And if they ever hear my name, will they know I walk alone? Around these dusty streets, my tired old home And will they ever stop to think what was here before? No, they won't remember that I'm gone Night in the woods
— Добрый вечер, — говорит она глубоким вибрирующим голосом и усмехается, — очень надеюсь, что в этот раз вы меня не прогоните, — щурится, пытаясь разглядеть надпись на бейджике Шарлотты, — мисс Джонс. Во взгляде Томаса читается чистейшего вида непонимание, и тот уже открывает рот, готовый задать мучающий его вопрос, но, встретившись с Шарлоттой глазами, он вовремя замолкает, делая вид, что его очень интересует газетная вывеска на стене: «Barry Strohim. ALIENS AMONG US. EXPLORING PAST AND PRESENT». Джонс продолжает сидеть на полу, капая черной гуашью на полотно. — Только если вы не собираетесь остаться здесь после закрытия, — хмыкает она, возвращаясь к испорченному плакату. Ладно, эти пятна придают бумаге какую-то «живость» и будто бы нарочную небрежность, так что труды (тщательно вырисованные карандашом буквы) не останутся напрасными. Рыжеволосая женщина оставляет зонт возле стены, подходит к Шарлотте и задумчиво смотрит на так называемую работу так называемого мастера. Спина Джонс напрягается, а пальцы сильнее впиваются в дерево кисти. — Это кирпич? — спрашивает посетительница, и Шарлотта вспыхивает. Она не брала мастер-классы по рисованию, поэтому, очевидно, не обладает навыками Ван Гога или Пикассо! Томас усерднее вчитывается в газету, выясняя, что землю уже давно наводнили пришельцы. Встревать в разговор Ло и незнакомки — затея рискованная, если не сказать опасная. — Это книга! Я просто не нарисовала страницы! Господи, да что вам нужно? — женщина смеется, и Шарлотта нехотя отмечает, что смех у той очень красивый. Вот же привязалась! Приходит во второй раз, вся такая миссис-само-совершенство, и действует на нервы бедной Джонс, которая, между прочим, просто выполняет свою работу. По крайней мере, пытается. — То же, что и в прошлый раз. Иосиф Бродский, «Конец прекрасной эпохи». Шарлотте становится искренне жаль Бродского, хоть она и не очень хорошо разбирается, кто это. Наверняка, жил себе какой-нибудь писатель и поэт, писал рассказы, стихи — да что угодно — умер себе преспокойно, а потом всякие рыжие бестии заявляются на порог книжного магазина и пытают продавщиц, чтобы они продали это произведении всех веков и народов. Девушке снова хочется не продать эту книгу, сославшись на что-нибудь безусловно веское: «Простите, мы не обслуживаем клиентов, которые носят вельветовые брюки» или «Мне очень жаль, но господин Бродский написал, что не хочет, чтобы его работы продавали каким-то сомнительным личностям». Или, на крайний случай, обрызгать незваную гостью водой или химикатами из пульверизатора, чтобы ей было неповадно критиковать начинающих гениев в области живописи. Вместо этого Шарлотта кладет кисточку на пол, пачкая деревянную поверхность и пальцы краской, подходит к стеллажу с зарубежной литературой и выуживает злосчастный сборник. Он красивый, темно-синий с белой надписью заглавными буквами: «The End of a Beautiful Era». Девушка подходит к кассе, просит Томаса пробить товар и садится на свое прежнее место. Олсен улыбается покупательнице и озвучивает цену. — Мисс Джонс обещала мне перевязать его лентой, — Томас хмурится, кидая беглый взгляд на покрасневшую Шарлотту, пока та буквально закипает от ярости. Эта женщина издевается над Джонс самым наглым способом! По резко вырвавшемуся из груди вздоху Томас понимает, что Ло сейчас как никогда близка к нецензурной лексике, но никак не останавливает подругу. Все эти «успокойся» только выведут Шарлотту еще больше из себя, уж Томас-то знает. Джонс снова встает, выхватывает из рук Олсена книгу и, сняв с волос розовую ленту, на которой теперь осталась черная краска, завязывает прелестный аккуратный бантик. Парень пробивает товар, выжидающе глядя на рыжую женщину. — Может, мне еще кадриль станцевать или замутить вам коктейль? А то, знаете, мне заняться тут больше нечем, как выполнять желания. Я же, бл… — Шарлотта вовремя спохватывается, — …ин, Санта Клаус! Хоу-хоу-хоу и все такое! — посетительница снова смеется — мелодично и беззлобно — прикладывает карту к терминалу и благодарит Томаса и Шарлотту. — Как-нибудь в другой раз, — улыбается та, и у Джонс вся кровь приливает к щекам, до того это дерзко. Шарлотта уже мысленно отсчитывает секунды до того, как покупательница, наконец, уйдет из магазина, когда Томас резко вспоминает: — О, у нас же теперь открылся книжный клуб! Мистер Гудман называет его «собранием книголюбов», но Ло бесится от этого названия. Ну, типа, она говорит, что не хватает только «анонимных» посередине. А, ой, — Олсен замолкает, когда Шарлотта злобно шикает и готовится кинуть в него банку с гуашью, — короче, мы встречаемся в эту субботу, а желающих пока не так уж и много, так что… Ну, приходите, будет супер! — Джонс злится, потому что Томас умудряется в нескольких предложениях использовать излюбленные «ну», «короче» и «супер». А еще потому, что вот кого-кого, а эту ненормальную она видеть совершенно не хочет! О какой дружественной атмосфере вообще может идти речь, когда эта рыжая просто испытывает бога каждым своим действием? — Звучит замечательно, — тепло улыбается женщина, и Томас протягивает ей листок, на котором нужно указать имя, фамилию, книгу, которую она желает обсудить, и номер телефона. Вскоре в списке мелким, четко выверенным почерком значится: «Nicole Wilson», «Fyodor Dostoevsky — Crime and Punishment», а чуть ниже — ряд цифр. Томас радостно хлопает в ладоши, благодарит миссис Уилсон и желает ей хорошего вечера. Шарлотта лишь многозначительно закатывает глаза, понимая, что если сейчас не выкурит сигаретку-другую, то взорвет Монреаль к чертовой матери.***
