I would rather not go Back to the old house I would rather not go Back to the old house There's too many bad memories Too many memories there Too many memories The Smiths — Back to the Old House
В воскресенье погода заметно улучшается, температура поднимается до девятнадцати градусов, а солнце, наконец, выходит из-за туч, облизывая асфальт и многочисленные дома. Шарлотта просыпается ближе к одиннадцати часам утра, не обнаруживает рядом с собой Пенни, но не спешит волноваться — девочка наверняка рисует на кухне или принимает душ. Джонс потягивается, выполняя ставшим ежедневным ритуал — зевнуть, покурить и просмотреть соцсети. Мистер Гудман присылает вдохновляющую, по его мнению, картинку в Whatsapp: «All grown-ups were once children… but only few of them remember it», — Antoine de Saint-Exupéry. Шарлотта шумно выдыхает, после чего ставит лайк сообщению и выходит из диалога. От Николь нет никаких вестей, и это совсем немного радует — так будет проще и, может быть, даже лучше. Чем меньше поводов для разговора, тем скорее Джонс вытеснит ее из своей памяти: методика действенная — не подливай лишний раз масло в огонь — и пламя со временем потухнет, оставляя после себя лишь серое пепелище. Шарлотта заходит в Инстаграм, видит новую подписку и несколько отметок «нравится» на последних фотографиях, и думает о том, что Саша, похоже, решила начать ее преследовать. sasha grrr: привет. я тебя не отвлекаю? прости, я знаю, что тебе не нравлюсь, но… все нормально? Надо же, вчерашние хорошие воспоминания ненадолго вытеснили ту позорную сцену в книжном. Саше надо отдать должное: чтобы так филигранно портить настроение, надо обладать особым талантом. charlotte jones: да у вас с уилсон общее хобби — интересоваться моим состоянием, оставаясь при этом абсолютно равнодушными. давай по делу, ты чего-то хотела? sasha grrr: только это, на самом деле. ты показалась мне интересной с первой встречи charlotte jones: ты психолог? sasha grrr: …нет? charlotte jones: ты планируешь им стать? sasha grrr: нет charlotte jones: ну и к черту твой интерес тогда Пенни влетает в комнату, валится на кровать и начинает на ней пружинить, заставляя Шарлотту убрать телефон и потушить сигарету. На девочке огромная красная футболка Джонс, которая на крошечной Пенни выглядит настоящим платьем. — Давай погуляем? Погода — супер! — Шарлотта морщится, понимая, что всех этих «супер» сестренка понахваталась от Томаса, — а еще я сделала фруктовый салат! Но у тебя были только бананы и яблоки, так что это скорее бананово-яблочный, — Пенни откидывает волосы назад, словно актриса на красной дорожке, — десерт. — слово «десерт» звучит из уст Пенни очень серьезно и профессионально, и Шарлотта пожимает плечами, мол, я полностью в твоем распоряжении, — чем вы занимались с миссис Уилсон? — неожиданный вопрос вгоняет в ступор, и Шарлотта резко начинает собираться, надевает клетчатые домашние штаны и подходит к зеркалу, чтобы причесаться. Однажды она наконец-то покрасит отросшие корни, но точно не сегодня. — А что с ней? — спрашивает, и Пенни подозрительно щурится, — слушай, просьба глупая, но ты не могла бы не рассказывать Хелен о миссис Уилсон? Скажи ей про Томаса, книжный и даже про Сашу, но только давай без упоминаний ее, хорошо? — Пенни кивает, внимательно наблюдая за сестрой и строя свои догадки в голове. Девочка свое обещание выполнит: одно дело — это когда мама запрещает ложиться поздно, другое — вопрос доверия Шарлотты. Пенни словно знает какую-то ужасно взрослую тайну, о которой никто не должен догадываться, и это приятно. — Ладно… Однажды я была на свадьбе у подруги мамы, и та… женилась, получается? Ну, в общем, мама сказала, что это здорово, потому что главное, чтобы человек был счастлив и… Если миссис Уилсон делает тебя счастливой, то… — Пенни запинается, не договаривает, делает большие паузы, и от последнего предложения Шарлотта вспыхивает, начиная расчёсываться активнее. Николь действительно делает Джонс счастливее? Об этом сложно судить, потому что еще вчера Шарлотта чувствовала расплывчатые отблески радости, а потом снова погрузилась в привычную меланхолию. — Нет, Пенни, тут нет никаких «если» и вытекающих «то». Она замужняя женщина, у которой все есть, а я ничего не могу ей предоставить. Да и вообще, это не та любовь… Это и любовью назвать нельзя — так, кратковременный интерес. Я не знаю, насколько долго он продлится, но надеюсь, что скоро все пройдет. Шарлотта задумывается: и вправду, что она сможет дать взрослой женщине? Взрослой, образованной, состоящей в счастливом, скорее всего, браке (разве в неудачном можно продолжать так искренне улыбаться?) Что она, маленькая Шарлотта Джонс, может предложить Николь взамен? Разве что кофе. Мутный, растворимый, не спасаемый даже несколькими ложками сахара, настолько эта жижа отвратительная на вкус. И это то, чего эта женщина — мадам Каприз, миссис-само-совершенство — достойна? Нет, конечно, есть еще вариант с любовью Шарлотты — настоящей, чтоб в животе бабочки не порхали, а подыхали роями, тучами. Только от этого чувства не становятся менее детскими, неуместными и ненужными. Предел Шарлотты — воровать короткие поцелуи после закрытия «Goodman's Bookshelf», заваливать бессмысленными сообщениями и черными сердечками, присылать фотографии толстых кошек и взбалмошных собак. И вот это, хотите