I've got a record player that was made in 2014 Dyed my hair blue, it came out a seasick sort of green I like vintage dresses when they fall just below my knees I pretend I scraped them climbing in the trees Sometimes, I think all I'm ever doing is Trying to convince myself I'm alive Sometimes, I think all I'm ever doing is Trying to convince myself I'm alive Daisy the Great — The Record Player Song
Шарлотте больше не хочется разговаривать. Сказать по правде, ей даже жить не хочется, потому что от невесомого, оставляющего фантомное чувство тепла, прикосновения, по ее телу пробегают мурашки. Должно быть, все дело в том, что Джонс слишком щепетильно относится к границам и своему личному пространству, а тут женщина, заставляющая каждое мгновение бессильно злиться, позволяет себе невинный жест рукой, словно они — давние друзья, и это в порядке вещей. Уилсон отвлекается на пришедшее ей уведомление, что-то напряженно печатает и стирает, и так по кругу. Шарлотта смотрит в пустоту, пытаясь успокоить дикий пульс, но чертова Николь только мешает этому процессу. Сидит, заправляет прядь волос за ухо, кусает губы, блестящие от бальзама. Джонс говорит себе, что мадам Каприз просто внушает опасность, создает некомфортную обстановку, но расслабленная, теплая Уилсон в кардигане буквально излучает собой умиротворение, женственность и уют. Нет, это все глупости, Шарлотту так просто не проведешь, она не купится на этот безобидный внешний вид, предложенное пальто и прочее. Подсознание ведь не обманешь, мозг незаметно сопоставляет факты и строит мозаичную картинку, а значит, что там, в черепушке Джонс, сложилось два и два, сформировался определенный вывод, рождающий специфичную реакцию тела. Да, разумеется, все так и есть. Шарлотта дрожит вовсе не потому, что Николь красивая, умная и заботливая женщина. Не-а. Томаса и Саши нет слишком долго, и у Джонс мелькает мысль, что тот успел заболтать Гречневу до смерти. Ну и ладно, собственно, мир ничего не теряет. Однако, к большому сожалению Шарлотты, дверь открывается, и в проеме появляются Томас-человек-улыбка-до-ушей и Саша-да-я-самая-лучшая-я-знаю. Томас меняет пластинку на Фрэнка Синатра, после чего они садятся на диван, грея руки об кружки с едва теплым чаем. Ливень за окном только усиливается, барабанит по стеклам магазина, заставляя людей на улице накрываться куртками и со всех ног бежать домой. Уилсон наконец отвлекается от телефона, убирая его в карман брюк. — На мой взгляд, основная задача Достоевского была продемонстрировать читателям то, что любой человек, даже самый отпетый преступник, заслуживает любви и сострадания. По замыслу автора, она идет «по желтому билету» не для того, чтобы уравнять свои грехи с грехами Раскольникова, нет. Ее образ показывает, что любой может ошибиться, свернуть не туда, но при этом хранить внутри себя свет. Этот свет она открывает в Раскольникове, своими поступками доказывая, что она «униженная и оскорбленная», но совершенно точно не «тварь дрожащая». Хотя, мисс Джонс, я с вами солидарна. Со стороны может показаться, что она пластмассовая, однако Соня была любимой героиней Достоевского, так что он наделил ее теми качествами, которые наиболее всего ценил при жизни. Вот кто действительно «униженный и оскорбленный», так это Шарлотта после монолога Уилсон. Девушка насмешливо приподнимает брови, мол, какая вы молодец, блеснули, садитесь, пять, чувствуя себя не в в своей тарелке. Нет, даже не так: Шарлотта ощущает себя скорее в каком-то адском котле или на раскаленной сковородке. Обсуждения медленно затихают, каждый — за исключением Джонс, конечно же, — делится впечатлениями, вынося свой вердикт. Томас восторженно пружинит на своем месте, задыхаясь от полученных эмоций: «Ну, это было просто супер, даже сказать больше нечего. Шучу, есть чего, мне капец как понравилось с вами сидеть. Вы все такие умные, делитесь мыслями и наблюдениями, я вот вообще больше внимания диалогам уделяю. Знаете, весь этот нервяк со следователем, не помню, как зовут уже, сложно выговорить. Короче, я очень жду нашего следующего собрания, может, кто-то еще присоединится, но меня и эта компания устраивает! Даже слишком устраивает на самом деле. Спасибо за то, что пришли. Саша, тебе далеко отсюда ехать? Давай я тебя провожу». — Я получила колоссальное удовольствие, находясь здесь. Было приятно побеседовать, — говорит Николь, поднимаясь со своего места и обращая взгляд на Шарлотту, — мисс Джонс, следующую книгу выбираете вы. Надеюсь, никто не возражает. Все согласно кивают, прощаются и спешно уходят из книжного: Уилсон садится в свою дорогую машину, Саша делится зонтиком с Томасом, а Шарлотта остается закрывать магазин, мысленно ругая себя за то, что не взяла зонт. Уже позже, шагая по улицам Монреаля в насквозь промокшей одежде и со слипшимися от влаги волосами, Шарлотта думает о том, что на следующую встречу, скорее всего, не явится. Даже если ей и выпал шанс выбрать то произведение, которое она понимает лучше всего, это не скрасит надоедливость Саши, приевшуюся энергичность Томаса — черт, а ведь он ее променял — и… Сумасбродство Николь. У Джонс слишком ограниченный словарный запас, чтобы как следует описать Уилсон, да и никакое слово, наверное, не сможет передать характер — дурацкую энергетику — женщины. Звонок раздается неожиданно, и Шарлотта вздрагивает от вибрации в кармане джинсов. С недоумением смотрит на дисплей — это звонит Хелен. Обычно мать никогда не делала этого так поздно, да и вообще, в целом их общение ограничивалось короткими СМС-ками. Экран мгновенно покрывается каплями воды, и Джонс торопливо смахивает звонок вправо, чтобы ответить. — Привет… Как ты? — неуверенно начинает Хелен, в то время как Шарлотта останавливается посреди пустой дороги как вкопанная. Девушка хмурится, обдумывая, чего же на самом деле желает ее мать. — В норме, — лаконично бросает Джонс и слышит на другом конце провода лишь: «Понятно». — Мне… Мне очень неловко тебя об этом просить, и я пойму, если ты откажешься, но