Николь облегченно вздыхает, когда очередной радиоэфир заканчивается, и она, наконец, остается один на один со своими мыслями и ее бессменным компаньоном Джейком Лангбардтом. В горле сушит от постоянных разговоров, и она делает несколько глотков воды, понимая, что, вот, этот момент настал — Уилсон устала от работы. Наверное, она просто выгорела и ей нужен отпуск — когда тот был в последний раз? Николь задумывается, пытаясь вспомнить, когда брала полноценный двухнедельный отдых. Кажется, это было около двух лет назад. Да, точно: жаркая Италия, фруктовые деревья, нагретая улица, вымощенная булыжниками, и бутылка мартини в сумке. То время ощущается настолько далеким, словно оно и вовсе не существовало — красивая сказка, безмятежный сон, но точно не серая реальность. В серой реальность есть только высокое здание из стекла с бесчисленными кабинетами и этажами, где сверху большими лампочками-буквами горит «FMly» — ужасная игра слов, уже давно пора было переименовать эту станцию — горький кофе по утрам, те же самые песни, которые просят включать слушатели, дорога до дома в пробках на светофорах и дом. Дом, наверное, был худшей частью жизни Николь, хоть она в этом никогда и не признается. Даже самой себе. Их совместно проведенное время с мужем с натяжкой можно назвать «семейным бытом». Нет, тут скорее «вынужденное сосуществование», «соседство с человеком, с которыми вы делите штамп в паспорте», «игра в то, что вы любящие друг друга супруги», но никак не «семейный быт» в привычном для всех понимании этого словосочетания. С Фрэнком они практически не разговаривают, пересекаются лишь вечером за столом, деля подгоревший ужин и свои желания на два, а если и пытаются — подумать только, пытаются! — завести непринужденную беседу, то все скатывается во взаимные упреки и ссоры. «Знаешь, с тобой я начинаю понимать, почему мужчины заводят себе любовниц. Любовницы не выносят мозги и занимаются сексом, не оправдываясь головной болью». И Николь прикладывает столько усилий, сколько прикладывает самый здоровый бодибилдер для того, чтобы сдвинуть гору — колоссальное количество попыток и времени на процесс, который точно не увенчается успехом. Уилсон готовит, невзирая на усталость после работы, убирает квартиру так, что она оказывается стерильнее операционной, покупает новые платье, кружевное белье, чтобы муж наконец заметил, заказывает два билета в театр на самые первые ряды, но это дает абсолютное ни-че-го. Фрэнк словно специально становится слепым, глухим и немым одновременно, лишь бы не замечать, не слышать и не говорить. За двадцать лет брака мужчина меняется до неузнаваемости — либо же он всегда был таким, просто Николь, ослепленная любовью и неистраченной заботой, игнорировала каждый прецедент. И это радио еще, блять, FMly. Ведь Николь и Фрэнк — просто эталонная семья, хоть на рекламный баннер зубной пасты вешай. Фрэнк злится, что Николь оставила свою фамилию — так бы была Эртон. звучит гордо, черт его дери! — что Николь так и не смогла родить ему наследника или наследницу, что она не знает, куда он дел свой любимый галстук. Николь ведь глупая, бесполезная до ужаса, словно третий рукав у рубашки, но отчего-то Фрэнк продолжает ее любить. Вслух, конечно, этого не произносит, но какая-то нежность, смешанная со снисходительностью и раздражением, все равно отзывается в его сердце. Фрэнк любит так, как может — не так, как хотят эти глупые либералы со своей чертовой свободой слова и равными правами — нет, он любит, как нормальный патриархальный мужчина свою собственность. И Николь это принимает, не жалуется на излишнюю ревность мужа, не говорит о потраченных «лучших годах ее жизни». По возможности вообще молчит и старается пропускать колкости мимо ушей, лишь когда Фрэнк перегибает палку, пытается защититься. Это никогда не приводит ни к чему хорошему. Николь складывает немногочисленные вещи со стола, прощается с коллегами и, спускаясь по лифту на первый этаж, смотрит вниз, размышляя о том, что на этот раз изобрести для Фрэнка на ужин. Его всегда все не устраивает — то индейка оказывается слишком сухой, то рагу недостаточно соленым, и уставшая, выжатая рутиной Николь решает заехать в ресторан корейской кухни. Уже позже, ступая в квартиру с двумя крафтовыми пакетами наперевес, ставит ношу на пол. — Фрэнк? — но никто не отвечает, и Уилсон догадывается, что тот снова задерживается на работе. Эртон работает главой юридического отдела и знает законы, как свои пять пальцев. Он ходит с тяжелым кожаным портфелем, в котором хранит важные бумаги и обед в ланчбоксе, приготовленный с утра Николь. Говорит, что она со своим радио никогда не поймет, что такое «настоящая работа», и Уилсон не возражает, соглашаясь с мужем и ласково целуя того в трехдневную щетину. Он ведь просто устал. Огромная двуспальная постель с черным шёлковым бельем холодит обнаженную кожу. Слишком большая для одного человека — настолько, что одиночество и висящий на волоске брак ощущаются так отчетливо, что хочется закрыть глаза и представить, будто все это происходит не с ней. Николь берет в руки недавно купленную книгу с розовой, перепачканной черными отпечатками пальцев, лентой. Осторожно развязывает бантик, проводит пальцами по бархату обложки. Русские классики появляются в жизни Уилсон еще на первом курсе филологического факультета — Лев Толстой, Михаил Булгаков, Владимир Набоков, Иосиф Бродский, Федор Достоевский. Замечательная вещь — литература. Герои страдают, а читатели наслаждаются, потому что написано талантливо. «Goodman's Bookshelf» подворачивается Николь совершенно случайно: она хотела зайти в булочную, располагающуюся напротив, а в итоге набрела на кирпичный магазинчик с забавной синеволосой девушкой. И эта Шарлотта Джонс такая язвительная — за словом в карман не полезет, уж точно — острит, пугается, бесится, что Николь становится даже интересно. Обычно женщину окружают любезные люди — в основном, желающие переспать с ней мужчины — а тут появляется эта Джонс, обрызгивает ее водой, краснеет от того, что нарисованную книгу Николь называет кирпичом, предлагает «станцевать кадриль или замутить коктейль». И это по какой-то причине забавляет, ведь