I dreamt about you nearly every night this week How many secrets can you keep? Cause there's this tune I found That makes me think of you somehow And I play it on repeat Until I fall asleep Arctic Monkeys — Do I wanna know?
Они переписываются с Николь каждый день: иногда болтают по телефону ближе к вечеру, иногда обмениваются беззлобно-саркастичными комментариями. В шутку ругаются, по-серьёзному заигрывают, периодически с нетерпением поглядывают на экраны смартфонов, желая увидеть одно или несколько новых сообщений. Чарли делится всякими пустяками в перерывах, как то, что недавно в «Coffee Break» заглянула милая пожилая женщина и подробно выспрашивала Джонс о каждом напитке, удивляясь большому выбору и необычным вкусам. Николь же присылает длинные голосовые, в которых жалуется на одни и те же песни, что просят включить радиослушатели, а ещё рассказывает интересные факты о знакомых Чарли исполнителях. Они заполняют всё пространство друг друга, и теперь Джонс с трудом может представить, что когда-то всё было иначе, и она боялась написать Николь первой. Создается ощущение, что это было в другой жизни — с Шарлоттой, а не Чарли. Они ждут обыкновенного, казалось бы, субботнего утра с таким воодушевлением, словно это не первый день выходных, а Рождество. Чарли не знает, куда они собираются, но Николь просит взять с собой немного вещей, которые могут пригодиться, и интерес Чарли достигает каких-то колоссальных размеров. Она никогда не любила сюрпризы — неопределённость вводила её в жуткую тревожность, заставляющую теряться в многочисленных догадках, но в этот раз все было по-другому. Разумеется, Чарли многократно пыталась уговорить Николь сдаться и рассказать, что она задумала, но Уилсон была весьма упрямой и не выдавала своей тайны. Даже под угрозой изощрённых пыток («Если ты не признаешься мне, Николь, я буду отрывать страницу за страницей из книг твоего Достоевского, прямо на твоих глазах»). Тогда Николь обещает заказать в кофейне пять самых замысловатых напитков из всех возможных, и Чарли объявляет ничью. Чарли собирает рюкзак, в который бросает — не складывает — минимум одежды, косметичку, зубную щетку и свой старый фотоаппарат, и уже в девять часов утра ждет Николь, периодически выглядывая из окна и нервно тряся ногой. Она надевает синий свитер с динозавром и чёрные широкие джинсы, решив, почему-то, что это неплохой выбор да и, к тому же, весьма универсальный. В конце концов, сейчас первая половина декабря и на улице довольно прохладно, поэтому платье бы смотрелось абсурдно, хоть и празднично. А даже если бы оно и не смотрелось абсурдно, то у Чарли их просто-напросто нет, она их ещё с детства не переваривала, чувствуя себя в них неуклюже и слишком открыто. Папа в свое время над этим подшучивал: «мне кажется, что ты даже в костюме кабачка выглядела бы поувереннее». На телефон Чарли приходит короткое «Выходи» от Николь, и Джонс моментально набрасывает на плечи рюкзак и мчится к выходу, чуть не забыв запереть за собой квартиру. Чарли запрыгивает на переднее кресло чужой машины, небрежно откидывает свой рюкзак назад, и у Николь создается впечатление, что она запустила в свое авто настоящее стихийное бедствие. Чарли же думает только о том, что Николь выглядит непозволительно сексуально в очках с тонкой оправой: та постоянно их надевает, когда садится за руль, однако в их последнюю встречу было темно, и Чарли не могла как следует рассмотреть лицо Николь. — Тебе идет. Я хотела это сказать ещё когда ты отвозила меня на свою работу после нашей жаркой дискуссии в книжном. — Это не была дискуссия, ты сказала, что я несу бред и ушла, — Чарли закатывает глаза, пристегивается, и они трогаются с места. — И я была права! Как всегда! Бе-бе-бе, книга для взрослых про детство, бе-бе-бе, я такая умная, — Чарли смешно пародирует Николь, и женщина хочет легонько шлепнуть девчонку, однако пальцы, не слушаясь, просто ложатся на чужую ногу, аккуратно поглаживая. Чарли мигом теряет весь свой боевой настрой, отворачиваясь к окну, чтобы Николь не увидела её смущения. Женщина фыркает и возвращает вторую руку на руль, от чего Чарли едва сдерживает вздох разочарования. — Ромео, сущность чувств моих к тебе, вся выразима в слове: ты мерзавец. — Любишь Шекспира? — Чарли от подобного вопроса даже теряет дар речи на мгновение, настолько сильно он ее оскорбил. А ещё появилось ощущение, будто литературные вечера из «Goodman's Bookshelf» перенеслись в салон машины Николь. — Нет! Разумеется, нет! У него глупые персонажи, которые толкают длинные пафосные монологи не к месту! Все его пьесы — плоские, героям невозможно сопереживать, потому что они искусственные и неживые. Я читала и «Гамлета», и «Короля Лир», и «Сон в летнюю ночь», и «Отелло», и «Ромео и Джульетта», и «Макбета», и еще что-то наверняка, — Николь удивленно вскидывает брови, но никак не комментирует слова Чарли. — Ничего в них хорошего нет! Комедии несмешные, трагедии не разбивающие. Мы проходили его в школе, и когда я сказала, что не понимаю всей его популярности, на меня посмотрели так, как будто я Иисуса распяла. Я пыталась в нём что-то найти, но не нашла. И Николь могла бы рассказать Чарли очень многое: и то, что Шекспир писал пьесы для театра, а театр еще со времен Древней Греции отличался особой помпезностью, потому в произведениях есть большая опора на античную