Жёлтый шарф

      Настал конец полугодия всего лишь с одной тройкой. Серафим, сколько себя помнил, никогда так над учёбой не запаривался. Тому много причин было. Самая главная – отчим. «Чем меньше троек будет, тем больше денег дам». Деньги были очень нужны и пришлось поднапрячься, конечно. Не для будущего, не для сдачи экзаменов, не для родительского спокойствия. Нет, цель стояла совершенно иная.       Правда в день настоящий, возя за собой набитую продуктами тележку, Серафим начал сомневаться в задуманном. Провернуть простой как две копейки план казалось вполне возможным пару недель назад, а вот сейчас... сейчас перспектива неудачи нагоняла колючую тревогу.       Подкравшийся незаметно Новый Год подарил им морозы, чистое звёздное небо и бабушкину простуду. Мама, которую отчим почти уговорил смотаться в Питер, наотрез отказалась и решила приглядеть за простывшей. За день до покупки билетов и Серафим подошёл к отчиму, чтобы уверенно заявить: он отдыхать в культурную столицу тоже не поедет. Отчим огорчился, но возражать не стал. Оно понятно, планировал порадовать обоих детей как надо, а вышло вот так. Но, к его чести, вообще-то, шести тысячам наличными Серафим ой как радовался.       Расплатившись, вышел на улицу. Под бездонным чёрным небом шагал, таща за собой пузатые пакеты. Снег громко хрустел под подошвой ботинок, а нос приходилось прятать за шарфом, вжимая голову в плечи. На транспорт средств не хватило, все шесть тысяч спустил вот в эти сумари, а значит не оставалось ничего кроме как добираться пешком. Полиэтиленовые ручки так и норовились соскользнуть с перчаток, лапы почти не чувствовались из-за мороза. Из окон домов, мимо которых торопливо прошагивал Серафим, доносился смех, ненавистная им попсовая хренотень, временами нормальная музыка, да лился тёплый свет.       Как там у Димы сейчас? Батареи работают? А то вспоминалось, как тот в классе седьмом на отопление жаловался время от времени. Незаметно почти, так, словно внимания не стоит, но теперь Серафим каждую такую мелочь вспоминал с неким страхом. Кто знает, как там на самом деле было, не поймёшь ведь.       Он беспокоился. Всё серьёзней. Тянуло сделать что-то, особенное или нет, не так важно, главное – помочь. Чтобы как раньше стало. Но существовало ли это «раньше» на самом деле? Чем больше Серафим думал, тем мрачнее становился. Складывалось ощущение, что настоящей дружбы и не было вовсе, а только такая: придуманная, иллюзорная. Дружба, где у Димы дела «ну типа норм», и не надо ни о чём заботиться.       Знакомый двор, худо-бедно расчищенный от снега, возник перед ним неожиданно. Серафим резко остановился. Пара мужиков курила на другой стороне, один подпирал спиной дверь подъезда. Снег блестел в лужах фонарного света. Многоокие пятиэтажки смотрели яркими огнями в зимнюю пустоту. В части из них, подсвечивая шторы переливами цветов, танцевали блики гирлянд. Все праздновали. Кто с размахом, кто поскромнее, шумно или тихо, но праздник был. Серафим искренне считал, что он единственный не является частью всего этого. Только он, да-да, ни к чему не причастный, весь из себя особенный.       Поджидавшая удобного момента неуверенность захлестнула целиком в минуту, когда взгляд нашёл знакомое окно и занавески с красными астрами. Ноги стали ватными, во рту скопилась слюна. Он немного боялся Диминой матери. Не знал, что скажет, когда увидит её. Врываться без предупреждения на семейное торжество – верх бестактности, но предупреждать Серафим не хотел. Сюрприз устроить собирался.       Помявшись немного на месте, едва не развернулся обратно. Представил мрачное лицо Димы, его удивлённую маму. Её слова: «А это кто? Разве мы кого-то приглашали?». Картинки рисовались самые разные. Серафим в очередной раз себя ненавидел – ну, что сказать, не умел он думать заранее. Всё настигало его в моменте, когда пасовать уже стыдно, а решаться отступать – поздно.       Поэтому, ведомый скорее стыдом, нежели храбростью, Серафим подошёл ближе к нужному подъезду. Остановился рядом с припорошенной лавочкой, стал ждать, уставившись на грязный светильник под козырьком. Пришлось изрядно помёрзнуть, прежде чем дверь подъезда открылась с громким звуком. Вышла женщина в ядрёном красном пуховике нараспашку, держа поблёскивающую стразами сумку. Серафим почти прошмыгнул в подъезд мимо неё, но она вдруг схватила за плечо, потянув назад.       — Куда-а-а, мальчик? — протянула неприятно-сладковатым голосом. — Не помню тебя, ты ведь не из этого дома?       — Ну-у-у… да, — обескураженный Серафим дёрнулся, выпутавшись из хватки. — Я как бы в гости.       Женщина коротко глянула на пакеты и, отойдя на шаг, встала, застёгивая куртку. Дверь подъезда захлопнулась. Серафим мысленно чертыхнулся. Вот привязалась какая-то шмара, блин! На бомжа похож не был, выглядел нормально. Да и какая нафиг разница, живёт он тут, не живёт, к кому пришёл – что за манера лезть в чужое дело?!       Вот придётся теперь звонить в домофон прямо тут. И если Дима не откроет, у Серафима не останется вариантов, придётся сдаться. У самых дверей квартиры больше шансов передать пакеты, да и, может, пусть и нагло, остаться на праздник, а теперь... чёртова тётка.       — В гости, — повторила женщина, застегнувшись полностью. — Ну, звони. Я подожду.       — Что? Зачем? — Серафим окончательно помрачнел. — Вы управляющая, чтоле?       — Допустим.       — Ага, конечно, — пробурчал угрюмо, но делать было нечего.       Либо он уходил, либо в наглую стоял и ждал, пока тётке надоест, либо… либо, ну, звонил. И последний вариант, к сожалению, выигрывал.       Медленно подойдя к домофону, Серафим уставился на табло с цифрами. Переборов себя, быстро набрал нужный номер. Внутри всё полыхнуло от волнения. Пока слышались гудки, он то и дело косился на тётку, которая успела достать сигареты и начать курить. Походу, ей не было особого дела до того, куда и к кому Серафим пришёл, просто прицепиться захотелось, подпортить кому-нибудь вечер.       Бля, да вечер и без её стараний заведомо хуёвым намечался. Серафим сам себе его заруинил на раз-два.       — Так, может, хватит?! — резко раздался грубый Димин голос, и Серафим вздрогнул, растерявшись. — Я же сказал, что не открою!       Секунда промедления, и возможно домофон он больше не возьмёт. Придётся писать в телеге, объясняться, позориться ещё раз с тем, что пришёл без приглашения. Так что действовать надо было быстро, пока Дима не повесил трубку.       — Стой! Я… это я! — крикнул Серафим дрогнувшим голосом. — Я пришёл.       — Чт-т… Сим? — глупо переспросил Дима, перейдя почти на шёпот. — Ты что тут делаешь?       — Я не поехал никуда. Вот. Откроешь? Тут какая-то женщина не хочет меня пропускать... просто так.       — Женщина? В красном пуховике?       — Ага! Ты её знаешь? Это ваша домуправ, типа?       Вместо ответа Дима просто открыл ему. Серафим, не обернувшись, прошмыгнул в подъезд, проследив, чтобы дверь точно быстро захлопнулась. Раздражение растворилось в тишине лестничной клетки. Серафим обнаружил, что не мог двинуться с места и старался дышать тише, не шуршать пакетами. Взгляд устремился в темноту, созданную перегоревшими лампочками.       Дима там. Наверху. И Дима знает, что он здесь.       Серафим не чувствовал ног, и вовсе не от холода. Назойливый шум мыслей отступал перед громко бьющимся сердцем. Встретить выйдет, наверное, и увидит вот это – кучу пакетов да подмёрзшего Серафима, не способного связать двух слов. Вот классный подарок к Новому Году! Дурак-дурак-дурак, да стоило предупредить, как раньше, а не соваться со своим «сюрпризом»!       Но посыпать голову пеплом было поздно. Пришлось медленно подниматься по грязным ступеням, набираясь смелости. Тело становилось всё непослушнее. Волнение было и приятным и раздражительно-назойливым.       Тусклый свет лился небольшой полосой из открытой двери, Дима подпирал её плечом. Не удивительно, что он услышал и заметил Серафима куда раньше, чем тот показался перед ним во весь рост.       — Ох, — Дима быстро глянул на пакеты. — Эм... не знаю, что и сказать…       — Ничего, — грубо буркнул Серафим. Голос, скакнув наверх, вдруг обрёл необычную твёрдость: — На, бери.       