She asked me how to be funny But that's not something you can teach What seemed so blue in the sunlight By the night was a pale green And I tried to hold her But it didn't really last long She's getting older I guess she's gotta cut her blue hair off TV Girl — Blue Hair
Ранним утром, около шести, Чарли уже полностью готова, собрав свои немногочисленные вещи и переодевшись. В последнее время ей отчего-то легко вставать с первыми рассветными лучами: в грудной клетке словно поселился воздушный шарик предвкушения — может, кто-нибудь скажет, что это вовсе не предвкушение, а тревожность, но Джонс наплевать. Поэтому Чарли, как полностью заряженная батарейка, ходит по дому с Полароидом и фотографирует Николь — на первом кадре женщина молча пьет американо, стоя у окна. Вид недовольной Николь почему-то кажется забавным: на голове у той — сущий беспорядок, в руках — чашка горячего кофе, а глаза все еще слипаются ото сна. Чарли знает, что Николь ненавидит американо, потому что он слишком горький. Николь любит сладкий латте с самой воздушной пенкой и необычным вкусом вроде «имбирного пряника». И, все равно, чай нравится ей больше: не тот, который в пакетиках, хотя он тоже ничего, а какой-нибудь листовой с бергамотом. — Мне снилось, что я сижу на приеме у дантиста, — Николь зевает и делает еще один глоток американо. — Как ты думаешь, к чему это? Чарли пожимает плечами, потому что совершенно не умеет толковать сновидения. — К деньгам, наверное. Николь вздыхает и ставит допитый кофе в раковину, не удовлетворенная ответом Джонс. — Каждый раз, я спрашиваю, и ты говоришь, что это к деньгам! Судя по твоим прогнозам, я должна быть уже миллионершей. Чарли смеется, глядя на капризную от недосыпа Николь. — Это оптимальный ответ на все сны, если верить интернету. Там либо к повышению зарплаты, либо к банкротству, а я не хочу приносить плохие новости, поэтому довольствуйся своим воображаемым богатством. Николь снова вздыхает и качает головой. Затем Чарли делает еще несколько фотографий: когда Николь наносит нежно-розовую помаду на губы, стоя перед зеркалом, и сидит в темно-синей водолазке и коричневых кожаных брюках на диване, копаясь в телефоне. Назад они едут под ретро-музыку восьмидесятых и девяностых. Чарли упрашивает Николь, чтобы хотя бы десять минут провести за рулем, и Николь милостиво соглашается, так как поблизости нет никаких машин. Водительские эксперименты Джонс заканчиваются в тот момент, когда она на секунду отвлекается от дороги, чтобы проверить входящие сообщения, и они практически съезжают в кювет. «Это того стоило», — думает Чарли, перебираясь на пассажирское сидение рядом. Да, папа иногда давал ей водить свой синий «Ford Focus» и слегка превышать скорость на пустой трассе, но машина Николь настолько крутая, что и ощущается все иначе. Хотя, вряд ли дело в авто — если б Фрэнк Эртон, в полнейшем помешательстве, вдруг предложил бы Чарли погонять на своем гребаном бэтмобиле, вышло бы не так здорово. Они прощаются легким поцелуем в губы. У Николь впереди — куча дел, сразу после работы она отправится смотреть новую квартиру и паковать свои вещи, и Чарли предлагает свою помощь, но Николь вежливо отказывается. Расставание с прошлым надо делить исключительно с собой — Джонс знает это, как никто другой. «Если вдруг не успеешь справиться со всем до вечера вторника, забей и приезжай ко мне, а там разберемся», — говорит Чарли напоследок, и Николь благодарно улыбается. Около двух часов дня, когда Джонс принимает заказы у группы студентов, в голову приходит глупая идея сделать Николь подарок. Да, до Рождества еще прилично времени, да и вряд ли обычная безделушка сильно облегчит переживания Николь, но Чарли отчаянно хочет показать, что она рядом. Она ведь способна не только на то, чтобы добивать почти разрушавшиеся браки, но и разгребать последствия вместе с человеком, которого любит, и пусть подарок ничего в корне не решит, но, может быть, он сделает Николь немного счастливее на короткий промежуток времени. «Это должно быть что-то символическое, — размышляет Чарли, брызгая взбитыми сливками из баллончика на кофе. — что-то, что можно поместить в новую квартиру. Только не идиотскую сковородку или что-то в этом роде — более личное, персональное». — Здравствуйте. Мне, пожалуйста, какао с маршмэллоу, побольше молока. Чарли поднимает взгляд и видит улыбающегося Томаса. В прошлый раз, когда он забежал в кофейню, на нем была красная шапка, и Джонс не видела всех изменений. Его волосы теперь русого цвета, к тому же прилично отросли. Раньше они были высветлены, коротко побриты, а еще по всей голове были разбросаны разноцветные рисунки либо сердечек, либо звездочек. Теперь же его прическа напоминает «классический ежик», прямо как у Дженсена Эклса в ранние годы, и волосы комично