традицию, и о языковом своеобразии Шекспира, и о философских воззрениях, задетых в тексте, и о специфике юмора и новаторстве автора в жанре комедии. Но Чарли, конечно, взбесится, и будет угрожать выпрыгнуть на проезжую часть, если Николь продолжит в том же духе, поэтому приходится подбирать максимально нейтральный ответ. — Лев Толстой тоже так считал. Он написал целый критический очерк, в котором выразил своё мнение даже жёстче, чем ты. Он писал, что Шекспир не достоин звания «посредственного сочинителя», — Чарли испытывает зловещее ликование, хотя о Толстом она знает не больше, чем о ядерной энергетике. — Ну хоть кто-то что-то смыслит в литературе. Я бы даже прочитала твоего Льва, но боюсь, что он меня подведёт, и мы с ним окажемся в разных лодках. За окнами проплывают кирпичные дома, люди с собаками, влюблённые парочки, и Чарли кажется, словно она смотрит фильм с большого экрана в кинотеатре. На улице холодно, а в салоне, рядом с Николь, убаюкивающе тепло, и дело даже не в подогреве сидения, который включила женщина, чтобы Чарли не мёрзла. — Кто твой любимый классик? — Джек Лондон, конечно, — отвечает без промедлений. — Он гений. Папа мне с раннего детства читал его на ночь, — Николь улыбается, не отвлекаясь от дороги. — Мой новый друг Лео Толстой его знал? — Твой новый друг Лео Толстой хранил его книги в своей личной библиотеке, — Чарли удовлетворенно кивает, накидывая русскому автору ещё несколько плюсов в копилку. Ну, раз уж у Толстого был неплохой литературный вкус, Джонс, быть может, и прочитает его, чтобы впоследствии обязательно обсудить с Николь. — Почему ты не хочешь получить высшее образование? Ты же очень способная. И, насколько я помню, однажды ты упоминала «University of Quebec» и образовательную программу «Cinema Studies». Есть какие-то планы? Чарли все ещё сложно об этом говорить: не сбывшаяся мечта из прошлого неприятно мозолит глаза, бередит сердце. Она помнит, с каким восхищением смотрела фотографии оранжевого здания-замка в шестнадцать лет, представляла, как будет свободно ориентироваться в кабинетах и корпусах там, носить на плече строгий чёрный шоппер, в котором бы лежала толстая тетрадь на пружинах. Чарли представляла, как однажды покинет свою невзрачную серую школу, оставив позади придурка Майкла с его компанией, старую вредную учительницу по химии и перманентное напряжение, которое возникало рядом с сомнительными старшеклассниками. Там, в её светлом воображении, она бы ходила в огромную университетскую библиотеку, кропотливо писала эссе в коворкинге, изучала готическую тематику в фильмах вроде «Багрового пика» и «Сонной лощины». Но потом умер папа, и все мечты в одночасье померкли. Переехав в Канаду, Чарли вполне могла исполнить своё детское желание, но планы поменялись и конечной целью стало просто выжить. Сейчас, конечно, она чувствует себя намного лучше — по крайней мере, живее, чем отец, но почему-то вернуться к прошлой мечте кажется невероятно трудно. Папы не будет рядом, чтобы он порадовался вместе с ней её успехами, да и работа в книжном, а затем в кофейне, монотонно-приятная. — Не знаю, — Чарли раздосадовано трет переносицу. — Это серьёзный шаг. — Такое ощущение, что все наши шаги в последнее время исключительно серьёзные. Даже самые маленькие, — Николь постукивает пальцами по рулю, когда они останавливаются возле светофора, горящим красным. — Мы недавно переписывались с Томасом и он очень решительно настроен. Говорит, что нашёл, наконец, занятие по душе, и это похоже на философию, которую он когда-то изучал, но только современнее и интереснее. Он сказал, что мистер Гудман ему многое объясняет, и как будто ему удаётся совмещать приятное с приятным — работу и учебу. Мыслить шире. Объемнее. — Да уж, он там совсем с ума сошёл со своими бизнес-курсами. Стал каким-то более сосредоточенным, и я даже не знаю, нравится ли мне это. Я привыкла к Томасу-балбесу. — Чарли усилено дёргает синюю нитку из свитера, жалея, что её голос не звучит воодушевленно из-за нового увлечения друга. — А если он станет серьёзным? Ну, знаешь, портфель, деловой костюм, взгляд предпринимателя, — на светофоре загорается зеленый и машина двигается дальше. — Томас? Серьёзным? — переспрашивает Николь. — Нет. Ни за что. Он занимается этим не потому, что его интересует профицит бюджета и деньги, а потому что мистеру Гудману нужна помощь, и он хочет приносить пользу своему книжному, разобраться во всём. И, может, однажды он наденет смокинг вместо разноцветной гавайской рубашки, но это никак не скажется на его характере, — через несколько месяцев Чарли будет вспоминать это предложение и думать о том, насколько горькой бывает ирония. Спустя час Джонс достает из рюкзака Polaroid, открывает свое окно и принимается фотографировать окружающую местность, заснеженный лес и Николь в очках. Чарли любуется плотными рядами деревьев, холмами, редкими маленькими домиками, встречающимися рядом с дорогой. Любуется искристым снегом, высоко висящим солнцем и небом — таким чистым-чистым и голубым, словно оно нарисовано акварелью на белоснежном холсте. Ветер развевает волосы и бьёт в лицо, и Чарли чувствует себя настолько по-детски счастливой, что готова захлопать в ладоши. Через несколько десятков минут они останавливаются возле красивого коттеджа: с огромной треугольной крышей, тянущейся вверх — прозрачная гирлянда в виде