женя скривилась, отставив графин на другую кухонную тумбу, подальше от брата. — У тебя температура, жар, это-самое, а ты… нет, ты реально того. Тебе нельзя холодное, дурень.       — Ты подожди немного, — мать за спиной уже суетилась, ставя чайник. — Женя, а ну отойди, заразишься ведь! Не хватало и тебе школу пропускать!       — То есть ему можно, а мне нельзя? — сестра не скрывала обиды в голосе.       Серафим ничего не понимал. Впрочем, то, что заболел – легко понял. Этого хватило, чтобы смиренно отступить, хоть мутный взгляд то и дело возвращался к желанному графину. Серафим присел на один из свободных кухонных стульев, ожидая, когда мать приготовит то, что собралась. Хлопнула дверца холодильника, на кухне воцарилось молчание. Серафим спрятал лицо на сложенных предплечьях, надеясь, что так станет легче.       Не стало. В голову будто налили свинца. И чем больше он ворочал мозгами, тем тяжелее было дышать. Полная неизвестность нагоняла тревогу. Сердце билось быстро, Серафим, казалось бы, мог почувствовать его стук в кончике каждого пальца, прислонённого к разгорячённой шее. Ему было плохо, на вопросы попросту не осталось сил. Зато осталось на воспоминания… — Зачем?! Дима устало вздохнул, располагаясь на автобусном сидении: — Потому что над тобой могли издеваться, как тогда, за школой. Никто бы не помог. — С чего бы?! Ко мне прекрасно, блядь, относились! — Это ты так думаешь. Не дури. Скоро будешь дома.       Серафим ощутимо закусил губу, словно боли и тяжести в теле было недостаточно. Картинки всплывали под веками, яркие, едва уловимые. Слова путались, но смысл оставался один. Серафим говорил то так, то эдак, Дима же в нестройном ряду разрозненных кусочков памяти всегда приходил к одному: «Не дури. Скоро будешь дома».       Забавно, но он и правда был дома. А как долго? Смесь похмелья и высокой температуры, мягко говоря, адское наказание. Даже если Серафим и гнал мысли о том, за что, собственно, может быть наказан. Сейчас все желания оказались сосредоточены на воде… на чём-нибудь… попить, просто попить, блядь! Он точно сдохнет. Прямо здесь, телом нагрев воздух на чёртовой кухне.       — Иди сюда…       Собственный шёпот казался инородным. Обрывки из сна не выстраивались в цельный ряд, и кажется, что сначала Серафим влажно целовал, а уже потом струи воды стекали по подбородку, дразня изнывающий от жажды язык. Или иначе. Сначала вода – после он. Его губы, неожиданно мягкие для человека посреди пустыни. Его дрожащие ресницы и веснушки на загорелом лице.       То, что Серафим не возбудился от одних только образов в памяти, наверное, можно списать на температуру или присутствие семьи рядом. Их голоса вновь начали звучать, тихие теперь. Отчим приложил палец к губам, глядя на жену, после продолжил, и она, привычно порывистая и нетерпеливая, покорно снизила громкость. Серафим всё лежал на столе. Едва слышно звякнула чашка. Мать поставила перед ним тёплое молоко.       — Пей, давай. Это надо.       Серафим приподнялся. Мать придерживала за локоть, чуть приобнимала, и он не испытывал привычного желания отпихнуть её. Нет, сейчас то было не важно. Он вцепился в нагретую кружку и опрокинул в себя почти залпом.       — Ещё.       — Секунду, подожди.       И потом мать налила вторую кружку, и он снова выпил. Женя, сложив руки на груди, смотрела на брата напряжённо. Отчим сохранял видимое спокойствие. Было странно. Серафим, ощущая, как тепло молока согревает изнутри, едва не застонал от бессилия. И без того чертовски жарко! Но жажду он утолил, что главное. И молоко – молоко, да – как всегда вкусное.       — Позже с ним поговоришь, — мягко махнул отчим. Серафим понял, что мать порывалась начать семейные «разборки». — Не горит.       Удивительно, но она послушалась. Привыкший к истерикам Серафим ощущал себя сбитым с толку. Всё казалось выдуманным. Он боялся, что вот-вот проснётся опять, повторно подыхая от жажды и желая коснуться сверкающего в свете лампочек графина.       Позднее время. Вечер. Как долго он тут? Как он оказался здесь? Последнее, что Серафим помнил – темноту пригородной ночи за окном автобуса, подступавший к горлу гнев и… и «скоро будешь дома». Остальное воспламенившийся от болезни мозг не собирался воспроизводить. Но придётся. Не сейчас, конечно, позже.       Страшно вновь упасть в забытье. Серафим ожидал, что во сне его странный бред продолжится. В таком состоянии защитные стены легко идут трещинами. Было плохо. Очень, очень плохо.       И чужие бездонные глаза, и блеск воды, и соприкосновение языков – это было там, в бредовом сне. Не в реальности.

