I wanna better body, I want better skin I wanna be perfect like all your other friends You look so pretty, pretty like the wind Every time you touch me, I feel adrenaline It's Black Friday, the end of the week You take my hand and hold it gently up against your cheek It's all in my head, it's all in my mind I see the darkness where you see the light Tom Odell — Black Friday
Ночь в Орфорде холодная, пробирающая до самых костей, и очень тихая. Чарли лежит на снегу, выпуская облачка пара изо рта и глядя в небо. Громадное, необъятное, черное полотно висит над ней одеялом с множественными прорезями-дырочками звезд, и Чарли не может отвести от него взгляд. В груди рождается, трепыхается странное чувство, от которого голова идет кругом. В домике горит приглушенный свет, из трубы валит дым — Николь разожгла камин — а здесь, на улице, как будто бы не остается ничего щадящего: только небо-тяжелая громадина и мороз, обжигающий лицо и руки. Чарли окружают высокие старые деревья с белыми кронами, но они не шумят — лишь окоченело стоят на своих местах. Время будто застывает, перестает течь, бежать сквозь пальцы, и Чарли не знает, сколько уже она тут находится — пять минут или полчаса? Она ощущает себя маленькой. Ничтожной. Незаметным плевком в этой необъятной Вселенной, сорвавшейся каплей гуаши с кисточки, иголкой в стоге сена исполинских масштабов. Пропадет — и никто не заметит, Земля продолжит бестолково вращаться вокруг Солнца, машины будут ездить, люди — ходить на работу, и все будет, как всегда. Чарли ненавидит то, что мир не меняется, не распадается на мелкие осколки, не взрывается, когда уходит один маленький человек. Папы больше нет и никогда не будет, но для других все, как прежде, будто никакого мистера Артура Джонса никогда и не существовало. Будто он точно так же, как и они, не ходил в продуктовый за наггетсами, не платил налоги, не смотрел футбол с жестяной банкой пива по вечерам, как будто он не был частью этой системы вовсе. Один винтик укатился, но механизм продолжил работать. Вселенной, откровенно говоря, похер. После кошмара Джонс говорит, что ей нужно подышать свежим воздухом, и Николь не давит, не предлагает свою компанию, только просит не выходить из дома в одном свитере и надеть сверху куртку. И теперь Чарли лежит в сугробе, периодически шмыгает носом и пытается вспомнить названия созвездий, про которые ей когда-то рассказывал папа. — А вот это, видишь? Это Кассиопея. По легенде она была замужем за эфиопским царем Цефеем и считала себя самой красивой женщиной на планете, даже красивее нимф. Есть еще версия, что она считала свою дочь, Андромеду, самой красивой, но, как бы там ни было, нереиды прогневались на нее, обратились к Посейдону, чтобы он ее проучил, и тот наслал на Эфиопию страшное чудовище. Тогда Цефей обратился к оракулу, и тот посоветовал ему принести Андромеду в жертву Посейдону, чтобы ее поглотил морской монстр. — мистер Джонс поправляет съехавшие на нос очки, разглядывая созвездие. — И Цефей согласился на это? — пятнадцатилетняя Чарли хмыкает. — ну просто отец года. — Он был ответственен не только за свою семью, но и за свой народ. Он сопротивлялся, как и Кассиопея, но их заставили жители. Это было непростое решение… В любом случае, Андромеду приковали к утесу, но тогда ее увидел пролетающий на крылатом коне Персей, влюбился в ее красоту, и пообещал, что убьет чудовище, если Цефей и Кассиопея разрешат ему взять Андромеду в жены. Цефей согласился, и Персей отрубил дракону голову. — Какой Персей мерзкий манипулятор, а ведь еще герой! Что было дальше? — Чарли нетерпеливо толкает отца плечом. — почему они стали созвездиями? — Андромеда была обещана другому и, тем самым, Кассиопея нарушила свою первую клятву. Разразилась битва: Персей сражался с братом Цефея, Финеем, который должен был стать мужем Андромеды. Персей использовал отрубленную голову Горгоны, но по случайному стечению обстоятельств вместе с врагами окаменели и Кассиопея, и Цефей. Андромеда прожила долгую жизнь, а милостивые боги после смерти поместили и ее, и ее родителей, и Персея на небеса. Только Кассиопею слегка проучили: она перевернута на своем троне, видишь? Чарли яростно сжимает в кулаках снег, чувствуя, как горят и краснеют от холода ладони. Это отрезвляет. С момента смерти папы прошло уже больше года, но воспоминания еще живы, кишат в ее мозгу, как черви, иногда выползают наружу и мешают видеть что-то помимо картинок из прошлого. Что страшнее: полностью забыть то, что