Smoking cigarettes on the roof You look so pretty and I love this view Don't bother looking down We're not going that way At least I know, I am here to stay girl in red — we fell in love in october
Томас красит свои бритые волосы в розовый, заменяя красные сердечки на черные пятиконечные звездочки. В последнее время он становится задумчивее и рассеяннее, и в субботу Шарлотте приходится наблюдать за тем, как Олсен поливает калотею и алоказию чаем, перепутав кружку с Липтоном с лейкой. Пенни же печатными большими буквами с максимальной аккуратностью вносит свои имя и фамилию в список, заявляя, что раз уж она является полноценным участником книжного клуба, значит, правила распространяются и на нее тоже. Она не спрашивает Шарлотту, о чем та разговаривала на улице с Томасом, хоть и очень хочется, решив, что поинтересуется когда-нибудь в другой раз, когда у Джонс поднимется настроение. Она видит, что Шарлотта подавлена, и, чтобы хоть как-то скрасить ее состояние, изображает их вместе на белом альбомном листе: получается здорово, даже замечательно — на рисунке Джонс улыбается, а Пенни стоит с рожком мороженого в руках. Шарлотта вешает картинку на стену, и скучные стены квартиры постепенно оживают. В день собрания Пенни надевает свое лучшее платье — фиолетовое, с рюшками на плечах, прямо как у принцессы — белые колготки с полумесяцами и лакированные туфельки на маленьком каблучке. Сама же Шарлотта недолго мучается с выбором одежды, заключая, что черные джеггинсы и серая толстовка «NASA» — это классика. Да и обольщать Джонс некого, потому долго заморачиваться над аутфитом — вещь далеко не благодарная. По дороге в книжный Шарлотта покупает на каждого участника по слойке с малиной и только для Пенни делает исключение, взяв одну про запас. От этого девочка чувствует себя особо важной персоной, приближенной к королю или королеве. Неделя проходит очень быстро, разворачиваясь по привычному сценарию: сначала Пенни завтракает с Шарлоттой, потом «Goodman's Bookshelf», затем небольшая прогулка от магазина до дома, горячий ужин, просмотр фильма и чтение книг. И уже завтра Пенни должна была улететь обратно в Лондон, но Хелен пишет, что дедушке уже некоторое время не совсем хорошо и что тот не хочет обращаться к врачу, потому ей придется остаться во Франции на более долгий срок, чем она рассчитывала изначально. И Шарлотта совершенно не против, убеждая мать, что все в порядке и она рада будет пожить с Пенни столько, сколько можно. В этот раз Саша приходит вовремя, делает комплимент внешнему виду младшей сестренки и дарит ей стикер с единорогом, неожиданно выуженный из кармана, и девочка радуется, обещая, что приклеит его на холодильник, когда вернется домой, в Англию. Шарлотта думает, что подкупать ребенка таким бессовестным способом — это запрещенный прием, и за такое полагается дисквалификация, но, глядя на счастливое лицо Пенни, немного смягчается. Томас притаскивает со склада стул с лягушонком, ставит его во главе стола и называет его «троном для юной леди». Пенни быстро очаровывает всех своими светлыми хвостиками и детской непосредственностью, и Шарлотта даже ощущает смутную гордость за младшую сестру. Томас садится на пуфик рядом с Сашей, заваривает на всех чай и разглядывает накрашенные ногти, потеряв излишнюю болтливость. Шарлотта удивляется тому, каким тихим и стеснительным вдруг становится Олсен, когда ловит себя на симпатии к Гречневой. Джонс даже с большой неохотой отмечает, что начинает скучать по шумному Томасу, нелепо танцующему под музыку из виниловых пластинок. Сейчас тот кажется более спокойным и мечтательным, и его взгляд голубых глаз все чаще и чаще оказывается бездумно устремленным в окно. Шарлотте кажется, что никто так не достоин самой слащавой и приторной любви, разъедающей своей сладостью зубы, как Томас. Он будто бы специально заточен под то, чтобы быть идеальным партнером, словом — создан для здоровых и долгосрочных отношений. Николь заходит в «Goodman's Bookshelf» ровно минута в минуту, мягко здоровается с присутствующими и машет рукой Пенни, садясь рядом с Шарлоттой на диван. Темно-рыжие, отливающие медью волосы убраны в небрежный пучок, на руке — золотой браслет, а поверх белоснежной рубашки надет синий жилет крупной вязки. Шарлотта чувствует приятный запах духов Николь и раздраженно сует руки в карманы, стараясь смотреть куда угодно, но только не на знакомую женщину. — Вы не говорили, что у вас есть сестра, мисс Джонс, — обращается к Шарлотте Уилсон, и девушка фыркает. — Как будто вы спрашивали, — отвечает она, и в ее словах, помимо излюбленного негодования, просачивается непонятная обида. Николь думает, что замечание весьма резонное, и делает большой глоток чая. Пенни решает взять ситуацию в свою руки и слегка разрядить обстановку: обычно сестра с ней приветливая и обходительная, а тут Шарлотта открывается с совершенно новой для девочки стороны. Однако Пенни никогда бы не назвала такую Шарлотту злой — нет, скорее грустной, но никак не злой. — Мне очень понравилась эта книжка, — говорит Пенни, — потому что она добрая. Когда мы читали ее вместе с Шарлоттой, мне казалось, что я сама знакома с Теондолиндой и Оттавиано. У меня и вполовину не такие интересные бабушка с дедушкой… — Саша улыбается, согласно кивая. — Я думаю, что это произведение откликнется каждому, вне зависимости от его культуры. Мы все будто живем одной жизнью, поэтому история Тонино будто давно знакома нам с ранних лет. Это что-то… Родное, — Томас опускает глаза в пол, когда приоткрывает рот для того, чтобы поделиться мыслями, и Саша, похоже, это замечает, потому в знак поддержки кладет свою ладонь поверх его руки. Томас робко улыбается, поджимая губы. — Я не знаю своих бабушку с дедушкой. Ни со стороны мамы, ни со стороны папы, но… Я словно оказался в Италии вместе с Оттавиано и Теодолиндой. Я даже плакал несколько раз во время прочтения. К Шарлотте резко приходит осознание, что она, вообще-то, ни черта не знает о семье Томаса. Но задавать такие вопросы, во-первых, обычно очень болезненно, а во-вторых, это личный разговор. И чтобы он состоялся, придется