* * *

      Серафим пялил в потолок. Он болел пятый день, и наконец-то его состояние стало получше. Правда, из кровати не вылезал, предпочитая включать какие-нибудь видео или стримы, натянув одеяло под самый подбородок. Наплевав на жар от температуры, Серафим всё равно предпочитал прятаться, укрываясь со всех сторон. Так было комфортней.       Но вечно скрываться в объятиях подушек и простыней невозможно. Выключив телефон, Серафим сцепил пальцы, искоса ловя любимые блики настольной лампы. Сменяющиеся цвета. Один за другим, бесконечным колесом, мгновение за мгновением. Попросил маму включить, когда та уходила. Самому вставать было лень. Привычная обстановка почти умиротворяла.       Снаружи шёл дождь. В тишине Серафим слышал, как капли бились о стекло. Клубок переживаний, бессмысленных сновидений, температурного бреда и прочего был распутан. И на руках Серафима оказались вещи, в которых он не желал признаваться. Задавать вопросы самому себе – вот что самое страшное. Ты можешь соврать, но будешь знать, что напиздел.       Зачем пошёл за Андреем?       Серафим тяжело вздохнул и, подхватив с тумбочки стандарт леденцов от кашля, откинулся обратно на подушки. Фольга таблеточной упаковки приятно скрипела. Серафим бездумно щупал её, поражаясь тому, какими яркими и объёмными получаются звуки.       Но теперь о главном: зачем он пошёл за Андреем? Мутный белобрысый тип бесил с первого сентября, выводил своим видом. Серафим злился на то, что тот так легко брал контроль над окружающими, включая его самого. Как это удавалось? И главное, по какой причине Андрей всё это делал? Восстановить вечеринку на даче было задачей почти невозможной – Серафим там конкретно наебенился и отчётливее всего помнил холод, хруст льда под ботинками на два размера больше и темень за автобусным окном – лишь этот эпизод. Остальное осталось раскрошенной мозаикой из обрывочных кусков. По отдельности им не дать ни имени, ни определения.       Андрей обладал особой харизмой, конечно. Привлекал чем-то, внешне тоже. Он был сильным, располагал властью, да и вообще – конченых мудил все любят. Серафим позволил утащить себя по такой причине? Потому что Андрей «авторитет»? Ну и конченая же позиция! От самого себя стало противно вмиг так, что Серафим со злостью выдавил леденец и положил под язык, ощущая, как в тишине комнаты с закрытой дверью стал узником самого себя. Бежать некуда, приходилось лишь принимать и мучиться.       С Ульяной тоже поступил по-скотски. Ещё и боялся заходить в ВК. Стыдно было бы прочитать от неё что-то вроде «где ты?» или «мы тебя ждём». «У нас тут торт…», «Сим…?».       Какой же он конченый! Как можно было променять такую возможность – отметить с приятной девушкой, с ребятами из танцевальной группы, оказаться среди «своих», там, где можно, закрыв шторы, поддаться веселью и натанцеваться на год вперёд? Как? Чем он, сука, думал? Неужели Андрей обладал такой силой влияния, что Серафиму сущее дерьмо показалось таким важным и крутым? Всё это месиво бесформенных, дурацких, непонятно зачем тянущихся к нему вещей…       Винить себя просто, а вот принимать ошибки – сложнее. Утопать в жалости к собственной ничтожной натуре, бросаясь в крайности, умел каждый. Серафим знал это свойство: сам являлся ярчайшим примером этим летом. Да, поддался. Когда родители выкинули его мнение на помойку, переведя в эту сраную школу, впал в состояние полной крайности. А сейчас, в одиночестве душной комнаты, на мятой постели, осознал, наверное, насколько глупо это было. И не знал, что делать дальше.       