Он протянул пакеты, держа их навесу, и принялся робко разглядывать Диму, смущаясь неясно чего. Тот вышел к нему в «нежданно» чёрной толстовке, домашних штанах с растянутыми коленями, изношенных тапках. Его волосы влажно блестели после душа, и вились больше, чем обычно. Дима был бледен, слегка щурился, как от недосыпа, и продолжал стоять, прислонившись к двери.       — Так, ну… это зачем? — наконец спросил он, приняв один из пакетов.       — Чтобы ты не упоролся на кухне, типа, — громко ответил Серафим, дабы подавить неуверенность. — Понял? Тут всё готовое, пиццу надо разогреть. Вам с мамой принёс. Вот.       Дима похлопал ресницами, нерешительно заглянул в пакет. Затем принял и второй. Лицо его приняло странное выражение, и на какую-то секунду показалось, что бледные веснушчатые щёки немного порозовели.       — Да, — повторил Серафим, откашлявшись и, спрятав руки в карманы, добавил, немного тише: — Я пошёл? Или?       — Сим, ты совсем дурак? «Или», конечно, проходи, боже мой, — Дима отошёл в сторону, пропуская в квартиру.       Серафим мгновенно просветлел. Оказавшись в знакомой прихожей с розовыми полосатыми обоями, снял ботинки и верхнюю одежду, торопясь куда-то. Каждая минута, проведённая здесь, стоила дороже всего на свете, если подумать. Однако оставшись в носках, джинсах да толстовке, Серафим сильно стушевался. Пятки подмерзали на холодном полу, и не ясно было, что делать дальше.       — Эм, ну… А где… где мама? — поинтересовался Серафим осторожно, когда Дима, отнёсший пакеты на кухню, вернулся обратно с тапочками.       — Отдыхает, — последовал короткий ответ. — Боже, ты… не понимаю, зачем ты остался в этой дыре? Питер был бы куда…       — Захотел и остался, — перебил Серафим и, пыхтя, сунул ноги в тапки. После добавил: — Мне тебе разжевать, что ли? Сам не допираешь?       — М-м-м... да нет. Нет, не стоит, — Дима легко улыбнулся.       Повисла неловкая пауза. Серафима преследовала уверенность, что Дима всё знает от очевидного до самого сокровенного, только вид делает, что не в курсе. Прям в его духе — делать вид. Так, что и не разберёшься, что происходит, и как поступать правильно. Серафим был открытой книгой для «друга», но, к сожалению, не взаимно. И вопрос, крутящийся в голове уже долгое время, всплыл снова: друзья ли они на самом деле?       Реально ли то, что было эти десять лет?       — Помнишь, где ванная?       В ответ хватило и кивка. В квартире царила странная, почти невыносимая тишина. Пошарпанная дверь в Димину комнату, мимо которой Серафим прошёл до уборной, была закрыта. После мытья рук, закрутив кран до упора и прислушавшись, Серафим всё же уловил кое-что. Звуки музыки сверху и приглушённый топот. Да, точно, люди праздновали.       Серафим нервозно ожидал, когда увидит Димину маму. Даже вспомнил, пусть и с трудом, как её зовут — Полина Сергеевна. Или Степановна... вроде первое. Вышел в прихожую-гостиную, огляделся, но женщины нигде не обнаружил. С кухни доносился звон тарелок. На столе в гостиной ничего не стояло, деревянная поверхность в следах от ожогов была натёрта и блестела водяными разводами.       Может, Полина Сергеевна-Степановна убиралась? Или убирался Дима? Если она отдыхает сейчас, то...       Но Серафиму не так интересно было, что с Диминой мамой. Он волновался только за него, и не стыдился этого.       Шурша упаковками, Дима разбирал то, что принёс Серафим. Не обернулся, когда последний перешагнул порог кухни. Узнал по шагам, может быть. Интересно, Дима распознаёт шаги своей матери? Серафим вот вечно путает. То Женю за мать примет, то мать за Женю. Разное случается.       — Слушай… спасибо, — сказал Дима смущённо. — Не стоило, я думаю. Но спасибо.       Серафим не стал ворчать или что-то доказывать. Просто криво улыбнулся сам себе. Дима так и так бы не увидел. Не зная, чем занять себя, Серафим принялся помогать, распаковывая второй пакет. Вообще, набрал слишком много, наверное, но видя приятный блеск в уставших карих глазах напротив, страшно гордился. Это была хорошая идея. Но что делать теперь?       — У вас есть планы с мамой? — задал он вопрос, ведомый голосом совести.       Может, он помешал им куда больше, чем виделось.       — Нет, — Дима, некоторое время сверливший мойку, полную посуды, отсутствующим взглядом, вдруг одним движением подцепил край толстовки. — Она очень устала. Решила поспать. Думаю, проспит до утра.       