было, или мучиться от пыток памяти? Раньше Чарли могла не прикладывать никаких усилий, чтобы представить голос отца, а сейчас ей приходится сильно напрягаться, чтобы он снова зазвучал в ее разуме. У него не было брутального мужского баса, его голос напоминал скорее звук шагов по песку или перелистывание страниц. Пел он ужасно, особенно когда во все горло завывал «I wanna be loved by you» Мэрилин Монро. Чарли показательно закрывала уши ладонями, и тогда папа специально брал — или скорее пытался брать — катастрофически высокие ноты. Николь выходит из дома в накинутом сверху оранжевом пальто, идет по направлению к Чарли, и снег скрипит под ее ногами. Конечно же, она пришла за Джонс: выждала немного, дала порефлексировать, а затем вернулась, чтобы вытащить за руку из болота хандры. — Знала бы ты, как я не люблю зиму, — говорит Николь, становясь рядом. — в ней, конечно, есть своя романтика, но все такое однотонное, темное, будто вечная ночь. Сплошное отсутствие жизни. Радуют только ярмарки, Рождество и тематические фильмы в декабре, а так — январь, февраль — сплошное ожидание света. Хотя первый снег вводит меня в какой-то детский восторг. — Какой из подарков на Рождество тебе понравился больше всего? — спрашивает, чтобы отвлечься. — Умоляю, только не говори что-то типа «пейджера» или там «Dendy». В ответ на данную реплику Николь кидает в Чарли снежок, и Джонс заливисто смеется. — Просто замечательно, она начала шутить насчет моего возраста. Иди покрути спиннер и лайкни пост в Тамблере. — Только после того, как ты выложишь цитату в Фейсбук из «Приведения» с Патриком Суэйзи и купишь себе коврик «live, laugh, love». — Я люблю фильм «Приведение»! — Джонс прыскает еще сильнее. — По тебе видно. И огромное черное небо больше не грозится упасть ей на голову, проломив черепную коробку и раздавив туловище, и звезды кажутся ярче, ближе, теплее, и Кассиопея воцаряется на своем троне так, как надо. И даже мертвые деревья там, под белыми пушистыми шапками, кажутся не голыми, а в листьях. Зима не отступает, но приносит с собой северное сияние, и Чарли тоже бросает снежок в Николь, радуясь ее напускному раздражению. — Все, хватит мерзнуть, а то заболеешь. Николь вытряхивает Чарли из куртки, сажает возле камина, суетится на кухне, заваривая горячий чай, чтобы Джонс наконец-то оттаяла. Ругается, когда трогает ледяные руки Чарли, грозится подарить ей вязаные перчатки и самую дурацкую на свете шапку, прямо как у Холдена Колфилда из «Над пропастью во ржи», и добавляет: «Чтоб ты только попробовала ее снять». Чарли смотрит на беснующееся пламя сквозь квадратное стекло камина, сидит по-турецки на ворсистом ковре и греет руки о теплую кружку, чувствуя, как мышцы расслабляются, плавятся, стекают по телу к ногам. Из нее будто вынули все шарниры, все держащие конструкции, и сейчас она напоминает себе скорее вязкую массу пластика, а не человека. — У меня было много любимых подарков, — Чарли кладет голову на колени к Николь, и женщина мягко проводит по синим волосам. — фотоаппарат, лыжи, старые женские французские журналы с рецептами и модой. Наверное, каждый подарок папы — мой любимый, потому что он знал, что мне нравится или что мне может понравиться. В шесть лет у меня был большой робот-тирекс на пульте управления, который умел ходить, рычать и открывать-закрывать пасть. Хотя, однажды он подарил мне Барби, я особо не понимала, что с ней делать, потому что, нельзя же, чтобы динозавр и кукла встречались! А во что еще играть, как не в свадьбу, с этой Барби? Ну, в общем, в итоге я ее постригла и покрасила ей волосы фломастерами, а затем нарисовала ей тату на теле, и это было прикольно. Где сейчас все эти вещи? Пылятся на чердаке, в перемотанных изолентой коробках, или коротают вечера на свалке, вместе с другим таким же хламом, вместе с поломанными историями других людей? Новые владельцы, вероятно, избавились от этого мусора, для них ведь ничего не значат ни вышедший из строя с годами робот-тирекс, ни безнадежно испорченная Барби, ни ветхие журналы восьмидесятых со французскими строчками «la mode cette saison». Раз это лучшие подарки в жизни Джонс, так почему сейчас они не у нее дома, в новой квартире, а списаны в утиль, переработаны: либо похоронены под землей, либо спрессованы и расплавлены? Кто вообще живет там, в Брукфилде, в маленькой постройке Джонсов? Интересно, они выбросили их диван? Перекрасили стены в комнате Чарли с темно-синего на какой-нибудь простой белый? А куда они дели папины