на днях мы должны будем улететь во Францию к твоим бабушке с дедушкой, а Пенни капризничает. Говорит, что там… — Хелен не заканчивает предложение, резко переходя к сути, — в общем, ты бы не могла с ней посидеть неделю? Ей уже шесть лет, она большая и не принесет тебе много хлопот. Все мои знакомые пропадают на работе с утра до вечера, так что… В голове Шарлотты проносятся бесконечные: «Чего? Чего? Чего?» То есть, Джонс и мать-то свою толком не знает, что уж говорить про младшую сестру, а тут Хелен просит понянчиться с ее, сука, ребенком, потому что та… Капризничает. Не хочет ехать во Францию, блять, в страну, где родились искусство и Брижит Бардо! Шарлотта молчит целую минуту, пытаясь осознать услышанное, а потом вздыхает, садится прямо в лужу на шоссе, до боли сжимает переносицу пальцами. — Ладно, — отвечает, в эту же секунду понимая, что подписывает себе смертный приговор, — когда и где мне ее встречать?***
Николь с какой-то тоской смотрит на сообщения мужа: она не думает о том, что Фрэнк своими подозрениями в измене портит ей настроение, к Уилсон не закрадывается мысль о том, что супруг уже надоел ей до осточертения, и даже не испытывает малейшего раздражения в его сторону, когда он звонит ей девять раз. Женщина просто выключает звук на телефоне, пишет вымученное: «Пожалуйста, не сомневайся во мне. Поговорим дома, скоро буду» и в очередной раз понимает, насколько их брак себя изжил. Это не вызывает ничего, кроме чувства опустошения и разочарования — не во Фрэнке, нет — в основном, в себе, поскольку у нее совершенно не получается сохранить семью. Они бы могли сейчас есть на ужин очередное подгоревшее блюдо, разговаривать о работе Эртона или заниматься сексом, но вместо этого Николь предпочитает сбежать от душащей обстановки, словно последняя трусиха. Будто бы побег от проблемы хоть раз кому-то помогал провести работу над ошибками, расставить все точки над «и» и что-то наладить. И Уилсон бы уже давно обратилась к психологу, привела мужа за руку, перед этим умоляя пойти к специалисту, сделала бы хоть что-то, только вот Николь не верит, что жизнь может обернуться иначе, любовь вспыхнуть с новой силой, а ежедневные скандалы — сойти на «нет». Потому что то, что обратилось прахом, уже нельзя склеить по частям. В день их свадьбы Фрэнк казался самым счастливым мужчиной на свете. Николь тогда только-только исполнилось двадцать четыре года, Эртону же было двадцать девять лет. У Фрэнка в глазах блестели слезы, когда он стоял у алтаря и клялся быть рядом и в болезни, и в здравии. Он целовал ее со всей существующей в нем нежностью, скользя пальцами по фате и кружа свою новоиспеченную жену в воздухе. Николь смеялась, просила отпустить и краснела, когда он, наклоняясь к ее уху, шептал: «Скорее бы снять с тебя это платье». Фрэнк нес ее до длинного белого лимузина с корзинкой красных роз сверху на руках, пока Уилсон обнимала его за шею и тихо плакала от счастья. Им завидовали все друзья и знакомые: «Какая ты везучая, Николь, таких мужчин сейчас не найдешь. Береги его, как сокровище, а то желающих оторвать его с руками пруд пруди». Но Николь лишь трясла своей рыжей гривой, точно зная, что Фрэнку кроме нее никто больше и не нужен. Фрэнк водил ее на концерты инструментальной музыки, баловал подарками и одевал во все самое лучшее, чтобы его жена «сияла, как на показе мод». Со временем весь влюбленный трепет начал таять, Фрэнк все чаще стал повышать на нее голос, а долгие душевные разговоры по ночам уступили место коротким приказам: «Постирай мою рубашку», «перестань пользоваться этой безвкусной красной помадой», «прекращай уже часами трепаться с подружками». И Николь, глупая, старающаяся быть идеальной Николь порвала со всеми связи, распрощалась со старыми знакомыми мужчинами, ограничила, а после и вовсе вычеркнула из жизни общение с приятельницами. «Любовь важнее, — твердила себе она, — а остальные приходят и уходят». Только вот любовь — это абсолютное принятие человека со всеми его достоинствами и недостатками, та, про которую писали в книгах русские авторы, вообще была между ними? Не короткое увлечение, страсть, интерес к чему-то новому, не изученному, а любовь — шесть букв, как и в имени Николь, — существовала в этой паре как прочный фундамент, способный пережить цунами, торнадо, извержения вулкана и прочие стихийные бедствия? Николь не знает. Знает только то, что каждое сказанное ей слово в день свадьбы было искренним, она свято верила во все произнесенные ей клятвы, вцепившись в них намертво, как в спасательный круг. Фрэнк ведь хороший, добрый, просто очень ревнивый и вспыльчивый, но это ничего страшного, вода точит камень, все обязательно изменится со временем, главное только ждать, ждать, ждать и быть правильной, как хочет он. Послушные девочки получают подарки, а непослушных потчуют розгами — это Николь впитала еще в детстве, выткала в мозгу белыми нитками, усвоила урок так, что он остался в ее памяти на всю жизнь. Черт побери, как же Николь боится забыть. Нет ничего страшнее осознания того, что долгие годы брака пройдены зря, не было никогда никакого прекрасного прошлого, только настоящее, в котором Уилсон пьет успокоительные, чтобы окончательно не слететь с катушек. Это как проснуться и внезапно понять, что добрая половина твоей жизни — пустая трата времени, полная бессмыслица, пущенная коту под хвост. И не надо было героически выстаивать все трудности, плакать в подушку, ненавидеть себя за то, что ты такая жалкая — можно было обойтись и без всего этого, просто развернуться в один день и уйти, оставив за спиной полыхающий Севоим. Проще хвататься за невидимую былую любовь, которой, может быть, и вовсе не было, существовать дальше, делая вид, что все на своих местах и они не страдают от общества друг друга. Разве развод хоть что-то решит? Только выбьет почву из-под ног, добавит лишних переживаний, окунет с головой в полную неизвестность. Стабильность — это залог всего, даже если от нее периодически хочется вздернуться, ведь уверенность