девочка слишком по-подростковому резкая. Николь не признается себе в том, что записывается в книжный клуб лишь для того, чтобы не сталкиваться субботним вечером с мужем. Мысленно Уилсон говорит, что это лишь попытка разнообразить одинаковые дни, обсудить хорошие произведения и, может, немного позлить Джонс, но не более того. Женщина слышит звук открываемой двери, тяжелые шаги и недовольный возглас: — Хоть бы поставила пакеты на стол! Боже, теперь ты перестанешь готовить, и мы будем питаться ресторанными блюдами. Что дальше? Наймем домохозяйку? И Николь встает с кровати, в атласном нежно-голубом пеньюаре подходит к мужу, помогает раздеться, вешает пальто и ослабляет галстук. Фрэнк бегло целует ее в щеку, оценивающе смотрит на внешний вид жены и, не терпящим возражения голосом, говорит: — Я в душ, жди меня в спальне. Он выходит из ванной в одном полотенце, обмотанном вокруг пояса, гасит настольную лампу и склоняется над Николь, утыкаясь лицом в ее вьющиеся рыжие волосы. Уилсон затихает, гладит Фрэнка по влажной спине, краем разума ловя мысль о том, что она ничего не чувствует. Никакого трепета или желания, только спокойствие, больше напоминающее равнодушие. Фрэнк задирает ночную сорочку с белыми кружевами внизу, даже не удосуживаясь снять ее полностью, секундными поцелуями покрывает нежную кожу шеи, дышит горячо, жарко и с возбуждением. Николь смотрит в потолок, думая над тем, что завтра ей снова рано вставать, идти в тренажерный зал, а потом несколько часов сидеть в небольшой комнате, обсуждая сначала обозначенную тему, потом переговариваясь с Джеком, затем отвечая на звонки и сообщения слушателей и, разумеется, впитывая уже успевшую надоесть музыку. Фрэнк стягивает с Николь белье, долго не церемонится и резким движением входит в свою жену, издавая гортанное мычание. Уилсон неприятно, но она прижимается ближе к мужу, обвивает ногами его поясницу, чувствуя, как он рвано двигается внутри нее. Николь шумно дышит носом, царапает массивную шею ногтями, и Фрэнку кажется, что ей так же хорошо сейчас, как и ему. Он сжимает ее грудь сквозь тонкую ткань пеньюара, и Уилсон морщится от боли, однако продолжает молчать. Движения становятся резче: Фрэнк практически выходит из нее, а потом толкается так глубоко, как может, наращивая темп и тыкаясь своим ртом в ее. Николь отвечает на поцелуй — несильно сминает некогда любимые губы своими, зарывается в чужих черных волосах и встречает в свою сторону лишь страсть, граничащую с грубостью. Он врезается в нее: вдалбливается в податливое тело, терзает губами, словно хочет всеми способами выместить на ней злость и обиду, накопившиеся за прошедшие годы. Жестко ставит в коленно-локтевую, заставляя прогнуться, стальной хваткой цепляется за ее талию — Николь с сожалением размышляет, что завтра наверняка останутся синяки — и продолжает вбиваться в горячее женское. Несколько последних движений тазом, и Фрэнк кончает, изливаясь внутрь ее. Коротко целует во влажную поясницу и валится на бок, тяжело дыша. Николь поднимается с кровати, чувствуя неприятную боль внизу живота, закрывается в ванной и включает душ. В этот момент до ужаса хочется побыть слабой женщиной, позволить эмоциям взять верх, поплакать под контрастными струями, думая, куда же всё катится, куда девалась та нежность, что была между ними изначально. Но Уилсон этого не делает. Прикрывает глаза, ощущая, как капли теплой воды приятно скользят по телу, выдавливает на себя гель для душа с запахом жасмина, долго трется мочалкой, пытаясь оттереть от себя непрошеные мысли про рухнувший брак — и, в особенности, про медленно рушащуюся ее. Рим вот тоже стоял долгие века, выдерживал осады, и Бастилия стояла четыре сотни лет, пока не пала. Что будет потом, когда эти отношения окончательно уничтожат Николь? Кому нравится жить с руинами любимой женщины? В памяти невольно всплывает день их брака. Уилсон до дрожи в коленях боится его забыть, потому что память — те редкие, счастливые моменты в их жизни — это все, за что ей остается цепляться. Раньше же было хорошо, раньше же они были счастливы, так что изменилось? Должно быть, все дело в том, что Николь так и не смогла стать мамой или идеальной женой. Они пытались — долго, упорно, ходили по врачам, тратили кучу денег, пылко ссорились и так же пылко мирились. Николь предлагала найти суррогатную мать — Фрэнк говорил, что не хочет ребенка от другой женщины. Николь предлагала взять мальчика или девочку из детского дома — Фрэнк наотрез отказывался, ссылаясь на то, что не сможет полюбить чужого ребенка. «Это же бред! Это бред, о чем ты говоришь? Он может быть от наркоманов или от алкоголиков, с ужасными генами, патологический вор! Нет, Николь, ты говоришь абсурдные вещи. Если ты не можешь родить — это не значит, что можно переложить на других людей твою чертову работу!» Николь включает холодную воду на самый максимум, стараясь отсрочить тот момент, когда ей придется лечь обратно в постель к Фрэнку. Это странно, но его присутствие под боком совершенно не греет.***
У Чарли разбита губа, порвана футболка, а на скуле красуется внушительный синяк от чужих костяшек пальцев. Несколько недель назад ей исполнилось четырнадцать лет. Дети в школе обладают какой-то особенной жестокостью. Несколько подростков перехватывают ее возле магазина, заговорщически переглядываются между собой и скалятся, как дворовые псы, под непонимающий взгляд Чарли. У нее никогда не было серьезных конфликтов с одноклассниками, но в этом году в класс приходят трое новеньких парней, которые всем своим видом пытаются показать, какие они хулиганы и задиры. Они курят за школой, вжимают в шкафчики мальчишек послабее, отнимают карманные деньги и обеды. И это так клишировано-избито, но так по-американски правдиво, что Чарли лишь остается пожимать плечами: «Так во всех школах». К ней никто не цепляется, максимум свистят вслед: кто захочет ранить девочку с большими оленьими зелеными глазами, у которой-то, по правде, даже ничего ценного нет? Чарли