книги, которыми был заставлен весь шкаф? Выставили возле дома, чтобы любой желающий мог их разобрать, вчитаться в карандашные пометки на полях страниц, пожаловаться на то, что подобное проявление вандализма — это «неуважительное отношение к труду автора»? — Я тоже делала ему подарки — наверное, хорошие. Памятные, — Чарли задумчиво кусает губы, доставая из погребов памяти детские безделушки. — собаку-болванчика в машину, чтобы у нее тряслась башка во время езды. Папа постоянно шутил: «Из-за этого недоразумения нас остановят полицейские! Она ведь не пристегнута!» Он вообще был тем еще шутником, поэтому я раздобыла для него сборник литературных анекдотов. Максимально тупых. Но папа был в восторге! Мистер Джонс громко и искренне хохочет, читая очередную байку о писателях. Чарли обреченно закатывает глаза — теперь она выслушивает примерно двадцать пятый анекдот по счету, который отец нашел забавным. — «Чтобы отпраздновать день рождения Шекспира в этом году, Макдональдс выпускает новый вид гамбургера, который назвали МакБет»! Вот это я понимаю — игра слов! А? Как тебе? Чарли протяжно стонет, ругая себя последними словами за то, что приобрела этот чертов сборник. Однако мистер Джонс, невзирая на реакцию Чарли, остается неудержимым, продолжая метать каламбурами в бедную дочь. Девочке кажется, что это какой-то новый, улучшенный, самый изощренный вид издевательств — хуже «вилки еретика», «стула ведьмы» и «колыбели Иуды». О последних приспособлениях Чарли знает много всего: когда-то в тринадцать лет словила жуткую гиперфиксацию на средневековые орудия пыток. После них, кажется, была заинтересованность в известных серийных убийцах — четырнадцатилетняя Джонс провела не один десяток ночей за просмотром документальных фильмов про Джона Гейси, Джеффри Дамера, Теда Банди и прочих ублюдков. — Как называется динозавр, который пишет романы вроде «Грозового перевала»? — Чарли вздыхает, даже не пытаясь угадать абсурдный ответ, — Бронтезавр! — Да-да, Эмили Бронте — бронтозавр, очень остроумно. Сейчас Чарли испытывает смешанные чувства из-за этого эпизода: с одной стороны, ее раздражали эти нелепые каламбуры, а с другой, папа вел себя, как самый очаровательный идиот во всей Галактике. Он никогда не боялся выглядеть перед ней смешным или дурашливым, не строил из себя умника и великого интеллигента, хотя, несомненно, он был чертовски разносторонен и начитан. Он бы точно нашел с Николь точки соприкосновения и смог бы обсудить с ней и Гесиода, и Набокова, и кого угодно из современных писателей. Дрова в камине весело и ободряюще потрескивают, Николь не перестает успокаивающе гладить Чарли во волосам, зная, как ценны и сложны для нее разговоры о прошлом, а за окном разноцветными гипсофилами падает снег, устилает собой крышу дома, землю и все-все-все вокруг. Ничего не предвещает беды. Ничего не предвещает беды, и все равно в солнечном сплетении прорастает, дает первые побеги крохотное зернышко тревоги. Оно наверняка иррационально, надумано и выведено искусственно, ведь поблизости нет никакой опасности, но Чарли кажется, что это лишь затишье перед бурей. Иногда интуиция срабатывает безошибочно.***
Джонс ворочается на кровати вплоть до раннего утра, когда черное небо наконец-то теряет свои нуарные оттенки, ослабевает хватку и позволяет свету пробиться сквозь царствующую дремоту. Вероятно, было совершенно неразумно ложиться спать вечером, тем самым напрочь сбивая какой-никакой режим, выструганный, сколоченный работой. Сначала Чарли долго гипнотизирует потолок, затем считает барашков про себя, сбиваясь после числа «пятьсот», потом плюет на попытки заснуть без телефона и открывает электронную книгу «Война и мир», слабо надеясь, что такое нелегкое чтиво быстро заставит ее закрыть глаза и лечь спать. Не выходит ровным счетом ни-че-го. Бесконечные вставки на французском языке окончательно стимулируют сознание и катализируют желание перевести хоть что-то самостоятельно, а многочисленные имена побуждают судорожно рыться в памяти, по нитям-ассоциациям вытаскивая из мозга «Лиза — это которая с усами, Марья — это которая супер-набожная, а Вера — которая нахер никому среди Ростовых не нужна». Так часы пробивают пять утра, и Чарли в объемной черной футболке выбирается из постели, стараясь при этом не потревожить Николь. Та спит, закинув длинную ногу на одеяло, и Джонс невольно улыбается — вот же раскинулась, как поля маковые. Безмятежная, красивая, без капли макияжа, такая уютная и родная, что щемит