торчат в разные стороны. — С ума сойти, — бормочет Чарли под нос, когда Томас оплачивает напиток картой. — У меня перерыв через пятнадцать минут, подождешь? — Томас бросает воодушевленное: «Конечно!» и садится за столик, вытягивая длинные ноги и открывая ноутбук. Томас пьет свое «детское какао», как его окрестила Джонс из-за избытка молока — хотя, любое какао, в принципе, является чем-то созданным для малышей, а особенно если идет с маршмэллоу — а сама она смотрит на молодого мужчину напротив себя. Стиль Олсена изменился: из волнистого попугая, впитавшего в себя всю радугу, Томас превратился в совершенно стандартного парня. На нем болотная куртка от «Converse», которая обошлась ему наверняка где-то в двести канадских долларов, черные брюки-карго с громадными карманами и только носки напоминают о прежнем образе друга — насыщенно-фиолетовые, с мухоморами. Томас ест маршмэллоу чайной ложкой, благодаря Чарли за то, что она явно на них не поскупилась. Его ногти больше не накрашены. — Короче, я недавно проходил возле нашего книжного, там работа кипит! Мне так не терпится вернуться, ты бы только знала… Хотя, ты знаешь. Ты же скучаешь по «Goodman’s Bookshelf»? Чарли кивает — она думает о магазине каждый день. Нет, ей нравится работать бариста, нравится запах кофе и корицы, она даже свыклась с попсой, которая тут постоянно играет, но, все равно, ее место не здесь. Ей бы назад, к книгам, пуфикам на полу, виниловым пластинкам и винтажному радиоприемнику, который притащил мистер Гудман. Надо ему обязательно написать: спросить, как дела и пригласить на чашечку чая вместе с Томасом. Мистеру Гудману сейчас непросто, и будет справедливо, если она хотя бы попытается вытащить его из этой скорлупы безнадежности. Он ведь в свое время ей очень помог, так что пришла очередь Чарли быть хорошей соратницей. Может быть, это глупо, но старик Гарольд стал для нее членом семьи — кем-то вроде дедушки. Чарли знает, что Томас чувствует к нему то же самое. — Нам после открытия не помешают лишние руки, так что я думаю затащить в книжный Сашу, — Томас делает большой глоток какао. — Блин, это супер вкусно! Нам хватит пространства даже на то, чтобы поставить туда кофейную стойку, и ты можешь продолжать быть бариста. — Оставь Сашу в покое. Вы съедетесь, и будете видеться и дома, и на работе, и тогда быстро устанете друг от друга, — Чарли честно не имеет ничего против Саши, просто считает идею Томаса не совсем жизнеспособной. Олсен задумчиво облизывает чайную ложку. — Ну да, ты права. Совмещать отношения и работу — это провальная мысль, но все равно, типа, приятно помечтать. Не знаю… У меня просто такое впервые. Я ее правда очень сильно люблю, — Томас стесняется своих же слов, и Чарли понимающе улыбается. — Я хочу подарить Николь что-нибудь особенное, но пока не знаю, что. Это должно быть связано с ее интересами и быть чем-то максимально продуманным. Томас издает задумчивое: «Хм-м», а после в его глазах мелькает просветление, и он взволнованно хлопает ладонью по столу, заставляя Чарли вздрогнуть. — Ну, твой подарок должен быть сделан своими руками, это во-первых! — Чарли морщится, потому что она наверняка накосячит в исполнении. — Что насчет коллажа, а? Такого, чтобы хорошо смотрелся на стене? Там могут быть цитаты из ее любимых книг, небольшие стихотворения и всякое такое. Бросил взгляд — и на душе уже как-то получше, потому что видишь нужные слова. По-моему, это супер! Добавишь всяких фоток, красок и — вуаля! А? Чарли со скепсисом хмурится, размышляя над идеей Томаса. С одной стороны, мысль действительно неплохая, но, с другой стороны, Джонс не особо верит в успех, поскольку она далеко не профи в этой «DIY» сфере. Если бы помогла Синди, было бы вообще превосходно, потому что у нее руки растут из нужного места, но Джонс понимает, что это как-то совсем по-идиотски — Николь ведь сто процентов помнит их танец на Хэллоуине, и воспоминания эти не самые приятные. — Ладно, не попробую — не узнаю, — сдается Джонс, и Томас вскидывает кулак наверх, протягивая радостное: «Йес!» — В любом случае, хочешь сегодня вечером зайдем к мистеру Гудману? Скинемся на цветы и печенье, проведаем его. — О! Звучит замечательно! — Томас практически подпрыгивает на своем месте. — Только давай не будем его предупреждать и устроим сюрприз? Он очень любит сюрпризы. Чарли пожимает плечами. — Ну, давай рискнем.***