рассказывать и о своих родителях тоже, и потому Шарлотта быстро смиряется с мыслью, что эта часть жизни Томаса навсегда останется для нее загадкой. Уилсон слушает внимательно — как обычно, отмалчивается, впитывая информацию со стороны, делает незримые пометки в разуме, может, составляет психологический портрет, — бог ее знает, честное слово. Шарлотта снова хочет выразить свое отличающееся от большинства мнение, и от этого желания она даже чувствует зуд под кожей. — Смерти не место в детских книжках, как бы романтично ее ни подавали. При прочтении складывается ощущение, что в ней нет ничего страшного, но это неправильно, — Шарлотта старается не обращать внимания на то, как Николь склоняет голову вбок, прожигая ее взглядом, однако боковое зрение, к огромному сожалению девушки, все еще продолжает существовать. Джонс отчего-то чувствует себя уязвимой, вынося свой скромный вердикт. — Есть большая разница между детскими книгами и книгами для взрослых про детство, — просто отвечает Уилсон, и Шарлотта снова злится, потому что она уже устала чувствовать себя полной идиоткой среди всех этих людей. Опять выходит, что ничегошеньки она не поняла, глупая, необразованная Шарлотта Джонс, и девушка сжимает руки в кулаках, с вызовом заглядывая в чужие карие глаза. — Да даже если! Ее читают дети, которые ни разу не сталкивались с потерей близкого человека, которые в принципе не понимают концепцию смерти. Это очень мило и сказочно описывать гибель как какое-то долбанное приключение в Диснейленде, типа, да, человек умер, но продолжает жить в вишневом дереве или теперь его душа перебралась к гусыне! Зачем романтизировать самое страшное событие на земле? — Пенни ничего не говорит, ровно так же, как и Томас с Сашей, и все только с интересом наблюдают за дискуссией, разворачивающейся между Шарлоттой и Николь. — Это не романтизация, это восприятие смерти с точки зрения ребенка. Разумеется, оно далеко от восприятия взрослого человека, но в этом кроется вся прелесть произведения. Относиться к вещам наивнее, светлее. Давать надежду на то, что могильный камень — это не конец всего и существуют вещи, которые стоят выше смерти. Душа или, к примеру, любовь. «Мой дедушка был вишней» — это величайшая история о любви, которая может победить что угодно. — Николь говорит медленно, спокойно, в некотором роде убаюкивающе, однако Шарлотту раззадоривает это еще сильнее, поскольку нельзя таким тоном отзываться о подобных вещах. — Я понимаю, что это не чертов анатомический справочник и не научная статья, но, блять! — Пенни закрывает уши руками, чтобы не слышать плохих слов, — проблема художественной литературы в том, что она может преподнести красиво что угодно. Это херовый реализм. То есть, как бы, здесь и люди умирают, но и сверху их трупы блестками посыпают. — Вернитесь к мысли о том, что мы видим происходящее глазами маленького Тонино. Он видит, что тело его бабушки посыпают землей, а не блестками, но продолжает верить в то, что она все еще рядом с ним и дедушкой, только теперь в облике Альфонсины. Это как полагать, что тебя принес аист, — на этом моменте Пенни убирает руки от ушей, победоносно заключая, что мама, все-таки, что-то от нее скрывает. Недаром Пенни не купилась на красивую выдумку с аистом. — Да что это меняет, я понять не могу?! В чем смысл?! — Шарлотта настолько активно жестикулирует, что со стороны может показаться, будто она насылает на Уилсон проклятие, — ребенок это читает и перенимает, а потом сталкивается с суровой реальностью, и карточный домик рушится. А если это читает взрослый, то, ну, скупую мужскую прольет, потому что в жизни-то все не так! И от этого только хуже становится, так как ты смотришь на вещи объективно. Ой, Тонино заблуждается, как трогательно! А я читаю, и меня распирает от ярости, потому что не вижу я ничего трогательного в смерти, ну не вижу! Ни глазами ребенка, ни глазами взрослого, ни глазами рептилоида с планеты Нибиру, ну вообще никак! — Николь хочет что-то ответить, но Шарлотта не дает ей вставить и слова, — не-а, нет, не надо! Мне наплевать, что книжный клуб для того и создавался, просто прекратите говорить те ужасные вещи, которые вы говорите! Вы судите о книге с точки зрения художественной значимости, приемов и прочего дерьма, а я сужу о книге с точки зрения человека, у которого, блять, отец не превратился в дерево, а лежит в земле на глубине полутора метров! У Шарлотты взгляд дикий, бешеный, а кончики пальцев лихорадочно дрожат. Она плохо соображает, что говорит и кому, рывком поднимается с дивана и, так и оставив куртку на крючке, идет на улицу. Шарлотту трясет, когда она пытается поджечь сигарету, но ничего не получается из-за сильных порывов ветра, и девушка шепчет сдавленное: «сука», мечтая в охапку сгрести Пенни и потащить ту домой. С Шарлотты хватит, она натерпелась этих невыносимых обсуждений, сыта ими по горло уже. Уилсон выходит из магазина, принося с собой тепло, однако Джонс совершенно наплевать, девушка даже мельком не смотрит в сторону женщины. Обида неприятно жжет внутренности: вечно этой Уилсон надо поспорить, указать Шарлотте на ее место и все это сделать таким тошнотворно-плавным, обманчиво-доверительным голосом, что хочется лезть на стену. — Я не хотела тебя ранить, — говорит, переходя с делового «вы» на слишком человеческое «ты». Ну просто миссис само сострадание! Шарлотта ничего не отвечает, еще несколько раз чиркает зажигалкой, а после бросает это бессмысленное занятие, зажимая зубами коричневый фильтр. Что она может сказать этой женщине? Равнодушное «все нормально»? Так ведь ничего не нормально, это уяснил каждый присутствующий на собрании, даже гребаная Саша видела эту истерику душевнобольного. Становится стыдно и тоскливо, но ярче всего Шарлотта ощущает только одно — злость. Николь, не спрашивая, перехватывает из чужих пальцев зажигалку — Джонс чувствует, как от секундного прикосновения по телу пробегают мурашки, — сокращает расстояние между ними, ловко щелкает, высекая искры — нет, не из глаз Шарлотты, не подумайте — и пламя, и сигаретный кончик загорается. Джонс делает глубокую затяжку, опуская веки — она не смеет взглянуть на Николь, не может себе позволить встретиться с жалостью на красивом лице. — Хочешь прогуляться? — спрашивает Николь, — я покажу тебе одно место. И Шарлотте бы отказаться, грубо проигнорировать или выплюнуть: «Никуда я с вами не пойду», но вместо этого Джонс лишь пожимает плечами. Она устала сопротивляться, — да и, по правде говоря, не может — только не Николь, не тогда, когда женщина произносит это таким голосом, словно готова открыть Шарлотте свою самую большую тайну. И это так интимно, так ласково, что Джонс бы согласилась поехать с Уилсон даже на край света. И это пугает. Черт возьми, как же это пугает. — Я возьму нашу одежду и скажу Томасу, что мы ненадолго отлучимся. Думаю, Пенни и Саша будут не против продолжить без нас, — Шарлотта не открывает глаз, распахивая их только тогда, когда женщина возвращается, накидывает на Джонс куртку и возвращает вместе с ней зажигалку. Шарлотта словно язык проглотила, разучилась складывать из букв предложения, зашила себе губы и больше не способна на что-либо. Николь открывает для нее дверь своего черного «Volkswagen Phaeton», включает подогрев сидения и садится на водительское кресло, перед этим надевая очки в тонкой оправе. Шарлотта думает, что это даже неприлично, чтобы очки так шли человеку, некоторое время мнется на улице, а после залезает в салон, отворачиваясь к окну. «Не видеть, не слышать, не присутствовать» становится в какой-то момент девизом по жизни, хоть возьми и татуировку бей с таким вот своеобразным слоганом. Недавно на месте Шарлотты сидела Саша, и потому ощущение своей собственной никчемности только усиливается. Ну, давайте, Николь Уилсон, продолжайте строить из себя мать Терезу, чтобы глупенькая Шарлотта Джонс подумала, будто действительно какая-то особенная. Машина плавно двигается с парковки, и девушка утыкается лбом в холодное стекло, надеясь, что разрывающееся от смешанных чувств сердце — не более, чем побочный эффект от неприятного диалога. Только верится в это с огромным трудом.***
Они подъезжают к высотному зданию с панорамными окнами, когда часы показывают половину девятого. Шарлотта даже успевает задремать, положив голову на ремень, и Николь некоторое время смотрит на умиротворенную девушку, после чего тихо сообщает, чтобы случайно вдруг не напугать: «Мы приехали». Джонс открывает глаза, не спрашивая, где именно они находятся, лишь смотрит через лобовое стекло на многоэтажку с большими светящимися буквами сверху «FMmly». «И зачем она привезла меня на свою работу?», — проносится в мыслях, но так же быстро гаснет за ненадобностью. Шарлотте кажется, что привези ее Уилсон на кладбище, она уже ничему бы не удивилась. Николь выходит из машины, поправляет пальто, и Шарлотта тоже покидает теплый салон автомобиля, смахивая последние остатки дрёмы. Уилсон блокирует двери Фольксвагена, нажимая на кнопку с нарисованным замком, а затем направляется к главному входу, заставляя Джонс плестись за ней хвостиком. Под навесом стоят два плечистых охранника в форме, переговариваются между собой и курят, пуская пепел по ветру. Внутри высотки просторно: белый кафельный пол, ряд черных кожаных диванов, автоматы с напитками и снеками, полупустой кулер с горячей и холодной водой. Николь останавливается возле стойки, что-то говорит секретарше, и та выручает Уилсон связку ключей. Женщина прикладывает пропуск к турникету, и Шарлотта проходит за ней, чувствуя, как масштабы помещения давят на сознание — такая маленькая девочка в таком большом здании. В таком большом мире. Они заходят в лифт, и Николь нажимает на сенсорную панель — пятидесятый этаж загорается на табло, раздается музыка для релаксации, и двери закрываются. Кабина плывет вверх, пока Шарлотта нервно отколупывает черный лак на ногтях. Николь не сводит с нее взгляда. thomas olsen: все ок? мы закончили, я пока гуляю с пенни по парку. как надоест — пойдем в кофейню посидим, чтобы она не замерзла thomas olsen: [Фотография] thomas olsen: классное селфи, я в инстаграм выложил, лайкни потом Шарлотта читает сообщения Томаса, сохраняет их совместную фотографию с Пенни в галерею — Олсен на ней высовывает язык, а сестренка подмигивает в камеру, — набирая в ответ: charlotte jones: спасибо, я твоя должница charlotte jones: мадам каприз, походу, решила сбросить меня с многоэтажки — Мадам Каприз? Серьезно? — улыбается Николь, и Шарлотта краснеет, стремительно убирая айфон в карман куртки. — Вас не учили, что заглядывать в чужие телефоны — неприлично? — недовольно бурчит Джонс, пытаясь побороть дурацкое смущение. Отчего-то Шарлотта чувствует себя пойманным на грабеже воришкой. — Было трудно удержаться, — признается Уилсон и, когда лифт наконец останавливается, кивает в сторону лестницы за решеткой, — нам сюда. Она вставляет ключи в замочную скважину, проворачивает их и поднимается наверх по белым ступеням. Толкает еще одну дверь, и Шарлотта ощущает бьющий по лицу сквозняк с косой изморосью. У девушки перехватывает дух: они стоят на вершине Олимпа, прямо там, где обитают греческие боги, и сердце начинает биться быстрее, грозясь вот-вот вырваться из груди. Джонс улыбается — широко, восхищенно и искренне, глядя на вечерний Монреаль сверху — улицы освещены желтым светом фонарей, неоновыми вывесками баров, белым мерцанием, исходящим из окон тысячи домов. Шарлотта и сама кажется себе богом, взирая на суетящихся внизу людей и проезжающие машины. Николь подходит к самому краю, держится за перила, и Джонс встает рядом с ней, не смея оторваться от того, как ее бронзовые кудри прыгают по плечам, а полы пальто раздуваются. И маленькая Чарли в этот момент испытывает такой восторг, что хочется рассыпаться в благодарностях и заключить Николь в объятиях, утыкаясь носом в чужую шею. — Я влюблена в этот вид, — говорит Уилсон, и Джонс, не сводя с женщины взгляда, шепчет порывистое: «Я тоже». Николь достает из сумки телефон, что-то недолго ищет в нем, а потом из динамиков доносятся первые звуки песни «Coldplay — Don't Panic».Кости, тонущие, как камни, — Это все, за что мы боролись. Дома, места, где мы выросли, — Все, для чего мы были созданы.