Серафим половину бесстыдно прослушал, уловив лишь то, что они, походу, предоставлены сами себе. Дима стянул толстовку, оставшись в одной белой футболке с двумя пятнами в районе живота, и повернулся спиной. Как ни старался, Серафим не мог отвести глаз от выступивших в районе шеи позвонков, когда Дима наклонился, а позже, с замиранием сердца, осознал, нелепо приоткрыв рот: это потому, что он знает. Знает о шрамах. Теперь у Димы нет нужды прятать предплечья.       Серафим подошёл ближе, продолжая разглядывать Димины плечи. Он давно его вот так не видел. Толстовку тот положил на кухонную тумбу. Серафим, помешкав, схватил её, коротко бросив:       — Я отнесу в комнату.       — Да? Ой, спасибо…       Благодарить не стоило. Причина, по которой Серафим это сделал, была эгоистично тупой – хотелось попялить на Диму в футболке, желательно на протяжении всего вечера, если возможно. И чтобы никакие проклятые чёрные толстовки не маячили рядом, соблазняя того спрятаться под ними опять.       В комнате друга, на контрасте с остальным домом, царил чудовищный бардак. Серафима не смущало, конечно, учитывая, каким неряхой он сам был. С ностальгической тоской он бросил взгляд на фотографию из седьмого класса в запылившейся крашеной рамке, на заляпанный монитор и коробки с барахлом. Шторы были плотно закрыты, как обычно, и казалось, если остановить время, можно вернуться в один особенный солнечный день. Вновь сойти с ума от запахов, духоты и тягучего желания обвести линию чужих ключиц ласковым касанием. Да… это ведь действительно случилось тогда.       Серафим тряхнул головой. Мрачно тут. Больше никакого греющего солнца и не душно вовсе. Так, разве что запах застоявшийся, не то древесный, не то малярный. И лужица яркого оранжевого света, и день позднего августа оставались глубоко спрятаны в прошлом. Так, что доставать эти кусочки памяти было больно. Как стекло, на которое случайно наступил.       Серафим положил Димину толстовку на не заправленную кровать, чувствуя себя опустошённо. Он не знал, чего хотел от этого дня. Плевал на праздник, не собирался обжираться и загадывать желание под куранты. Его присутствие здесь, в стенах старой, потрёпанной квартирки, было инородным. Серафим непрестанно ощущал себя преступником, прокравшимся под тенью в чужой запретный мир.       Когда он вернулся на кухню, Дима уже успел наполнить несколько тарелок чипсами, сладостями. Распаковать коробку с пиццей и поставить её у микроволновки с приоткрытой дверцей. Серафим глядел на то, как он нарезает малиновый рулет, и как ни старался – не находил безопасной темы для разговора. Оставалось разве что разглядывать выпирающие косточки чужих лопаток и бездумно сглатывать слюну. Во всяком случае, если поймают с поличным, можно отмазаться под предлогом «жрать хочу».       Ну да, ну да.       — Твоя мама не против, что ты тут? — спросил Дима, повернувшись.       Тянуло к нему не меньше, чем в тот злосчастный день с «рассекреченными» порезами. Может, уже и больше. Серафим, медля и утопая в воспоминаниях, захотел подойти и потрогать его волосы. Запустить пальцы меж путанных кудрей, прочесать от лба к затылку, заставить покорно подставляться под касания, отсылая короткой ассоциацией на год назад*. Дима бы прикрыл веки, облизал пересохшие губы, и Серафим с тягучим узлом внизу живота повторил бы это движение, ничуть не веря, что такие губы могут в принципе сохнуть. Он бы позаботился о том, чтобы они оставались влажными как можно дольше для него…       Косяки развратных мыслей плыли медленно и почти неощутимо, отступая перед странной, почти обречённой грустью. Потому что как бы Серафим не фантазировал, заводясь и остывая, ему было именно что грустно.       — Я отпросился, — нехотя ответил, двинувшись с места и, подхватив пару тарелок, пожал плечами. — Она была против, но я настоял. Типа, год с одной тройкой. Событие века. Повод хоть раз послушать то, чего я хочу в этот чёртов праздник, да?       — Ох, точно, я и забыл как-то. Ты прям молодец, но, знаешь, я в тебе не сомневался.       — Да, — кивнул Серафим невпопад и, отнеся тарелки на стол в гостиной, несмело продолжил: — Это, я... в общем... точно окей? Ну, что я пришёл? Поступил как говно, знаю, предупреждать надо. Ты всегда просил меня, и… я как обычно тебя не слушаю, да?       Дима, с минуту помолчав, неопределённо повёл плечом:       — Вообще... нормально. Более чем.       — Слушай, я уйду, если что, не проблема, — продолжал гнуть своё, перейдя в наступление.       Ощущение, что он тут лишний, было почти невыносимо. И ненароком подумалось, что уйти – лучшее решение.       — Нет!       Серафим от неожиданности выпрямился, задержав дыхание. Дима стоял, сгорбившись, словно жалел о лишнем проявлении эмоций. Серафим пытался выдержать темноту чужого зрачка и не дёрнуться навстречу, натворив какой-то хуйни.       — Останься, — коротко и тягуче добавил Дима, едва слышно. — Не накручивай. Я рад видеть тебя. Понимаешь?       Серафим рад был бы понять, однако груз, лежавший на плечах, не давал выйти за рамки удручающих мыслей. Но пришлось кивнуть, чтобы Дима не продолжил развивать тему. Сейчас им это, наверное, не нужно. Поэтому Серафим решил и дальше перетаскивать тарелки в гостиную.       Почти в полном молчании они провели ближайшие пару с лишним часов. Накрывали стол. Дима попросил протереть пол на кухне, а Серафим с нездоровым энтузиазмом и в гостиной шваброй поелозил, и в ванной, и ковёр вытряхнул. Спросил ещё, нужна ли помощь с уборкой комнаты, но Дима отказался. А помочь-то хотелось. Да он бы весь Новый Год с тряпкой и ведром провёл и не вякнул, только бы облегчить кое-кому рутину.       Поверить в стрелки, остановившихся аж на половине двенадцатого, было сложно. Однако именно в эту минуту они, наконец, закончили. Дима упал на диван в гостиной, устало вытянув ноги под стол. Серафим, подождав немного, опустился рядом. Поймал себя на том, что держится поодаль. Вот точно, коснись — и сдерживаемый узел возбуждения развяжется, снося здравый смысл под корень.       Всё под контролем...       — Знаешь, год прошёл быстро, — произнёс Дима приглушённо, откинувшись на спинку дивана. — Ты заметил?       — Ну, да. Типа.       — Уже январь, — продолжал тот, говоря с самим собой, наверное.       Серафим уставился на его руки. Сейчас, при хорошем освещении, отчётливей виднелись красноватые рубцы, перекрывающие друг друга, и ещё одни — белые. И как могло такое пролететь мимо? Выходит, Серафим бесповоротно тупой, раз не заметил. Никаких подозрений и попыток добраться до правды. Дима скажет, что всё нормально, и веришь ему, кажется, что любой вопрос лишним будет. И да, вот почему на речке тот не купался. Почему постоянно кофты носил, ходил в футболке лишь дома, в жару не раздевался. Сейчас это казалось очевидным, простым как два плюс два. Но ведь Серафим не видел раньше, даже близко не представлял! Это ли дружба? Это ли доверие? Это ли… то, что им обоим нужно?       — Пока не знаешь, куда двинешься после школы?       Серафим покачал головой.       — Ясно, — Дима, явно напряжённый, потянулся к тарелке с чипсами, но передумал и, поднявшись, сказал: — Мама вряд ли проснётся. Давай пиццу разогреем? Чуть-чуть до первого числа осталось. Считанные минуты, моргнуть не успеешь – а вот и оно.       Серафим понял, что эта неловкость сожрёт их, если он не предпримет хоть что-то. Дима-то, походу, стараться не собирался. Понял также, что если сейчас им сложно говорить, что будет завтра? Послезавтра? Неделю спустя? Мучиться от сожалений, от страхов, от мерзких угрызений совести ради того, чтобы в итоге узнать – Дима всё? Нет его? Ушёл, живёт своей жизнью, а Серафим, тупой и назойливый, лишь эпизодик из не самых лучших школьных дней?       — Слушай... ты и я. До сих пор друзья ведь?       В лоб и сразу. Да и что может пойти не так после всего, что случилось в последние месяцы? Хуже точно не станет.       Дима удивлённо вскинул брови, разворачиваясь на сто восемьдесят:       — Издеваешься? Опять?       — Да.       — Да что, скажи мне, заставило думать иначе? Боже, ты… ты в Питер не поехал из-за меня, и спрашиваешь, друзья ли мы? Сим, серьёзно, не загоняйся так сильно. Ты себя не слышишь.       