В девять часов вечера, стоя возле дверей квартиры мистера Гудмана, Чарли и Томас заговорщически переглядываются. Они выбирают для мистера Гудмана особый букет, состоящий полностью из маленьких белых роз с одной пышной, насыщенно-красной розой в центре. Гарольд Гудман очень любит роман «Маленький принц», и Чарли показалось, что он сразу же поймет отсылку. Томас, конечно, разнервничался, сказал: «А вдруг это неочевидно? Давай вложим открытку», и тогда они привязали к букету карточку с цитатой. «Поди взгляни еще раз на розы. Ты поймешь, что твоя роза — единственная в мире», — гласило послание, написанное Томасом черной гелевой ручкой. Еще они купили овсяное печенье и пачку лимонных леденцов, которые мистер Гудман обычно отправляет в рот сразу по несколько штук. Чарли встает на цыпочки и звенит в звонок, слыша, как за порогом раздается искусственный щебет птиц. Никто не отвечает, и тогда Чарли нажимает на звонок еще несколько раз, но безрезультатно. «Может, он спит?», — спрашивает она Томаса, и друг мотает головой, мол, это исключено, мистер Гудман, хоть и старый, но все равно не ложится настолько рано. Они прислушиваются к тишине за дверью: душ выключен, телевизор не работает, радиоприемник не играет. Вероятно, мистер Гудман читает, однако, в таком случае, почему он не слышит звонок? Тревожность разливается по конечностям, а дурное предчувствие неприятно першит в горле. Чарли сглатывает, когда Томас стучит кулаком по двери, громко оповещая о своем присутствии: «Мистер Гудман, это Томас и Шарлотта! У вас все хорошо?» Целую минуту ничего не происходит, а затем раздается шарканье домашних тапочек по полу, и мистер Гудман открывает дверь. Чарли по взгляду старика понимает, что случилось. Они, как полнейшие идиоты, замирают с Томасом одновременно: его рука бессильно опускается вместе с букетом, а пакет с печеньем и леденцами в сильно стиснутых пальцах Чарли начинает дрожать. На мистере Гудмане нет лица. Его красные, заплаканные глаза потухли, лицо осунулось еще сильнее и теперь напоминало обтянутый кожей череп, а губы пересохли и треснули прямо посередине. Старик стоит перед ними в каком-то нелепом махровом зеленом халате, таком огромном, что мистер Гудман в нем просто тонет, словно уменьшенный вдвое. Вот как, значит. Маленький принц потерял свою Розу. Джонс привыкла, что мистер Гудман всегда несколько рассеянный, но таким потерянным она не видела его никогда. Он будто стал черно-белым карандашным наброском самого себя, с этим гуашным зелено-халатным мазком кисточки, неуместным и даже насмешливым. «Наверное, вот как я выглядела после смерти папы», — ловит Чарли неожиданную и острую, как нож, мысль. Губы Томаса начинают дрожать, потому что видеть не мистера Гудмана, а какого-то совершенно подавленного пожилого незнакомца слишком больно. Джонс приходится брать себя в руки насилу: она ставит пакет на пол и крепко-крепко обнимает мистера Гудмана, чувствуя, какой он стал крохотный и кошмарно худой, и как его тщедушное тело бьет дрожь. «Мне жаль, — шепчет она ему на ухо срывающимся шепотом, — мне очень, очень жаль. Мы вас не оставим, мистер Гудман, вы не одни, честное слово не одни. Она навечно жива, потому что «Goodman’s Bookshelf» жив. Книжная полка Гудман — она всегда книжная полка миссис Гудман». Старик бесшумно плачет в объятиях Чарли, не прижимая ее в ответ ближе к себе — руки бесхозно болтаются по швам. Чарли видит, что за его спиной в квартире полностью выключен свет. Сколько мистер Гудман уже сидит так в одиночестве, в полнейшей темноте? Джонс тоже хочется плакать, но она себе не позволяет — надо оставаться сильной, быть стеной, на которую можно опереться, а не покосившимся забором. «Мир никогда не рушится, он только трансформируется, — говорит она, не отпуская Гарольда, — просто иногда не путем эволюции, а путем революции. Вы же знаете это, мистер Гудман. Жизнь продолжается — хоть и с перебоями, но она течет. Надо просто дать себе время, а затем все вернется в норму. И… — Чарли на секунду замолкает, припоминая слова, которые однажды сказал ей мистер Гудман в парке, — если вам когда-нибудь покажется, что все обернулись к вам спиной, знайте: есть на этой земле люди, которые в вас верят». Спустя полчаса Чарли пишет Николь, что ненадолго пропадет из сети, выключает телефон и идет помогать Томасу. Они меняют перегоревшие лампочки, протирают пыль с подоконников, поливают цветы, пылесосят, гладят черный траурный костюм мистера Гудмана. Томас включает джаз двадцатых годов на своем айфоне, чтобы атмосфера не была настолько давящей, Чарли находит канал, на котором показывают «Убить пересмешника», пока мистер Гудман безвольно сидит на диване и пустым взглядом смотрит в экран. Они наполняют квартиру звуками, создают ощущение того, что Гарольд не один, а затем вместе запекают курицу в духовке и заваривают крепкий черный чай с сахаром. Когда музыка затихает, а фильм заканчивается, Чарли и Томас садятся рядом с мистером Гудманом, стараясь выглядеть абсолютно спокойными. Неожиданно старик подскакивает со своего места, нервно озираясь по сторонам. — Я опаздываю в институт, мои студенты меня уже заждались! На лице Олсена вырисовывается полнейший ужас, смешанный