ошметки сердца, приковывает взгляд помимо воли. Мышцы лица полностью расслаблены, дышит полной грудью, рыжие кудри разметаны по белой подушке. Прямо огонь на снегу. Даже странно, что ничего вокруг нее не тает — разве что, сама Чарли. Джонс тихо, словно последняя воришка, пробирается на кухню, держа в руках телефон, встает на одном месте и роется в браузере. Хочется приготовить Николь что-нибудь на завтрак, что-нибудь необычное, из ряда вон, как говорится, чтобы Николь удивилась непревзойденным навыкам кулинарии Джонс и похвалила от всей души. А Чарли будет очень приятно — ей уже приятна мысль о том, чтобы позаботиться о своей женщине. Выбор падает на банановые оладьи и грушевый крамбл с овсяной крошкой. Рецепты уверяют — это быстро, вкусно и просто, справится самый отпетый профан. Благо, фруктов Николь купила много и самых разных — говорит, что не может без них жить, особенно в зимнюю пору, когда организм требует витаминов и хоть чего-то хорошего. В процессе готовки Чарли просыпает муку на пол и столешницу, получает боевое ранение в виде пореза от ножа на пальце, частично выливает на электрическую плиту смесь для оладьев, громко ругается матом, когда очередная банановая лепешка пригорает, пересматривает пошаговые видео-инструкции тысячи раз, не понимая, как у девушки с YouTube выходит что-то дельное и аппетитное, а у Чарли — полнейшая катастрофа на сковороде. Спустя два с половиной часа на тарелках оказывается завтрак, а кухня превращается в нечто вроде Помпей, причем в последний день древнеримского города. Чарли устало вытирает лоб тыльной стороной ладони, оставляя на лице белый след от муки. Николь появляется внизу как раз в этот момент — сонная, с трудом разлепляющая глаза, в атласном розовом халате. При виде картины, воцарившейся на кухне, она мгновенно просыпается. — Пожалуйста, скажи, что это просто ночной кошмар, и все не по-настоящему. Чарли виновато пожимает плечами. — Я все уберу. Ты чего так рано встала? — По звукам внизу создалось ощущение, что к нам вломились террористы… А ты почему не спишь? — Всю ночь читала Лео Толстого, а потом решила приготовить завтрак. Николь улыбается — хрустально-невесомо, рассветно-утренне, словно она — само Солнце, выглянувшее из-за туч, а после спустившееся с небес. Радуется искренне и по-детски, что Чарли такая. Не Шарлотта-острие-кинжала, не глыба льда с зазубринами, не дикий волчонок, который если что — сразу рычит и впивается клыками в плоть. Теперь Чарли — домашняя девочка, синяя незабудка, легкий ветер. Пытается понять Николь, сделать чужие увлечения — общими, читает длиннющий русский роман, чтобы впоследствии его обсудить, беззлобно поспорить из-за некоторых моментов, занимается готовкой — не потому, что внезапно открыла в себе повара, а потому что знает, что Николь этот жест оценит. Женщина подходит к Чарли, мягкими губами целует в щеку, а затем двумя пальцами проводит по столешнице в муке, дурашливо оставляя под носом Джонс белые полосы. — Тебе бы пошли седые усы, — смеется, любуясь своим творением, а затем убегает — улетает — наверх, в душ, когда Чарли обещает высыпать на нее всю пачку. Пока Джонс упорно убирается на кухне — подметает пол, вытирает электрическую плиту и моет бесконечные тарелки-миски-ложки — на телефон поступает звонок от Томаса, и Чарли, чтобы не отвлекаться, ставит его на громкую. — Доброе утро! — раздается бодрый и довольно громкий голос друга, по которому Джонс успевает соскучиться. В их прошлую встречу в «Coffee Break», куда забежал Томас на полтора часа, они успели перекинуться лишь парой слов. — Удивлен, что ты не отсыпаешься на выходных! Как вы там? Ты писала, что Николь запланировала твое убийство и отвезла куда-то в лес, чтобы закопать под деревом. Почему не срослось? — А, ну я раскусила этот замысел и первая ее грохнула. Сейчас заметаю следы, — Томас на том конце провода смеется. — У нас все хорошо, ну, типа, даже замечательно. Я приготовила завтрак… А ты чего не спишь? — Долго объяснять, но в последнее время я часто мучаюсь от бессонницы, еще и появилось чувство тревожности. Наверняка это связано с повышенной нагрузкой, но пока что существую в таком темпе, — Чарли вздыхает, испытывая легкую обеспокоенность насчет своего лучшего друга. Она хочет как-то выразить свои эмоции и сказать нечто вроде: «Пожалей себя, идиот, мне ведь не наплевать на тебя», но вместо этого закатывает глаза на такое халатное отношение Томаса к своему здоровью. Он, кажется, улавливает это, — Herregud, выучи