звездочек свисает по краям — громадными окнами, от чего создаётся впечатление, будто сам дом полностью состоит из стекла, и площадкой для барбекю с диванами и столом. — Приехали, — улыбается Николь, выходя из машины и открывая багажник. Чарли покидает салон следом за ней, вешает рюкзак на одно плечо и помогает донести сумки с продуктами до двери. — В инструкции к заселению написано, что ключ должен быть где-то… здесь, — её рука тянется к одной из гирлянд, к которой оказывается прикреплен ключ, и уже в следующую секунду они стоят на пороге дома. Чарли теряется, выпуская пакеты из рук. — Вау, это просто… Охренеть. Здесь так красиво! Просто умереть не встать! Николь с облегчением вздыхает, довольная тем, что Чарли оценила коттедж. Внутри все было кремово-белых оттенках, на стене — большой плазменный телевизор, рядом — камин из светлого кирпича, а в углу — плетеное кресло с винными подушками, прикрепленное на цепь к потолку. В центре комнаты располагается мягкий раскладной диван миндального оттенка, и Чарли, сбрасывая кроссовки у входа, валится на него. — Тут очень уютно. Спасибо, — Николь разувается, идёт по паркету в носках и садится рядом с Чарли, положив кудрявую голову на чужое плечо. — Я должна была тоже тебе что-то подарить, но, если честно, после такого мой презент будет довольно жалким. — Ты подаришь мне себя. И это ценнее тысячи коттеджей, так что не говори ерунды, — в ответ на такое заявление Чарли смешно надувается, скрещивая руки на груди. Иногда Николь говорит такие искренние вещи, что Чарли становится неловко. — Хватит быть такой милой, — бормочет она себе под нос и Николь тихо смеется. — А то мне начинает хотеться всяких тупых вещей типа объятий, а мне это вообще не по статусу. В следующую секунду руки Николь обвивают Чарли за талию, и Джонс чисто физически не может этому сопротивляться. — У тебя интересная политика, — шепчет Уилсон на ухо Чарли, обжигая своим дыханием, — Обниматься тебе не по статусу, но заниматься сексом — да? Джонс молниеносно вскакивает с дивана под тёплый смех Николь, словно ошпаренная. — Так, все! Давай приготовим пирог! На телевизоре крутится «Дьявол носит Прада», и Чарли мельком поглядывает на экран, пока помогает нарезать Николь яблоки. Несколько долек она, конечно же, нагло отправляет себе в рот, а потом делает кофе на двоих персон, щедро присыпая его карамельной крошкой и корицей с щепоткой соли. Кухня в коттедже просторная, с выдвижными ящиками из пихты, для открытия которых нужно просто нажать на дверцу. Чарли пьёт латте, сидя на кухонной гарнитуре и болтая ногами, пока Николь смешивает ингредиенты. — Я никогда в жизни не доверю тебе готовку, — Джонс закатывает глаза, громко глотая напиток. — Кто в здравом уме так режет яблоки? Ты как будто просто разрубила его пополам. Топором. — Куда мне до вас и ваших умелых рук, Гордон Рамзи, — Николь усмехается, и Чарли хмурится, понимая, как двусмысленно звучат ее слова. — Ой, ну тебя! — женщина ставит яблочный пай в духовку, подходит к Джонс и осторожно поглаживает ее бедра, глядя на потерянную Чарли снизу-вверх. — Может быть, ты такая нервная, потому что пьешь слишком много кофе? — Николь лукаво склоняет голову вбок, и в её глазах пляшут озорные искорки. Руки аккуратно поднимаются вверх, закрадываясь под свитер и скользя кончиками пальцев по нежной коже. Чарли дрожит от этих прикосновений, мечтая, чтобы женщина не останавливалась. Николь пододвигается ближе, останавливается возле губ Чарли, и Джонс с предвкушением замирает, ожидая поцелуя. Но Николь неожиданно шепчет: — Кажется, я не включила духовку. И отходит в сторону, заставляя Чарли покраснеть от раздражения. — Ты включила её при мне! — Разве? — с наигранным удивлением спрашивает Николь, от чего Чарли хочется швырнуть в женщину тарелку, если не весь чайный сервиз. — Как-то вылетело из головы. — Сейчас влетит обратно, — бурчит Джонс, сжимая в руках увесистую кружку. И атмосфера кажется такой домашней, такой непринуждённой, словно так было всегда, и не было никакого взаимного недопонимания, и Чарли не скулила от того, что они сначала сближаются, а затем отдаляются, и Фрэнк Эртон не приходил в книжный, и вообще его никогда не существовало. Сердце больше не ноет от одиночества и душащей ненужности, только звенит в грудной клетке, как колокольчик при входе в «Goodman's Bookshelf». Чарли открытая, как чертова книга Достоевского, без горящей таблички на лбу «Осторожно, опасная зона» и колючей проволоки, вплетенной в волосы. И никакой обиды, никакой неприязни, никакого недоверия — все это растворилось в битой икеевской кружке. Они сидят на диване и едят свежеиспеченный пирог — по вкусу он такой же, как и папин, и это в одночасье возвращает Чарли домой, в просочившиеся сквозь пальцы беззаботные времена. Это вкусно и сладко, с терпкими нотками либо яблок, либо ностальгии. Такая грусть лёгкая и приятная, без лихорадочного желания разворошить себе внутренности перочинным ножом. Николь пьёт шампанское из фужера, рассказывает что-то о истории напитка, и Чарли слышит ее слова, но не слушает как следует — голова забита ватой. Только потом Николь поступает звонок, и это возвращает в реальность, словно звонкая пощёчина. Чарли может даже не смотреть на экран чужого телефона, чтобы угадать, кто ожидает Уилсон на том конце линии — это становится очевидно по тому, как хмурится