с отчаянием, от осознания, что мистер Гудман не в себе, а станет ли он когда-нибудь таким, каким был прежде — неизвестно. Чарли глубоко вздыхает и сажает Гарольда обратно на диван, слегка поглаживая его по плечу. — Ну что вы, мистер Гудман. Вы больше не работаете преподавателем, вы теперь начальник самого крутого книжного магазина на Земле. Помните? «Goodman’s Bookshelf»? — глаза Гарольда ничего не выражают, абсолютно бесцветно глядя на Чарли. — А мы с Томасом на вас работаем. Вы же сами знаете, кто такой Томас. — мистер Гудман кивает и слабо улыбается, заставляя Олсена выдохнуть от облегчения. — Томас, да-да, помню, конечно. Томас, мой сын. Я им очень горжусь. Чарли боковым зрением видит, как Олсен открывает рот от изумления, а затем начинает безудержно рыдать, и это рвет ей сердце так, что еще немного — и она выплюнет его кровавые остатки. Если бы ее вдруг спросили, что больнее — проглотить лезвие или наблюдать эту картину, она бы, без тени сомнений, выбрала второе. Это первый раз, когда Томаса кто-то называет своим сыном — и не просто «кто-то», а мистер Гудман, который, похоже, затерялся где-то в глубине лабиринта своего сознания и никак не может найти выход. Но, что Чарли может сказать наверняка, так это то, что Гарольд говорит от чистого сердца, хоть и с запыленным рассудком. Джонс требуется колоссальная выдержка, чтобы встать на ноги, подойти к Олсену и легко поцеловать его в смешно торчащие волосы. — ‘Cause yeah, everybody’s here got somebody to lean on, — говорит она и гладит плачущего Томаса по голове. — Иди домой, Томми, я останусь у мистера Гудмана. Давай, не терплю возражений, тебе еще наверняка бизнес-домашку делать, — Томас нервно кивает и сдавленно благодарит Чарли, подбирая с подлокотника дивана куртку и направляясь к выходу. Джонс знает, что это ей передалось от Николь. Еще полгода назад при этих же обстоятельствах Чарли была бы в дичайшей растерянности и притворялась, что она не видит, не слышит и не присутствует, но теперь она умеет быть хорошей подругой и оказывать помощь тем, кто в ней нуждается. Даже если это катастрофически сложно. К двенадцати мистер Гудман засыпает, и Чарли наконец-то включает телефон, раскинувшись на не разложенном диване. Nicole Wilson: Ты в порядке? Что происходит? Nicole Wilson: Квартира понравилась, могу перевозить вещи уже завтра Nicole Wilson: Разбираю сейчас гардероб. Никогда не думала, что у меня столько ненужной одежды, которую я носила лишь единожды. Столько выброшенных денег, просто кошмар Джонс слабо улыбается, когда она читает сообщения Николь с ее интонацией. charlotte jones: извини, что не ответила раньше, невероятно тяжелый день. хотели прийти к мистеру гудману с цветами, чтобы его порадовать, а в итоге оказалось, что его жена умерла. он не в самом лучшем состоянии, да и томас тоже сильно расстроился charlotte jones: сегодня осталась на ночь у мистера гудмана, потому что он плохо соображает. надеюсь, все будет хорошо. я вымотана Николь отвечает мгновенно. Nicole Wilson: Мне жаль, Чарли. Все обязательно будет хорошо. Попытайся хотя бы немного отдохнуть, ладно? Можем встретиться в пятницу вечером, хочешь? И останешься у меня на все выходные? Nicole Wilson: Я уже соскучилась Чарли чувствует, как на сердце делается легче, и она торопливо печатает ответ. charlotte jones: я тоже соскучилась. да, отлично, давай встретимся в пятницу charlotte jones: удачи тебе завтра. звони, если что, могу утешить, могу набить кое-кому мордашку <З От следующего сообщения Николь Чарли улыбается уже ярче и увереннее, и ей кажется, что она справится со всем-всем-всем на свете. Nicole Wilson: Я люблю тебя. Сладких снов charlotte jones: хаха, я тебя олесбиянила :Р charlotte jones: спокойной ночи, никки, я тоже тебя люблю <З***
В квартире Фрэнка пусто. Николь пытается понять, как она вообще умудрилась прожить столько лет в таком неуютном месте, и не находит ответа. Каждая мышца в теле затекла, ноги гудят и голова беспощадно раскалывается. «Надо пережить эти сумасшедшие дни, а потом все вернется в привычное русло», — успокаивает себя Николь, снимая неудобную обувь и проходя в спальню. Ровно до этого момента Николь даже не осознавала, насколько она ненавидит эту комнату. Она садится на кровать — ту кровать, на которой они занимались сексом с Фрэнком бесчисленное количество раз, если подобного рода насилие вообще можно назвать сексом. Это издевательство над собой. Это изнасилование, которое принято называть «супружеским долгом». Супружеским, блять, долгом. Николь невесело усмехается, снимая с пальцев кольца — пришлось снова надеть их перед работой, чтобы коллеги раньше времени не суетились. Николь всегда полагала, что супружеский долг — это уважать своего партнера, не унижать его и не выворачивать запястья, даже если