сказать, потолок Николь? Не гипотетический муж, который в голове Джонс выхоленный с головы до ног, зарабатывающий в месяц столько, сколько остальные зарабатывают за полгода беспрерывного труда, носящий безбожно дорогие часы так, словно это ничего не стоящий браслетик из секонд-хенда. Который наверняка дарит платья, телефоны, ювелирные украшения и этот чертов Фольксваген, в конце концов. Шарлотта-то что ей подарить может? Криво нарисованную открытку? Взгляд свой щенячий? Жизнь, может, ей посвятит? Да вот только кому жизнь Джонс сдалась-то, она ведь ничего не стоит, ни единого цента, слышите вы? Жалкое существование Шарлотты и на бутылку «Hard apple cider» по акции не тянет, тут хоть в лепешку расшибись, ну, не стоит и все. Джонс кажется, что в ее голове такая ужасная неразбериха, что тут не поможет ни сыщик, ни работники медицины катастроф. Минуту назад девушка сказала, что никакая это не любовь, а сейчас всерьез задумывается над брошенными словами, размышляя, что бы, в теории, она могла дать Николь. И ведь нет ни намека на взаимность, а Джонс все равно продолжает себя накручивать и бессмысленно рефлексировать. Вот он, блять, Раскольников двадцать первого века: зарубил надежду на стабильность топором, а теперь ходит, винтики в голове ворочает. — Прости, я такая глупая. — Пенни виновато опускает взгляд, ругая себя за то, что влезла туда, куда не следует. Мама всегда говорила в такие моменты, что любопытство сгубило кошку. — мне просто хочется, чтобы у тебя все было хорошо. — Шарлотта убирает расческу, присаживается на кровать рядом с Пенни и серьезно отвечает: — Ты самая умная девочка из всех, кого я знаю. Никогда не сомневайся в этом, — и, немного погодя, добавляет, — пошли есть твой бананово-яблочный десерт, Гордон Рамзи.***
Они гуляют по Angrignon Park неторопливо: Шарлотта любуется пожелтевшими деревьями, подставляет лицо солнечным лучам и пьет латте на банановом молоке с очень вкусной воздушной пенкой. Пенни идет впереди, заглядывает в лица прохожих — отдыхающие здесь будто сотканы из спокойствия — пугает откормленных голубей, пытаясь поймать хотя бы одного, самого крошечного. Озеро рядом отражает красно-оранжевую листву, и Пенни кидает в него камешек, волнуя зеркальную гладь воды. Интересно, здесь живут какие-нибудь рыбы? А если живут, то куда они деваются, когда озеро замерзает? Их ведь даже никто не сможет покормить, а еще им, наверное, очень холодно при такой низкой температуре. Пенни думает над тем, что в будущем обязательно разработает проект по подогреву водоемов. На старой скамейке с облупившейся краской сидит пожилой мужчина с седыми волосами, в пальто необычного желтого цвета — где достал только? — и держит в руках буханку белого хлеба. Возле него собирается стая пернатых, отнимающих друг у друга мягкие пористые куски выпечки. Человек откусывает немного от батона, а затем делится с голубями, выглядя так, словно разгадал секрет мироздания. Шарлотта узнает в нем мистера Гудмана и, поправляя съехавшую лямку рюкзака, подходит, чтобы поздороваться. Старик замечает ее не сразу, а как только переводит на девушку свой проницательный взгляд, дружелюбно улыбается. У Джонс создается ощущение, будто он ее здесь ждал — но это, конечно же, только кажется. Откуда ж Гарольд мог знать, что Шарлотта решит выбраться из квартиры и пройтись по парку в этот час? — А-а, мисс Джонс. Прогулка на природе возвращает душу домой, так, значит, Мэри Дэвис говорила. Хорошее дело, хорошее дело, — повторяет Гудман, отщипывая хлеб и бросая его птицам. Пенни почему-то очень хочется его попробовать — уж больно довольными выглядят голуби. — А это, должно быть, ваша сестра? — угадывает Гудман, даже не глядя в сторону девочки. — Вы, значит, не очень похожи, но вдвоем держитесь, как одно целое. Родная кровь, что поделать, что поделать?.. А я тут сижу, отдыхаю. Чистый воздух творит чудеса, это точно, творит. Раньше мы тут часто бывали с Кассандрой, сейчас у нее уже сил нет. Я за двоих, значит, отсиживаюсь. Прихожу домой, говорю: голуби угощенные, ждут нас на одном и том же месте. Умные они существа, помнят кормящие руки, — Шарлотта шмыгает носом, опускаясь рядом с мистером Гудманом. Девушка отмечает, что успела по нему соскучиться: по своеобразной манере речи, запаху мыла и благородной старости — она пахнет, как хорошо прожитые годы и целостность личности — по цитатам из прочитанным им книг. Только вот за короткий промежуток времени старик становится худее, иссушаясь, и морщины на лице проявляются отчетливее. У мистера Гудмана начинают дрожать руки, и он торопливо их засовывает в карманы яично-желткового пальто. — Запомните, мисс Джонс — и вы тоже, юная леди: детство — это период мечтаний, молодость — этап амбиций, взросление — фаза их воплощений, а старость… Время пожинать плоды, собирать разбросанные камни. Так что дерзайте, мисс Джонс, не бойтесь ничего. Если вам когда-нибудь покажется, что все обернулись к вам спиной, то знайте, есть на этой земле — да, на земле, пока что не «под» — человек, который в вас верит. Я уверен, что вас ждет светлое будущее, уж помяните мои слова. Шарлотта сглатывает, глядя вперед — туда же, куда и мистер Гудман. В носу предательски щиплет, и девушка думает о том, что болезнь его жены все-таки сильно сказалась на старике. Видимо, из-за этого он стал все реже и реже