в том, что веревка тебя выдержит, стоит дороже непонятной свободы. Когда тебе сорок два, сложно принимать кардинальные решения, да и, по большей степени, бессмысленно. Вот будут называть Николь не «миссис», а «мисс», шептаться за спиной, смотреть с сожалением, словно женщина спустила миллион в водосточную трубу, а где от этого хоть какие-то плюсы? Депрессия отпустит? Боги, а какая разница-то, в возрасте Николь «независимость» и «одиночество» — это синонимы, а от второго еще никому легче не становилось. Так хоть Фрэнк в гостиной смотрит телевизор, разбрасывает по дому носки, создает иллюзию присутствия, а что будет делать и чувствовать Николь, когда после рабочего дня вернется в пустую квартиру? Облегчение, что ли? Да в гробу она видала это облегчение. Мысль о том, что после Фрэнка она опять найдет себе кого-то, Уилсон даже не допускает. Снова сближение, сказочный конфетно-букетный период, а потом быт, заурядность, недопонимания, обиды. Николь ржавыми ножницами вырезает из себя симпатии, во-первых, потому что не положено, а во-вторых, не хочет наступать на одни и те же грабли. Чисто физически такого не вынесет, нового раунда игры «Сломай Николь Уилсон и получи несчастливый брак в подарок». Мужчины, окружающие Николь, одинаково галантные, взять хотя бы Джейка Лангбардта — аккуратная бородка, не влезающая ни в одно помещение харизма, эго, достигающее исполинских значений и готовое прорваться сквозь стратосферу. До невозможного учтивый, обаятельный, самоуверенный — вторая копия Фрэнка в его лучшие годы. Вот только Николь этого не надо, ей уже не двадцать четыре, и ее не подкупишь ни комплиментами, ни красивыми жестами, ничем. Она в этом плане закостенела, поставила на сердце металлический замок, а ключ сбросила с обрыва, чтобы лишний раз не прельщал и не мозолил глаза. Николь садится в машину, чувствуя, как краски вокруг нее сливаются в черно-белую какофонию из разбитости и равнодушия.***
Шарлотта долго ворочается в постели, не в силах уснуть. Снотворное, как назло, кончилось, а мерзнуть на улице не хочется совершенно, особенно когда путь до ближайшей аптеки кажется дорогой на Ородруин. Уже завтра она встретится с Хелен, посмотрит ей в глаза — и что дальше? Воссоединение семьи не кажется радостным событием, скорее, наоборот, ударом под дых. Ее семья, ее ангел-хранитель, уже год покоится под землей на маленьком кладбище с черными крестами и серыми надгробиями. Шарлотта не вернется туда ни под каким предлогом, не посмеет посмотреть на знакомую могилу, не положит букет хризантем — любимых цветов мистера Джонса — на холодную каменную плиту. Но Шарлотта знает, что папа за нее на это не обижается — если кому и позволено обижаться, так это только ей, потому что как он посмел умереть от кровоизлияния в мозг, когда они должны были вместе переехать в Канаду, пачкать руки в кленовом сиропе и гулять по Японскому саду? Как он мог оставить ее, маленькую Чарли, ставшую внезапно взрослой Шарлоттой, совсем одну? И Джонс злится — соврала бы, если бы сказала, что нет — на ни в чем не виноватого отца, на несправедливую судьбу и, разумеется, на себя. На себя, что не смогла сберечь единственного близкого и дорогого человека, остановить смерть, измельчить ее в порошок и выбросить в открытый океан. Шарлотте больно. Она думает о том, похожа ли Пенни на отца так, как похожа сама Джонс, любит ли сестренка американские пироги с яблоком и корицей, читает ли Рэя Брэдбери, прячась с фонариком под одеялом. И Шарлотта скулит — протяжно, на одной ноте, царапая ногтями собственные плечи, потому что вдруг оказывается, что раны вовсе не зажили, только покрылись корками, которые при первой же возможности содрались и закровоточили. Потому что вдруг оказывается, что в Шарлотте еще живет маленькая Чарли, которая умеет испытывать что-то помимо ненависти и раздражения. И это именно маленькая Чарли сейчас захлебывается в слезах, размазывает их по лицу и просит папу вернуться, поскольку Шарлотта такого не умеет. У Шарлотты получается лишь скалиться, разлагаться день ото дня изнутри, гнить и тонуть в своей желчи, а все эти рыдания, разбитые мечты и надежды — это из детского раздела «Goodman's Bookshelf». Шарлотта просто не добила Чарли ломом, не раскроила ей крохотную черепушку и не смогла переступить через девчачий трупик, как полагалось. Она сама виновата, что только искалечила себя, но не избавилась от Чарли до конца, не похоронила в тот же день вместе с отцом. И поэтому теперь эта мерзкая, слабая, тщедушная малышка Джонс вновь дала о себе знать, вся избитая, полудохлая и все еще существующая, яростно застучала кулачками по грудной клетке, зубами выдрала себе проход наружу, а потом прорвалась вместе с криком умирающей птицы. У Шарлотты складывается впечатление, будто ей отрезали все конечности разом, и синие огрубевшие руки-ноги уже не болят, а отвратительные обрубки горят от агонии, и разум пылает вместе вместе с ними, когда взгляд падает на место, где по всем законам должны находиться запястья, щиколотки, кисти, пальцы, но вместо этого там ничего. Так калека, бывший олимпийский чемпион, сокрушается о потерянном, и так Шарлотта Джонс переносит — нет, блять, не переносит, не выносит она этого совсем — гибель отца. И когда она засыпает, скрючившись на простынях в позе эмбриона, прошлое надвигается на нее лавиной, сдавливая грудь и проламывая ребра, как спички. Шарлотта до одури, до панических атак боится вспоминать, потому что, когда позади остается все самое хорошее, а в новой жизни у тебя только непрекращающаяся печаль и ощущение просочившейся сквозь пальцы счастливой жизни, легче сделать вид, что так было всегда, чем баюкать останки беззаботного детства. Во снах Джонс видит отца: улыбающегося ей, в клетчатой коричнево-песочной рубашке и с сигаретой за ухом. Шарлотта стоит напротив него и не смеет двинуться с места, так как понимает, что все это нереально, и попытка заключить призрак папы в объятия может закончиться испарившимся в воздухе силуэтом, вдруг исчезнувшим