ты можешь себе это позволить в связи с тем, что физически его превосходишь. Супружеский долг — это не угрожать тем, что переспишь со своей секретаршей, если твой партнер «и дальше будешь такой сукой». Супружеский долг — это не говорить, что твой партнер «бракованный и дефектный», если не получается завести ребенка, которого ты и сама отчаянно хочешь. А секс… Господи, почему это вообще важно? Даже в самых здоровых отношениях это лишь своеобразный показатель близости и доверия к своему возлюбленному, но и без него живут люди, потому что есть масса других способов, чтобы сказать человеку: «Я люблю тебя и полностью перед тобой открыт». Николь бы очень хотелось затаить смертельную обиду на Фрэнка, обвинить его во всех смертных грехах, но ведь это она до последнего старалась держаться наивной дурой, терпела до последнего, позволяла вытирать об себя ноги, потому что «а как иначе, столько же лет вместе прожили»? Так бы и дальше сидели в этой брачной клетке, потому что сочетаются хорошо: он — садист, она, по всей видимости, мазохистка. Ну просто пара года! И никто не виноват, что он травмированный психопат, которого недолюбили в детстве: отец — бил, мать — попускала это, вот и вырос с образом женщины-предательницы перед глазами. Потом — сорвавшаяся свадьба с Ребеккой, поиграла им, дурачком, изменила и пошла дальше, а его проблемы с доверием только усугубились. И уже завтра Николь окончательно вколотит гвоздь в крышку его гроба: снова измена, только уже спустя миллион лет брака. Даже злиться на него нормально, по-настоящему не получается: он ведь простой человек с дырявым сердцем, который любит так, как может — извращенно, но сильно. Фрэнк — не дьявол во плоти, Николь — совершенно точно не святая, виноватых нет, есть только проигравшие и, как ни странно, проиграли они оба. У него останется шрам длинною во все те годы, что они не проживут вместе, у нее — колото-ножевое, глубиной за два совместно проведенных десятилетия. Он будет сокрушаться, что не смог умереть с любимой женщиной в один день, когда волосы уже съест седина, она будет жалеть, что врала и себе, и ему неприлично долго, а спущенное в водосток несчастной женитьбы время уже никак не вернуть. Отвращение к себе настойчиво скребется кошкой в районе солнечного сплетения. Николь складывает бесконечные свитера по коробкам, думая над тем, что обладает мерзкой привычкой оттягивать самое ужасное до последнего, словно проблемы и тяжелые вопросы рассеются в воздухе сами собой. Словно цунами вдруг остановится возле самого первого ряда домов, хорошенько поработает мозгами-волнами и решит: «Да ну к черту, я назад. Запланированный хаос отменяется». Она пишет сообщение Чарли в надежде хоть как-то отвлечься, но Джонс где-то пропадает, и Николь молит Господа, в которого не верит, чтобы Чарли не встряла в неприятности, особенно с ее удивительной способностью притягивать их к себе. Ловит себя на мысли, что хочется курить и, хотя заначка «на черный день» припрятана в шкафу, останавливает себя от этого бессмысленного порыва — лучше от сигарет точно не будет. Николь вспоминает, что Фрэнк звонил еще в шесть вечера, но она была занята и проигнорировала входящий вызов, поэтому перезванивает сейчас, пока внутри все протестует, кричит и воет. Осталось совсем немного. — Вот уж не думал, что дождусь, — судя по его голосу, Фрэнк снова изрядно выпил, и Николь посещает настойчивое желание закрыть уши ладонями. — развлекаешься, любовь моя? — говорит он едко, и Николь отвечает со всей возможной отстраненностью, потому что здесь, в этой давно осточертевшей квартире, развлечениями и не пахнет. — То есть, пьян ты, а развлекаюсь я? Сегодня понедельник, рабочий день, если ты не забыл, — это могло бы сойти за претензию, если бы Николь действительно это задевало, однако для нее это лишь бесполезная перебранка от усталости. Мужчина на том конце линии ненадолго замолкает, а после снисходительно смеется. Это снисхождение раздражает, но все равно не заставляет ненавидеть, ни на единое мгновение, ни на одну сотую в спектре вражды. Николь просто не умеет этого делать. Слишком понимающая — настолько, что это уже смахивает на диагноз. — Я смотрю, кто-то не в духе, — Николь не просто не в духе, ментально она пребывает где-то на самом чертовом дне самого забытого Богом океана, но Фрэнк даже не спрашивает, как у нее дела. Ему просто неинтересно. — ПМС? — Если это аббревиатура для «Пьяный Муж-Скандалист», то да, — парирует она, и тогда снова повисает тишина, но на этот раз Эртон не знает, что сказать. Не ожидал отпора. — Серьезно, Фрэнк, я живой человек со своими чувствами, не надо списывать мое недовольство на женскую физиологию. Николь слышит, как Фрэнк вздыхает в трубку, и готова поклясться, что даже улавливает натужное движение колесиков в его мозгу. — Хорошо, извини, — выдавливает он из себя. — Я хреновый феминист, хреновый психолог и хреновый муж. Хотел сказать, что прилетаю завтра в два, но мне нужно будет заехать в офис и повозиться с бумагами, так что только примерно в семь буду дома. «Повозиться с бумагами, — насмешливо проносится в голове Николь, — как будто бы если он объяснит мне ситуацию подробнее, а не как ребенку, я не смогу понять». — Тогда до встречи, — просто отвечает она и сбрасывает трубку. Во Франции говорят: femme querelleuse est pire que le diable. Сварливая жена — хуже дьявола. Они просто умалчивают, что перед этим любому ангельскому терпению наступает конец.***