появляться в магазине, напоминая о себе только через утренние картинки в WhatsApp. Ветер качает гладь озера, треплет кроны деревьев, заставляет листву опускаться и падать к ногам. Шарлотта чувствует, как благодарность, смешанная с жалостью, заставляет слезы подступать к глазам, и Джонс быстро их смаргивает. В этот День благодарения Шарлотта обязательно подарит что-нибудь мистеру Гудману: может быть, какую-нибудь очень старую книгу, а может, новые кожаные перчатки. В конце концов, старик всегда видел в ней что-то, чего не видят остальные, именно поэтому взял на работу и позволяет оставаться в книжном столько, сколько ей заблагорассудится. — Да, знаете, все птицы улетают на юг, боятся замерзнуть, стремятся к лучшей жизни. Только голуби остаются. Вот говорят ученые, мол, они зимующие, неперелетные, синантропные. Я вот что считаю: они просто преданные. И не нужны им никакие тёплые края, им бы поближе к человеку, поближе к дому. Очень умные существа, хотите верьте, хотите нет, — Пенни согласно кивает, впитывая каждое слово. Мистер Гудман ей очень нравится — больше, чем свои бабушка с дедушкой. — А рыбки? Что становится с ними зимой? Им не холодно? — девочка умоляющим взглядом смотрит на старика, и тот крякает, разглаживая складки на синих брюках, которые выглядят на несколько размеров больше, чем сам сморщившийся Гудман. — Goldfish, goldfish, swimming all around, goldfish, goldfish, never makes a sound. Pretty little goldfish never can talk. All it does is wiggle when it tries to walk, — тихо напевает Гудман себе под нос, вспоминая какой-то детский стишок. — Рыбки тоже умные, поэтому они не мерзнут. Зимой они возвращаются в свои маленькие дома, накрываются водорослями и засыпают. Пенни улыбается, ярко представляя, как какой-нибудь карась снимает свой цилиндр, заплывает в убежище из песка, беззвучно разговаривает со своей женой, выпуская при этом смешные пузырьки, а затем ложится в листья морского салата. — Ладно, мистер Гудман, нам уже пора. До скорых встреч, — Шарлотта поднимается со скамейки, и старик хитро улыбается. — Эхех, идите, да, идите. Забирайте хлеб, юная леди, он очень вкусный и ароматный. Сегодня, значит, купил в одной пекарне, они в этой стране лучшие, да что там в стране, на всем свете такого хлеба не сыскать, это точно. — Пенни забирает протянутую буханку, искренне благодарит мистера Гудмана и убирает съестной подарок в рюкзак к Шарлотте, — оставляйте крошки, как Гензель и Гретель, тогда точно не заплутаете. Хорошего вам дня, большая и маленькая мисс. Шарлотта останавливается возле клена — большого, раскидистого, пережившего несколько поколений. Пенни говорит, что хочет собрать гербарий — у нее как раз появился новый альбом, которой той отдала Джонс. Рядом проходит мужчина в клетчатом шарфе, держа на поводке большого золотистого ретривера и маленькую коричневую чихуахуа. Пенни подбегает к незнакомцу, спрашивая, можно ли их погладить. «Да, конечно, но осторожнее с Нэнси, она не любит чужаков». Будто в подтверждение этих слов крохотная собака с растопыренными ушами весьма устрашающе рычит, чем сильно смешит Пенни: «Она у вас такая защитница! А ее не может схватить орел?» Девочка перебрасывается несколькими фразами с мужчиной, любовно гладя ретривера и зарываясь пальцами в его светлой мягкой шерстке. Тот радостно виляет хвостом, облизывая чужие руки, пока Шарлотта стоит рядом, в очередной раз шмыгая носом. Идиллию прерывает пробегающая рядом британская рыжая кошка, на которую чихуахуа мгновенно реагирует, вставая на задние лапы и оглушительно лая. Кошка, на удивление, не пугается — приближается к Нэнси, изучающе на нее смотрит, а затем подталкивает к заливающейся чихуахуа шишку. Шарлотта думает, что у рыжих в крови определенно есть какой-то ген наглости, однако пушистая гостья быстро исчезает, возвращаясь на зов хозяйки: «Китти-китти-китти». Через два дня наступит октябрь, и Пенни, скорее всего, улетит в Лондон. Шарлотта не надеется, что сестренка останется до Дня благодарения — Хелен слишком торопится увидеть свою дочь. Это даже несправедливо: в Англии этот праздник не отмечается, а у Шарлотты только-только появился кто-то, кого можно назвать семьей. Прошлый день благодарения Шарлотта проводит одна в квартире, так как мистер Гудман дает всем выходной и желает провести это время с любимыми и близкими. Это ощущение похоже на то, когда на День святого Валентина все выбираются на свидания со своими вторыми половинками, получают букеты пошлых красных роз и плюшевых медведей, а ты сидишь как неприкаянный, размышляя о том, почему никто не выбрал тебя. Только одно дело — это отсутствие партнера (не очень приятно, конечно, ведь иногда до одури хочется киношной романтики), а другое — понимать, что нет у тебя больше никакой семьи. В свои пятнадцать лет Шарлотта не получает ни одной валентинки, и девушка усиленно делает вид, что ей вообще наплевать — ну, подумаешь, глупый праздник для смазливых подростков, много шума из ничего. Однако в глубине души Джонс сокрушается, что даже невзрачный очкарик с первой парты, который уж слишком красноречиво смотрит на Шарлотту, когда та не видит, не предпринимает никаких попыток сделать шаг вперед. Одноклассницы купаются в мужском внимании, не ходят, а парят по коридорам с этой отвратительной мечтательной улыбочкой, в то время как Джонс возвращается домой и запирается у себя в комнате, включая на всю громкость какую-то музыку с колонок. Папа всегда улавливал настроение своей дочери, потому в тот день купил себе крылышки Купидона, достал с чердака игрушечные лук и стрелы с красными присосками и полчаса носился за ней, пытаясь попасть Шарлотте в лоб. «Время втрескиваться, карапуз! И я еще не решил, втрескиваться по уши или просто…», — смеялся мистер Джонс, не заканчивая предложения и перепрыгивая через диван. Шарлотта уводит Пенни от чихуахуа и золотистого ретривера, ссылаясь на то, что сегодня они обязаны сходить на ярмарку.***