Потому что дальше, вслед за печалью, за перемалыванием произошедшего, следовало имя человека, о котором Серафим боялся думать последние дни. Не позволял себе. Но…       Дима пришёл тогда. Это всё изменило. Как он умудрился вытащить его? Без куртки, блин, и обуви! Да, благодаря ему Серафим провалялся почти неделю с тяжёлой простудой, но не злился. Вообще, злость резко сменила курс, развернула стрелки. Если раньше Серафим раздражался на всех вокруг себя, то тут вдруг понял, что злиться просто не на кого. Вина на нём. Стрелка вонзилась в самое сердце, и вся Серафимова обида едва не потопила его.       Дима пришёл за ним. Только он так мог – после всех обидных слов, ревнивых колкостей. Прийти без ничего, от чистого сердца, ухватить за запястье и вытащить. Повторить то, что случилось за школой несколько лет назад, с точно такой же заботой. Оказывается, нужной. Серафим – конченый дебил, раз посчитал, что может обойтись без неё. Нет, не мог.       Тишина сродни пытке. На часах горело 21:28. Серафим предполагал, что отчим и Женя ещё не спят. Может быть, мать не уехала к бабушке.       А вот убегать теперь не имело смысла. И это так смешно, будто зыркнуть с разворота, взглянуть на самого себя, вскинуть подбородок на манер матери, и рявкнуть, громко и сильно: «Да, я его целовал во сне! Да, целовал! Засунул язык ему в рот! Было ахуенно!».       На зубах треснул леденец. И правда, ахуенно. Серафим едва успел почувствовать тепло чужого рта перед тем, как вернуться в реальность. И даже влажным сновидение не назвать – иронично, кстати. Но так или иначе, было непередаваемо. Всё во сне, в порядке, который Серафим лучше всего помнил. Он не позволял себе фантазировать дальше – дрочить при температуре под сорок градусов так себе идея. Но и ладно с ней, с дрочкой, со слюной, скопившейся во рту. Не то важно. Важен был зреющий вопрос, не дающий покоя:       Почему?...       Серафим закрыл лицо ладонями. Он чувствовал, что у него покраснели щёки и уши. Вряд ли в том виновата болезнь. Может ли быть такое, что выборочный спермотоксикоз перекинулся на парней? Вполне возможно, на фоне общего долбоебизма. Что с этим делать – ни малейшей идеи. Оставить как есть? Чтобы не было стыдно, можно спрятать или, наоборот, позорно признаться, в надежде, что Дима простит и это. Вот только для второго нужны крепкие яйца. Серафим успел понять: его жалкие попытки самоутвердиться за счёт Димы смешны и нелепы. Он нуждался в нём больше всего, и не в силах был ни изменить, ни потерять.       Серафим не мог продолжать мучиться от подступающих мыслей, одна безумней и ярче другой. Подхватив телефон, он разблокировал экран и зашёл в Телегу, ища переписку с Димой. Долгое время изучал его профиль. В контактах как «димыч», на аватарке – какой-то мрачный аниме-арт. Серафим никогда не интересовался, что за аниме, что за арт. Просто привык к тому, что у Димы картинки не меняются годами, как поставил в восьмом классе, так и стоит.       Пока он разглядывал надпись «был в сети недавно», телефон звякнул уведомлением. Едва завидев, от кого оно, Серафим тыкнул на кнопку выключения. Сердце замерло от страха. Вот сейчас ему точно не стоило видеть имя на букву «А» в переписках. Тем более читать что-либо от него.       