женщина и как резко ставит фужер на место, расплёскивая содержимое. Чарли пытается сохранять спокойствие: Николь ведь сейчас рядом с ней, а не с Эртоном, получается, что она сделала свой выбор, и волноваться вовсе но стоит, однако напряжение мгновенно сковывает мышцы. Назовите её полнейшей трусихой, глупой мечтательницей без капли реализма, непролазной дурой, но Чарли на физическом уровне не может слушать то, что скажет Николь. Потому что Уилсон будет оправдываться, будет придумывать невероятные истории и не скажет всё, как есть на самом деле, напоследок послав Фрэнка к черту. Это настанет в будущем, обязательно настанет, но только не сейчас — сейчас Эртон все еще не в курсе происходящего, а в бесполезных документах значится, что они муж и жена. И тогда Чарли говорит: «ответь ему», хотя внутри все протестует, кричит, вопит что есть мочи. Сколько длится твоё спокойствие, Джонс? Ровно до первого звонка. Чарли выходит на улицу без куртки, садится на деревянные ступени дома и молча жует губу. Она пошла на сближение с Николь добровольно, она ведь знала, что придётся все это терпеть, только в теории это было гораздо легче, чем есть на самом деле. В теории она — скала, делайте с этим, что хотите, выдержит и наводнения, и ураганы, и пожары, будет стоять на своём, покуда существует Вселенная. Только оказывается, что крохотное, секундное появление Фрэнка на глазах — даже не на глазах, блять, его ведь нет здесь, он всего-навсего идиотский голос из трубки, который Чарли отказывается слушать — напрочь выбивает из колеи. И Джонс злится, злится до чёртиков, потому что к чему ему вообще было о себе напоминать, зачем все портить, к чему марать счастье? Чего он своими звонками вообще добивается, с чего неожиданно проявил к Николь интерес? Ему ведь было на неё наплевать, было наплевать на то, что она не хочет заниматься с ним сексом, его категорически не волновали её чувства, когда он позволял себе оставлять на ее запястьях синяки. Это ведь не Чарли придумала из вредности, чтобы очернить его и пуще возненавидеть, ей это рассказала Николь. Как она может после такого-то продолжать с ним общаться, не говоря уже о том, чтобы жить в одной квартире? Чарли в самом страшном сне не может представить того, чтобы намеренно ранить Николь, потому что это же её Никки, как можно причинить ей боль умышленно, специально подбирать для этого слова, не просто пролетающие мимо, а пробивающие насквозь, убивающие беспощадно? Жаль, что сигареты остались дома, Джонс бы сейчас не отказалась выкурить одну-другую или дюжину. Николь медленно считает в голове до пятнадцати, прежде чем взять трубку и как ни в чём не бывало поздороваться. Ощущение такое, будто её поймали с поличным на месте преступления, и сердце начинает бешено стучать от волнения. — Ну что, скольких успела затащить в нашу постель? — раздается вместо приветствия, и Николь прикрывает глаза, пытаясь успокоить пульс. Судя по голосу Фрэнка, он изрядно выпил, хотя на часах всего полдень. В последнее время она старается не замечать, что к вечеру от него пахнет крепким алкоголем. В такие моменты по нему видно, что он отчаянно желает что-то сказать, но затем передумывает и отводит взгляд. Боится. Боится, что Николь громко хлопнет дверью и уйдет от него насовсем. Сейчас, судя по всему, ему не страшно разбрасываться обвинениями, хоть и в шуточной форме, потому что их разделяют сотни километров. — Уже сбилась со счета, — парирует Николь, и в ответ раздается раздражённое сопение. — Тогда не забудь поменять постельное бельё к моему приезду. Не хочу лежать в чьей-то сперме. — Обязательно, дорогой. Он не спрашивает, как у неё дела, чем она занимается и успела ли позавтракать; не спрашивает, какие планы на выходные, устала ли после рабочей недели и не болит ли голова. Когда-то давно Фрэнк действительно интересовался её жизнью, но теперь из него не вытянешь простое: «как ты?», потому что ему либо без разницы, либо он решил, что Николь расскажет всё сама, если того захочет. И Николь тоже не задаёт лишних вопросов, хотя это противоречит её натуре, и приходится себя заставлять, чтобы не вмешиваться и сосредотачиваться на других вещах. Она отлично запоминает все, чем с ней делятся, поэтому легко завязывает диалоги с коллегами: «как дела у твоего сына в школе? Кевин научился делить в столбик?», «определилась с именем для своего кокер-спаниеля?», «как прошел мастер-класс по лепке из глины?» Фрэнк говорит, что вернется во вторник и на этой ноте они прощаются, словно самые чужие на свете люди. И Николь понимает, что это настолько закономерно, что они расстанутся, настолько правильно и логично, однако всё равно не может побороть въевшееся в ДНК чувство вины. Николь берет пачку «Chapman» и зажигалку, и выходит на улицу, к Чарли, садясь рядом с ней. Уилсон ощущает её безмолвную злость, и будто в извинительном жесте передает ей сигарету. Чарли продолжает молчать, только затягивается во все легкие. — Скажи то, о чем думаешь, — но Джонс ничего не говорит, и Николь тяжело вздыхает. — Пожалуйста. Я же знаю, какие мысли не дают тебе покоя, — Чарли боится открыть рот, потому что тогда из него польется целая горестная тирада, целая тысяча «почему». — Хорошо. Тебя тревожит, почему я до сих пор не предложила тебе встречаться, и мы никак не можем обозначить свои отношения. При этом, ты не поднимаешь эту тему, потому