Николь готовит завтрак под шум новостей: кидает бекон и помидоры на шипящую сковородку, добавляет туда смешанные между собой молоко и яйца, посыпает сверху тертым сыром и закрывает крышкой. Фрэнк сидит на кухне, на повышенных тонах разговаривает с кем-то по телефону, не брезгует самыми изысканными нецензурными конструкциями. В конце отключается, шипит что-то про набитых идиоток и смотрит на Николь, одетую в свитер и брюки. Морщится, выплевывая: — Ты когда-нибудь поменяешь эти тряпки на что-нибудь более женственное? Для чего я вообще зарабатываю деньги, если ты продолжаешь носить вот это? — Уилсон вздыхает, нарезая овощи для салата и бросая огурцы в миску. Удивительная у Фрэнка способность — придираться ко всему подряд, искать недостатки там, где другие ничего не увидят. — Я могу носить и бальные платья, — улыбается, — только тогда ты будешь недоволен тем, что на меня обращают слишком много внимания. — Да при остальных ходи хоть в мешке из-под картошки, а при мне, будь так любезна, одевайся нормально. Мне твои свитера уже осточертели, лучше вообще ничего не носи, ходи голой, хоть буду помнить, за что я тебя полюбил, — Николь моет руки, кладет омлет на тарелку и ставит его перед Фрэнком. Слова мужа неприятно колют сердце, хоть со временем Николь и свыклась с бесконечными выпадами в ее сторону. Как будто Уилсон — не человек со своими чувствами, привычками и желаниями, а бесполезный предмет декора. Как будто полюбить ее можно только за тело — подтянутое, конечно, тренировки в спортзале не прошли даром, но все же. Но все же есть в ней, наверное, что-то помимо обложки. Николь не уверена, однако хочется так думать. Шарлотта же что-то в ней нашла — хотя, может быть, дело все-таки в привлекательности Уилсон. В конце концов, девочка знает о ней ничтожно мало. Как только эта мысль проскакивает в голове Николь, на телефон приходит сообщение. charlotte jones: что вам нравится? в «наивно. супер» главный герой постоянно составляет списки, и мне стало любопытно, что бы было в вашем charlotte jones: помимо русских классиков. не смейте упоминать бродского, он из-за вас на том свете не перестает икать Уилсон хмыкает, читая высветившемся на экране блокировки уведомление, и Фрэнк недовольно поджимает губы. — Ну, конечно, я ей пытаюсь донести что-то, а она лезет в телефон. Сегодня мы идем в магазин. Купишь себе подходящего шмотья, — Николь делает глоток черного чая из кружки — майсеновский сервиз, между прочим, и спокойно отвечает: — Подходящего кому? — Фрэнк молчит, кусая омлет и отвлекаясь на новости. Николь со своими дурацкими провокационными вопросами вечно выводит его на скандал. Nicole Wilson: Доброго дня, мисс Джонс. Nicole Wilson: Мне нравятся вещи крупной вязки, осень — и дождливая, и солнечная, ходить по выставкам современного искусства, необычные шопперы и кожаные сумки, подсолнухи — большие и тяжелые от семян, чтобы клонились вниз, сфинксы в теплой одежде, море. Я обожаю море, хочу к старости перебраться куда-нибудь в теплые края, в маленький домик из белых досок. Яблоки в карамели, синнабоны, где много корицы, слушать живую музыку, проходя вечером по улицам Монреаля. Еще люблю кататься на велосипеде утром, хотя сейчас совсем нет времени. И, конечно, Бродского. Ты действительно думала, что я его не упомяну? Николь не спрашивает, с чего Шарлотта проявляет такой интерес, но ощущает, как это приятно, когда кто-то пытается вникнуть в то, что тебе по душе. У Уилсон нет цели смущать девочку — по крайней мере, не в этот момент — потому что Джонс раскрывается для нее с новой стороны. Надо же, первая написала, просто так, чтобы спросить об увлечениях. Наступила на гордость и излюбленное отречение от общества, лишь бы только понять. Фрэнк заканчивает с едой, ставит пустую тарелку в раковину и идет в другую комнату, чтобы ответить на очередной входящий звонок. Nicole Wilson: А что нравится тебе? Помимо рефлексии Шарлотта что-то долго печатает, затем стирает и снова набирает сообщение. Николь становится любопытно, что же эта девушка предпочитает — кажется, будто та состоит из сплошных «отстаньте». Но это впечатление, разумеется, обманчиво: стоя на крыше, Николь увидела настоящий восторг на чужом юном лице. Шарлотта наслаждалась видом так же, как это делала и сама Уилсон. charlotte jones: плохо помню. когда-то нравилось фотографировать на плёночный фотоаппарат, лазить по деревьям, возиться в грязи, сажая растения. прыгать по лужам!!! сейчас — практически ничего, наверное. только наш книжный. Николь сочувственно смотрит на открытый диалог, глотая остывший чай из фарфора. Интересно, какой Шарлотта была раньше? По краткому ответу в голове складывается образ: энергичный открытый ребенок, поцарапанные