уже какой-нибудь новый жест. Мне даже не нужно видеть твою недовольную мордашку, чтобы знать, что она сейчас такая. И вообще! Kan ikke være! Завтрак?! Я думал, ты только хлопья молоком заливать умеешь. Прямо в коробке. Закрытой, — Чарли фыркает, признавая, что замечание Томаса слишком похоже на правду. — Боже, что сотворила с тобой любовь! А ты, Ло, оказывается, неисправимый романтик. Уже пела Николь серенады? — Пошел к черту, лысая башка, — Чарли хмурится, хотя внутри нее все смеется, искрится и пьяно танцует. — Саше своей серенады пой, понял? Фу, какие гадости ты мне с утра пораньше говоришь, я вообще не романтичная ни разу… Только боль, хардкор и неистовство. Никакой нежности. — Никакой нежности? — Николь в атласном розовом халате материализуется прямо за спиной Чарли, и та вздрагивает, выругиваясь. Как только Уилсон удалось так бесшумно подкрасться? — А вчера ночью мне показалось, что… Николь не успевает договорить, потому что в следующую секунду Чарли яростно шипит, заливаясь краской, а Томас прыскает так, что его хохот из динамика заполняет собой все пространство. Николь игриво подмигивает Джонс, чем окончательно выбивает почву из-под ног. — Привет, Николь! — выдавливает Олсен из себя, хорошенько просмеявшись, в то время как Джонс мечтает грубо сбросить вызов. — Повезло тебе иметь такую романтичную натуру, как Чарли. — Доброе утро, Томас, — улыбается Николь, наливая себе стакан холодного апельсинового сока. — Это действительно здорово, что у меня под рукой такой человек, как мисс Джонс. — Прекрасно! Вы спелись! Олсен, мать твою за ногу! — восклицает Джонс, отдаляясь от телефона и обиженно плюхаясь на стул. — Даже не смей отпускать подобные шуточки, какой тебе секс, ты вне книжного клуба женщин в глаза не видел! — Зато видел мужчин! — на этом моменте Чарли зависает, не понимая, к чему тот клонит. — Ты поразительно категорична, когда дело касается моей ориентации. Сначала записала меня в геи, затем в неистовые гетеросексуалы. А мне так-то гендерный аспект вообще не важен, я не привередлив. Николь не кажется хотя бы слегка удивленной этим заявлением, словно либо уже давно поняла это сама, либо они как-то обсуждали это с Томасом. Чарли же снова обреченно вздыхает. Только Олсен мог совершить каминг-аут совершенно спонтанно, под утро и по телефону. С другой стороны, такой подход выглядит справедливым: это лишь очередной факт о Томасе, который ничего в корне не меняет. Признаются, в конце концов, в преступлениях, а не в собственной ориентации. — Если ты думаешь, что так у тебя появится больше шансов закадрить кого-то, то даже не надейся, любой человек в здравом уме сбежит от тебя в первую же секунду общения… Ну, кроме Саши. Она филантропка, по всей видимости. Томас хихикает и переходит на шепот. — Ладно, я побежал в круглосуточный, а то у нас из еды только кетчуп. Веселитесь, дамы. Хорошего дня! Они прощаются, и Николь сбрасывает звонок, садясь за стол. Чарли все еще показательно на нее дуется: молча придвигает к Уилсон приготовленные блюда и внимательно наблюдает за ней, насупившись. Николь улыбается, накалывая панкейк на вилку. — Прости, что испортила твой бунтарский образ «нежность для слабаков», но он вообще нежизнеспособен, — женщина делает небольшой укус, а затем удивленно вскидывает брови. — Правда вкусно! Признаюсь, я планировала притвориться и через силу это съесть, но твой шедевр кулинарии и вправду оказался шедевром. — Чарли подозрительно щурится, а после тоже надкусывает банановый панкейк, желая удостовериться в словах Николь. К большому шоку Джонс, завтрак получается неплохим: блинчики практически тают во рту, вмеру сладкие, но не приторные, с ощутимым банановыми нотками. — Я просто гребаный Ален Дюкасс. К черту работу бариста, я собираюсь открыть ресторан. — Николь смеется, когда Чарли зачерпывает ложку крамбла, пробует и морщится. — А вот это настоятельно не рекомендую, я как будто жую грушевую землю. Они завтракают под звуки дребезжания столовых приборов, беспечно разговаривая о планах на день и ближайшую неделю, и Чарли не перестает удивляться тому, насколько по-семейному ощущается происходящее. Здесь они только вдвоем, живые и как будто бессмертные, сошедшие с французских картин двадцатого века, отображенные в кадре романтического черно-белого кино, описанные в душевном рассказе талантливого писателя. За окном падает снег, время оказывается побежденным и тянется медленно, позволяя смаковать каждую проведенную минуту вместе, и Чарли думает, что