Серафим понятия не имел, как ответить. Вместо этого он неопределённо махнул, неловким жестом указывая на предплечья Димы.       — Я слышу. Вот это вот, — Серафим сглотнул, чувствуя, как начинает дрожать. — Громко звучит, прикинь? И о том, что у тебя всё прекрасно, тоже слышу. Каждый день. Как я от твоего пиздежа не оглох-то за это время?       Дима, приоткрыв влажно блеснувшие губы, попытался что-то выдавить из себя, но лишь громко выдохнул, отворачиваясь.       — Я в курсе, да, — продолжил Серафим, сцепив пальцы в замок. — Есть личные дела. Но такое чувство, что ты не знаешь, нахуй, где у них начинаются границы.       — Хорошо, — медленно кивнул Дима. — И ты… допустим, переживаешь, что я тебе не доверяю?       Он, сука, глухой?       — Да нет же, не то! — Серафим начал раздражаться. Вскинув ладони, уронил их обратно на колени с громким шлепком, и продолжил: — Я… я не понимаю, ясно? Не понимаю, доверял ли ты мне хоть когда-либо! Вот… вот что меня волнует!       Дима стоял молча. Серафим долгие пару минут ждал, когда он скажет хоть слово, но вместо этого тот равнодушно развернулся и пошёл разогревать пиццу.       Ощущение, словно перед носом захлопнули дверь, сдавило Серафиму горло. Он рванул следом, боясь потерять ту ниточку, что могла бы распутать клубок недопониманий между ними. Могла бы дать ответы, которых жаждал.       — Серьёзно?! Ничего не нашлось сказать?! — он почти кричал. Поздно вспомнил, что мать Димы спит, и добавил уже тише, сдавленно: — Дим! Я не знаю, что делать, нахуй, помоги мне!       — Ничего не делать, — Дима отвечал с напускным спокойствием. Тарелка едва не выскользнула из его рук, когда он засунул её в микроволновку с первой половиной пиццы: — Я сотню раз говорил, что всё как раньше, но ты ведь не хочешь в это верить. Даже когда ты задрал мне во сне рукава – это не изменило ни капли.       — Я... я не…       — Сим, ты и без того знаешь много. Хватит, ладно? Разве у тебя нет своих проблем? — Дима обратился к нему почти умоляюще, настроив нужную температуру в микроволновке.       Серафим застыл, хватая ртом воздух. Он стоял в дверях кухни, а Дима, опираясь о заваленный упаковками стол, сжимал столешницу пальцами. Вены, перекликаясь с старыми и новыми шрамами, тянулись извилистыми ветвями под бледной кожей. В покрасневших глазах, с разлитым морем зрачка на тёмно-карей радужке, было столько усталости и странной обречённости, что защемило в груди. Серафим мог сделать что угодно. Развернуться, одеться и уйти, прекращая попытки «чего-то». Мог согласиться, сказать, что Дима прав, сотню раз прав, и всё бы осталось как есть.       Но он не хотел ни того, ни другого. Сам не заметил, как навернулись слёзы, как защипало в носу.       — Проблемы, — повторил он сорвавшимся голосом.       Дима робко пожал плечами и улыбнулся. Тепло и мягко, как обычно, но у Серафима от этого едва не остановилось сердце.       — Отовсюду шум, — вдруг произнёс Дима какую-то отвлечённую от темы чушь, повернувшись к окну, где в глубине ночной темноты начали раздаваться хлопки фейерверков. — Везде. Так много шума…       Серафим, державшийся из последних сил, решительно шагнул вперёд.       —…но если подумать, как тихо дома. Заметил?       Серафим, не вслушиваясь, стукнул ладонью о стол. Громко, до боли, и не отнял её, горящую от удара, цепляющуюся за скатерть-клеёнку. Оказался прямо перед Димой, заставил посмотреть на себя, заперев в ненадёжную клетку из личного пространства. Запрокинув голову, Серафим трясся от бешенного количества самых разных чувств. По правде, искренне жаждал увидеть хотя бы отблеск чего-то похожего в глазах напротив.       Но Дима был равнодушен, как чёртов камень.       Микроволновка игриво звякнула, перестав жужжать. Приятно пахло тестом и специями. Дима ненадолго отвлёкся, глядя вбок. Серафим, потеряв зрительный контакт, уставился на щёки, покрытые родными, узнаваемыми издалека веснушками. И, наконец, поймал ту самую ускользающую вечно мысль.       