коленки, естественный цвет волос и яркие полосатые носки. Такая вот Пеппи Длинныйчулок, свисающая с самой высокой ветки. А потом у Шарлотты умер отец — не превратился в вишневое дерево — и миру предстала новая Джонс, разучившаяся прыгать по лужам, с торчащими из-под ворота футболки ключицами, с черными синяками под глазами. У которой запястья — птичьи, чуть сожми — и сломаются, треснут под силой чужих рук. И Шарлотта такая тоненькая, хрупкая, сделанная из разноцветных витражных стекол и засушенных незабудок, что Николь поражается, как эта маленькая девочка несет на своих плечах тяжелую ношу потери. «Сейчас — практически ничего, наверное» равноценно «я больше не люблю жизнь и не вижу ничего хорошего в том, что меня окружает». Nicole Wilson: Смотри шире, подмечай детали. В мире много всего интересного! Наблюдай за людьми и животными вокруг, любуйся природой. Что-нибудь тебя обязательно зацепит. charlotte jones: как позитивно. ведите курсы по саморазвитию или что-нибудь такое. «live, love, laugh» — Давай, собирайся, — кричит из коридора Фрэнк, — хватит сидеть на месте. Николь послушно выключат телефон и отставляет кружку в сторону, морально готовясь к совместному времяпрепровождению с мужем.***
Шарлотта наскоро запихивает самые необходимые вещи в чемодан, понимая, что ни «American Tourister», ни «Delsey» не смогут в себя вместить боль от утраты. У Джонс дрожат пальцы, когда она беспокойно мечется по своей спальне, закидывая туда несколько пар белья, футболки, джинсы и куртку. В Канаду она не берет с собой ничего из напоминаний об отце: оставляет подаренный им кулон на шнурке, его большие рубашки в клетку, которые раньше Чарли носила, не снимая, сигареты «Camel» и его «удачную теннисную ракетку». Только полароидные снимки прячет между страниц любимых папиных книг — на них еще сохранились его карандашные пометки. Рыдания подступают к горлу, но Шарлотта не позволяет себе обмякнуть: сначала нужно собраться, уехать из Брукфилда раз и навсегда, а уже потом, в номере самого дешевого мотеля, дать волю чувствам. В доме настолько тихо, что тишина может ассоциироваться только с замогильной. Нет ни жужжания газонокосилки, ни рёва футбольной толпы по телевизору, ничего нет. Кажется, будто звук неожиданно выключился не только в Брукфилде, но и во всем мире сразу — жизнь замерла, виниловая пластинка остановилась, на море наступил полнейший штиль. И Шарлотте от этого гробового молчания хочется вскрыться, потому она ломает свою гитару о стену, разбивает тарелки и чашки, кричит до тех пор, пока не срывается голос. Папин друг с работы обещает девушке со всем разобраться, найти покупателей, все оформить быстро и местами незаконно. Шарлотте наплевать, даже если он и обманывает ее — в этот момент Джонс лишь отчаянно желает упорхнуть из дома, высвободиться из плена воспоминаний и больше никогда не вспоминать. В Канаде — никого. Шарлотта направляется в неизвестность с походным рюкзаком за плечами, готовая встретиться с чем угодно. Дальше же не будет хуже? Вопрос определенно глупый, ответ так и напрашивается: «Хуже уже не будет». «University of Quebec» неприятно маячит перед глазами, несбыточная мечта, которая теперь не имеет никакого значения. Кем в прошлой жизни хотела стать Шарлотта? В первую очередь, хорошим человеком, а уже после… Уже после учиться по программе «Cinema Studies», бегло говорить на французском (Джонс ходила на дополнительные занятия по этому языку, чтобы смотреть любимые фильмы в оригинале), влиться в бешеный ритм Монреаля. Сейчас Шарлотта надеется лишь протянуть до следующего утра и не покончить с собой. Джонс волочит за собой чемодан с прошлым, не смотрит на диван, проходя по коридору, остерегается часов ранним утром, ведь они случайно (или нарочно) могут показать «шесть тридцать два». Открывает дверь дома и прячет ключи в цветочном горшке — по старой привычке, настолько естественно и автоматически, что это разъедает сердце. В такси закрывает глаза и включает музыку, чтобы только не видеть, не слышать, не присутствовать. Не смотреть на проплывающий мимо магазин, где раньше Шарлотта останавливалась вместе с Ханной и покупала пиво, не наблюдать за тем, как младшеклассники гоняют на скейте и падают на асфальт, задорно смеясь. Шарлотта отправляется в пустоту, не зная точно, связана ли она с неопределенным, ставшим неважным будущим или с огромной черной дырой, развернувшейся в грудной клетке.***
Николь подолгу крутится возле зеркала в примерочной, отмечая, как сильно открыта в приглядевшемуся Фрэнку черном платье спина. Уилсон оно не очень нравится: начиная от выбора цвета и заканчивая глубоким декольте. В подобном наряде Николь ощущает себя голой, но Фрэнк говорит, что скоро намечается корпоратив, и многие придут со своими женами, потому Уилсон обязана затмить всех присутствующих. «Хочешь выгулять меня, как новую пару обуви?» — спрашивает женщина, и Эртон самодовольно ухмыляется. «Да, как самую лучшую». Николь глубоко вздыхает, откидывая волосы назад и отодвигая шторку в сторону. Глаза Фрэнка загораются, и со стороны создается впечатление, словно это хищник высматривает свою добычу. Мужчина в темном смокинге обходит Николь, кладет ей жилистые руки на талию и шепчет в покрывшуюся мурашками шею. — Ты даже не представляешь, насколько мне сейчас хочется побыть безмозглым подростком и заняться