У Шарлотты слезы наворачиваются на глазах от того, насколько все происходящее трепетное, и тихий, едва-едва слышный голос ангелов звучит вместе со строками песни. Девушка практически забыла это ощущение, но сейчас, находясь вместе с Николь на крыше высотного здания, запечатляя в памяти картинку этого момента, чувство без названия шевелится под ребрами, посылая дрожь во все тело.И мы живем в прекрасном мире, Так и есть, так и есть, Мы живем в прекрасном мире.
Николь подпевает себе под нос, а Шарлотта неожиданно жалеет, что у нее нет с собой своего старого «Polaroid». И эта мысль, перехваченная, словно из другой жизни, тисками выуженная из прошлого, бьет по голове обухом, проламывая череп. Чарли будто посылает привет из детства, напоминая, что когда-то все было хорошо, когда-то ей действительно было что фотографировать, и вот сейчас резкая, неуловимая вспышка счастья будто откинула Шарлотту назад во времени. — Покурите со мной? — хрипло спрашивает Джонс, открывая коробок и с недовольством заключая, что осталась всего одна-единственная сигарета. Но Николь это, похоже, нисколько не смущает, потому что, когда Шарлотта затягивается, Уилсон забирает длинную «Chapman», касаясь губами фильтра. Джонс завороженно наблюдает за тем, как женщина откидывает голову назад, поднимая глаза к небу и выпуская дым, — в какой момент та распустила пучок? — словно в замедленной съемке. Она передает Шарлотте сигарету обратно, и у Джонс рассудок застилается поволокой тумана от этой интимности. Девушка курит, глядя вместе с Николь на бурлящий жизнью Монреаль, а песня все играет и играет по кругу, въедаясь в память. И когда Уилсон отворачивается в сторону, Шарлотта быстро открывает камеру телефона, исподтишка фотографируя женщину.О, все что я знаю, это то, Что здесь не от чего бежать, Потому что у каждого тут есть Кто-то, на кого можно положиться.
***
Николь говорит, что ужасно проголодалась, и Шарлотта с ней действительно солидарна. Джонс пишет Томасу: «черт, мне максимально неловко тебя об этом просить, но ты не мог бы позависать с пенни подольше?» И Олсен реагирует мгновенно, обнадеживающе отвечая: «все в порядке, ло, мы идем в кинотеатр на какой-то мультфильм от пиксарт. похоже, не стоило давать пенни есть столько конфет, теперь она супер энергичная». Шарлотта ощущает небольшой укол вины, но тут же старается себя успокоить: «В конце концов, они хорошо проводят время». Николь приводит Джонс в свой любимый ресторан греческой кухни, и Шарлотта, глядя на богатую обстановку внутри, понимает, что сможет позволить себе только бутылку воды. Милый официант с серьгой в ухе провожает их до столика возле окна, вручает им два больших меню в кожаной обложке и оставляет наедине, спеша к другим посетителям. Шарлотте здесь нравится: все выполнено в сине-белых тонах, включая тканевые салфетки, диваны и стулья, а на стенах закреплены муляжи винных бутылок. Николь вешает пальто на спинку и уходит мыть руки, пока Шарлотта смотрит на заоблачные цены — пятнадцать чертовых долларов за тёплый салат с баклажанами! То ли дело хот-доги из забегаловок рядом с квартирой Джонс: полтора доллара — и ты уже сыт. С некоторыми побочными эффектами, конечно, в виде тошноты и боли в желудке, но ничто на свете не идеально. Николь возвращается, и официант выжидающе смотрит на Шарлотту, которая чувствует себя донельзя глупо. — Один стакан вашей лучшей воды, — говорит Джонс, и парень удивленно вскидывает брови, спрашивая: «Может что-нибудь еще?» — Господи, не слушайте ее, — Шарлотта возмущенно открывает рот, но Николь пресекает эту слабую попытку, — мы будем авголемоно, запеченных осьминогов в томатно-сырном маринаде, пахлаву и… Какое вино ты пьешь? — Шарлотте становится неудобно до ужаса, потому что Николь, по всей видимости, собирается оставить здесь целое состояние. Джонс смущенно крутит кольцо на большом пальце, мысленно прикидывая, какой из напитков обойдется дешевле всего. — Ну, я буду Колу. Маленькую бутылочку, — Уилсон вздыхает, словно и не ожидала другого ответа, и снова обращается к официанту. — Тогда мне апельсиновый сок, а ей сидр. Я за рулем. Парень принимает заказ, забирает меню и уходит, и Николь с интересом наблюдает за тем, как Джонс из язвительной девчонки, у которой язык так и чешется бросить нечто саркастичное, превращается в тихого растерянного подростка. Уилсон хмыкает, в то время как Шарлотта смирно сидит напротив нее, кусая обветрившиеся губы. — И даже никаких возмущений, мисс Джонс? Не будете говорить, что мадам Каприз совсем потеряла совесть? — беззлобно подшучивает Николь, и щеки Шарлотты становятся пунцовыми. — Я просто жду, когда принесут еду, чтобы драматично перевернуть стол вместе с тарелками, — Уилсон смеется, и девушка непроизвольно улыбается в ответ, мечтая хорошенько стукнуться головой о стену. Николь должна и даже обязана ее раздражать, вот только разозлиться по-настоящему не получается, хоть и хочется. Атмосфера кажется слишком располагающей, Уилсон слишком нормальной, и Шарлотта коротко резюмирует, что всю эту ситуацию можно описать наречием «слишком». Потому что происходящее — это чересчур, Джонс непозволительно сильно расслабилась после созерцания вечернего Монреаля, и это грозит надвигающейся опасностью. — Похоже на правду. Разобьете мне одну о голову? — теперь уже смеется Шарлотта, и это зрелище по какой-то причине будоражит Николь. Джонс смешно морщит нос, и ее голос звучит выше, чем обычно. — Блин, это очень заманчивое предложение, но тогда будет некому оплачивать ущерб, принесенный заведению. А