миражом. «Прости меня, пожалуйста, — шепчет Шарлотта, и шелест ее голоса вырывается из глотки мертворожденным эхом. Голос то раздается ядерным взрывом, то вовсе затихает, словно издеваясь, — я так перед тобой виновата, пап, так виновата. Прости, что я стала такой, прости, что все еще не могу прийти в себя после твоего ухода. Если бы у меня был шанс стать другим человеком, я бы сделала это, не раздумывая». Мистер Джонс ничего не отвечает, и в белом пространстве появляется их старый диван, оставшийся дома в Брукфилде. Мужчина на него садится, и тот жалобно скрипит, продавливаясь под чужим весом, а у Шарлотты от этого зрелища щекочет в носу, и глаза начинают слезиться. Она бы отдала все, что имеет сейчас, и даже больше, лишь бы только снова увидеть папу в действительности, в этой же самой позе, с пальцами, сложенными домиком возле рта, когда он о чем-то размышляет. «Прости, что я была такой плохой дочерью, — исповедуется, зная, что подобной возможности больше никогда не предоставится, — я скрывала от тебя слишком многое. В семнадцать лет я ночевала не у подружки — не было у меня никаких друзей — а с одноклассниками в их доме. Мы пили и курили травку, пока ты ждал меня. Пап, я столько дерьма натворила, — Шарлотта усиленно трет рукавами скулы, пока отец продолжает на нее смотреть, словно видя впервые, — я соврала, когда сказала, что упала с велосипеда. Меня еще несколько лет травил Майк со своими приятелями, хоть после того дня доставал не так сильно. Ты сделал вид, что мне поверил, а я сделала вид, что поверила твоей реакции. Я знаю, что ты не хотел давить на меня, так как полагал, что если я о чем-то тебе не рассказываю, значит, могу справиться с этим сама. Я очень много думала об этом, когда ты умер. О том, что ты всегда был со мной честным, а я хотела быть такой же, как ты, но не получалось, — Шарлотта плачет и во сне, и в реальности, и не может остановиться, — потому что я не хотела, чтобы ты волновался или разочаровывался во мне. Я боялась, что тогда ты уйдешь, как мама, а я бы этого не вынесла. Да, я знаю, что я ужасная, потому что допускала эти мысли, как будто бы ты ненадежный… Но, пап, — Шарлотта замолкает, делая глубокий вдох, — в итоге все получилось даже хуже, чем в моих самых страшных кошмарах. Потому что ты ушел туда, откуда не возвращаются и не присылают письма, и лучше бы ты и вовсе вычеркнул меня из своей жизни, чем скончался на чертовом операционном столе в шесть часов утра и тридцать две минуты. Я даже не успела с тобой попрощаться. Меня даже, блять, не пустили в операционную, и я все это время сидела у двери кабинета. Ждала, что ты выбежишь оттуда, улыбнешься и скажешь, что неудачно меня разыграл, а потом мы бы поехали есть пиццу в нашей любимой пиццерии. Пап, в тот день я была с человеком, который мне вроде как нравился, но это меня не оправдывает, ведь я должна была проводить каждую секунду рядом с тобой. Я хотела рассказать тебе об этом, но ты не дождался. С тех пор, как ты умер, я больше не слышу пения ангелов. Или это они разом умолкли, или это я оглохла, чтобы не слышать, как жизнь продолжает течь без тебя. И все, что я говорила раньше, ты можешь забыть, потому что это не главное. Главное — это то, что я очень люблю тебя. И скучаю. Очень-очень. Ты даже представить себе не можешь насколько. Пожалуйста, просто продолжай существовать не только в моей голове, но и на небесах, потому что я больше не верю в рай, а мне хочется знать, что у тебя все хорошо». Шарлотта замолкает, садится на диван рядом с отцом и закрывает лицо ладонями. И мистер Джонс ласково треплет ей волосы, прямо как в детстве, пряча застывшие в глазах слезы: — Я тоже тебя люблю, Чарли.***
Шарлотта добирается до международного аэропорта имени Пьера Эллиота Трюдо целую вечность, решив раз в жизни поехать на такси. У нее дергается глаз, синяки под глазами уже не скрываются за слоем тонального крема, а настроение настолько ужасное, что хочется открыть дверь машины и вывалиться на проезжую часть. Дождь не умолкает ни на секунду, и Джонс равнодушно наблюдает за тем, как капельки сползают по стеклу, объединяются в одно целое и стекают вниз. Она надевает фиолетовую непромокаемую куртку, привычные рваные джинсы и черную рубашку, напрочь забыв нанести излюбленную помаду и стрелки. Наверное, Хелен подумает, что она сумасшедшая и не оставит с ней Пенни, но это уже неважно, потому что Шарлотта взяла отгул на день, а значит, у нее есть время для того, чтобы побыть одной и оправиться после тяжелой ночи. Аэропорт выглядит огромным, с многочисленными бирюзовыми окнами и большими буквами «MONTREAL» наверху здания. Джонс курит сигарету за сигаретой, стоя возле одного из выходов и разглядывая когда-то белые кроссовки. Она волнуется — не из-за того, какое впечатление произведет на Хелен, но из-за мнения Пенни. Шарлотта далека от образа идеальной старшей сестры, однако она постарается. Хотя бы немного, но приложит усилия, чтобы сблизиться с ребенком матери от какого-то мужчины, потому что, возможно, это придаст ее жизни хоть какой-то смысл. Шарлотта пропускает тот момент, когда в нескольких метрах от нее становится высокая блондинка с маленькой девочкой, чьи светлые пряди убраны в два высоких хвостика. Но когда Джонс их видит, ей приходится собрать всю свою волю в кулак, чтобы ее губы нечаянно не задрожали. Шарлотта совершенно не похожа на Хелен — все, что в ней есть, досталось девушке от отца: цвет волос и глаз, вздернутый нос, овальные черты лица. Шарлотта глядит на свою мать и сестренку и не знает, что ей делать: помахать рукой, подбежать и поздороваться или сдержанно кивнуть головой в знак приветствия. Так что вместо всего этого Джонс продолжает оставаться на месте, как стойкий оловянный солдатик, пока небо плачет над воцарившейся картиной. Хелен, наконец, подходит, неуверенно улыбается, а Пенни щурится, как щурится Шарлотта, когда пытается что-то понять по человеку, и это неожиданно вызывает умиление. — Ты… Господи… Привет, — исторгает из себя Хелен, и