стоит, вцепившись в свой Polaroid, понимая, что лучше умрет, чем отдаст им его. Это же подарок папы, это же ее будущее! Чарли хочет стать известным фотографом, чтобы ее работы выставляли во всяких галереях, и никакие хулиганы ей не помешают. — А чего так напряглась, малышка Джонс? Чего ручки задрожали? — Чарли ничего не отвечает, думая про себя, что они все-таки слишком многое о себе возомнили. Она же не трясется ни капельки, взгляд серьезный, сосредоточенный, — какой у тебя классный фотик, — говорит один из них, усмехается, и остальные двое глупо хохочут не пойми над чем, — папочка подарил, да? Сам в обносках ходит, а тут такая роскошь… Может, он его спер? Чарли моментально приходит в ярость, закидывает Polaroid на радужном ремешке за спину и с силой пинает Майка ногой в область паха. Тот громко матерится, сгибаясь пополам, и два других парня хватают Джонс за запястья. Чарли вырывается, пытается достать ботинками до каждого из них, но безрезультатно. Они ведут ее за магазин — туда, где их никто не сможет увидеть, и Чарли понимает, что боится. Не за себя, конечно, за свой фотоаппарат, делающий самые красивые снимки. Тот первый, главный среди отребьев, гневно сверкает глазами, приближаясь к девчонке. Она все еще пытается выбраться из хватки цепких пальцев, но Майк — мерзкая громадина — с размаху заезжает ей по скуле. Чарли перестает брыкаться, останавливается, поджимает обкусанные губы, но не плачет. Ни единой чертовой слезинки. Больно, конечно, до одури, аж в ушах звенит, но она держится, пытаясь казаться сильнее, чем есть на самом деле. Следующий удар приходится по губе, и Чарли чувствует, как та лопается, а на языке и зубах остается что-то теплое и кислое, как монетка. — Трое на одну. Очень смело, Майкл. — проседающим тихим голосом говорит она, и Майк окончательно теряет самообладание. Парень валит ее на землю — перед этим Чарли успевает отвести фотоаппарат в сторону, чтобы случайно на него не упасть. Все инстинкты самосохранения разом помахали рукой и сказали: «До встречи, Шарлотта», потому что девочка готова встретить что угодно, хоть чужие ботинки на ребрах, хоть свою чертову смерть — за папу надо заступаться, никто не смеет говорить про него гадости. Адреналин в крови достигает немыслимых значений, и когда Майк садится на нее сверху, пригвождая руки к земле, рвет ворот ее футболки под возгласы извечной свиты: «Ты чего делаешь?!», касается потными ладонями впалого живота, Чарли плюет ему в лицо. Майк столбенеет, орет: «Тебе конец, сука», а Джонс лишь смотрит на то, как с его носа стекает ее слюна вперемешку с кровью. Ее спасает продавец магазина, вышедший покурить. Он замечает сидящего на Чарли хулигана, двух других остолопов, бешеными глазами смотрящих на происходящее, и говорит: «Я сейчас полицию вызову!» Чарли сбрасывает Майка с себя, садится на велосипед, оставленный возле витрины, и едет-едет-едет вперед на всей скорости, не оборачиваясь. По щекам наконец-то градом начинают течь слезы, обжигая разбитую губу и что-то внутри Джонс. «Все хорошо, — успокаивает она себя, — фотоаппарат остался цел, а за папу я отомстила». Чарли не думает о том, что могло бы быть, если бы случайное спасение не появилось на горизонте. Не думает о том, что будет дальше и как она будет с этим справляться. Не думает о том, что скажет отцу, когда тот увидит ее побитый внешний вид. Это кажется уже неважным, таким далеким и будто бы незначительным, что хочется просто выбросить сегодняшнюю ситуацию из головы, смыть с себя грязь, кровь и пот, и просто жить дальше, как ни в чем не бывало. Ведь вечером вернется с работы папа, они сделают сырный попкорн, купят два литра колы и будут смотреть французские фильмы. И это, их личный маленький островок спокойствия, перевешивает все остальное. Чарли верит, что так будет всегда.***
— А тебе не кажется, что мы немного опоздали с месяцем гордости? — ворчит Шарлотта, затаскивая нераспечатанную стопку книг в кирпичное здание «Goodman's Bookshelf». За ней плетется Томас, пытаясь удержать в руках огромную картонную коробку, которая весит, должно быть, около двадцати двух фунтов. Парень ставит свою ношу на пол, вытирает со лба пот и дождевые капли и упирается руками в колени, сгибаясь пополам. — Да ничего страшного. Слушай, если у нас нормальный магазин с разнообразной литературой, то мы просто обязаны — обязаны, Ло — иметь раздел с «ЛГБТК+» произведениями. Я хочу повесить на витрину флаги, чтобы проходящие мимо квир-люди знали, что мы их поддерживаем, — Шарлотта устало выдыхает, не очень впечатленная идеей. Нет, конечно, это все очень мило и, безусловно, нужно, но носить такие тяжести вредно для поясницы и нервов Джонс. — А что думает на этот счет мистер Гудман? Вряд ли он согласится на то, чтобы его стильный магазин превратился в радужный уголок имени Томаса Олсена. Нет, правда, ты еще постеры Леди Гаги на дверь повесь, тогда от геев не будет отбоя. Они будут радостно прибегать сюда и устраивать парады между книжных стеллажей. — Томас хмурится, выпрямляясь. — Во-первых, Ло, мистер Гудман поддержал мою идею. Он сказал, что тут рады всем, а еще это добавит антуража. Во-вторых, — Томас становится серьезнее, — ты звучишь, как типичный консерватор. И твое недовольство новым разделом и флагами очень напоминает скрытую гомофобию. Ну, и в-третьих. То, что я выгляжу вот так, — Олсен чертит замысловатые фигуры в воздухе вокруг себя, — не значит, что я гей. Я думал, что ты это понимаешь, потому что внешность у тебя тоже весьма необычная. Шарлотта краснеет, и чтобы Томас этого не заметил, она поворачивается к нему спиной и начинает доставать из коробки книги, десятки экземпляров каждой из них: «Call me by your name», «Oranges Are Not The Only Fruit», «Orlando». Она не хочет оправдываться перед приятелем, но, видимо, придется, поскольку сама она в действительности не имеет ничего против геев, бисексуалов, лесбиянок, трансгендерных людей и вообще всех-всех-всех. Просто она устала, ей нравится жаловаться на жизнь и