Чарли не может уснуть, хоть и пытается: во-первых, на ней все еще джинсы, потому что рыться в шкафах мистера Гудмана в поисках запасной одежды ей не позволила совесть. Во-вторых, она лежит без одеяла — в принципе, по той же причине. В-третьих, Чарли переживает из-за Николь и скорого возвращения Фрэнка. Разумеется, она знает, что Николь не даст заднюю и не будет продолжать строить из себя образцовую супругу, но реакция Эртона вызывает серьезные опасения. Что, если он ударит Николь, а Чарли в этот момент не будет рядом? Как она сможет это допустить? И, в-четвертых, ей всегда сложно засыпать в непривычной обстановке, особенно когда ты планируешь переночевать в доме своего пожилого начальника, у которого умерла жена и который слабо понимает, что вообще происходит. Томас пишет, что утром подменит Чарли и проведет время с мистером Гудманом и, черт побери, это хорошая пятая причина для отсутствия сна. Джонс даже не догадывалась, что у нее настолько большое сердце. Ей хочется уберечь всех близких людей даже от малейших потрясений, что уж говорить про тот глобальный пиздец, что происходит прямо сейчас и будет происходить потом. Была бы ее воля, она бы сама поговорила с Фрэнком, присматривала бы за мистером Гудманом круглосуточно, оплакивала бы Кассандру и толкала трогательные речи на ее похоронах. Была бы ее воля, она бы подарила и Николь, и Томасу, и Гарольду все имеющееся и грядущее счастье, разделила бы его на части, как яблочный пирог, высыпала бы всю радость в чужие карманы до последней крошки, а сама довольствовалась простым отсутствием невзгод в жизнях ближних. Они заслуживают всего хорошего больше, чем она. Чарли почему-то верилось, что старые люди переживают утрату легче, чем молодые, и это оказалось грандиозным заблуждением. Видимо, неважно, сколько тебе лет — восемнадцать или семьдесят пять. Когда из тебя вырывают твою половину, тебе просто больно. И без разницы, какой десяток ты уже разменял, потому что у настоящей любви нет срока годности. У людей, к сожалению, он есть, только написан он не на задней стороне упаковки, а на надгробии. Дата жизни, дата смерти. Из соседней комнаты доносится шум, и Чарли торопливо включает лампу на тумбочке рядом с диваном, принимая сидячее положение. Выходит мистер Гудман все в том же дурацком зеленом халате, и Джонс с облегчением отмечает, что выражение его лица довольно осознанное. Старик кряхтит, опускаясь рядом с Чарли, а затем рассеянно чешет затылок с редкими седыми волосами. — Доброй ночи, мисс Джонс, какая неожиданная, хех, встреча, да, — Чарли улыбается кончиками губ, внутренне расслабляясь. По крайней мере, хотя бы одна ее молитва была услышана. — То ли память подводит, то ли я ее подвожу, тут, значит, не разберешь толком. Честное слово, не помню ничего… — бормочет себе под нос мистер Гудман. — Видать, как медведь, в спячку впал, да вот только не выпал. Ну, хорошо, что вы караулите, как хранительница, значит, снов. — Гарольд утихает, словно забыл нечто очень важное, и Чарли не знает, как правильно ему подсказать. — Ах, вот оно что… — шепчет он спустя минуту, и Джонс с сожалением опускает голову. — Примите мои соболезнования, мистер Гудман, — нетвердо отзывается Джонс, и старик вдруг беззлобно отмахивается, мол, это лишнее. — Сама магазин придумала, а затем померла, ну, хорошо устроилась, ничего не скажешь. Вот вечно она так — никогда за дело до конца не возьмется, на меня, эхех, перекладывает свои обязанности, а мне потом корячиться. Ну, хороша, хороша, ничего не скажешь. Я ей говорю, память подводить стала, а она знай себе да помирай. Порядок это разве, мисс Джонс? Всегда у нее беспорядок во всем, но люблю, ничего не поделаешь, приходится смиряться. Чарли смотрит на мистера Гудмана широко распахнутыми глазами, потому что в жизни не встречала большего чудака. Он, вероятно, всегда был слегка тронут умом, только это было не настолько заметно. Мистер Гудман как будто читает ее мысли, так как отвечает: — Знаете, мисс Джонс, нет таких вещей, которые бы были непобедимей любви. Даже боль, вот что я вам скажу. Любовь — это Кассандра, и Кассандра — это любовь, поэтому