Серафим некоторое время лежал, прижав телефон к груди и пяля в потолок. Ноги запутались в одеяле, и родилась простая мысль – кинуть сраный телефон на тумбочку, взбить подушку и попробовать уснуть. Выключить звук, конечно же, чтобы не дёргаться от уведомлений, гадая, от кого они.       Но затем пришло осознание следующей проблемы. Как теперь показаться-то в школе? Ему же просто жить не дадут… травля, которой он так боялся, с большой вероятностью разгорится и обглодает со всех сторон. Повторения мерзостей детского сада совершенно, до скулежа не хотелось.       Поэтому Серафим решился. Поднялся, скрипя кроватью, сжал влажной ладонью телефон. Ступил на пол. Не стал даже искать второй тапочек в другом конце комнаты. Ходить было уже легче, разве что голова кружилась от долгого положения лёжа. Серафим добрался до двери, дёрнул ручку на себя.       На кухне свет не горел. Серафим постучал в комнату отчима.       — Можно?       — Да-да, заходи!       Шагнул внутрь, тут же заметив отчима за рабочим столом с бумагами. И – к удивлению – мать, вяжущую носки в кресле рядом с ним. Он почувствовал себя таким лишним в их уединении и аж выпал из реальности. Нет… странно. Серафим невольно отступил.       — Ой, ничего! — мать кивнула в сторону заправленной кровати. — Садись, как себя чувствуешь? Горлышко? Что я говорила?! Нельзя в твоём возрасте быть таким легкомысленным! Пройтись по улице без куртки, в октябре, в одной майке…       — Толстовке, — угрюмо поправил Серафим, сев на постель и заметно нервничая.       —…тоненькой! Потому и болеешь, что вечно глупостями занимаешься.       — Ксюш, не наседай на него, — подал голос отчим, оторвавшись от бумаг и взглянув на пасынка со странной смесью сочувствия и любопытства.       Серафим не знал, с чего начать. Просто наблюдал за матерью, бормотавшей под нос недовольно – может, считала петли и заодно ругала его. Внимание же отчима начинало потихоньку напрягать.       Наконец, сглотнув и перестав обводить носком единственного тапка узоры на вычесанном ковре, Серафим произнёс:       — Я хочу на домашнее.       Отчим переглянулся с матерью. Серафим, сцепив пальцы в замок, невольно ссутулился. Ждал. Тишина затягивалась, и казалось, что живот просеяли через сито. Странное волнение перед просьбой. Он знал, что родители если что не откажут, но боялся. Их неодобрения? Осуждения? Того, что не сможет настоять на своём?       — Почему? — сдержанно спросил отчим.       — Потому что, — Серафим облизнул губы, сглотнул, зачесал волосы назад дрожащей ладонью. — Потому что…       — Не знаю, что и думать, — встряла мать, перебивая и недовольно повышая голос. — Серафим же обычный ученик, приличный мальчик, подумай – какой абсурд, его и на…       — Да не перебивай же, блин! Почему?! Потому что надо мной издеваются! — выкрикнул Серафим, заставив обоих родителей разом повернуться. Прикусив губу, он выдержал их взгляды, а потом опять ссутулился, поняв, что всплеск раздражения сделал ему ещё хуже. Прокашлявшись, продолжил тише и менее уверенно: — Мне… там… не будут рады. После… всего.       Серафим знал, что Дима говорил с родителями. Он боялся представить, что там могло быть за содержание этих «переговоров», учитывая, что ему до сих пор не устроили ни одной нравоучительной беседы об алкоголе или опасных компаниях.       — Ксюша? — отчим повернулся, ожидая от неё реакции.       