я, типа, не стремлюсь садиться в тюрьму. Типа, знаете, там будут такие короткостриженые брутальные женщины, которые спросят: «Че по наколкам?» И я такая: «Э-э, у меня тут татуировка с котом». Когда их заказ оказывается на столике, у Шарлотты резко пропадает все желание разговаривать — в конце концов, ей редко удается съесть что-то не из фастфуда, а от авголемоно — греческого супа на курином бульоне с мелкими макаронами — пахнет так вкусно, что девушка забывает обо всех правилах приличия. Джонс орудует ложкой, как хирург на операции, и, наверное, создает ощущение ребенка из голодного края, но Уилсон это даже умиляет. Шарлотта вся такая острая, угловатая, с отрывистыми движениями и осыпавшейся под глазами тушью — книжно-сигаретная девочка, торнадо со смазанной помадой. Фальши ни на грамм, прямолинейность сбивает с ног и ударяет по темечку. Фрэнк звонит долго и настойчиво, и Николь, извиняясь, отлучается, выходя на улицу без пальто. — Ты на время смотрела? — рыкает мужчина, — чтобы через полчаса была дома, а то не пущу на порог, — у Уилсон от этих слов поднимается внутренний бунт, который она успешно подавляет, пока тот не приобрел масштабы митинга с вилами и факелами. И Николь ужасно хочется сказать, что Фрэнк не имеет права так командовать, поскольку ей уже не тринадцать, а квартиру они покупали вместе, и что он в своем желании контролировать заходит слишком далеко, однако вместо этого Уилсон вздыхает, идя на уступки: «Я буду через час». Когда Николь возвращается, Шарлотта уже допивает бутылку сидра, а запеченный осьминог оказывается съеден. Джонс просит упаковать пахлаву с собой — во-первых, девушка наелась на жизнь вперед, а во-вторых, хочется оставить что-нибудь для Пенни. Николь кажется более загруженной, чем была до этого, и Шарлотте хочется в язвительной форме поинтересоваться, все ли хорошо, но она не успевает, потому что Уилсон просит счет, так и не прикоснувшись к оставшимся двум блюдам. Она оставляет щедрые чаевые, расплачивается по карте и, не говоря ни слова, идет к машине. Шарлотта останавливается рядом с Фольксвагеном, переминаясь с ноги на ногу, и чувствует ранящую грусть от того, как быстро женщина с дружелюбно-теплого переменилась до равнодушно-спокойного. Джонс не желает навязываться или как-то напрягать Николь, поэтому говорит, что доберется обратно на общественном транспорте, а Уилсон не противится, бесцветно благодаря за проведенное время и прощаясь. Они расстаются настолько смазано, будто и не было никакой крыши многоэтажки, одной сигареты на двоих и запавшей в сердце Шарлотты песни группы Coldplay.***
Джонс кажется, что сиюминутное счастье — это роскошь, которую она попросту не может себе позволить; запретный плод, пробовать который — рискованно, губительно и преступно; то, что может испытывать кто угодно, но только не Шарлотта Джонс. Потому что радость — это прямая дорога в выгребную яму, она несет за собой только черный шлейф из разочарования и неоправданных ожиданий. Это как подняться до небес, дотронуться до солнца и даже не ослепнуть, не обжечься, а затем со свистом упасть на землю, сломать себе каждую косточку, превращаясь в кровавое месиво, и мертвыми стеклянными глазами глядеть наверх, проклиная светило и отсутствие крыльев за спиной. Шарлотта идет по этой жизни, как эквилибристы по канату, только без какой-либо страховки, просто так, когда выше головы — разноцветный купол цирка, а внизу — голодные тигры, уже сожравшие дрессировщика. И Шарлотта честно балансировала некоторое время, пыталась найти равновесие, иногда пошатываясь, иногда шагая твердой, уверенной походкой, однако сейчас это все уже становится неважным. Неважным, потому что сначала Николь позволяет им сблизиться, позволяет им просто существовать на этом свете, не Уилсон — отдельно, Шарлотта — отдельно, а дышать одним воздухом, после чего все резко обрубает, словно лишнюю мешающую конечность. Джонс чувствует себя преданной, поскольку все закончилось, так и не успев толком начаться, а глупая маленькая Шарлотта уже разрешила баррикаде пасть. Глупая маленькая Шарлотта хлопала длинными ресницами, смотрела на Уилсон большими зелеными глазами, не испытывая былой неприязни, доверилась этому: «Я не хотела тебя ранить». Не надо было соглашаться на предложение Николь, залезать в машину и курить на высоте пятидесятого этажа. Уилсон же действительно ее оттуда сбросила, толкнула в спину, чтобы Шарлотта полетела вниз — никакие это были не шутки, оказывается, только голая правда со стороны Джонс и обличенная в небезразличие Николь ложь. Боги с Олимпа оборачиваются демонами из ада, когда Шарлотта понимает, — сдается, не проходя естественной отбор — что Николь ей все же нравится. И не надо было прятать симпатию за ненавистью, а напряжение и волнение — на гребаную энергетику Уилсон. Переломный момент обводится в красный кружочек на календаре — суббота, где-то в девять вечера, в самом сердце Канады и испорченных легких Шарлотты. Джонс злится на себя, как никогда прежде, однако рука все равно не поднимается для того, чтобы удалить фотографию Николь из галереи. Шарлотта, должно быть, собирает свое собственное кладбище, коллекционирует боль — сначала, когда вешала на стену снимки отца, а теперь, глупо подаваясь порыву и открывая камеру телефона, глядя на рыжее стихийное бедствие. Жалкая, истерзанная Шарлотта Джонс, когда же ты начнешь учиться на ошибках, а не танцевать на одних и тех же граблях? Когда же в твоей бестолковой синеволосой голове поселится убеждение, что нельзя — нельзя, слышишь, запрещено, убьет, высокое