пускай ее тело отдыхает, душа же живет вечно. Тоскливо мне, конечно, куда деться, но я больше не в отчаянии. Наблюдать за ее угасанием было тяжко, известие само получать тоже, а сейчас вот выспался и, значит, пелена с глаз спала. Напугал вас наверняка, ну, скажите, напугал? — Чарли запоздало кивает. — Утром придет Томас, он будет очень рад знать, что вы больше не… — Джонс не может подобрать правильное слово, поэтому оставляет предложение недосказанным. — Смотрите, мы вам букет прикупили, — Чарли кивает в сторону подоконника. Лицо мистера Гудмана мгновенно озаряется, и он кладет дрожащую руку на плечо Джонс. — А-а-а, «Маленький принц», эхех. Моя роза — единственная в мире, так, получается? — сразу же догадывается старик, даже без открытки Томаса. Чарли снова кивает. — Здорово же вы придумали, мисс Джонс, очень находчиво, да. Откуда ж я знаю, что это ваша идея была? — Чарли начинает подозревать, что ее вопросы настолько тупые и очевидные, что буквально высвечиваются у нее на лбу. — У Томаса мозг по-другому устроен, а у вас, значит, по-особенному, по-писательски. Символическое мышление, так бы я это обозвал. У вас это от отца, вы знали? — Чарли удивленно вскидывает брови. — По карандашным пометкам в подаренной вами книге, значит, мне понятно стало. Спасибо еще раз за книгу, кстати, переоткрыл я для себя «Мартина Идена». И примечания получил, и иллюстрации — вы в детстве рисовали картинки ручкой прямо на страницах. Золото, а не экземпляр. Чарли слегка краснеет, мечтая залепить маленькой себе оплеуху, чтобы впредь было неповадно портить романы своими каракулями. — Ладно, заболтался я что-то, а вы слишком стеснительны, чтобы меня остановить, вот я этим, эхех, и пользуюсь, а вы слушаете мой стариковский бубнеж. Ну, спасибо за это, а то память подводить стала. Так что я говорю, пока помню, как, но всему надо знать меру, потому что иначе — беспорядок. Беспорядок, да, это Кассандра любила, а мне и разгребать, — мистер Гудман прерывается, внимательно глядя на Чарли. — Сильно же вы изменились, мисс Джонс. Любовь, да? Да-а, сам вижу. И кто он, вы уж извините за бестактный вопрос? Чарли улыбается, понимая, что увиливать нет смысла. Пусть мистер Гудман знает. — Э-э, это она, на самом деле. Из книжного клуба. Зовут Николь. Гарольд заливисто и озорно хохочет, хлопая в ладоши, и болезненная старость исчезает с его лица. — Наслышан, наслышан про такую от Томаса. Ну, умеете же вы удивлять! А ведь вы еще не принимали мою идею о собрании книголюбов! Дерзайте, мисс Джонс, дерзайте, все-то у вас получится, это точно!***
Вещей Николь в их бывшей с Фрэнком квартире оказывается не то, чтобы очень много — одежды, конечно, в достатке, но она компактно умещается в коробках, которые утром Николь переносит в багажник своей машины. Заметно пустеет только ванная комната, уставленная кремами, масками для лица, шампунями и всевозможными средствами для волос, но, в целом, различия в доме «до» и «после» ее ухода выявить довольно проблематично. Николь снова надевает кольца перед работой — обручальное и помолвочное, и мысленно отсчитывает часы до финального разговора с Фрэнком. Николь обещает себе выспаться на выходных и пробуждаться не раньше двенадцати. Уже в пятницу она встретится с Чарли, и все будет хорошо, и ни одна тревожная мысль не посмеет зародиться в ее черепной коробке. Она подаст заявление на развод в ближайшее время, Фрэнк не захочет делить имущество, прибегая к помощи адвоката, потому что это унизительно, поэтому даже не потребуется юридическая консультация. Проблемы могут возникнуть с указанием причины развода, но Фрэнк может написать, что все дело исключительно в измене жены, и Николь не будет ничего оспаривать. Если она упомянет «психологическое и физическое насилие», то будут разборки, у Фрэнка появятся неприятности, а ей это не нужно. Николь не собирается добивать лежащего на земле человека. Ему и так придется нелегко. В половину седьмого вечера она выходит из здания «FMly» — Господи, смените гребаное название — и едет назад, в квартиру Фрэнка, надеясь, что она успеет добраться дотуда первой. Не успевает. Фрэнк встречает ее, сидя на полу в прихожей и опираясь спиной о стену. Он трезв, сосредоточен и полностью серьезен. Смотрит на Николь внимательно, взглядом прожигает — если б она не знала его так долго, то, вероятно, испугалась бы. А он молчит. Сам не брился несколько дней, но зато в деловом синем костюме, который они когда-то выбирали вместе, и начищенных лакированных ботинках. Пахнет своей привычной парфюмерной водой с табаком (Николь этот запах никогда не нравился — слишком густой, резкий и душащий). Она поворачивает щеколду входной двери, собственноручно отрезая себе пути отступления. Фрэнк ничего ей не сделает. Больше нет. — Итак? — наконец спрашивает