с тобой сексом прямо в этой чертовой примерочной, — Уилсон даже не краснеет, не шевелится, думая лишь о том, насколько ей некомфортно в этом платье. — Напротив зеркала? — Николь вскидывает брови, и Фрэнк оставляет мягкий поцелуй на ее щеке. Тело Уилсон буквально протестует, и руки несильно упираются в чужую широкую грудь, на что Эртон снисходительно усмехается, понимая, что в разы превосходит свою жену, и если он захочет что-то получить, то определенно получит. — Напротив зеркала. Ты самая сексуальная женщина, ты знаешь? — Николь вырывается из хватки, задергивает шторку и садится на кушетку, чувствуя себя не польщенной комплиментом, а ужасно грязной. В голову приходит чрезвычайно дурная идея: а что, если прислать фотографию в этом платье Шарлотте и ненавязчиво поинтересоваться, что она скажет на этот счет? Это, безусловно, низкий прием, заслуживающий мгновенной дисквалификации из игры, но настроение немного улучшается, когда Николь думает об ошарашенном и смущенном лице Джонс. Nicole Wilson: [Фотография] Nicole Wilson: Ваше мнение? charlotte jones: номером не ошиблись? charlotte jones: не хочу вас нахваливать, но вы выглядите как древнегреческая богиня charlotte jones: и это не «неуместный флирт», это сухая констатация факта. но мне неловко делать вам комплименты, так что вы все еще мадам каприз. презираю и тд и тп Николь смущенно улыбается, невольно проводя параллель с этим «ты самая сексуальная» и «вы выглядите, как древнегреческая богиня». Уилсон ничего не отвечает, развязывает платье (тоненький узелок на шее спасает всю конструкцию от фееричного падения) и одевается в излюбленный оранжевый кардиган. Фрэнк все еще стоит возле примерочной, нетерпеливо постукивая ногой, и когда он видит жену в привычном облачении, весь энтузиазм мгновенно погибает смертью храбрых. Он выходит из магазина, держа именитый пакет в руках, пока Николь мысленно сохраняет в глубине души искреннее признание Шарлотты. И в этом нет никакой зарождающейся великой любви, просто Уилсон слишком восприимчива к добрым словам, а в особенности от Джонс, ведь от девушки редко можно выудить что-то помимо сарказма.***
Шарлотта сидит вместе с Пенни в маленькой кофейне, у которой стены — акварельные всполохи, а вместо люстры — нечто из бутылочных стеклышек, какой-то непонятный арт-объект. Пенни ест миндальные круассаны, пока Шарлотта умирает от желания написать Николь хотя бы пару строчек. Потому что нельзя же так: сначала сократить дистанцию, а потом не напечатать ни единого слова, избежать даже ненужного: «Ты добралась до дома?» Николь, разумеется, не нужны друзья, а в особенности такие, как Шарлотта. Джонс же, по ее мнению, еще ничего не знает об этом мире, такая неопытная и наивная, с вечным пожаром в сердце — лишь бы поспорить и зацепить. Нет бы стать взрослее, перестать поддаваться на провокации, уметь перебивать раздражение обыкновенным молчанием, лишь бы только не быть такой бестолковой, вечным подростком, не переросшим пубертатный период. Да вот только нихера это не подростковые замашки — твердит себе Шарлотта — это здоровая человеческая злость. Джонс же не верит в то, что она «не такая, как все», исключение из правил, заслуживающая особенного отношения к себе. Шарлотта ненавидит ту, кем она стала, ненавидит ту, кем она была, и только неуловимая блеклая надежда на то, что в будущем, она, может быть, наконец, обретет гармонию с самой собой, выправится, выкарабкается из вырытой ямы с глиняными стенами, вспыхивает перед глазами и через мгновение потухает. Шарлотта презирает вечно недовольную суку Джонс, но и Чарли, ребенок-блять-одуванчик, вызывает только желание задушить преследующий ее фантом из прошлого. Как же так можно-то? Почему никто не может просто сказать Шарлотте, что ей делать, какой ей быть — чтобы и не в ущерб себе и Николь испытывала чуть больше тепла. Как вообще ее, настоящую Шарлотту Джонс, можно полюбить, если девушка и сама не знает, где начинается это самое «настоящее». Sois honnêt avec toi-même. Будь честен с самим собой. Во Франции живут умные люди, это точно, однако трезвого взгляда на жизнь в них — ноль. Ну, честна Шарлотта с собой, призналась себе в том, что Николь ей нравится, а что толку-то? Где хоть какие-нибудь плюсы, — те, что стоят на кладбище, не в счет — в какой момент должно стать легче? Честность Шарлотты всегда дает метастазы в виде боли — окружающим и, по большей степени, себе. Лучше уж купаться во лжи, говорить всем направо и налево, что миром правит любовь и прочее дерьмо, тогда однажды ты все-таки в это поверишь, нацепишь розовые очки на нос и будешь ходить франтом, словно разгадал знак бесконечности. Будь, черт побери, позитивным, как протон, пусть другие слепнут от твоей радости — выжигай глаза тем, кто предпочел остаться без очков, те дураки и неучи в конце концов смирятся. Шарлотте хочется написать Николь что-нибудь такое, чтобы она поняла, что девушка — не просто истеричка, есть в ней все-таки легкий налет человечности. «Что вам нравится?», — спрашивает, ощущая, как гордость на прощание помахала рукой и сделала сальто-мортале. Ну, правильно, Уилсон о Шарлотте уже и думать забыла, а она навязывается, задает тупые вопросы из серии «топ сто завязок для неудачного диалога». А Николь отвечает, выдает целый список, и Джонс вчитывается, запоминает, откладывает в