напряжение! Убедительная просьба не прислоняться, соблюдай дистанцию в полтора метра — впускать в свою жизнь новых людей, сносить забор и неуверенно открывать калитку? Встретившись с Пенни, Шарлотта получает лукавый вопрос: «Ну, как прошло твое свидание?» А свидание, которое и вовсе не свидание, а так, проявление жалости, не проходит, а переезжает по Шарлотте, словно чертов танк или камаз. Кто же знал, что там, под хитиновым покровом, под пуленепробиваемым жилетом, под металлической броней, Шарлотта Джонс оказывается не человеком со стальным характером, а оставленным матерью ребенком в магазине; щенком, раздавленным тяжелыми берцами? Шарлотта обещает себе в третий раз, что больше не придет на собрание книжного клуба, не будет вступать в дискуссии с Николь, доказывать что-то с пеной у рта, к черту все это, пусть Томас ходит туда вместе с Пенни, раз уж той так понравилось, а Джонс туда больше ни ногой, ни рукой, ни пальцем. thomas olsen: чем занимались? ты что-то не очень обрадованной выглядела. миссис уилсон не наговорила тебе ничего плохого? Томас переживает, волнуется, как полагается хорошему другу, а Шарлотта даже и не знает, что ему ответить. «Все зашибись, она немного поиграла и устала делать вид, будто ей на меня не плевать», — так, что ли? «Спасибо, что спросил. Ничего особенного, посидели, поболтали. А, кстати, я на нее запала». «Не-а, она всего лишь собрала свои шмотки и неожиданно съебалась, ничего не объяснив. Между прочим, греческая кухня — улет!» charlotte jones: эмоциональная батарейка села. не грузись. thomas olsen: а, понял. слушай, саша сказала, что ей нравится мой новый цвет волос. спрашиваю у тебя, как у девушки, это что-то значит? Шарлотта хмыкает, раздумывая над тем, стоит ли обнадеживать Томаса или заранее подготовить его к неблагоприятному исходу. charlotte jones: без понятия. но хорошим парням сложно выбиться из френдзоны thomas olsen: ты считаешь меня хорошим парнем? :) Глупая улыбочка в конце сообщения заставляет Шарлотту покачать головой, настолько этот вопрос в духе Томаса. charlotte jones: прими это как оскорбление thomas olsen: ты тоже хорошая, ло! хоть и ведешь себя, как бука На это высказывание девушка уже ничего не отвечает, выключая телефон и ставя его на зарядку. Наверное, стоит лечь спать с дурацкой, нежизнеспособной надеждой на то, что утром чувства к Николь пройдут, а Шарлотта продолжит существовать в привычном режиме. Уилсон наверняка позвонил муж — в конце концов, Джонс не тешит себя ложными иллюзиями, что такая женщина, как Николь, одинока. Золотое кольцо на безымянном пальце отзывается громким злорадным подтверждением, и Шарлотта глотает снотворное, словно оно вылечит, исцелит, прогонит тошноту вместе с нежелательной влюбленностью. Томасу крупно повезло: он испытывает симпатию к человеку противоположного гендера, к своей ровеснице, которая, возможно, свободна и открыта для отношений. У Джонс же все выходит как-то неправильно, словно в королевстве кривых зеркал — нет бы влюбиться по-человечески, вот только Шарлотта так не умеет. Ее, видно, заранее тянет к обреченному на неудачу варианту, и это больше смахивает на какое-то проклятие. Никому не нужны неудачницы с поломанной психикой, у таких только две дороги — либо к психологу, либо на дно. Земля разверзается перед Шарлоттой, заманчиво обнажая свои внутренности.***
У Ханны черное каре до плеч, красная рубашка в клетку и джинсовые шорты. Она крутит блант, лежа на не заправленной постели, и Чарли смотрит на сосредоточенное лицо одноклассницы, думая о том, что та довольно симпатичная. Их с Джонс нельзя назвать подругами, но иногда они катаются на велосипедах по всему Брукфилду, воруют жвачку в магазине и держатся вместе на вечеринках. О Ханне отзываются с отвращением — мол, она путается с девчонками, но Чарли это ничуть не смущает — даже наоборот, прельщает, ведь это кажется Джонс чем-то ужасно интересным и привлекательным. Восемнадцатилетней Чарли она нравится ровно настолько, чтобы представлять перед сном, какие у Ханны ловкие и умелые пальцы — ни больше, ни меньше. Между девушками катастрофически мало общего: Ханна не любит читать книги, считая это занудством, не умеет играть на гитаре и терпеть не может французское кино, полагая, что черно-белые фильмы — это скука смертная, еще и с гетеросексуальными любовными линиями в центре сюжета. Зато они пьют пиво после уроков, наступая на жестяные банки ботинками, много смеются и пишут неприличные слова маркером в женском туалете. «Mike Peters has a small dick» все еще выведено на двери кабинки, хотя прошло уже несколько месяцев, и обычно такое сразу же стирают или закрашивают. «Видимо, уборщица со мной согласна», — хохочет Ханна, и Чарли заражается ее настроем. Джонс одобряет далеко не все вещи, которые творит ее приятельница: например, Чарли все еще недовольна тем, что Ханна нагрубила библиотекарше и проколола колесо директора, но это перебивается теми моментами, когда пьяная девушка прижимает Джонс к стене, обезоруживающе сминая ее губы своими. «Ты выглядишь ужасно мило, когда смущаешься», — шепчет между поцелуями она, и Чарли это льстит, потому что никто и никогда не говорил ей подобных вещей. Ханна не переступает черту, невзирая на лихорадочный блеск в глазах Джонс, и всех это устраивает. Чарли хочет признаться отцу, что ей симпатизирует одна девушка, но все-таки предпочитает об этом умалчивать, так как не уверена наверняка, что мистер Джонс не расстроится. Он, конечно, примет свою дочь любой, однако маленький Брукфилд, где