Мать смотрела на Серафима удивлённо приподняв брови и чуть приоткрыв губы. Наконец, сглотнув, нелепо смяла связанную часть носка. Видеть её растерянной оказалось труднее, чем ожидалось. О, раньше Серафим бахвалился, что вот, доведёт мать до состояния «нечего сказать», и будет злорадствовать. Но нет, сейчас… он сожалел о том, что пришлось ей это выдать.       — Давай подробнее, — наконец решил толкнуть беседу далее отчим. — Расскажи нам всё.       Серафиму пришлось сильно урезать версию событий, чтобы не вызвать в родителях куда большего беспокойства. Он не стал приукрашать – сознался честно, что повёлся на видимый авторитет главного «лидера» класса и из любопытства принял от него приглашения на разные сомнительные мероприятия. Не отнекивался и от того, что пробовал алкоголь. И с особенным удовольствием, правда, менее уверенно, упомянул Диму, мол, что тот отговаривал от всех этих дебильных затей, вот какой он хороший! И что вытащил с частного дома, где все бухали и трахались. Вытащил, наплевав на Серафимово упрямство. Да, именно так.       За кадром остался лишь факт, что Серафим больше не девственник и что секс с девушкой пробудил в нём явные «голубые» проблемы. Об этом родителям лучше не знать.       — Я же говорил, — наконец отозвался отчим, выдержав небольшую паузу после окончания рассказа Серафима. — То, что он пропадал по выходным допоздна, было странно.       — Но ты… но мы… но я думала, что он с Димой!       — Да и я не подозревал, что они поссорились.       — Господи, отец года! —мать швырнула вязание в отчима, и тот лениво отвернулся. Её трясло: — Сыночка мой, иди ко мне. Пожалуйста.       Скрипя зубами, Серафим, переборов отторжение, встал с постели, делая несколько шагов в сторону матери. Та едва подавляла нервную дрожь. Наконец, накинулась на него одним рывком с крепкими объятиями. Серафим недовольно поморщился, но смиренно сложил руки на материнской спине. Потерпеть. Просто потерпеть немного.       — Точно уверен, что хочешь на домашнее? — спросила она в плечо. — Может, другую школу? Мы найдём что-то хорошее! Боже, частная гимназия, лицо города – а такие дети, ох! Такие дети! Да в моей юности от таких…       — Ксюш. ЕГЭ, — коротко сказал отчим, с лёгкой усмешкой наблюдая за объятиями. — Хватит с него переводов. Скоро зима.       Серафим был безумно благодарен, что в такой ситуации отчим оставался голосом разума.       — Ты прав, да, не нужен ему очередной стресс, — Серафим почувствовал, как футболка на плече стала влажной.       Боже, ещё и в слёзы – ну что за странная женщина. По любому поводу и в эмоции! Как же бесит. Но пренебречь её чувствами сейчас было бы совсем по-свински.       — Скажи, ты уверен, что потянешь учёбу дома? — спросил наконец отчим, когда мать разомкнула руки, отпуская тут же отпрянувшего Серафима. — Готовиться к экзаменам придётся самостоятельно. Мы можем нанять репетиторов.       — Я справлюсь! — чрезмерно быстро заверил Серафим, боясь, что родители могут передумать. — Точно, я… я всё сдам. Если что, то… я скажу. Ну… что провисаю. И тогда репетиторы.       — Хорошо, — отчим кивнул и, взглянув на наручные часы, добавил: — Сегодня звонить директору поздно, но завтра я поговорю с ней о заявлении.       Серафим странным образом ощущал себя обнажённым: словно открывшись родителям, потерял защитную раковину. Забраться обратно, спрятавшись и рыча на всех из-за тонких стенок, было, наверное, просто. Но Серафим не стал. Он попытался перебороть это хотя бы сейчас.       И в итоге, страх быть затравленным оказался куда сильнее боязни разговора по душам. Смех, да и только.