Джонс пребывает в абсолютном смятении, потому что не знает, как себя чувствовать. Маленькая Чарли внутри нее радостно кричит: «Мама приехала!», а взрослая Шарлотта обиженно шипит и посылает мать к черту. Пенни внимательно за всем наблюдает, сжимая в пальцах ручку небольшого розового чемоданчика. — Привет, — свой голос кажется чужим, звучащим будто со стороны, и Шарлотта понимает, что перед глазами у нее все плывет, а земля под ногами трясется. Создается впечатление, словно встретились два незнакомца, видевших друг друга только во снах, и поэтому паузы ощущаются особенно долгими и неловкими. — Как долетели? — зачем-то спрашивает Шарлотта, просто чтобы заполнить пустоту между ними и где-то глубоко внутри себя. Клишировано, избито, не вопрос, а сплошная формальность, от которой на душе становится мерзко и тоскливо. Пенни оживляется, разбавляя атмосферу детской непосредственностью. — Мы летели семь с половиной часов. Я ела картошку пюре и булочки, а еще сидела у окна и смотрела в вентилятор. Мы будто летели через облака! Так и хотелось их потрогать! — Шарлотта с горечью понимает, что сдает позиции. Это же надо было так за пару дней расчувствоваться, чтобы безобидные слова отзывались в сердце чем-то давно забытым и родным. — Иллюминатор, а не вентилятор, Пенни, — поправляет ее Хелен, а после обращается к Шарлотте, — ты меня так выручила. Я переведу тебе деньги за еду, одежду и всякие развлечения. Не давай ей много сладкого, и пусть не ложится слишком поздно, — Джонс кивает, и тогда Пенни крепко обнимает маму. Женщина мягко целует ее в лоб, пачкая кожу розовой помадой, и девочка морщится, начиная усиленно оттирать след, при этом протестующе вскрикнув: «Фу, мам!» Пенни отходит от Хелен, встает рядом с Шарлоттой, волоча за собой чемоданчик, и тогда мать дружелюбно машет рукой. — Пока-пока! Веди себя хорошо. И, Шарлотта, спасибо тебе большое. Удачи, — Джонс замедленно отвечает: «Да, тебе тоже», некоторое время смотрит Хелен вслед, а затем присаживается на корточки, подмигивая Пенни: — Ну что, вперед, покорять Монреаль? Пенни раскладывает свои платьица, кофты и юбки в шкафу Шарлотты, пока Джонс уходит в магазин, чтобы купить продуктов на несколько дней. Шарлотта быстро находит с девочкой общий язык, приносит откуда-то из закромов карандаши, фломастеры и новый альбом, признаваясь себе, что это даже приятно. Приятно окружать заботой кого-то маленького и хорошего, и поэтому, когда Шарлотта возвращается домой с большими биоразлагаемыми пакетами, в которых лежит целая куча вещей — печенье, яйца, овощи, бананы, леденцы и сок — она ловит себя на мысли, что сейчас все ненадолго становится на свои места. Шарлотте хочется стать для девочки кем-то, кем в прошлом был для нее папа — неизменным соратником, с которым можно и поговорить на философские темы, и посмотреть «Спанч Боба», весело смеясь над забавными моментами. — А где ты учишься? — спрашивает Пенни, сидя за столом и хлебая из кружки с отколотой ручкой какао. Шарлотта мешкается на секунду, прежде чем сказать: — Я работаю, продаю книги в «Goodman's Bookshelf». Там очень здорово. Мы вместе с Томасом целый день слушаем виниловые пластинки, можем брать оттуда любые произведения бесплатно — но только ограниченное количество раз в месяц — обслуживаем покупателей и всякое такое. А недавно у нас открылся книжный клуб, так что теперь в субботу вечером мы собираемся и обсуждаем что-то, — Пенни остается в восторге от этого ответа, во-первых, потому что можно не учиться, а во-вторых, по словам Шарлотты, «Goodman's Bookshelf» — это замечательное место. — А можно мне с тобой? И на работу, и в книжный клуб. Я буду очень тихо себя вести, как мышка, ты меня даже не заметишь, — Шарлотта задумывается, прежде чем бросить: — Конечно! На самом деле, я бы в любом случае тебя взяла, потому что я нахожусь там целыми днями, а кто-то должен за мной присматривать, — Джонс не очень хочется приходить на новое собрание, но ради Пенни она все-таки это сделает. Девочке жутко понравилось, когда Шарлотта сказала, что это не за малышкой Пенни нужно приглядывать, а за взрослой Джонс. Сестренка выглядит впечатленной тем, что с ней, наконец, общаются на равных и даже чуть-чуть превозносят. «Можешь выбрать книгу для обсуждения», — говорит Шарлотта, и глаза у Пенни загораются. Почему никто ей не говорил, что у нее настолько крутая старшая сестра? — Я так рада, что не поехала к бабушке с дедушкой! Они каждый раз спрашивают меня, не пошла ли я в школу, как будто за несколько месяцев что-то может измениться! И заставляют есть вареную брюссельскую капусту, а сладкое и чипсы совсем не дают! Говорят, что это вредно для здоровья, но я уверена, что от одной кро-о-охотной, — Пенни ставит указательный и большой пальцы рядом, а потом смотрит через маленькую щелочку на Шарлотту, — чипсинки ничего не случится. Они старые и пахнут хозяйственным мылом. Находиться в их доме просто невыносимо! — последнее предложение Пенни наверняка слышала от кого-то из взрослых, рассудительно подчеркнув, что его определенно стоит взять в свой повседневный лексикон. Шарлотта выслушивает тираду с самым серьёзным выражением лица, давая понять, что поведение бабушки с дедушкой — действительно проблема вселенских масштабов. — А почему у тебя синие волосы и проколот нос? Ты неблагополучная? — от такого заявления Джонс давится воздухом, мысленно поражаясь богатому словарному запасу девочки. А ведь действительно. Шарлотта что, неблагополучная? — Нет, просто мне нравится этот цвет и пирсинг. Знаешь, Пенни, нельзя делать выводы по тому, как выглядит человек. Мой начальник, — Шарлотта даже приостанавливается, настолько сложно сопоставить старика Гарольда с привычным образом босса, — мистер Гудман всегда говорит: не судите книгу по обложке. Мне кажется, это даже стало негласным слоганом нашего магазина. Если ты хочешь, мы можем воспользоваться мелками для волос и поэкспериментировать с твоей прической! Они стираются, так что это не навсегда. — Очень хочу! Мне нравится твой