что не хочешь на меня давить, хотя тебе очень хочется наконец расставить все точки над «i», — Чарли замирает с сигаретой у губ. — Для меня это странно — встречаться с одним человеком, пока официально ты замужем за другим, — Джонс угрюмо шмыгает носом, и Николь продолжает. — На что ты, конечно, думаешь, что еще более странно — это ходить на свидания и коммуницировать в явном романтическом плане, называясь при этом друзьями. И я с этим согласна. Потому что это не «дружба с привилегиями», а ты — не просто любовница. Между нами определённо что-то более глубокое и сильное, — Чарли вскидывает брови, затягивается и стряхивает пепел на ступени. — Господи, ладно, я буду говорить прямо, только не надо строить такое лицо. Это не «что-то»… Боже, я слишком стара для таких признаний, — Николь делает паузу, смущенно поправляя прическу. — Я люблю тебя. До этого момента Чарли думала, что ей не требовалось этих слов, но сейчас, когда Николь наконец-то это сказала, Чарли понимает, что это ни с чем не сравнится. Губы непроизвольно растягиваются в широкой улыбке и сердце начинает щемить от раскаленной нежности и восторга. Николь не смотрит Чарли в глаза, вперившись взглядом куда-то вперёд, и это отчего-то так смешит, потому что Николь розовеет, как школьница. Чарли тушит окурок и выкидывает его в сторону, давая себе обещание, что потом как-нибудь подберет. — Та-а-ак, — тянет Чарли, ни на секунду не переставая улыбаться. — Давай я тебе помогу. Кхм, — она прокашливается, старательно пряча в голосе саркастично-добрые нотки. — Ты хочешь со мной встречаться? — Ты просто невозможная, Джонс. Нахождение рядом с тобой — это сплошное испытание для нервной системы, — и, немного погодя, добавляет: — да, Чарли. Я хочу с тобой встречаться. И это ощущается как чертов фейерверк.***
В спальне на втором этаже над кроватью висят гирлянды, мигают белыми огнями, переливаются всем спектром чувств Чарли. Она горит предвкушением так, словно сейчас подожжет Николь, но та не боится превратиться в пепел. Может, потом, но только не сейчас. Николь нависает сверху, впечатывается в губы Чарли своими, ощущая во рту вкус сигарет и корицы. Джонс отвечает на поцелуй со всей своей пылкостью, елозит от нетерпения на белоснежном покрывале, лихорадочно дышит носом, чувствуя себя неприлично влажной. Она лежит, откинувшись на подушки, прижимает Николь ногами к себе, чтобы та была ближе, ближе, ближе. Чтобы не осталось никакой чёртовой дистанции, ни намёка на расстояние между их телами. Руки мелко дрожат, когда Чарли пытается расстегнуть мелкие пуговицы на блузке Николь, но пальцы слушаются с громадным трудом, и выходит слишком медленно. Николь ласково смеётся в поцелуй, отстраняется на мгновение, чтобы вибрирующим голосом сказать: — Не торопись. — Я сейчас порву эту блузку или убью бога, — выпаливает Чарли, и Николь, наконец, понимает намёк, самостоятельно справляясь с пуговицами. По-хорошему, было бы неплохо аккуратно повесить ее на стуле, чтобы не помялась, но, глядя на нетерпеливую Джонс, Николь лишь сбрасывает вещь на пол. Туда же отправляются и брюки, и Чарли завороженно смотрит на Николь в кружевном бледно-розовом белье, глупо хлопая ресницами. Николь красивая до головокружения. С взлохмаченными рыжими волосами, потемневшими от возбуждения глазами, стройными длинными ногами и восхитительной полной грудью, к которой так хочется прикоснуться. — Подожди, — голос хрипит и кажется не своим. — Подожди, мне нужно осознать, что я реально пересплю с тобой. Чёрт возьми, Николь, — женщина улыбается, качая головой. — Я… — Тише, малыш, не забывай дышать. В уме Чарли проносится вопящее «господигосподигосподи» и она снова втягивает Николь в поцелуй, запуская в её рот язык. От её нежного «малыш» ноги начинают дрожать, а узел внизу становится еще туже. Холодные руки скользят по её тёплой коже, исследуют тело, чуть сжимают грудь в розовом бюстгальтере, и Николь сдавленно мычит в поцелуй, заставляя бабочек в животе хаотично носиться. Чарли не знает, что будоражит её сильнее — тот факт, что она смеет касаться Николь, или то, что она делает ей приятно. В любом случае, ей сейчас вообще не до самоанализа. Рука Николь задирает свитер Чарли, побуждая ту избавиться от него, и Джонс безвольно поддается импульсу, снимая его через голову. Только через секунду приходит осознание, что она не надела лифчик, и девушка инстинктивно зажмуривается, пытаясь прикрыться, и краснеет до кончиков ушей. — Все хорошо, Чарли, — успокаивающе шепчет Николь, гладя Джонс по синим волосам. — Открой глаза. Чарли просто не смеет ослушаться. Смотрит на Николь с легким испугом, потаённой тревогой, и Николь невесомо целует ее в лоб, стараясь утешить и внушить доверие. Она никуда не уйдёт. — Не нужно меня стесняться. — говорит тихо, но серьезно. — Я люблю тебя и считаю идеальной. Пожалуйста, постарайся не так сильно волноваться, — Чарли сглатывает, смакуя в уме признание. От слов Николь становится легче — как ей вообще это удается? — Если ты не готова, то скажи. Я не обижусь и не разозлюсь, мы можем остановиться в любой момент. Мне важно, чтобы тебе было комфортно, — Чарли активно мотает головой, чтобы Николь ни в коем случае не прекращала. — Всё в порядке, — уверяет Джонс, клянется, божится. — Как… Как тебе вообще удается быть такой спокойной? — в ответ на это Николь улыбается. Если бы только Чарли