ради этого стоит жить. — Как тебе «Война и мир?» — спрашивает Николь, делая несколько глотков латте с корицей. — Что думаешь о героях? — О! — Чарли воодушевленно ерзает на своем месте, словно давно ждала этого вопроса. — Знаешь, что-то в этом романе есть. Мне нравятся Пьер. Он такой нелепый, но при этом раскрывается с совершенно неожиданных сторон, особенно в случае с медведем. Мне интересно читать про такие выходки. И Долохов! Долохов тоже прикольный, вообще человек без башки, на спор сидел на подоконнике, свесив ноги, и залпом пил бутылку. Толстой замечательно это описывает, воображение так и рисует эту сцену, где Долохов, в своей белой рубашке, запрокидывает голову назад и хлещет алкоголь, а затем запрыгивает на подоконник, такой пьяный, молодой, непобедимый, с чувством полнейшего выигрыша. Это красиво. После такого хочется стать режиссером. Николь улыбается, всеми силами пытаясь воздержаться от спойлеров. Ей нравится такая манера речи Чарли, когда Джонс переполняют эмоции и по ее лицу становится видно, как мысль скачет с одной на другую. — Лично мне всегда нравились Пьер и Наташа Ростова. Пьер очень мягкий и добрый, по-детски улыбчивый и наивный. Меня зацепили его естественность и непосредственность, он далеко не глупый, но при этом остается до мозга костей мечтателем. Ты еще до этого не дошла, но он решил собственноручно убить Наполеона. — Чарли фыркает. — Мне импонируют мечтатели в произведениях, к их числу относится и Наташа — бойкая, энергичная, чистая. У Толстого в принципе женские образы очень примечательные, он хорошо продумывает характеры, вот только за финалы некоторых героинь мне, как читательнице, обидно, но такие его решения объяснимы. И все-таки, если вдруг решишь прочитать все четыре тома, тебя тоже выбесит развитие или, может, деградация, Нат… — Николь прерывается, — натуры некогда экстраординарной. А как тебе Андрей Болконский? — Претенциозный маленький ублюдок, — Николь фыркает, когда Чарли демонстративно кидает вилку на тарелку, вызывая громкий звон. — Такой весь уставший от жизни, серьезный, ну прямо… — «ну прямо Фрэнк Эртон», — хочет сказать Чарли, но не позволяет словам слететь с языка. Николь все равно умудряется понять, на кого Джонс практически намекнула, оттого вздыхает. Чарли по какой-то причине ощущает неловкость. Пока что Фрэнк все еще муж Николь, и, как бы Джонс ни хотелось обратного, даже после развода он, вероятно, останется для Уилсон близким человеком. Вряд ли они будут теми самыми бывшими, расставшимися на положительной ноте с перспективой на хорошую дружбу либо приятельство, смогут видеться несколько раз в месяц на нейтральной территории и делиться последними новостями — нет, это исключено. Не потому что Чарли собирается посадить Николь под замок и ограничить ее круг общения, поглотить своим контролем, вместе с тем утопая в беспричинной ревности, нет. Просто, объективно, Фрэнк не сможет дружить с Николь, однако это вовсе не значит, будто после развода он станет для женщины пустым местом. Чарли это понимает. Чарли понимает, что Николь не перестанет о нем волноваться, и в ее голове рано или поздно будут всплывать воспоминания о прошлой жизни — той самой жизни, в которой они вместе с Эртоном ездили на море, планировали семью и засыпали в одной постели. Чарли знает: в этом нет ничего страшного. От прошлого бесполезно отрекаться, оно все равно ходит с тобой прогулочным шагом бок о бок, иногда ставит подножки, иногда сплетает свои пальцы с твоими. Какие-то воспоминания останутся с Николь навечно (как, например, свадьба), какие-то растают вместе со снегом, сотрутся из памяти в одно из самых обычных утр, и однажды Николь забудет, сколько ложек сахара Эртон кладет в чай (если тот вообще пьет чай и предпочитает его слегка сладким). — Почему… — Чарли неуверенно прокашливается. — почему именно он? Что тебя в нем зацепило? Николь чуть хмурится, неторопливо кусает банановый блинчик, тем самым давая себе больше времени на размышления, в то время как Чарли затаивает дыхание. Зачем она вообще спросила? Снова пошла на поводу у пустого любопытства, чтобы заранее потерпеть полнейшее поражение? Знает же, что ответ кольнет, но все равно спрашивает. С другой стороны, нельзя же преднамеренно игнорировать какую-то часть жизни Николь, просто потому что эта часть жизни ощущается болезненно. Мол, Николь, конечно, ты можешь рассказать мне про свое детство, но ни в коем случае не упоминай Фрэнка Эртона, потому что я слабачка — так, что ли? Это