подкалывать Томаса, только и всего. — Господи, ты серьезно? Мне наплевать, кто и как себя называет. И уж тем более мне абсолютно все равно, с кем ты там спишь — парень, девушка, банка из-под энергетика — мне похер, — Томас обидчиво поджимает губы, начиная раскладывать произведения на пустой стеллаж. Раньше здесь находился большой раздел сказок, но они были практически не востребованы среди посетителей, потому их пришлось перенести на склад. — Я понимаю, что мы все еще мало похожи на друзей, но ты могла бы и спросить, какая у меня ориентация, — от такого заявления Шарлотта роняет несколько книг на пол, задыхаясь от возмущения. Она, оказывается, теперь еще и виновата из-за того, что предпочитает не лезть в чужую жизнь, — может, ты мне нравишься. Последнее заявление окончательно убивает Джонс, и она переводит молчаливый тяжелый взгляд на Томаса. Шарлотта никогда не рассматривала Олсена в роли потенциального парня. Он всегда являлся для нее кем-то вроде тупого старшего брата, желающего помочь и порой заходящего слишком далеко в своих попытках стать полезным. Томас тоже замирает, заглядывая в чужие зеленые глаза, а потом взрывается в таком смехе, что на глазах у парня наворачиваются слезы. Шарлотта берет первую попавшуюся в руки книгу и с силой хлопает ей Томаса по плечу. Черт, она же успела нехило так испугаться! — Herregud, видела бы ты свое лицо! Да я тебе в отцы гожусь! — продолжает хохотать Томас, в то время как Шарлотта ловит озорную искорку и едва-едва улыбается. Томас даже замолкает ненадолго, словно пытаясь понять, действительно ли Ло сейчас делает… Это. Это простое человеческое движение губами, настолько подходящее и неподходящее ей одновременно, что мозг дает сбой и высвечивает одни нули. Шарлотта, кажется, понимает, почему на нее так уставился Томас, потому принимает привычное равнодушное выражение лица. — А, короче, пока не забыл. Кто-то из нас должен будет написать на номера, оставленные желающими вступить в книжный клуб. Типа, сказать заранее, какую книгу мы будем обсуждать, чтобы те, кто ее не читал, успели дойти хотя бы до середины. Ну, и купить, конечно. Присутствующим на собраниях мы будем делать скидки в двадцать пять процентов. Шарлотта мгновенно хмурится, чувствуя, как раздражение возрастает вместе с осознанием. — Погоди-ка, блять, у нас в списке всего два гребаных имени. Мадам Каприз, — так Джонс называет Николь Уилсон, — и какая-то Саша, которую я в глаза не видела. Компания — просто улет! Так и вижу, как мы сидим вчетвером и хлебаем чай с этой… Этой… — Шарлотта задыхается, пытаясь подобрать нужные слова, и Томас услужливо приходит на помощь: — Женщиной. Надо начинать с малого, Ло, к тому же мистер Гудман может присоединиться. Нет, правда, это поможет нам стать еще популярнее. Члены клуба будут делиться впечатлениями со своими друзьями, и… — Олсен не успевает договорить, потому что его перебивает Шарлотта. — Восторг! Я в восторге, Томас! Дай угадаю: у Саши в графе желаемого произведения стоит прочерк, так что… Барабанная дробь… Мы будем обсуждать долбанное «Преступление и наказание»! Звучит как то, чем закончится встреча клуба анонимных книголюбов! Я не разбираюсь в русской литературе! Там все страдают, страдают, а в конце умирают! И придет, значит, эта миссис Уилсон, из-за которой Бродский в гробу вращается со скоростью света, вся такая умная, красивая, а я просто дуб дубом! — Шарлотта активно жестикулирует, хватаясь за пачку сигарет и вовремя вспоминая, что надо хотя бы выйти на улицу. Томас ошарашено смотрит на подругу, прежде чем выдавить: — Эм… Тебе, типа, не пофиг на то, что она о тебе подумает? Но Джонс ничего не отвечает, ругаясь себе под нос и становясь под навес магазина. Шарлотта щелкает зажигалкой несколько раз, придерживая сигарету между зубов, а потом глубоко затягивается, выдыхая струю дыма. Нет, действительно, а чего это она так слетела с катушек из-за мнения мадам Каприз? Хотя есть вопрос поинтереснее: какого черта она дважды сделала ей комплимент? С чего Шарлотта вообще взяла, что она умная? Джонс недовольно фыркает, вдыхая горечь никотина и чувствуя сладость на губах. Ванильные «Chapman» именно этим и хороши — они вкусные, потому проще обманывать себя, что ты не травишь свой организм. С отцом они курили «Camel» — в красивой голубой коробочке с песочно-желтым верблюдом посередине. Они были толстые и противные, но в пятнадцать, в принципе, сложно наслаждаться сигаретами, когда твой рацион состоит из выпечки и сладостей. Шарлотта тушит бычок об стену и выбрасывает его в урну, решив, что беспочвенное волнение перед Уилсон стоит развеять. Джонс просто напишет ей, и в этом не будет ничего страшного. Девушка лежит на пуфике, глядя на аватарку чужого профиля в WhatsApp. Женщина на фотографии улыбается, сидя за столом какого-то ресторана. Перед ней стоит зажженная свеча с белыми слезами воска, и сама она кажется до неприличия прекрасной — золотая подвеска на шее, темно-фиолетовое платье с глубоким декольте, от которого взгляд так и просится опуститься чуть ниже… Стоп. Что. За. Херня. Шарлотта злобно закрывает чужую фотографию, списывая свою реакцию на пресловутую зависть. Конечно, по сравнению с Уилсон Джонс слишком угловатая, бледная, неженственная. У нее нет выдающейся груди или полных губ, да и в платьях Шарлотта чувствует себя некомфортно. Девушка глубоко вздыхает, стуча пальцами по клавиатуре. charlotte jones: добрый вечер, это «goodman's bookshelf». в эту субботу, в 7 p. m. мы будем обсуждать «преступление и наказание». дайте, пожалуйста, ответ, будете ли вы в это время Сама учтивость, черт возьми! Благо, в переписке все гораздо проще, потому что можно четко взвешивать каждое слово. «Давай же, — думает Шарлотта, — прочитай гребаное сообщение». За время ожидания девушка успевает выпить стакан воды, съесть сэндвич и выкурить две сигареты. Когда на старый айфон приходит уведомление, Джонс подрывается с места, хватая гаджет. Шарлотта искренне надеется, что Уилсон сошлется на