знала, что происходит внутри женщины, она бы никогда не назвала ее «спокойной». Бушующее море ударяется о внутренности, разбивается, отползает обратно, собираясь с духом, и с пущей силой влетает в органы, снова-и снова-и снова. Чарли доверила ей себя, и Николь не имеет права совершить ошибку, все должно быть идеально. Она просто не простит себе, если сделает что-то не так, будет мучиться до конца жизни. Однако Николь сохраняет контроль над эмоциями, чтобы внешняя уверенность заразила Чарли и помогла расслабиться. — Я точно так же переживаю, — признаётся, и Джонс действительно сложно в это поверить. Глядя на Николь, она бы ни за что не сказала, будто та волнуется. — Мы с тобой на равных, у меня тоже никогда не было опыта с женщинами, — после этих слов Уилсон расстёгивает лифчик, отбрасывая его в сторону, и у Чарли сбивается дыхание. — Ну, теперь точно на равных. А затем Николь припадает к бледной шее Чарли, и Джонс вообще перестает соображать, рассыпаясь в сплошных приятных ощущениях и впиваясь ногтями в плечи женщины. Губы Николь спускаются ниже, задевают выпирающие ключицы и останавливаются возле груди, и вскоре обхватывают сосок, заставляя Чарли сорваться на стон и запрокинуть голову. Она выгибается дугой, и острые рёбра, кажется, прорываются сквозь кожу. Блять, как же ей хорошо. Язык Николь выделывает что-то невероятное — где только всему этому она научилась? — кружит по ореолу и скользит вверх и вниз, задевая сосок, и Чарли выкрикивает: «Николь!», словно ее имя — молитва. Слышится звук расстёгиваемой ширинки, и женщина помогает избавиться от мешающего атрибута одежды, поглаживая Чарли через ткань влажного белья. Дразнит. Распаляет ещё сильнее. В это время рот Николь ласкает вторую грудь, оставляет на коже засосы, присваивает себе, и Чарли требовательно трётся о чужие пальцы, желая, чтобы те как можно скорее оказались в ней. — Николь, пожалуйста, — хнычет Джонс, задыхаясь, и Николь не надо просить дважды, она сама уже слабо контролирует происходящее. Трусы остаются лежать на полу ненужной тканью, и большой палец Николь проходится по складкам, распределяя смазку, а после ложится на клитор, массируя его круговыми движениями. Чарли громко стонет, тает в руках Николь, инстинктивно подаётся бёдрами вперёд, царапает спину женщины. В голове пусто настолько, что не остается мыслей вроде: «как я выгляжу со стороны?» или «как звучу?» Только обезумевшие кричащие импульсы, электризующие тело и напрочь сносящее крышу желание. Это похоже на маленькую смерть. — Блять, блять, да, — сладко всхлипывает Чарли, от чего сердце Николь разбивается вдребезги. — Ч-черт, как хорошо. Лицо Николь поднимается выше, и Чарли врезается в её губы поцелуем — грубо и очень напористо. Тогда Николь наращивает темп и проникает в Джонс указательным пальцем, чувствуя, как мышцы той сжимаются. Чарли горячая, влажная и тесная, и женщина пьянеет от этих ощущений, начиная двигаться внутри неё, и у Джонс закатываются глаза, а звезды вылетают с каждым новым взмахом ресниц. Чарли так нравится быть заполненной, осознавать, что ее имеет Николь, и вот она уже не может отвечать на поцелуй — её хватает лишь на судорожные стоны: — Н-Николь, моя Николь, Никки. И это обращение, такое искреннее и интимное, вероятно, смутило бы Чарли, но это придёт к ней позже, когда, наконец, вернётся рассудок. Сейчас имя-молитва-просьба срывается с губ само собой, взлетая вверх, прямо к небесам. В ответ на это Уилсон добавляет второй палец, сгибает их внутри Чарли, вбивается в неё под чертовски правильным углом, и мышцы живота Джонс напрягаются. Николь никогда не думала, что когда-нибудь переспит женщиной — да что там, еще девушкой, юной и хрупкой — и уж тем более не думала о том, как сильно она будет этим наслаждаться. Как сильно будет наслаждаться ощущением узости вокруг своих пальцев. И Николь продолжает двигаться: уверенно, выверено, и Чарли вдруг кажется, что она падает — падает прямо с крыши небоскрёба «FMly». А затем её снежной лавиной настигает оргазм, и это похоже на взрыв, бёдра непроизвольно дергаются вперёд, и Чарли вскрикивает, зажмуриваясь и глотая необходимый воздух. Губы влажные и распухшие, на лбу выступает испарина, а мокрая спина липнет к простыне. Николь выходит из Чарли, любуется своей работой, склоняя голову вбок и сохраняя в памяти эту картину, а после ложится рядом и накрывает их одеялом. Чарли дрожит, ощущая приятную слабость, во рту пересыхает, а руки и ноги бьёт крупная дрожь. — Все хорошо? — спрашивает Николь ласково и уголки губ Джонс слегка ползут вверх — на большее её не хватает. — Отдыхай. Чарли клонит в сон, и от этого становится неловко — ну как можно позволить себе бессовестно вырубиться после своего первого раза? И она хочет возразить, возмутиться, но Николь не даёт: — Просто поспи немного. И не смей со мной спорить. Джонс недовольно ворчит — вот ведь Николь раскомандовалась! — кладёт голову на обнаженное плечо женщины и закрывает глаза.***