многие смотрят на подобные отношения с предрассудками, и сомнительная компания — явно не то, за что можно похвалить Чарли. Ханна курит травку, и по ее комнате разносится специфический запах, от которого у Джонс начинает кружиться голова. — Ты же не лесбиянка? — вопрос заставляет нахмуриться и пожать плечами. Чарли никогда не питала каких-то особенных чувств к парням, да и в целом никогда не понимала всеобщего восторга вокруг подкачанных одноклассников, играющих в футбол и баскетбол. Девушки же, безусловно, привлекали Джонс, но та старалась не задумываться над этим фактом — копания в себе дико утомляли, ведь вроде как Джонни Депп чертовски красив, и в теории Чарли могла вообразить нечто неприличное с его участием, однако на деле мужская анатомия не вызывала никакого интереса и трепета. — Может, и да, может, и нет. Мне, если честно, вообще наплевать. Меня больше напрягает вонь марихуаны, — Ханна нарочно выдыхает дым прямо в лицо Джонс, и та морщится. — От меня же пасти этим дерьмом за километр будет! — А, точно, ты же папенькина девочка, — Ханна насмешливо улыбается, — ругать тебя будет? — Не будет, — Чарли хмыкает, — просто не хочу его разочаровывать. А то, знаешь, ошиваться рядом с тобой — это серьезный звоночек. — Да ладно? — Ханна садится на чужие бедра, зажимая косяк в зубах. Джонс чувствует приятное возбуждение, завязывающееся узлом внизу живота. — Ага. Любой родитель был бы в ужасе, если бы знал, что с его ребенком общается некто, кто постоянно хочет залезть в трусы к… — Ханна откладывает самокрутку, приближаясь вплотную к Чарли и обхватывая ее лицо пальцами. Девушка нервно сглатывает, моментально розовея, и Ханна довольно смеется, обжигая своим шепотом чужие губы. — Давай, Джонс, продолжай, чего ты замолчала? Ты же хочешь этого. Хочешь, чтобы я… — руки Ханны ползут ниже, задирая футболку и цепляясь за застежку розового кружевного лифчика. И, о боги, Чарли действительно этого хочет. Она смотрит в глаза напротив с неестественно расширенными зрачками и красными белками и мечтает о том, чтобы девушка поняла все и без слов. Признаваться в собственной слабости отчего-то трудно, а особенно перед такими, как Ханна, и Чарли ничего не отвечает, вовлекая знакомую в глубокий поцелуй. Телефон звонит резко и неожиданно, и Джонс вздрагивает от звука рингтона. Ханна нарочито громко цокает языком, слезает со своего места и отходит к окну. На экране высвечивается «папа» с сердечком в конце, и Чарли берет трубку, предчувствуя нечто нехорошее. Ситуация оказывается не просто «нехорошей», а отвратительно ужасающей, когда женский голос на том конце линии вещает: — Мисс Джонс? Ваш отец сейчас в больнице, в результате разрыва аневризмы произошло кровоизлияние в мозг. Мне очень жаль. В этот момент Чарли еще не знает, что в будущем больше не увидится ни с Ханной, с которой она порвет все связи, ни с отцом, который умрет спустя несколько часов после этого звонка.***
Фрэнк волнуется. Волнуется, что в жизни его жены появился сначала этот идиотский книжный клуб, а затем и человек, из-за которого она возвращается домой поздно. Эртон, несмотря на многочисленные угрозы завести любовницу, своего обещания так и не выполнил. У Николь, конечно, ужасный характер, вечно ей надо выносить ему мозги, она без этого как будто существовать не может, но все же они повенчаны, а Эртон крайне консервативный в этом плане человек. Ну, как это так — их с Уилсон союз одобрили на небе, а он будет путаться с какой-то непонятной девицей. Не по-христиански как-то даже, честное слово. А вот что происходит в ограниченном разуме жены — непонятно, может, она решила завести себе кого-то на стороне, а может, сделала это уже очень давно. Фрэнку всегда не нравились все те мужчины, окружающие его Николь, потому что он-то не понаслышке знает, что происходит в головах у нормальных гетеросексуальных мужиков, видящий привлекательную женщину. Не останавливает ни штамп в паспорте, ни наличие любящего человека в жизни, все это меркнет с истинно природными инстинктами. Фрэнк верит, что подобные реакции действительно передались людям от животных и все еще присутствуют в человечестве. Это же элементарно, биология, пятый класс — есть самка, есть самец, а результат очевиден. Думать об измене и изменять — это, несомненно, разные вещи. Потому что секретарша Фрэнка чертовски сексуальна, ноги от ушей, такая вот типичная блондиночка без мозгов, утром — бумажная работа, вечером — СПА, маникюр и прочие женские прихоти. Фрэнк одобряет короткие юбки, едва прикрывающие все самое интересное, но, слава богу, он обладает высокими моральными ценностями, и Николь должна это ценить. Она как будто не понимает — разумеется, куда ей! — что Эртон при деньгах, красив (в самом мужественном смысле этого слова), а дамочки на таких клюют за милое дело, однако Фрэнк сопротивляется. Это другие мужчины изменяют, но только не он — он ведь вполне себе образцовый супруг, если так подумать. Жаль, что Николь этой способностью обделена — она ужасно неблагодарная, и периодически приходится с этим мириться. Эртон готовит ей ужин, борясь с удушающей ревностью и недовольством. Открывает бутылку неприлично дорогого вина, чуть ли не свечи на стол ставит, лишь бы только Николь вспомнила, кому она действительно принадлежит. Открывает книгу рецептов, со всем сверяется, граммовки рассчитывает не на глаз, а с помощью кухонных электронных весов. Уилсон открывает дверь, опустив взгляд в пол, и Фрэнк чувствует ликование — правильно, пусть она ощущает себя виноватой. Эртон улыбается, помогает