стиль, он такой эффективный, — Шарлотта слабо улыбается уголками губ, поднимаясь со стула. — Эффектный, то есть. — Ну, да. — Ладно, пойдем, — говорит Джонс, — сейчас я сделаю попкорн, и мы посмотрим «Клео от пяти до семи». И плевать на возрастное ограничение «шестнадцать плюс», потому что Шарлотта еще в раннем детстве смотрела этот фильм с папой. А тот, разумеется, всегда знал, как будет лучше для его малышки Чарли. charlotte jones: [Фотография] charlotte jones: [Фотография] charlotte jones: у пенни все хорошо, мы рисовали вместе Helen Spring: Мои девочки! Надеюсь, она тебя не донимает charlotte jones: вовсе нет, пенни — умница Шарлотта глядит на сестренку, которая в очаровательной фиолетовой пижаме с цветочками лежит на кровати, читая при желтом свете ночника «Мой дедушка был вишней». В сердце Джонс что-то неприятно колет от этого «мои девочки», как будто Хелен была эталонной мамой и присутствовала на родительских собраниях, рассказывала, как пользоваться тампонами, и все эти материнские вещи, которые есть в нормальных семьях. Шарлотта садится на край постели, откладывая телефон и вперившись взглядом в стену. — Расскажи мне, — поджимает губы, словно размышляя, спрашивать или нет, — расскажи мне, какая Хелен, — Пенни Спринг очень по-джонсовски пожимает плечами и закрывает книгу, перед этим оставляя между страницами закладку. — Она строгая, прямо как бабушка, но очень любит меня и папу. И тебя, наверное, — Шарлотта горько усмехается, открывая пачку сигарет, но Пенни ничего ей на это не говорит. И комнату заполняет горькое облако дыма — такое же, как ухмылка Джонс, и девочка думает о том, что если сейчас старшая сестра выкурит штук десять таких, то помещение окажется в никотиновом тумане, — она носит в кошельке твою фотографию. Ты там вообще на себя не похожа, ну, оно и неудивительно, тебе же был годик или даже меньше, — Шарлотта в такой кошмарной растерянности, что просто не может выдавить из себя ни слова. Она верит, что Пенни говорит правду, но пазлы в голове упорно не хотят складываться, потому что в поведении Хелен нет никакого смысла. С другой стороны, это дурацкая фотография в кошельке — ни больше, ни меньше. — Мама иногда говорила о тебе. Когда в новостях мелькала Канада, она показывала мне на экран и такая: «А тут живет твоя старшая сестра». И… Ой, прости, пожалуйста, ты стала совсем грустная. Давай лучше ты почитаешь мне вслух? А в субботу мы можем обсудить «Мой дедушка был вишней», если ты не против. Шарлотта кивает, бросает бычок в пепельницу и устраивается рядом с Пенни, позволяя той положить белокурую голову ей на плечо. — …«В то время я думал, что «нездоровится» — это когда болит живот или кашляешь, со мной такое случалось два или три раза в год», — строки из книги срываются с губ и страниц, преображаясь в красочные танцующие фрагменты истории, и Пенни слушает голос своей старшей сестры, прикрывая глаза и воображая, что это именно она сейчас в Италии, залезает на распустившуюся вишню Феличе, гладит гусыню Альфонсину и летает где-то над облаками, касаясь их пальцами и убирая в карман. Почему-то Пенни кажется, что они сладкие и один в один похожи на сахарную вату. И когда девочка уже засыпает, Шарлотта все продолжает и продолжает читать — не вслух, конечно, чтобы случайно не разбудить Пенни. И тоненькая детская книжица вызывает в ней такой шквал эмоций, что Джонс не понимает — понравилась она ей или только разозлила. Но если Пенни хочет сидеть в окружении не самых приятных личностей и говорить о произведении Анджеллы Нанетти, значит, так тому и быть. На электронном циферблате часов белые квадратные буквы показывают половину второго, и Шарлотта не придумывает ничего лучше, как сообщить о новой книге для литературного клуба. Сначала пишет Саше — коротко и сухо. Затем взгляд падает на диалог с Уилсон, и Шарлотта снова ощущает легкий мандраж. charlotte jones: здравствуйте. (надеюсь, разбудила). в субботу будем говорить о «мой дедушка был вишней». ждем вас с деньгами, ваш «goodman's bookshelf» Уилсон отвечает спустя пять минут, и все это время Шарлотта глупо смотрит на свое отправленное сообщение, а затем и вовсе теряет связь с реальностью. Nicole Wilson: А почему не «ваша Шарлотта Джонс»? charlotte jones: вам когда-нибудь говорили, что ваш сарказм отдаленно похож на неуместный флирт? Nicole Wilson: Заметьте, я не сказала, что ваше странное желание написать мне посреди ночи похоже на неуместное желание сблизиться. charlotte jones: я написала всем! Nicole Wilson: Как скажете. И больше ни-че-го. Диалог так и застывает на одном месте, потому что у Николь есть дела поважнее, а Шарлотта… Шарлотта просто не понимает, что сегодня за день такой, плавно перетекающий в ночь.***
Томас не отходит от Пенни ни на секунду, беспрестанно причитая: «Почему ты не познакомила нас раньше, Ло?» Девочка сидит на диване, болтая ногами, и смотрит на то, как магазин постепенно наполняется посетителями, как Шарлотта пробивает учебники по истории древнего мира и холодным, не выражающим ничего тоном говорит: «Приходите к нам еще». В короткий перерыв Томас позволяет Пенни накрасить ему ногти кислотно-желтым цветом, разнося по книжному запах лака и ацетона. Уилсон появляется в «Goodman's Bookshelf» ближе к семи вечера, молчаливая и загруженная, покупает у них «Мой дедушка был вишней» и расплачивается наличными. Шарлотте крайне непривычно видеть женщину такой отчужденной, и, к своему собственному удивлению, хочется впервые влезть в чужую жизнь и спросить, все ли… Нормально. Джонс, разумеется, наплевать, но сегодня ослепляющая аура вокруг Николь будто заглушается, становясь практически неосязаемой. Должно быть, это все проблемы в семье или на работе. — Я тут подумала над вашими словами… Соня действительно достойная героиня. Что, блять, она несет? Господи, если ты существуешь, запрети Шарлотте Джонс еще когда-либо открывать свой рот. Николь слабо улыбается, убирая книгу в сумку, и уже готовится покинуть магазин, когда вовнутрь залетает Саша, оставляя