подсознании, словно долбанную таблицу умножения. И сразу возникает абсурдное желание подарить Николь букет подсолнухов — самых больших и ярких — и поехать с ней на море. И это все меньше начинает походить на безобидный интерес, ведь наполеоновские планы — это признак влюбленности. Уилсон спрашивает, что нравится Шарлотте, и та хочет отправить емкое «вы», но быстро берет себя в руки. Из какой жизни ей выбирать? — Тебя мама, — говорит Пенни, передавая сестре свой телефон с пушистым чехлом, и уже чуть тише добавляет, — не говори ей, что я ем так много сладкого, — Шарлотта кивает, прислоняя к уху трубку. — Да? — выходит как-то слишком резко, и Джонс мысленно хлопает себя рукой по лбу. — Привет, милая! Как ты там, справляешься? Я вернусь в среду утром, — Шарлотта морщится от этого «милая» и новой информации, — хотела сказать, что ты в любой момент можешь к нам приехать, просто позвони заранее. И, если ты решишь еще увидеть Пенни, то я буду отпускать ее пару раз в месяц, — Шарлотта неопределённо мычит, понимая, что в запасе остается какие-то два с половиной дня. От этого становится грустно. К матери Джонс точно не поедет — в чужой дом, смотреть на ее мужа, на которого она***
Николь нет и двадцати пяти лет, она учится на филологическом факультете, усердно готовится к экзаменам и выполняет все задания в срок. Успеваемость у Уилсон на высоте, и преподавателям нравится милая рыжеволосая девушка, которая, должно быть, разбирается во всем на свете. Николь пьет чай с пожилыми профессорами, рассказывает о планах на будущее и забавно смущается, когда речь заходит об избраннике. Она ходит на свидания с разными людьми, очаровывает всех мужчин вокруг, однако никогда не дает мимолетным романам вскружить ей голову. В постель к себе практически никого не пускает, только по самым редким исключениям, и мать неодобрительно качает головой: «За тобой столько поклонников бегает, можно уже и о замужестве подумать, и о детках». Но Николь это не нужно, потому что ей хочется влюбиться по-настоящему — до этого ей симпатизировали многие люди, Уилсон вообще не может не испытывать каких-либо чувств к окружающим, уж такая она, но весь интерес быстро пропадал и ощущался «не тем». Некоторое время девушка даже испытывала нечто странное к дочери маминой подруге — но это так, баловство, они лишь оттачивали навыки поцелуев друг на друге, от чего к Николь подкрадывалось предательское возбуждение. Уилсон твердила себе, что это вполне нормальная реакция — какая разница, кто тебя целует: мужчина или женщина. Мысли о бисексуальности Николь быстро подавила, хоть и считала многих своих приятельниц привлекательными. Но в этом, разумеется, ничего странного нет — у Николь есть глаза и хорошо развито чувство прекрасного. Уилсон всегда встречалась исключительно с мужчинами, ей нравились их голос, дразнящий запах одеколона и сила. Николь выходит из здания университета в четыре часа дня, звонко цокает каблуками по асфальту, переговаривается с одногруппниками и улыбается. Завтра выходные, потому она целый день сможет просидеть за книгами, а ближе к вечеру, наконец, выберется из дома, чтобы встретиться с очередным Джонатаном, Виктором или Оскаром. Может, позволит кому-нибудь себя поцеловать на прощание, может, будет не в настроении и обойдется лишь обнадеживающим: «До встречи». — Прошу прощения, в какой стороне библиотека? — мужчина с темными волосами смотрит на Николь сверху-вниз и девушке кажется, что, вот оно. То самое, с первого взгляда. — Библиотека? Даже не паб? — спрашивает Уилсон, склоняя голову вбок, и незнакомец смеется. — Уже не уверен. Если вы составите мне компанию, то можно и туда, — вот так вот дерзко, в лоб, без лишних церемоний, он приглашает на свидание понравившуюся девушку, чье имя даже не знает. Николь чувствует, как что-то внутри совершает кульбит. — У меня плотный график, — усмехается Уилсон, прибегая к откровенной лжи. У нее это в крови — интриговать, и мужчины всегда цепляются, попадаясь на крючок. У незнакомца рубашка расстегнута на две пуговицы, а рукава засучены, и Николь отмечает, насколько ему идет эта деланная небрежность. — И никаких исключений? — взгляд прожигающий, заинтересованный. Николь отрицательно мотает головой, заставляя медные кудряшки танцевать, — ну, тогда я оставлю вам свою визитку. Фрэнк Эртон. Только попробуйте не позвонить! — Обязательно с вами свяжусь, если найдется свободная минутка. Но ничего не обещаю.***
Шарлотта думала, что распрощалась с либидо насовсем — сложно испытывать что-либо, когда из депрессии бросает в апатию, а из апатии — обратно в депрессию. Девушка не сокрушается по этому поводу, потому что даже если у нее не будет секса до конца своих дней и она умрет девственницей, это вовсе не проблема. Но Николь в этом дурацком обтягивающем черном платье нажимает на какие-то определенные рычаги, заставляя ноги подкашиваться, а кровь приливать к лицу сильнее. Это желание не навязчивое, от него не сносит голову, однако оно так неожиданно просыпается, что Джонс пребывает в замешательстве. Внутри становится щекотно, и Шарлотта облизывает пересохшие губы, не смея оторваться от безобидной фотографии Николь. — Чем занимаешься? — спрашивает Пенни, и Джонс моментально гасит экран телефона, застуканная и смущенная. И вот что Шарлотта может на это ответить? «Да так, иду на поводу у своего