срочные дела и скажет, что, к ее величайшему сожалению, она не сможет присутствовать, но вместо этого мадам Каприз пишет: Nicole Wilson: Ого, мисс Джонс. Даже не заставили бедного Томаса написать мне. Удивительно! Щеки Шарлотты розовеют от праведного гнева, и она набирает полное язвительности сообщение. charlotte jones: а что, успели соскучиться? Nicole Wilson: Да. Слишком давно не слышала саркастических замечаний в свой адрес. charlotte jones: в субботу наслушаетесь, если решитесь прийти charlotte jones: решите* charlotte jones: ладно, не буду делать вид, что это опечатка Nicole Wilson: А кадриль станцуете? charlotte jones: ну, разумеется. у нас большая развлекательная программа, где-то в середине мы с томасом танцуем стриптиз Nicole Wilson: Звучит многообещающе. Обязательно буду. Nicole Wilson: Заодно посмотрю на ваш кирпич на плакате. Nicole Wilson: Книгу* Шарлотта ничего не отвечает, чувствуя, как былое волнение от разговоров с Уилсон никуда не уходит. Девушка выключает телефон, ложится на пол и долго смотрит в белый оскал потолка.***
Николь переписывается с Джонс левой рукой, положив правую на руль. Она стоит в пробке уже двадцать минут, потому у нее есть время на бессмысленные разговоры с девушкой из книжного. Ночью Монреаль преображается, загорается желтыми и белыми огнями, из баров и ресторанов разносятся громкая музыка и смех посетителей. Николь ужасно хочется прогуляться по улице Комюн, пройтись по длинной набережной со стаканом кофе, минуя кинотеатр и развлекательные центры, раскинувшиеся на старых причалах. В кинотеатре Николь не была целую вечность: женщина даже не может вспомнить последний просмотренный фильм. Невзрачный днем зеленый мост Жака Картье сейчас кажется большим и пропитанным скоростью. Машины проезжают по нему с ревом и визгом, наполняя город особенной, незабываемой атмосферой. Деловое сообщение Джонс очень быстро сменяется привычными едкими комментариями, и Николь даже может представить, с какой интонацией и мимикой говорит это девушка: вздернутый вверх нос, нахмуренные брови, высокий юношеский голос. Шарлотта будто специально бросает ей вызов: «в субботу наслушаетесь, если решитесь прийти». Николь не очень любит вызовы — возраст уже не тот — но на собрание все равно явится, чтобы поделиться впечатлениями и послушать мнение девчонки. Наверняка незыблемая классика покажется ей очень скучной, Соня Мармеладова — покладистой дурочкой, а теория Раскольникова сведется к неимению денежных средств. Николь не ожидает многого от Томаса и Шарлотты, потому что в конечном итоге она придет за чувством умиротворения, которого так не хватает дома. Утром они в очередной раз ссорятся с Фрэнком, поскольку Николь забывает погладить его любимую рубашку, а у Эртона через час назначено важное совещание. Николь едет на работу выжатая настолько, что создается ощущение, будто она не спала несколько дней, чуть не попадает в аварию, царапает бампер и снова ругается с Фрэнком. Он, разумеется, недоволен, но машину обещает отправить в ремонт в самое ближайшее время. Успокаивается в конечном итоге, не извиняется за скандал с утра пораньше, но очень обнадеживающим голосом говорит в трубку: «Я все решу». Николь бросает короткий взгляд на аватарку Джонс: рваные джинсы, показанный в камеру средний палец с нанесенным сверху черным лаком, неприличные граффити на заднем фоне. «Забавная фотография, — заключает Николь, — так и веет подростковым бунтарским духом». Интересно, почему о встрече ее уведомила именно Джонс, а не Томас? Тот казался куда более дружелюбным и сам бы с радостью вызвался написать Уилсон. Отгоняя пустые мысли, Николь прибавляет звук на радио. — Вероятность выпадения осадков завтра составляет девяносто процентов! В ближайшее время тепло не планирует возвращаться, поэтому самое время окончательно попрощаться с летом.***
В субботу утром Томас и Шарлотта приходят в магазин рано, чтобы поставить перед диваном небольшой стол, а также бросить два белых мешка-пуфика на пол. Шарлотта выбирает чай, подходя к этой задаче с такой ответственностью, словно она заправский критик. В итоге в ее корзине оказываются черный и зеленый «Greenfield», и фруктовый «Спелое яблоко». Томас окучивает полки с печеньем, задумчиво касаясь указательным пальцем губ во время чтения состава. «Овсяное, — резюмирует Томас, — это классика. Все его любят». После этого друзья занимаются нескончаемой уборкой: подметают пыль, моют окна, периодически выбегая на слякотную от дождя улицу, чтобы покурить. Шарлотта сдается и помогает Олсену развесить на бельевой веревке разноцветные флаги: радужный, розово-белый, малиново-фиолетово-синий, голубо-бело-розовый. Томас и Шарлотта отходят от здания на несколько шагов, любуются сотворенным, а потом их обливает водой из лужи проезжающая рядом машина. Томас, кажется, становится от этого только веселее. Они идут до дома Шарлотты под устрашающие рокоты грома, а потом переодеваются, скидывая испачканную одежду на пол. В шкафу Джонс оказываются колоссально длинные джинсы клеш, которые она забывает укоротить, и Томас в них похож на рок-звезду восьмидесятых. Когда до начала собрания остается десять минут, Томас нервно листает галерею телефона, а Шарлотта, чувствуя напряжение в каждой клеточке своего тела, выходит покурить. Непонятная Саша написала, что немного опоздает, и потому некоторое время в книжном будет всего три человека: Шарлотта, Томас и мадам Каприз. Возле «Goodman's Bookshelf» останавливается черный «Volkswagen Phaeton» и Джонс морщится: Уилсон легка на помине. Машина у нее, конечно, что надо, невзирая на большую царапину на бампере. Интересно, где она работает, раз может позволить себе такое авто? Шарлотта затягивается, глядя на то, как Уилсон паркуется, и выходит из салона. На ней пальто оттенка экрю, бежевые брюки и коричневый кардиган, накинутый на белую водолазку. Миссис-сука-само-совершенство. — Портите легкие, мисс Джонс? — женщина склоняет голову набок, становясь под навес магазина. Смотрит