похоже на то, как если бы Джонс назвала какое-то произведение искусства своим любимым, а затем призналась, что никогда не смотрит в правый верхний угол изображения, потому что там нарисовано чудовище. Так нельзя. Либо полностью принимай картину, либо даже не смей заикаться о любви. — Я бы могла сказать, что на меня сработали его обаяние, настойчивость и прочее, но нет. Будь в нем только это, я бы никогда не вышла за него замуж… — Николь замолкает, наблюдая за реакцией Чарли, и Джонс кивает, что все хорошо, побуждая женщину продолжить. — Фрэнк создает впечатление неприступной крепости. Всегда уверенный, совершенно не склонный к сантиментам. Таким он был ровно до момента, когда настала пора знакомиться с его родителями. — кажется, на мгновение Николь погружается в это время, и на ее губах проскальзывает улыбка, которую она не успевает отследить и прервать. — Все прошло довольно гладко, хоть и неловко. Его родители держались очень уважительно и учтиво, хотя было видно, что я им не по душе. Его мама… — Николь фыркает. — как бы ненавязчиво поинтересовалась у меня, по какому рецепту я обычно готовлю индейку, желая проверить мои навыки «образцовой супруги»… — О боже! — Чарли хихикает. — Я намеренно завалила этот экзамен. Я знала несколько рецептов, которым научила меня бабушка, но мне так не нравилась эта «проверка», что я сказала, что вегетарианка и никогда не готовила индейку. — Джонс смеется, и Николь пожимает плечами. — Я подумала, что мне нет никакого смысла доказывать им что-то, раз уж они априори настроены ко мне скептически. В тот вечер было много подобных моментов, и если бы я повторила хоть одну из своих выходок сейчас, Фрэнк бы был в ярости, но тогда… Как только мы сели в машину, он выкурил три сигареты подряд, из невозмутимого мужчины превратившись в нервного подростка. У него дрожали руки, и он сказал, что ментально перенес пятнадцать инсультов всего за несколько часов. А потом он начал смеяться… Он очень долго смеялся, потому что не мог поверить, что кто-то не пытается соответствовать установкам его влиятельных родителей. — Николь снова улыбается, на этот раз более уверенно и легко. — Он даже пародировал своего отца, когда тот услышал от меня: «Я бы хотела сосредоточиться на карьере, так что, надеюсь, Фрэнк сможет оставить работу и сидеть с нашими детьми»… Наверное, именно тогда я влюбилась в Фрэнка по-настоящему, потому что увидела, что под всеми этими восковыми слоями прячется обычный человек. Обычный человек, который может волноваться, дурачиться и просто быть собой. Сказать по правде, Чарли этого не ожидала. Она не ожидала, что действительно проникнется симпатией к Фрэнку — даже если речь идет об Эртоне из прошлого. И, каким бы глупым и нелепым это открытие не являлось, Чарли впервые осознает, что Николь действительно было за что его любить. Во рту пересыхает, пока в голове лихорадочно вертятся многочисленные «охренеть», перебиваемые еще сотней разных вопросов. «Каково было Николь наблюдать за его изменениями?» «Каково было Николь меняться самой, подстраиваться под него?» «А вдруг эта простая, человечная часть Фрэнка еще не умерла?» Николь некоторое время пытается прочитать на лице Чарли хоть одну определенную эмоцию, но это оказывается невозможным, так как Чарли сидит с выражением «сбой программы, техническая ошибка», и Уилсон, наконец, спрашивает: — Ты в порядке? — Чарли заторможенно кивает. — Это приятные воспоминания, но это не значит, что я хочу вернуть того, прежнего Фрэнка, в которого я была влюблена. У меня есть ты, и будут новые воспоминания. Они уже есть. — теплая рука Николь ложится на тыльную сторону ладони Чарли, и уголки губ Джонс слегка дергаются. — Мне все равно не нравится Андрей Болконский. — говорит она, и Николь тихо смеется. — Разумеется.***
Интересно, это вообще возможно — привыкнуть к поцелуям? Нет, даже не так. Возможно ли привыкнуть к поцелуям с Николь? Чарли с трудом верит в то, что происходит, потому что ощущение мягких губ женщины на своих собственных — это что-то из разряда фантастики. Такого просто не может быть, и все же факт остается фактом: Джонс сидит на бедрах Николь, лицом к лицу, и целует ее со всей возможной нежностью, пока сердцебиение гулко раздается в ушах. Николь просто полулежала на кровати, опираясь спиной об изголовье, и уже полчаса переписывалась с коллегой по работе, обсуждая недавно пришедшую новость о том, что с понедельника ввиду каких-то обстоятельств их нагрузка в ближайшую неделю возрастет вдвое. Все