Этот кошмар слишком сильно похож на реальность, поэтому Чарли при самом огромном желании не может осознать, что все происходящее — это просто дурной сон. Наверное, всё дело в слишком ярких эмоциях за день и переживаниях, и дурацкий звонок от Эртона играет с сознанием Чарли злую шутку. Она сидит за столом на кухне Николь в кромешной темноте, отрешённо глядя вникуда. Тело предательски немеет, не повинуется, глаза стеклянные и непроницаемые. Размеренный звук капающей из крана воды действует на нервы и похож на часы, отсчитывающие время до казни. Чарли не просто тревожно. Ей страшно. Полнейшее одиночество давит на солнечное сплетение, предвещает грядущую катастрофу, обещает скорейшую беду. Куда подевалась Николь? Чарли отчего-то на сто процентов уверена, что её нет в собственном доме, ни в одной из комнат, но что тогда здесь забыла сама она? Хочется закричать во все легкие, сорвать горло своим воплем, чтобы Николь услышала, появилась, включила свет и развеяла эту гнетущую тьму. Но язык прилип к нёбу, и Чарли не может исторгнуть из себя ни звука, продолжая каменным изваянием сидеть на месте. Здесь холодно, как в склепе. В коридоре раздаются шаги: тяжелые, уверенные, Николь так не ходит. Та словно парит над землей, а здесь создаётся ощущение, будто человек пытается продавить ногами пол. Чарли знает, кто это. Чарли знает, и от этого паника разрастается метастазами. Она чувствует руку на своем плече — такую же грузную, как шаги, и цепкую, словно лапы капкана. Чарли превозмогает окоченение, схожее с трупным, и оборачивается, видя перед собой Эртона. Он возвышается над ней, будто виселица перед напрасно осуждённым, излучает собой такую первородную, дикую опасность, что всё в теле начинает протестовать, а инстинкты шипеть и бить током. Лицо у Эртона серое, бетонное, застывшее — ни один мускул не шевелится, ничего не выражает его эмоций, только глаза горят чем-то злым и желчным. И Чарли не знает, чего ожидать — то ли удара ножом прямо между рёбер, то ли допроса с пристрастием, то ли оглушающей тишины. — Мисс Джонс, — голос Эртона глубокий, стальной, бесстрастный. — Вас в детстве не учили, что чужое брать не положено? — Чарли хмурится, наконец-то сбрасывает со своего плеча мужскую руку, чувствуя, как зарождающийся гнев перекрывает всякий страх. Это Николь, значит, «чужое»? Как будто бы она чёртова вещь, как будто бы она ему принадлежит, как будто бы на ней стоит грёбаное клеймо на шее «собственность Фрэнка Эртона». Да как он смеет так о ней отзываться, как он смеет говорить что-то о детстве Чарли, когда сам-то о нем ничего не знает? Папа ведь чудесно её воспитал: помогай слабым, бейся за справедливость, не предавай тех, кого любишь. Чарли ведь не воровала Николь, не разрушала идеальную семью, не вытаскивала её насильно из брака: просто была рядом, подпускала, делала семимильные шаги навстречу, и, будь все действительно хорошо, Николь бы никуда ни от кого не ушла. — Да, точно, простите. Наверняка ваш отец не обучил вас хоть каким-нибудь манерам — это, все же, женская забота, а росли вы без матери. Думали, я не узнаю? Думали, не выясню, что вы лгали, потому что ничего не добились? Он говорит это так спокойно, словно обсуждает сводку погоды на эту неделю, в то время как Чарли слышит биение собственного сердца в ушах. Он бьёт прямо в цель, попадает в гребаный трехочковый, стреляет словами в незакрытые гештальты. В уголках глаз скапливаются слезы, и Чарли пытается их прогнать — Эртон ни в коем случае не должен увидеть, как она плачет. — Я не неудачница, — отрезает, как будто бы искренне верит в это, вот только Эртон чувствует её неуверенность — так акулы распознают каплю крови за несколько километров. — У меня есть работа, друзья, Николь. Я чего-то стою. Эртон ухмыляется, позабавленный и раздраженный. — С тем же успехом вы бы могли раздавать флаеры в нелепом костюме. Разве это работа? Это, мисс Джонс, игра во взрослую жизнь. Ваши друзья — это временный этап, который закончится, когда у вас добавится дел. Друзья существуют ровно до тех пор, пока вы пребываете в детстве. У взрослых людей не бывает друзей. А Николь, — безобразная, ядовитая ухмылка расползается по лицу, как ртуть. — Николь никогда не будет вашей. Вы — всего лишь интересный эксперимент в её жизни, ничего серьёзного из этого не выйдет. Я — человек без предрассудков, но, поверьте мне, эти «отношения» ей быстро надоедят, и природа возьмёт своё. Потому что рядом с женщиной должен стоять мужчина, это естественно. Вы думаете, что между вами… Любовь, — слово «любовь» Эртон небрежно выплевывает. — Но любит она меня. Прочитайте умных психологов, они вам расскажут, что такое кризис среднего возраста и какие необдуманные поступки в этот период совершают люди. В горле стоит ком невыплаканной обиды: Чарли пытается себя убедить, что все обстоит совершенно иначе, однако слова Эртона нещадно врезаются в память, намертво въедаются в мозг. — Вы для неё слишком глупая. Совсем скоро ей станет с вами скучно, потому что вы не обладаете достаточными знаниями, чтобы поддерживать серьезные беседы. У вас мало опыта, вы ни чем не можете похвастаться. Николь привыкла к комфорту, который я ей давал, а вы что можете предложить? Кофе? Очередную книжку? Сами подумайте, отбросьте все лишние эмоции — разве этого достаточно? Вам крупно повезло, что она в принципе обратила на вас внимание, но на вашем месте мог быть кто угодно. Чтобы удержать внимание Николь, недостаточно разовой удачи. Так что завязывайте, мисс Джонс, у вас ведь есть голова на плечах и здравый рассудок где-то глубоко-глубоко внутри, за всеми этими тараканами и нелепыми ребяческими надеждами. Джонс просыпается со слезами на щеках, пытается отойти от дурацкого сна, который ничего не значит, садится и