внимательно, словно в попытке изучить, как подопытную крысу. Шарлотте отчаянно хочется сбросить ее взгляд с плеч, хорошенько ими встряхнув. Господи, почему так сложно находиться с Уилсон рядом? Шарлотта не верит в особую энергетику и прочее, вот только от Николь исходит какая-то особенная аура. — Очень проницательно, — бубнит себе под нос, разглядывая старые потертые ботинки. А эта рыжая все сверлит и сверлит взглядом, словно код да Винчи хочет разгадать. Шла бы уже поскорее вовнутрь книжного, чего только стоит на улице, где только дождь и ветер, развевающий волосы. Шарлотта ежится — то ли из-за очередного порыва стихии, то ли из-за глубоких карих глаз, прожигающих Джонс насквозь. Внезапно Николь переводит взгляд на дверь, на которой висит плакат «READING CLUB. EVERY SATURDAY», усмехается и говорит: — Теперь и вправду похоже на книгу, — Шарлотта вздыхает, тянется за еще одной сигаретой, предыдущую кидает в мусорный бак. Ей на самом деле уже холодно, потому что на улице не июнь, а она стоит в очередной футболке с короткими рукавами. Уилсон будто читает ее мысли, — нет, серьезно, у вас какие-то напряженные отношения с легкими. Такими темпами заработаете либо рак, либо пневмонию, — Шарлотта ничего не отвечает, нарочно затягиваясь, как курильщик со стажем в сорок лет. Сейчас эта женщина наконец-то уйдет, и Джонс сможет успокоиться хотя бы на пару минут. Однако вместо этого Уилсон мотает головой, снимает с себя пальто и накидывает на чужие подрагивающие плечи. Шарлотта замирает, широко распахивая глаза, чувствуя, как становится теплее. Чувствуя приятный запах духов Николь. После этого Уилсон еще некоторое смотрит на Джонс и заходит в магазин, оставляя девушку один на один со своими мыслями и смешанными ощущениями. От кашемира пахнет чем-то обволакивающим — древесиной, кофе и бергамотом. Шарлотта не разбирается в парфюме, но готова поклясться, что тот, которым пользуется Уилсон, стоит целое состояние. А теперь пальто Николь будет пахнуть еще и ванильными сигаретами Джонс, и от этого становится как-то неловко. Ну и ладно! Уилсон же сама решила поиграть в благородие, так что пусть теперь ходит, преследуемая горечью табака. Шарлотта выкидывает бычок, поправляет съехавший атрибут чужой одежды, чтобы стало теплее, и заходит в магазин. Томас уже о чем-то весело болтает с мадам Каприз, сидя на пуфике, хрустит печеньем и громко хлебает чай. Уилсон улыбается, расположившись на диване, и Шарлотте хочется по-детски развернуться и уйти отсюда. Однако вместо этого девушка вешает пальто Николь на крючок, плюхается рядом с Томасом и скрещивает руки на груди. — Короче, мы тут рассказываем о себе всякое. Ты знала, что миссис Уилсон работает на радио? Так суперски, что мистер Гудман принес приемник! — щебечет Олсен, и Шарлотта хочет язвительно спросить: «Откуда ж мне, блять, это знать?» Но вместо этого продолжает свой молчаливый протест, надеясь, что теперь Томас не будет днями и ночами слушать радиостанцию, на которой Уилсон о чем-то треплется. Джонс никому не признается, что села читать «Преступление и наказание» в тот же вечер, когда мадам Каприз указала его в списке. Было интересно, что такого женщина нашла в этой русской литературе, но, спустя несколько страниц произведения, Шарлотта понимает. Атмосфера грязного Санкт-Петербурга, нервный, дёрганный Раскольников, возомнивший из себя Наполеона, и напряжение, разрастающееся с каждой новой главой. Это, безусловно, не «Наивно. Супер», но тоже весьма неплохо. Может, даже слегка хорошо. Шарлотта вцепляется в пузатую кружку с яблочным чаем, оставляя на керамической поверхности следы синей помады. В магазине играет «Bryan Ferry — Don't Stop The Dance», крутясь на черной виниловой пластинке. Неожиданно Уилсон спрашивает: «А чем занимаетесь вы, мисс Джонс?» и Шарлотта давится чаем. Боже, ну что за бестактность! — Обслуживаю надоедливых посетителей, — ворчит девушка, и Николь тепло-тепло улыбается, от чего морщинки возле глаз становятся явнее. Шарлотта даже теряется, утыкаясь обратно в кружку из IKEA. — Да ничем я не занимаюсь. Торчу в магазинчике день и ночь, выслушиваю бестолковые тирады Томаса, и все. Теперь, вот, меня втянули в эту секту, — Томас шутливо обижается: «Эй!», а Уилсон спрашивает, кем Шарлотта планирует стать в будущем. И девушке становится очень стыдно за то, что она все еще не поступила в институт, не имеет каких-либо планов на жизнь или даже крошечного представления о том, в каком направлении двигаться дальше. Потому что «Goodman's Bookshelf» — это, безусловно, прекрасное место, вот только однажды ей придется перешагнуть через него, взойти на ступень повыше. Хелен же не всегда будет присылать деньги на квартиру, а Монреаль слишком большой и дорогой для Шарлотты. Тогда она, наверное, будет тратить деньги, отложенные ее отцом на обучение, или будет платить за съем жилья теми средствами, которые она получила за продажу дома в Брукфилде. Но, в любом случае, каким бы щедрым ни был Гудман, работа продавщицей — не самая перспективная должность. В конце концов, не исключено, что однажды старик Гарольд разорится. Шарлотта гонит эти неутешительные мысли, прежде чем ответить: — Наемной убийцей. И тогда они переходят к впечатлениям о прочитанном. Томас говорит, что ему очень нравится Соня и что современному миру не хватает таких людей, как она, а Разумихин — исключительно положительный герой, и что Олсен, в некотором роде, его фанат. К этому моменту в магазин заходит Саша: она блондинка с короткой стрижкой, россыпью веснушек на лице и весьма явным акцентом. На ней — белая рубашка, розовая юбка до колен и черные гольфы с котиком. Шарлотта думает, что, вот она, сорвиголова — в такую погоду, да еще так легко одета! Как выясняется позже, она переехала в Монреаль из Петербурга. Уилсон выглядит ужасно заинтересованной, когда та рассказывает про старые дворы-колодцы, Летний сад и Казанский кафедральный собор. — Саша, вам ужасно повезло, что вы можете читать Достоевского на языке оригинала, — говорит