это время Чарли бездумно слонялась по спальне, пытаясь чем-то себя развлечь, и безбожно дулась на Джека Лангбардта за то, что он портит рабочими вопросами идеальный уикэнд. Николь была полностью сфокусирована на переписке, никак не реагируя на восклицания Чарли: «Я сейчас встану на голову и буду танцевать чечетку макушкой!» И тогда Джонс выбрала сменить тактику и действовать более решительно. Отложила телефон Николь и оседлала ее бедра. Николь даже ни на мгновение не растерялась — только посмотрела на Чарли насмешливо, как бы задавая вопрос: «И что же ты планируешь делать дальше?», и Джонс ее поцеловала. Николь придерживает Чарли за талию, пытаясь минимизировать расстояние, прижимает девушку ближе к себе, и от этого у Джонс безжалостно сбивается дыхание и напрочь пропадает способность здраво мыслить. На Николь только чертов атласный нежно-розовый халат — словом, одежды на ней катастрофически мало, и потому это ощущается как нечто слишком мешающее — и ткань приятно скользит под пальцами, когда руки Чарли зачарованно бредут по спине вверх и вниз. Джонс, переступая через себя, на мгновение отстраняется, и затуманенным, возбужденным взглядом любуется видом Николь: та дышит тяжело и полной грудью, веки все еще прикрыты, и только длинные ресницы подрагивают. — Наигралась? — спрашивает Николь, держа глаза сомкнутыми и пытаясь имитировать полнейшую невозмутимость, но Чарли знает — по просевшему голосу догадывается — что она только притворяется такой спокойной. — Какая вопиющая провокация, Джонс. — Неа, вопиющая провокация будет сейчас, — Николь не успевает ничего ответить, потому что в следующую секунду Чарли наклоняется ближе, щекоча своим теплым дыханием шею женщины, а затем ее губы осторожно касаются обнаженного участка кожи, заставляя Уилсон запрокинуть голову и шумно выдохнуть носом. Поцелуи плавно спускаются вниз, пока Джонс развязывает узел на халате, и невесомым движением рук заставляет атлас сползти с плеч. Откуда в ней столько решительности? От знания, что Николь позволяет. И, более того, она этим наслаждается. Губы Чарли доходят до ключицы, и Джонс чуть прикусывает ее, а после проходится языком вдоль по всей выпирающий косточке, заставляя тело Николь напрячься. Это опьяняющее, ни с чем не сравнимое ощущение: Николь Уилсон, которую Чарли боготворит, Николь Уилсон, которая всегда казалась чем-то недосягаемым, эта самая Николь Уилсон сейчас предстает перед Джонс обнаженной и доверчивой, отпускает контроль и позволяет Чарли брать верх. Потому что любит. Потому что уверена — Чарли не сделает больно.***
Ночью они лежат вместе на кровати, и голова Чарли покоится на плече Николь, пока та подыскивает себе квартиру, глядя в экран Макбука. Николь выглядит абсолютно спокойной, хотя, очевидно, вся эта ситуация с Фрэнком и отчетливо маячащий на горизонте развод не могут оставить Николь равнодушной. Да что там, сама Чарли ощущает волнение от предстоящих перемен, хотя это не ей приходится искать себе новый дом и прокручивать в голове фразы по типу: «Нам нужно расстаться». Николь останавливается на одном из объявлений, рассматривая каждый миллиметр приложенных фотографий. — Знаешь, мне нравится. Большие окна, две комнаты, много пространства. Даже цена не заоблачная! И до тебя ехать всего двадцать пять минут, — Чарли улыбается, потому что последнее является действительно чем-то важным для Николь. Сокращение дистанции. — Я так устала от этого пошлого минимализма и света, как в операционной. Хочется приходить домой и понимать, что это — дом, а не номер в отеле. Повешу картины Эгона Шиле, куплю растения, чтобы они были в каждой комнате, а еще поставлю громадный шкаф для книг. Николь безусловно нравится говорить о таком будущем. Не том, в котором придется свыкаться с новой обстановкой и семейным положением, а том, в котором она живет в доме мечты. Обустроенном не Фрэнком со своим безжизненным, безукоризненно-безликим вкусом, а ей самой. — Устроишь галерею-библиотеку-ботанический сад в доме? — подкалывает Чарли, фыркая. — Ноги моей в твоем доме не будет, если у тебя на подоконниках будут стоять одни дурацкие монстеры и фикусы. Приобрети хотя бы одну венерину мухоловку, вот это реально круто. Николь задумывается, а затем отвлекается от экрана и переводит взгляд на Чарли. — «Ноги моей в твоем доме не будет?» Это исключено, Джонс, потому что однажды ты переедешь ко мне в мою библиотеку-галерею-ботанический сад. И это ощущается как безграничное, ни с чем не сравнимое счастье.