Эти веснушки были любимыми. Димин осуждающий взгляд, когда Серафим нёс сплошной бред, его рука, хватающая за запястье и тянущая обратно от красного светофора. Его спокойный голос, которым любая вещь звучала замечательно, его умение убедить, что всё обязательно будет хорошо. Когда все звёзды начнут с неба падать – он сможет сказать пару слов, за которые Серафим будет держаться до конца жизни, случись та короткой или длинной под звёздным дождём. Всё это. Всё это было важным.       Настолько, что Дима был ему необходим.       — Пицца, — произнёс Дима осторожно, заметив, как завис Серафим, пяливший словно сквозь него.       Но нужен ли был Диме он сам?..       — Сим? Эй…       Сердце беспощадно драло грудную клетку. Сколько, чёрт возьми, можно себя обманывать?!       — Слушай, надо открыть дверцу, иначе там пар…       Дима осёкся. Серафим, приподнявшись на носках, навалился на него, вцепившись в футболку, и на секунду, на чёртово безумное мгновение прижался к его губам.       Многое произошло, что обычно за такое время не происходит. Серафиму стало легко, потом тяжко, а следом и вовсе страшно. Он коротко подумал, что наконец догнал ту свободу, о которой грезил, но не мог себе позволить. Ещё понял, что губы у Димы солоноватые и приятно тёплые.       Это был миг...       А в следующий Серафим отпрянул, чуть ли не снеся посуду с кухонных тумбочек, и, сделав пару шагов назад, с ужасом уставился перед собой. От эмоциональной карусели в ушах зазвенело, и он, не понимая, почему всё поплыло цветными пятнами, согнулся пополам, зажав рот вспотевшими ладонями.       Бля.       Гром фейерверков теперь казался слишком резким и грубым. Где-то снаружи раздались крики поднимающей тосты компании, вышедшей во двор встретить первый час января. Серафим продолжал стоять, с ужасом пяля в пол. Глаза пекло от слёз, поливших ручьём, а губы предательски жгло от желания прикоснуться к Диме снова. И снова, и снова, и снова…       — Прости-и-и, — всхлипывая, протянул Серафим, пошатываясь и, прислонившись боком к холодильнику, со страхом обнаружил, что не знает теперь, как дышать. — Прости меня… прости, пожалуйста…       Он не видел Диму, его лица, вообще нифига не видел. Только мутную пелену, которую приходилось смаргивать слишком часто. По факту, он спрыгнул в пропасть. Вот стоял-стоял, ждал, пяля в темноту, и по-дурацки, устав, взял и прыгнул, переломав себе конечности.       Идиот.       Но до прихожей «идиот» не добрался.       Дима, очухавшись, бросился к нему. Метнулся чёрной тенью в мире размытых влажной пеленой пятен. Серафим ощутил прохладные ладони, обхватившие щёки. Ощутил щекотку чёрных кудрей, коснувшихся вспотевшего от напряжения лба. Зажмурился, будто Дима мог избить его, будто тот точно собирался.       Но вместо этого Дима порывисто выдохнул и, найдя его губы своими, накрыл их долгим, крепким поцелуем, сминая почти что отчаянно. На осознание времени не было. Серафим, продолжая всхлипывать, схватил друга за плечи. Тело ослабло, и если бы не Дима, прижавший его к холодильнику бедром, Серафим наверное бы просто безвольно сполз по белой дверце.       Истерическая дрожь сменилась волнами мурашек, прокатившимся по спине, когда Димина ладонь скользнула ниже, касаясь разгорячённой шеи рядом с ухом. Серафим совсем потерялся. Тёплые Димины губы, так долго прижимавшиеся к его, вдруг распахнулись. Горячее дыхание коснулось влажной от поцелуя кожи у самого уголка рта.       Ощущение щекотки повторилось – Дима ткнулся лбом в его лоб. Серафим, перед которым потихоньку вырисовывались очертания окружения, силился впитать в себя это ощущение полностью, запомнить во всех красках. Длинные прохладные пальцы осторожно поглаживали его по щекам и шее, едва заметно и до безумия ласково. Так, что низ живота не то, что вспыхнул, – давно превратился в адово месиво тягучей неги, почти невыносимой.       — Я же правильно понял? — спросил вдруг Дима хриплым шёпотом, и Серафим обнаружил, что друг тоже плачет.       По веснушчатым щекам катились бледные солёные дорожки, поблёскивая в отсветах кухонной люстры. Серафим осторожно поднял руку, проведя пальцами по Диминым губам, робко и почти бездумно, тут же ощутив на них влагу.       Чтобы осознать вопрос, потребовалось много усилий. Серафим, боясь, что мгновение рухнет, осыпется пылью под холодильник, навсегда оставшись вот там, закивал как болванчик, быстро и коротко, так, что шея заболела:       — Да, — выдал, наконец, безэмоционально – сил не осталось. И добавил, с удивительной наглостью: — Ещё хочу.       