* * *

      «Чё делаешь?» 19:45       «Уроки. Ты?» 19:48       «Лежу вот» 19:48       Серафим закусил губу, поболтав ногой, закинутой на колено и, поборов внутреннюю дрожь, быстро напечатал, тут же отправив:       «Поговорим?» 19:49       Кинув телефон в сторону на смятое одеяло, он тяжело выдохнул. Это стоило многих моральных сил, а теперь сердце стучало так, как после пробежки на километр-другой без передышки. Почему так сложно? Всё должно быть обычно – без вины, без смущения. Взял и позвонил, забив на формальности, без лишних вопросов. Дима, конечно же, возьмёт трубку и спросит, по какому поводу звонок. А потом слово за слово, и они проведут несколько часов на линии, говоря то об одном, то о другом. Совершенно нормально для них, проживших рядом друг с другом столько времени и до сих пор не уставших.       Но отчего сейчас было невозможным всего-навсего тыкнуть на кнопку вызова?       Серафим с гнездом на голове, валяясь под потолком родной комнаты, гнал самые отчаянные мысли, сосредоточившись на ощущении, сдавившем нутро. Почти пытка – даже конечности, казалось, потеряли чувствительность, когда рядом раздалась вибрация звонка.       Подскочив на постели, Серафим сжал телефон, вглядываясь в имя контакта. Некоторое время сидя с широко распахнутыми глазами, он наконец – не с первой попытки, кстати – принял вызов, поправляя капельки наушников.       — Привет, — раздался тихий хрипловатый голос, и Серафима окатило водопадом мурашек от затылка к кончикам пальцев.       — Да, — сглотнув, он продолжил сидеть полусогнутым, как если бы одно лишнее движение могло спровоцировать Диму кинуть трубку (и плевать, что тот нихуя не видел): — Как… как дела?       «Самый дебильный вопрос, который стоило бы запретить в разговорах».       — Нормально, — Дима вёл себя как обычно, но Серафим знал, что между ними слишком много дерьма произошло, чтобы принимать спокойствие за чистую монету. — Контрольную написал по геометрии, результаты в понедельник будут. На подготовительных по английскому сказали, что у меня аудирование стало лучше получаться. А так… как обычно.       — Ага. Обычно.       Серафим ощущал странное жжение в уголках глаз. Сложно было принимать то, что чужие слова принадлежали совершенно другому времени – времени лета или весны десятого класса, когда они вместе вспоминали, как делать кораблики из бумаги. Вот тем, беззаботным и вполне себе обычным временам принадлежало то, что говорил Дима. Не настоящему. В настоящем всё сложно, вывернуто наизнанку. Всё непоправимо провалено, и Серафим не мог признавать это без боли в душе.       Потому что важное рушилось из-за него, конечно. Сам виноват, мерзкий кусок идиота.       — Дим, — позвал он наконец, теребя край домашних штанов.       — Да?       — Всё же хуёво, — с губ сорвался нервный смешок, Серафим незаметно вытер тыльной стороной ладони левый глаз, стараясь сдерживать себя. — Ты, я, всё это… хуёво.       Не в силах сохранять одно положение, он спустил ноги с постели, погрузив в вихры мягкого ковра.       — Почему ты так думаешь? — голос Димы не изменился, и Серафим подавил в себе страх.       — Ну, — понадобилось время, чтобы собраться и, едва слышно вздохнув, подняться с кровати одним рывком, начиная говорить: — Школа. Мы больше не за одной партой, да и видимся раз в сто лет. У тебя нет времени читать мои сообщения. Мы и в дискорде не сидим… как раньше. Да и я…       Серафим остановился напротив стены с часами, обратив взгляд к потолку. Это было очень трудно – говорить, перебарывая подступающую тошноту от самого себя. Сохранять видимое спокойствие с дрожащим от эмоций голосом.       — Я… я хуйню творю! — наконец выдавил Серафим, сдаваясь с белым флагом. — Полную! И не могу понять, почему… мне нихуя этого не надо, веришь?! Ничего! А я всё равно туда пошёл, и за пачку взялся, и то, что мне нужно на самом деле, проебал! Всё проебал! И тебя… тебя, Дим, я тоже… проебал.       Серафим ощущал, что попытки удержать позорные слёзы тщетны, однако не позволял себе впасть в истерику. Запрокинув голову, он загонял их обратно. Дима молчал. Тихое дыхание щекотало ухо, будто тот и правда был рядом, стоял прямо за спиной. Серафим закусил губу. Он бы многое отдал, чтобы ощутить Димины руки, обвившие его поперёк груди.       — Послушай, — наконец раздалось сдавленно и тихо. — С чего ты взял, что потерял меня?       — А? Ну… после всего, что я сказал, ты…       — Не надо так загоняться, Сим. В конце концов, это ведь я тебя подтолкнул. Помнишь, летом? — Дима слегка усмехнулся, послышался скрип стула: — «Девчонки, тусовки, алкоголь» что-то такое ведь сказал, да? Не удивительно, тебе ведь любопытно было. Но такое дерьмо засасывает.       — Это я понял.       — И оттуда сложно выбраться.       — Это я тоже понял.       — В гимназии будет много херни, — Дима звучал напряжённо, слова давались ему тяжело. — М-м-м… тебя не оставят так просто. Придётся терпеть.       Серафим криво усмехнулся. Ну уж нет, терпеть он не собирался. К тому же, вдруг захотелось похвастать способностью выбивать себе желаемое:       — А я не вернусь в школу.       — В плане?       — Я перехожу. На домашнее.       Дима некоторое время не реагировал, а после тихо рассмеялся, расслабленно выдохнув:       — Уф… это… хорошо. Это очень хорошо.       Серафим и сам расплылся от тепла в чужом голосе, подойдя к кровати и откинувшись навзничь, на одеяло. Один наушник чуть не вылетел, и он лениво поправил его пальцем. Переживания оставались, но чудным образом становилось легче. Он вслушивался в интонации Димы с особой жадностью, ловя каждое изменение, силясь прочитать между слов.       — Значит, ты прощаешь меня? — спросил наконец осторожно, сжимая воротник футболки.       — А тебе жаль?       — Конечно, блядь! —Серафим мгновенно вспыхнул. — Конечно, жаль!       Дима легко усмехнулся:       — Хорошо. Я и не злился на тебя.       На некоторое время в комнате повисла тишина. Серафим облизал губы. Дима правда не злился? Нет, скорее всего, сказал лишь для того, чтобы успокоить. Подтвердить «нормальность» настоящего, оставить произошедшее в прошлом. Серафим не мог так. Он не желал идти по второму кругу. И несмотря на количество нарубленных дров, верил, что сможет растопить с их помощью камин и согреть их обоих.       — Скажи правду, — попросил Серафим, чуть хрипло. — Пожалуйста.       — Правда, — Дима улыбался, было слышно. — Я никогда на тебя не злился.       «Никогда» отдалось приятным жаром. Серафим ощущал себя донельзя свободно и счастливо. И пусть ничто не стало проще, ведь один из кусочков пазла никак не мог найти место, на душе полегчало. Диме не нужно было говорить многое, чтобы заставить себе верить. Его слова, звучавшие с теплом, проникновенно-бархатным голосом, отдавались эхом, отпечатывались в сердце. Серафим запоминал это: надежду на лучшее. Он подумал, что теперь, признав себя виноватым, сможет двинуться дальше.       И всё же… оставалось кое-что, что не давало покоя.       Серафим сглотнул, ощутив, как сердце вновь пустилось галопом:       — Дим… слушай. Последнее. Ты не подумай, просто мне нужно знать. Очень. Я не стану осуждать, если что.       — Ладно. Спрашивай.       Кажется, у него закружилась голова.       — Кхм… правда, что ты… гей?       Напряжение сковало, казалось, не только звуки, но и тело. Серафим замер, ожидая ответа. В этот момент блестящий взгляд впивался в лампу, менявшую цвета друг за другом. Спокойно, не дышать, не дышать, главное…       — Нет, — наконец ответил Дима.       Внутри Серафима что-то неприятно ухнуло. Он сжал телефон со всей силы, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Страшней всего было осознавать, что такой ответ порезал незримое, оставил кровоточить одну из мерзких и противных Серафимовых мозолей. Стало совершенно отвратно.       И правда, зачем это? Он лежал на боку, царапая колено побелевшими от напряжения пальцами. Забавно: Серафим подумал, что сердце точно разобьётся. Как же глупо замещать фантазиями реальность. И кому эти фантазии нужны?! Всё равно между ними двумя, ставшими жертвами дурацкой недосказанности, не оставалось места ничему «ненормальному».       — Вот как.       И Серафим почему-то решил спросить ещё раз, с идиотским уточнением:       — Тебе могут нравиться парни?       Ожидание было мучением. Наверняка Дима считал его долбоёбом.       Но в итоге, посреди душащей тишины комнаты, в самое ухо раздалось обречённое и честное:       — Да.