мадам Каприз, и Шарлотта закатывает глаза, чувствуя непонятную неприязнь к Саше. Ну, действительно, блять, какое небывалое совпадение, девушка приехала из того города, который описывается в обсуждаемой книге! Звезда, сука, вечера. — Знаете, в Питере всегда дождливо и холодно, прямо как в Лондоне. Его называют «культурной столицей России». Там люди ходят не спеша, очень задумчиво. Только туристы суетятся, в особенности те, которые из Москвы. Мне там очень нравилось, но папа работает в Канаде, так что видеться было проблематично. А еще там сложно приходится тем, кто… Ну, в общем, не самое безопасное место для геев и лесбиянок. Николь понимающе кивает, Томас чешет затылок, а Шарлотта безбожно злится, потому что она пришла за обсуждением книги — ну, ладно, за прибавкой к зарплате — а не в фан-клуб имени Саши Гречневой. Но никого это, похоже, не волнует, потому что Уилсон и Томас сыплют вопросами, очарованные милой девушкой со специфичным произношением. Николь спрашивает, каких иностранных авторов проходят в России, и Саша отвечает: «Шекспира, конечно. У нас были классы по зарубежной литературе, мы там обсуждали Рэя Брэдбери, Аллана По, Конан Дойля. В России очень любят Шерлока Холмса. На самом деле мы изучали и широко известных, и менее популярных авторов». Томас радостно вещает, что в русском и норвежском языках много похожих слов, и Шарлотте откровенно хочется выть. Саша производит на всех громадное впечатление своей простотой и мягкостью. Уилсон спрашивает про самых знаменитых русских поэтов и Гречнева расплывается в улыбке: «Вам должны очень понравиться наши поэты-серебряники. Есенин, Маяковский, Ахматова, Цветаева, Блок. Вообще, у нас есть «светило русской поэзии» — Пушкин, но я не совсем понимаю, что в нем такого». Шарлотта не знает ни одной гребаной фамилии, потому агрессивно поедает печенье, оставаясь в овсяных крошках. Они снова возвращаются к обсуждению сюжета, и Шарлотта фыркает, из вредности говоря: — Раскольников убивает старуху на первых страницах, а оставшееся время бродит по городу, всего шарахается и задает себе тысячу вопросов. Соня — абсолютно пластмассовая, местами просто Мэри Сью. Такая вся чистая и невинная, божий одуванчик, — Саша хмурится, и Томас догадывается, что сейчас их всех ожидает жаркий спор. — Достоевский — гений психологизма. Здесь главное не убийство, а его последствия — то, что происходит с душой. А Сонечка… Сонечка совсем не идеальная, она ведь буквально продает себя. Она всеми силами стремится к благодетели, но для этого приходится марать руки, понимаешь? Грех во имя спасения, — Шарлотте хочется протянуть громкое и насмешливое: «Еба-а-ать». — А по-моему, Достоевский сделал ее проституткой, просто чтобы она не была такой уж совершенной, и ее можно было равнять с Раскольниковым. Мол, два грешника, две заблудшие души нашли друг друга. Чушь собачья! Один — идейный убийца, а другая — мученица. Раскольников — испорченный психопат, а Соня — жертва обстоятельств. Как их можно ставить в одну линию? — Саша молчит некоторое время, а после пожимает плечами и легко бросает: «Может быть. Я не хочу с тобой ссориться». Вот так вот просто. И Шарлотта ненавидит ее в этот момент, потому что она-то хотела выплеснуть накопившуюся злость, а Гречнева подняла белые флаги и успокаивающе улыбнулась. «Я не хочу с тобой ссориться». А Шарлотта очень даже хочет! Минутная стрелка приближается к половине девятого, и за все это время Уилсон даже не высказала свою позицию. Лишь сидела, блять, и слушала, смотрела на Джонс своими глазами-черными дырами, что-то анализировала. Ганнибал Лектер во плоти! Она точно работает на радио, а не психологом? Томас отходит покурить, Саша идет вместе с ним, прихватив с собой одноразовую электронную сигарету, и тогда Шарлотта остается один на один с мадам Каприз. Наверное, бог просто ненавидит Джонс. — Вам не очень нравится Саша, — констатирует Уилсон, и Шарлотта в очередной раз поражается ее, сука, наблюдательности. «Да неужели, — хочется спросить, — это как вы так догадались?» Шарлотта терпеть не может чувствовать себя глупой. А сейчас, в этой компании, это ощущение будто накалено до предела, поскольку Гречнева русская и углубленно изучала всю эту мутотень, а Уилсон просто, видимо, шибанутая, раз понимает, о чем девушка ведет речь. «Достоевский — гений психологизма». А Шарлотта, получается, посредственность приема умолчания. Нет, Джонс не рассчитывала, что собравшиеся упадут ей в ноги, бесконечно благодаря за визит, но Томас и Уилсон уделяют ей ноль внимания, сконцентрировавшись полностью на Саше и ее невероятных историях. Шарлотта вот тоже не местная! Жила себе в крохотном тауншипе, лазила по деревьям, продавала соседям лимонад. Это, конечно, не неподражаемая «культурная столица России», но тоже весьма аутентичное место. — Мне «не очень нравятся» все люди, — коротко отвечает Шарлотта, и Николь вскидывает бровь, делая глоток горячего черного чая, ожидая продолжения, — слишком много болтают о себе, занимают место, в общем, ничего приятного. Спасибо Саше, что она купила книгу и сейчас тратит на нас свое драгоценное время, но я не хочу здесь находиться, и для вас это наверняка не секрет. Этот магазин по выходным был для меня способом сбежать ото всех, но сначала заявились вы… — Шарлотта недовольно поджимает губы, — а потом мистер Гудман устроил здесь вот это вот, — Николь встает со своего места, садится на пуфик рядом с Шарлоттой, и девушка снова чувствует, как руки начинают дрожать. Блять, да что с ней не так? Что не так с Уилсон, которая закидывает ногу на ногу и откидывает рыжие кучерявые волосы назад? — Рано или поздно вам придется покинуть зону комфорта, закалить нервы и стать выносливее. К сожалению, мы не можем вечно находиться в вакууме. Приходится приспосабливаться, наступая себе на горло. Но потом вы втянетесь, — Николь кладет руку с тонкими длинными пальцами на плечо Шарлотты, всего на несколько мгновений. И сердце Джонс предательски падает вниз, переставая биться.