раздеться, и Николь теряется, не зная, как себя вести. — Ты же знаешь, что никто тебя так не полюбит, как я? — то ли вопрос, то ли утверждение, и Уилсон молчаливо кивает. — Я бываю несдержан, но это все издержки профессии. Главное, что я — твой муж, ты — моя жена, а больше нам никто не нужен. Николь далеко не глупая, понимает: этот аппарат невиданной щедрости — простая манипуляция, чтобы пригвоздить Уилсон к себе. И это не попытка сохранить разрушавшийся брак — нет, это попытка контролировать все сферы жизни Николь, подчинить ее и указать на место под мужем. «Посмотри какой я хороший, как я для тебя стараюсь и какая ты плохая, раз позволяешь себе раз в неделю возвращаться домой так поздно». Николь это понимает, но все равно ощущение нужности приятно отзывается в сердце. Женщина уже и забыла, когда Фрэнк был таким. Эртон галантно отодвигает для Николь стул, ухаживает, наливает в ее бокал «Fattoria Le Pupille, Saffredi» две тысячи пятнадцатого года. Думает, что перехитрил всех в этой игре, наивно полагая, что изощренный прием действительно сработает на Николь. Она ведь обычная женщина, ей нравится вся эта романтическая чепуха и прочее. — Очень интересная книга была? — спрашивает, и Уилсон улавливает скрытый в предложении подтекст. «Никогда не поверю, что литературная макулатура настолько тебе по душе, что ради нее ты оставила мужа одного в квартире. Где ты, черт побери, шлялась?». Николь делает глоток сухого красного, отмечая, что сейчас с большим бы удовольствием выпила какое-нибудь крафтовое пиво. — Вполне себе, — отвечает Николь, и у Фрэнка загораются глаза, — на самом деле, в «Goodman's Bookshelf» работает одна девушка, с которой у нас вышло небольшое недопонимание. Я решила сгладить конфликт и позвала ее в ресторан, — Уилсон говорит уверенно, не отводя взгляда, и Фрэнк понимает, что жена говорит правду. Николь решает тактично скрыть тот факт, что до ресторана они стояли на крыше и слушали вместе музыку. Фрэнк раздражен. Получается, весь вот этот цирк был затеян из-за какой-то там девчонки? И никаких поклонников мужского пола, никаких любовников, ничего такого? Ради чего он так старался? «Бабы, — коротко резюмирует Фрэнк, — лишь бы потрепаться». Николь также решает тактично опустить то, что она, очевидно, нравится Шарлотте. Может быть, Уилсон поняла это первее самой Джонс, однако столь бурная реакция на Сашу говорит громче любых слов. Николь ни с чем не перепутает ревность — уж точно не живя с мужем, который состоит из нее полностью. «Я тут подумала над вашими словами… Соня действительно достойная героиня», — после этих слов девушки Николь в этом только убеждается, решая, что будет забавно поиграть с Джонс. И это не является частью долгой прелюдии к фееричному сексу — просто это прекрасно ложится в их стиль общения с Шарлоттой, словно становясь продолжением двусторонних шуток. Николь не собирается пересекать черту между ними, да и такого желания, в принципе, не возникает. У нее есть муж и своя голова на плечах. — Давай заведем собаку? — неожиданно спрашивает Уилсон с легкой улыбкой, — надрессируешь ее, чтобы она бросалась на всех, кто посмотрит в мою сторону, — Фрэнк хмыкает, залпом осушая бокал вина и морщась. Вечно Николь говорит какие-то абсурдные вещи, еще и с этим ужасным намеком на легкую иронию. — Отличная идея. Мне же так не хватает нескончаемого лая в нашем доме. — Определенно. Это же так здорово, когда за тобой бегают хвостиком! Можно приказать «сидеть» и собака сядет без всяких возмущений. Нацепить намордник, чтобы не кусалась, надеть на нее поводок. А раз в год подкармливать чем-нибудь вкусным, чтобы она прыгала до потолка и продолжала считать тебя самым добрым хозяином, — Фрэнк сжимает хрустальную ножку с такой силой, что та, того и гляди, лопнет под натиском мужчины. — Превосходно. Хотя некоторым собакам подходит исключительно тактика кнута. Чем сильнее бьешь — тем спокойнее сидит, — Николь усмехается, соглашаясь. В их семье дело никогда не доходило до рукоприкладства, хотя Фрэнку все чаще и чаще хочется хорошенько ударить жену, лишь бы только та заткнулась и не продолжала выводить его из себя. Уилсон до омерзения неблагодарная сука. — Спасибо большое за чудесный ужин, дорогой, — Николь поднимается со стула, подходит к мужу и целует того в колючую щетину. Фрэнк фыркает, искренне ненавидя Уилсон в этот момент. Женщина думает над тем, что можно было бы и написать Шарлотте. Сказать, мол, так скоропостижно уйти ее заставили обстоятельства, извиниться за это и выразить надежду на новую скорейшую встречу. Но Николь этого не делает: не хочется давать девочке какую-либо почву для неосуществимых фантазий, важно держать дистанцию и не сближаться слишком сильно. Уилсон, конечно, рассчитывает на благоразумие Джонс и уповает на то, что Шарлотта не будет делать ничего из ряда вон выходящее, однако та еще юна и может часто полагаться на чувства, а не на здравый смысл и нравственные запреты. У Николь вырабатывается к Джонс перманентный интерес — у девушки нешаблонное мышление, отсутствие боязни идти вразрез с большинством, яркий контраст между смущением и неловкостью и уверенной резкостью. И будь это не Шарлотта, а кто-то другой, Уилсон бы с легкостью обрубила все на корню, но в этой ситуации Николь не опасается нежелательной симпатии к Джонс. Опасается лишь того, что Шарлотта воспримет все слишком серьезно с этой типичной подростковой драматизацией, но женщина постарается этого не допустить. Однако каждая попытка Николь взять все в свои руки оборачивается провалом.