оглядывается по сторонам. Она находится на огромной кровати в загородном домике, а не на кухне у Николь, за окном уже темно, а в ванной горит теплый оранжевый свет. Уилсон выходит оттуда с влажными волосами в белом махровом халате, пахнущая персиковым кремом для лица. Смотрит на Чарли сначала с улыбкой, а затем взволнованно — и садится на постель. — Плохой сон? — спрашивает, и Чарли запоздало кивает, не зная, стоит ли о нем рассказывать. Это ведь так странно, что она видит в кошмаре мужа Николь, который говорит ей все эти ужасные вещи — ужасные вещи, которые могут оказаться правдой на самом деле. Тошнота неприятно подкрадывается к горлу. — Прошлое? — Возможно, будущее, — шепчет Чарли, мечтая прогнать неприятный осадок ото сна и избавиться от этого гнилостного ощущения собственной никчемности, — Господи, я так устала переживать, так устала, Николь, просто смертельно. Я боюсь всё проебать, как уже было однажды, и я всё ещё не оправилась от той потери, если от нее вообще возможно когда-нибудь оправиться, а тут у меня что-то появилось, и у меня панический страх, что я все испорчу. Мне мерзко от своих мыслей, от своих переживаний, но я не могу перестать тревожиться. Иногда оно затихает и становится фоновым шумом, но оно постоянно здесь, — Чарли стучит по виску. — И мне так жаль, что я гружу тебя всем этим, потому что эти выходные должны были быть идеальными, а я все равно ною из-за какой-то фигни. Мне так жаль, Николь, прости, — слёзы начинают течь по щекам с новой силой, и Джонс закрывает лицо ладонями, чтобы Николь не видела этого жалкого зрелища. Она плачет из-за какого-то идиотского сна, как маленькая трусливая девочка, и это настолько глупо, насколько вообще можно себе представить. Николь ласково гладит ее по плечу, хотя внутри всё переворачивается, а эмпатия играет с ней очень злую шутку. Вид такой маленькой, поломанной Чарли, пытающейся казаться сильнее, чем она есть, рвёт сердце на кровавые лоскуты. — За что ты извиняешься? Это идеальные выходные. Было бы здорово, если бы все прошло гладко и без лишних волнений, но сейчас ты позволяешь себе быть уязвимой и честной рядом со мной, а это стоит дороже всего на свете. И если тебе грустно, плохо, страшно, и ты готова этим делиться, значит, мы достаточно близки и чувствуем себя в безопасности друг с другом. Я не вижу в этом ничего плохого. Ты живой человек, который испытывает эмоции — неважно, какие, главное, что ты способна чувствовать и это самое главное. Мы не можем ходить с улыбкой круглосуточно. И Чарли от этого хочется закричать, потому что в Николь слишком много понимания — даже на такую, как она, и это от чего-то злит, как будто бы Николь не понимает всех масштабов ущербности Чарли, как будто бы она не видит, какой та на самом деле нытик. Первый порыв — оттолкнуть. Второй порыв — попросить никогда не отпускать. Даже если рухнет весь мир. Особенно, если рухнет весь мир. — Я от тебя зависима, — Джонс убирает руки от лица, смотрит покрасневшими глазами, потрескавшиеся губы дрожат, — И мне это очень, очень не нравится. Ты не можешь пообещать мне «жить долго и счастливо», я это понимаю, но я в дичайшем ужасе от мысли, что все это конечно. Что нас ждет какой-то финал, и он вовсе не обязан быть счастливым. Люди уходят, так иногда случается, но я не умею с этим смиряться. Я… — Чарли задыхается, а слезы мешают разговаривать нормально, — Мне снился твой муж, — Николь напряженно замирает, становится прямой, как натянутая струна. — И он говорил, что я — это временный этап, и ты от меня устанешь в конечном итоге, уйдешь, а я… Блять… Я боюсь тебя потерять. Меня штормит из стороны в сторону, и в какие-то моменты мне кажется, что все будет хорошо, отлично, просто супер, как бы сказал Томас, а в другие я ощущаю себя на самом дне, и мне с трудом верится, что когда-нибудь мне будет двадцать пять, и я буду счастлива. Или, в принципе, буду, потому что иногда мне хочется выпрыгнуть из окна. Я бракованная, Николь, ты, может, не до конца это осознаешь, но сейчас я захлебываюсь перед тобой в соплях и говорю паршивые суицидальные вещи. Я не знаю, как ты будешь меня терпеть. Николь глубоко вздыхает, протягивает Чарли с тумбочки стакан с водой, и Джонс жадно осушает его, игнорируя стекающие по подбородку капли. — Пока я тебе нужна, я буду рядом. Не вынуждено, не из жалости, не для хорошей кармы, а по своей воле, потому что ты мне дорога и я хочу, чтобы ты была в порядке, чтобы мы справились со всем вместе. И я не считаю тебя бракованной, испорченной или дефектной. Тебе просто нужна помощь. Мы можем сходить к психологу или психиатру, и тогда обязательно разберемся и с твоими перепадами настроения и с суицидальными мыслями, — Чарли всхлипывает, сжимая стакан в руках — больше не плачет, только шмыгает носом. — Так что, мисс Джонс, вы от меня не отвяжетесь. Я решительно настроена. — Это потому что у вас неизлечимый синдром спасателя, миссис Уилсон, — бормочет, чувствуя, как тяжесть на груди постепенно отступает, — Мать Тереза просто нервно курит в сторонке вместе с Иисусом. — Может быть, у меня действительно синдром спасателя, — Николь не отпирается — сама знает, что это правда, доказано многолетним опытом, — Но дело не в этом. Дело в том, что ты — это ты, и я хочу о тебе заботиться. Третий порыв Чарли — поцеловать. И тогда она наконец-то позволяет порывистому желанию сбыться.