мокрые следы на полу. — Подождите, пожалуйста, — говорит она, хватает то же произведение, что и Уилсон, и подходит к кассе. Томас отвлекается от Пенни, смотрит на Гречневу и погружается в какую-то меланхолию, потому что его новая подружка даже не заметила его. Шарлотта с недовольным видом сканирует штрихкод, озвучивает цену со скидкой и заворачивает книгу в фирменный пакет «GB», — я еще в прошлый раз хотела поделиться с вами одной замечательной русской певицей. У нее чудесные стихи! Если хотите, я скину вам перевод, — Саша улыбается, становясь возле Уилсон, и Джонс отмечает, что те практически одинакового роста. Шарлотта вот со своими ста шестьюдесятью четырьмя сантиметрами никак не может поравняться ни с Уилсон, которая приблизительно под сто семьдесят пять, ни с Сашей, которая около ста семидесяти, — ее зовут Земфира. — О, я с радостью послушаю. Я на машине, так что могу тебя подбросить до дома, а по дороге включить Земфиру, — Саша смущенно топчется на месте, соглашаясь, а Шарлотта отчаянно хочет сбросить на них двоих стеллаж. «Конечно, мадам Каприз, а следующим вечером мы можем пойти на свидание, трепаться о великом, а в конце сбежим вдвоем в Санкт-Петербург, — передразнивает их в мыслях Шарлотта, — да, Саша, я всегда об этом мечтала, ты прямо, блять, зришь в корень!» — Господи, и ты без плаща. Простуда сейчас в моде среди молодежи? — беззлобная шутка заставляет Джонс покраснеть. В следующую секунду Николь снимает с себя пальто, пахнущее древесиной, бергамотом и кофе — Шарлотта знает, она проверяла. интересно, остался ли на кашемире запах ванильных сигарет? вероятнее всего, он выветрился той же ночью, — и отдает его Саше. — Пока, ребята! — прощается Гречнева, и Томас совсем поникает, что не укрывается от глаз Пенни. — Вы же не одного человека ревнуете, да? — спрашивает сестренка, и Олсен с Шарлоттой обмениваются странными взглядами. Ревность, блять! Ревность! Джонс даже не знает, к кому это чувство казалось бы нелепее — к Саше, которую девушка на дух не переносит, или к Николь, которая, ну, просто Николь, мадам Каприз, бессмысленные переписки и взаимные подколы. Все дело в том, что Гречнева и Уилсон — это какое-то смертоубийственное комбо, как если бы Воландеморт объединился с Дартом Вейдером, а на все это со стороны смотрел Фродо Бэггинс и молча охуевал. С чего бы Шарлотте ревновать, например, Уилсон? Джонс ведь не питает к ней каких-либо чувств — от самой этой идеи девушку уже начинает тошнить. Да, бесспорно, у Шарлотты есть глаза, потому она понимает, что Николь чрезвычайно привлекательная женщина, да и эти повадки ботаника в области литературы добавляют ей некий шарм, но разве этого достаточно? Ну, проявила она мимолетный интерес к Джонс, но такой же она проявляет и к Саше, так что ничего необычного. Шарлотта же не думает, что она особенная — вовсе нет, так, синеволосая девчонка из книжного, которая постоянно брызгается ядом. Джонс вспоминает, что уже порядочное время не видела мистера Гудмана: где тот вообще пропадает? Он ведь даже не появился на первом собрании клуба, хотя должен был посмотреть, что выйдет из его идеи, и как все прошло. Он бы очень понравился Пенни. Эдакий Дамблдор, но без дурацких нарциссических замашек. — Эй, Ло, можно с тобой поговорить? — неуверенно спрашивает Томас, кивая бритой головой в сторону выхода. Шарлотта смотрит в сторону Пенни, будто спрашивая ее разрешения, и Спринг успокаивающе улыбается, мол, я побуду здесь одна некоторое время, ничего страшного не случится. Томас и Шарлотта молча стоят возле магазина, и порывистый ветер забирается под кофту Джонс, — тебе же… Тебе же не нравится Саша? — вдруг спрашивает он, и от такого предположения девушка даже теряется. — Что? Нет! Томас, я не играю в неприязнь ко всему живому, Саша меня реально бесит. — Олсен облегченно выдыхает, доставая из пачки «Lucky Strike», — а ты, типа, на нее запал? — парень розовеет, и Шарлотта как-то слишком радостно на это реагирует, — твою мать! — Э-э, ну, типа того. У нас много общего. Нам обоим нравятся Тимоти Шаламе, фисташковое мороженое и играть в приставку, — Джонс хочет съязвить: «Какой фантастический набор! Вы действительно как близнецы», но сдерживается. — Прости за глупый вопрос, но тебе нравится миссис Уилсон? — это окончательно вводит Шарлотту в ступор. — Чего, блять? Она неплохая, но чего, блять? — Томасу почему-то кажется, что «неплохая» звучит как высшая степень похвалы из уст Джонс, — она же старше Иерихона! Наверняка застала мамонтов и динозавров, — Олсен смеется, принимая такой ответ, в то время как Шарлотта ловит мысль о том, что друг все-таки до ужаса невнимательный. Ведь Джонс по какой-то причине не смогла сказать твердое «нет».***
Фрэнк сегодня просто в бешенстве, оттого ругается на всех и, в основном, на Николь чаще обычного. Мужчина жалуется, что в бухгалтерии работают одни идиотки, которые не справляются со своими обязанностями, пропуская сроки. Он наливает себе в прозрачный стакан джин, не разбавляя его ничем, а потом пьяно берет Уилсон прямо на столе в своем домашнем кабинете, грубо вжимая ее в полированное темное дерево. Николь уже хочет предложить ему заняться медитацией, чтобы та скрадывала напряжение и расслабляла, потому что после секса нечто подобное требуется теперь ей. Она не жалуется на долбящую по вискам мигрень и не говорит, что сейчас ей хочется просто уснуть — нет, вместо этого она терпит, как гребаный Иисус Христос, молясь, чтобы муж кончил как можно быстрее. Джонс пишет ей поздней ночью, и Николь усмехается, глядя на сообщение в скобочках: «надеюсь, разбудила». Такая чудна́я и прямолинейная, каким может быть исключительно юный человек. С годами это куда-то испаряется, когда, вступая в тесную коммуникацию с социумом, мы пытаемся адаптироваться, вписаться в коллектив, казаться менее странными и более порядочными, чем есть на самом деле. Николь отвечает без всяких задних мыслей, просто потому, что у нее такой стиль общения — многие считают, что она заигрывает, хотя, на самом