помешательства» или «ничем, пожираю взглядом мадам Каприз. Принеси попкорн, это даже увлекательно — смотреть, во что же моя обсессия выльется!» С другой стороны, Шарлотте ведь всего девятнадцать, так что она имеет полное право испытывать все то, что она испытывает: да, ко взрослой женщине, и да, она замужем, но какая разница? — Перечитываю переписки, — невинная реплика, которую можно назвать правдой. Как будто Джонс, блять, очень интересуется картинками, присланными мистером Гудманом, а не пытается загипнотизировать декольте Николь (хотя это кто кого здесь еще гипнотизирует). Еще немного и Шарлотта совершенно отчается, попросит Томаса включить винтажный радиоприемник и будет слушать болтовню Уилсон вместе с попсовыми треками на «FMmly». «А что нравится тебе?» Сходить с ума! Переставать, сука, контролировать свое тело, задавать тупые вопросы, ссылаясь на гениальное «Наивно. Супер». Вот приспичит же кому-то выбивать почву из-под ног, а Шарлотте потом сидеть, расхлебывать. Девушка чувствует себя безбилетником, который удачно проскочил в вагон поезда, но вовремя не сумел понять, что поезд этот мчится прямиком в черную дыру. Джонс поджигает сигарету и многозначительно смотрит в окно. Погода снова портится, и ливень хлещет по улицам: видимо, бог решает устроить второй всемирный потоп, настолько ему уже надоела Шарлотта Джонс со своими тараканами в голове. Невзрачная комната девушки теперь увешана рисунками Пенни, приколотыми к стене кленовыми листьями, которые сестренка долго выбирает («Альбомного листа мало. Мне нужно полотно побольше для размаха твор-чес-кого порыва. И листочки будут самыми яркими и красивыми), разноцветными гирляндами в форме звездочек. Пенни оживляет квартиру, оставляя тем самым Шарлотте напоминание, что она не одна. Девочка даже разрисовывает гуашью белую пепельницу Джонс, и теперь на ней воцаряются цветы с фиолетовыми лепестками, белые облака и крокодил. Последний был добавлен потому, что зеленой краски было больше всего, а в Лондон взять с собой «Big Kids Gouache» не разрешит мама. Шарлотта думает о том, что когда уедет Пенни, то придется напиться до невменяемого состояния. Может, она ненароком спросит Томаса о надвигающихся вечеринках, заставит пригласить Сашу, а потом будет задвигать долгие нетрезвые тирады о том, что Олсен не должен трусить и сказать Гречневой напрямую о своих чувствах. И тогда у них, конечно же, все будет хорошо, а Шарлотта втянет бутылку с вином в глубокий поцелуй, занимаясь самокритикой и утопая в невзаимности. План выглядит надёжным, как швейцарские часы, и все будут в плюсе: Джонс забудется, Томас и Саша начнут встречаться, Николь… Стоп, как она вообще здесь затесалась? Шарлотта хмурится, почесывая нос. — Ты боишься подкроватных монстров? — неожиданно спрашивает Пенни, и девушка думает над тем, что ответить сестренке. Подкроватный монстр Шарлотты спрятан в картонной коробке, наполненной папиными книгами и фотографиями. Порой, по ночам, когда Джонс по неосторожности высовывает ногу из-под одеяла, чудище хватает ее за лодыжки и пытается утянуть в темноту. Прошлое кусается вервольфом и прогнать его не может ни свет фонаря, ни настойчивое: «Пошло нахер!» — Да, очень боюсь, — коротко отвечает Джонс, и Пенни понимающе кивает головой, — надо быть с ним аккуратнее. — Мама говорит, что их не существует, но я уверена, что она что-то скрывает. Иногда мне кажется, что она с ним в сговоре… Я серьезно озадачилась этим вопросом, — и снова взрослые слова звучат из уст Пенни очаровательно-забавно, — мне кажется, его нужно приручить. Монстры же такие мохнатые, зубастые, как собаки! И если… Если его угостить чем-нибудь вкусным, то оно станет добрым и больше не будет тебя пугать, — Пенни кажется, что за эту разработку ей должны как минимум выдать пачку печенья, а как максимум нобелевскую премию. Как парадоксально, что счастье Шарлотты обратилось чудовищем, отрастило шипы и клыки, научилось прыскать ядом. Сколько времени должно пройти, чтобы Джонс прекратила бояться безвозвратно ушедшего? Чем можно задобрить гигантское пугало с острыми вилами в руке, чтобы при любой подвернувшейся возможности оно не впускало острие в живую плоть, в самое мясо? Что с ним сделать: сжечь его, запрятать в глубокий колодец или смириться? Шарлотта затягивается, глядя на тлеющую сигарету в паучьих длинных пальцах. «Надо бросать, — думает, — слишком много денег уходит на зависимости». Однако главная зависимость Шарлотты — миссис Уилсон — не требует от Джонс никаких средств, но сказывается на девушке губительнее всякого алкоголя и никотина. Даже смешно становится, блять. Так охранять свое сердце, запечатать его на сорок замков, поставить многокилометровый забор под напряжением, чтобы так искусно все проебать. Шарлотта Джонс — побитый волчонок, открывший пасть, но не смеющий даже рыкнуть. — Хорошая идея, — слабо улыбается, — но, если что вдруг, я надеру всем твоим монстрам зад. Ты только скажи. — Спасибо. Я, конечно, не такая большая, как ты, но тоже могу побороться с твоими. Возьмём их количеством! Шарлотта тихо смеется, ероша пшеничные волосы сестры, и откладывает телефон с фотографией Уилсон подальше от себя. «К черту эту тупую влюбленность», — решает она мысленно, совершенно позабыв о том, что у дьявола огненно-рыжие кудрявые волосы и столько же букв, как и в имени Николь.