Дима улыбнулся сквозь слёзы. Издал нервный смешок, следом второй. Напряжённые плечи дрогнули и он, осторожно выпрямившись, заглянул Серафиму в глаза. Тот, боясь остаться без опоры, вцепился в Димины предплечья, даже не задумываясь больше о тех проклятых шрамах на них. Смотрел умоляюще, просил без слов.       Ещё… пожалуйста…       — Я с тебя в ахуе, — прошептал Дима, и это прозвучало так откровенно, что Серафим подумал о реальной возможности грохнуться без чувств.       Он зажмурился от удовольствия, ощутив, как короткие ногти царапнули кожу головы, когда Дима провёл вверх и вниз, перебирая ломкие пшеничные пряди.       Серафим запрокинул голову, протяжно выдохнув, подаваясь навстречу. Наверное, прижал Димины ладони затылком к дверце холодильника. Всё что угодно сейчас, не важно, кто и кому, в каком виде, ничего не важно. Он не представлял, чего конкретно хотелось – да и не спрашивал себя, пока мог чувствовать эти нежные прикосновения от основания шеи к макушке.       Дима сделал едва заметный шаг вперёд. Серафим расслабился полностью. «Всё что угодно», повторялось как мантра. Поэтому, когда чужое колено робко толкнулось меж его бёдер, Серафим не думал сопротивляться и лишь томно закусил губу от горячей дрожи, пронёсшейся к пояснице.       — Ты в порядке? — задал Дима тупой, идиотский, нахуй не нужный вопрос, заставив привычно сдвинуть брови.       — Ещё хоть один, сука, блядь, раз ты…! — рявкнул, окончательно забыв, что в квартире они не одни.       Дима, походу, тоже обо всём забывший, смущённо рассмеялся. Серафим, тяжело дыша, поджал губы, покраснев. Нет, ну а что?! Сначала распалит, а потом спрашивает ерунду какую-то!       — Хорошо, — произнёс Дима глубоким, почти грудным голосом, отчего у Серафима банально подкосились колени, и он сполз ниже, прижавшись пахом к Диминой ноге. — Хорошо…       И потом Дима поцеловал вновь, склонив голову набок. Быстро, как если бы боялся передумать. Серафим ощутил тепло его языка, толкнувшегося меж губ, и послушно разомкнул зубы, не сдерживая блядски-высокого стона, когда язык Димы ласково обвёл его собственный. Он не знал куда деть руки, и они зажили своей жизнью – огладили Димины лопатки, дрожащими касаниями скользнув ниже. Дима целовал осторожно, но как-то умело, что ли, уверенно, так, что Серафим позволял ему вести, неловко толкаясь в ответ.       Дима опять отстранился, придерживая Серафима за подбородок, мутно глядя на его губы, словно любовался собственной работой. Серафим не был против, о, нет, наоборот. Он, ощутив в себе прилив необычной смелости, медленно обвёл языком сначала нижнюю, а потом и верхнюю, показательно, с горячим трепетом наблюдая, как Дима, задержав дыхание, пожирает его потемневшим взглядом.       У них обоих начала съезжать крыша.       Желая Диму вовсе добить, Серафим неумело подался бёдрами вперёд, отдавшись импровизации. Потёрся о его колено – пусть это и было дискомфортно, учитывая, что вставший член в джинсах чувствовал себя паршиво. После прижался к Диминому животу своим, заглядывая почти с прямой провокацией в блестящие и от слёз, и от возбуждения карие глаза.       — Слушай, мне уже больно, — выдавил, поморщившись, самый прозрачный в мире намёк.       Останавливаться – какая глупая вещь, представить смешно…       Дима, не вдуплив с первой попытки, осторожно глянул вниз. Издал сдавленное «угум», увидев, насколько сильно они завелись друг от друга. И, возможно, Серафим бы потерял остатки рассудка, потому что Дима, решившись, коснулся кончиками пальцев его ширинки, боясь зайти дальше, но и не отнимая ладони. Смотря внимательно, спрашивая, можно ли…       Но, послужив ведром холодной воды на их поехавшие головы, из глубины квартиры раздался скрип двери.       Никогда ещё Серафим так быстро не оказывался на другом конце кухни, делая вид, что изучает узор на шторах и пряча горящее от стыда лицо. ___________ * – речь про новогоднюю экстру, которую я планирую опубликовать после того, как основная история закончится.