деле, женщина вовсе не задается такой целью. Это происходит спонтанно и неосознанно, где-то на уровне инстинктов. — Ты можешь хотя бы выключать звук на телефоне, когда тебе пишут твои любовники? — недовольно спрашивает Фрэнк, натягивая на себя одеяло и громко сопя, — мне завтра рано вставать. — Я обязательно это передам каждому из них. Доброй ночи, — спокойно отвечает Николь, печатая Шарлотте в ответ пресное: «Как скажете». Утро как бы ясно намекает Уилсон, что день будет не вполне удачный: убежавшая с плиты овсяная каша, прожженная утюгом дырка на недавно купленной блузке, уроненный на пол телефон, на котором теперь отколот край экрана. На Николь будто вешают почетную медаль «Миссис Тридцать Три Несчастья» без ее собственного разрешения, и женщина, глядя в зеркальное отражение, понимает, что так, должно быть, выглядит хаос во плоти. На голове — форменный беспорядок, в голове — полномасштабная катастрофа, тянущая на твердые девять с половиной баллов из десяти. Николь надеется, что кофе чудесным образом все спасет, однако на третьей кружке с горечью осознает, что ничего-то в ее разуме не проясняется, а внешний вид не становится лучше. Нет, Николь никогда не страдала от заниженной самооценки, но сейчас, глядя на свое изнеможённое лицо, понимает, что здесь помогут либо косметологические процедуры, либо психотерапевт. Вечером она подходит к «Goodman's Bookshelf», чувствуя, как еще издалека сердце наполняется ушедшим за день теплом. Поразительное место — этот книжный. То ли дело в растениях на подоконнике, то ли в запахе бумаги, витающем в воздухе, то ли в своеобразных продавцах, а, может быть, и все сразу, но почему-то становится лучше. Женщина уже предвещает смурное выражение Джонс, и будь в ней чуть больше энергии, Николь бы обязательно остановилась здесь ненадолго, чтобы занять себя бестолковыми разговорами. В Шарлотте что-то меняется — неуловимо и незаметно, но Уилсон ощущает это крохотное различие, толком не понимая, в чем оно состоит. «Соня действительно достойная героиня», — говорит девушка, и Николь удивляется, хоть того и не показывает. Надо же, Джонс сделала малюсенький шаг навстречу, сократила расстояние между ними на несколько миллиметров, и если для кого-то это — сущая мелочь, то для Шарлотты, наверняка, это дистанция самого длинного марафона в мире. А потом появляется Саша — тихая, вежливая, доброжелательная, говорит о некой Земфире и рекомендует ту к прослушиванию. Николь польщена — надо же, Гречнева ведь подумала о том, что может понравиться Уилсон, и это приятно. Они выходят из магазина вместе, обсуждая ненастную погоду, и Саша говорит, что у Николь потрясающее пальто и что в будущем она обязательно купит себе такое же. В машине едут молча, слушая запоминающийся голос исполнительницы, и Уилсон, хоть и не может разобрать слов, на сто процентов уверена, что Земфира поет о любви. — Так и есть, — говорит Саша, параллельно переводя припев, — «мои колени замёрзли, ты был счастливый и пьяный, и что-то важное между». Уилсон довозит Сашу до дома, и та напоследок ее обнимает, благодаря за хорошо проведенное время. Стаскивает с себя чужое пальто, полностью согревшись, еще несколько раз произносит: «Спасибо вам большое» и спешит обратно к себе, где ее наверняка заждались отец с матерью. Николь добавляет новые песни в плейлист, с улыбкой отмечая, что день спасен. Она не знает о том, что Шарлотта в этот вечер рефлексирует больше обычного, злится на собственные мысли, которые случайно катализирует Пенни, а еще курит так, словно пытается побить мировой рекорд и заболеть онкологией в самые кратчайшие сроки. Она не знает и о том, как девушка рассматривает ее чертову аватарку в WhatsApp, напряженно хмурится, когда видит тонкое золотое кольцо на безымянном пальце. И когда Шарлотте кажется, что хуже уже и быть не может, дальше только пропасть во ржи, теперь на уме предательски вертится, что Уилсон действительно может ей нравиться. Ну, как женщина, блять, как собеседник, даже слегка как человек, и это такой мерзопакостный, абсолютный абсурд, что Джонс мечтает никогда в жизни больше не включать мозг, не анализировать и не прислушиваться к себе. Нет, Шарлотта не уверена в своих чувствах, она и относится к этой мысли весьма скептично, но то, что подобные размышления о Николь в принципе имеются, уже заставляет Джонс усомниться в собственной адекватности. Скорее всего, ей просто не хватает внимания от материнской, сука, фигуры, а тут эта Уилсон со своими жестами милосердия. Шарлотту тошнит от себя невыносимо сильно, просто блевать тянет от того, насколько она, оказывается, жалкая. Насколько ей, оказывается, не хватает простого человеческого тепла. И когда Уилсон засыпает в постели с Фрэнком, впервые за долгое время наслаждаясь его объятиями со спины, Джонс судорожно высыпает в ладонь таблетки снотворного, лишь бы не видеть, не слышать и не присутствовать. Потому что вдруг приходит осознание, что встреча с Николь была судьбоносной: Шарлотта могла бы продать ей гребаную книгу в первый раз, и той бы не пришлось больше приходить, и не сидела бы она в мягком мешке-пуфике на собраниях литературного клуба. Но Шарлотта испортила все сама, подписала себе смертный приговор, а теперь идет к гильотине и бессильно ругается, мол, а как же это все, блять, получилось. Хочется залепить себе пощечину, с размаху так, с чувством, с толком, с расстановкой, потрясти себя за плечи, обратиться к трезвому рассудку и продолжать существовать так же, как и до этого. Но маленькая Чарли, эта слабохарактерная предательница с распахнутыми зелеными глазами, трещина за трещиной ломает оболочку Шарлотты, говоря о том, что все обязательно наладится. Надо просто смириться с тем, что от тебя не зависит, ведь время все расставит на свои места, а ты плыви себе по течению и плыви. Шарлотта из последних сил гребет против, ощущая, как водоросли хватают ее за голени, а сама она захлебывается выброшенным в морем ребенком. Легким не грозит пневмония или рак. Они до краев заполнены водой.