он, вскидывая брови и не переставая следить за каждым ее движением, словно хищник в засаде. Николь отчаянно борется с чувством непонятного, иррационального, топящего стыда. Почему ей вообще стыдно? Она ведь не школьница, под покровом ночи удравшая от родителей через окно второго этажа. Это ее осознанное решение, которое она пришла обсудить. Во рту пересыхает. — Давай, любовь моя, скажи мне то, что хочешь сказать. Он говорит вкрадчиво, без всякой агрессии и даже намека на раздражительность. Спокойно, невозмутимо, безмятежно. Итак, дорогая Николь, вынеси свой вердикт, поделись своими невероятными умозаключениями. Скажи мне, какой я мудак и как наш брак себя изжил. Скажи мне, что я превратил твою жизнь в настоящий ад. Давай же, Николь, не будь маленькой трусишкой. Куда делся твой былой мятежный дух? Неужели это я его изорвал в клочья, а, любовь моя? — Я ухожу, — говорит Николь уверенно, неосознанно избегая зрительного контакта, и губы Фрэнка растягиваются в ухмылке. Не верит? Думает, что это результат нервного срыва, после которого она одумается и вернется? — Могу я поинтересоваться, куда? — спрашивает, и Николь краснеет, потому что Эртон словно издевается. Наконец, она встречается с ним взглядом. — Не «куда», а «от кого», Фрэнк. Я ухожу от тебя. Фрэнк не выглядит удивленным. Он кивает, а после сжимает пальцами переносицу, будто от всего этого разговора у него разболелась голова. Эртон вздыхает, продолжая сидеть на полу — для полноты картины ему не хватает лишь полупустой бутылки вина в руке. — Николь, нам необязательно таскаться по судам и заниматься всем этим утомительным бракоразводным процессом. Ты устала от меня? Хорошо, мы можем пожить раздельно. Зачем тебе все это? Кризис среднего возраста? Хочется чего-то новенького? — Фрэнк отнимает руку от лица, — Ну так я все понимаю, Николь. Просто не делай того, о чем впоследствии пожалеешь. Без резких движений. Николь поражается тому, как Фрэнк в очередной раз сужает большие и сложные проблемы до маленьких и простых. Да, конечно, кризис среднего возраста. Да, конечно, просто хочется каких-то изменений в жизни: кто-то отрезает волосы под каре, а кто-то разводится с мужем. Именно так ведь все и работает, разве нет? «Без резких движений», — говорит он. Николь день за днем давала ему новый шанс, словно она чертов автомат с надеждой. Она действительно пыталась спасти их брак, долгие и долгие годы, поэтому резкость — это вообще не про нее. — Я тебя не люблю, Фрэнк. Вот. Она это сказала. Эртон снова вздыхает и с озадаченным видом запускает ладонь в волосы — именно, что с озадаченным. Не с шокированным, не с оскорбленным, не с пораженным. Он просто в недоумении, и это абсолютно сбивает с толку. — Знаешь, я бы мог поспорить и начать говорить, что тебе так только кажется, потому что ты заебалась. Мол, глубоко внутри себя ты знаешь, что меня любишь, но просто предпочитаешь это игнорировать. Я бы мог… — Фрэнк грустно усмехается. — Но я не буду. Тебе, разумеется, лучше знать, что ты чувствуешь. Причина твоего ухода логична: я невыносим, ты ко мне ничего не испытываешь, поэтому, собственно, держать нас закованными в наручники больше не для чего, — голос Эртона уставший и спокойный. — И все-таки, нам было хорошо вместе. Я уже влюбил тебя в себя один раз, поэтому смог бы влюбить и второй. Мы бы начали все с чистого листа, заново познакомились, ходили бы на свидания и вели себя, как безмозглые подростки. Что скажешь, Николь? Обойдемся без битой посуды и трогательных прощаний? Николь сглатывает и медленно качает головой. Зря он пытается реанимировать труп — ни Николь, ни Фрэнк не врачи. — Я тебе изменила. Фрэнк в неверии смотрит на свою жену: теперь его глаза широко раскрыты, а по лицу проскальзывает гримаса чистейшей, первородной боли. Он ничего не отвечает, словно разом потерял дар речи, и Николь пользуется этим, продолжая: — И я говорю это не для того, чтобы ты не пытался вернуть наш брак. Я не выдумываю и говорю серьезно, Фрэнк. Я тебе изменила. В конце октября я впервые поцеловала другого человека, а на этих выходных мы переспали. И, Господи, в какой-то момент мне казалось, что я возненавидела секс — из-за тебя возненавидела, потому что тебе всегда было наплевать на мое желание — но нет, когда ты любишь и тебя любят и уважают, все действительно ощущается иначе. Это было подло с моей стороны — изменять, но, если бы не этот человек, я бы продолжала лгать и себе, и тебе, что все нормально и я могу продолжать выносить жизнь с тобой. Сначала Николь кажется, что еще секунда — и Фрэнк горько расплачется, но неожиданно он подается вперед, прямо на коленях доползает до Николь, и со всей силы сжимает ее запястье. Она даже не морщится от боли — та переходит на задний план. Лицо Фрэнка красное, а глаза дикие, безумные, будто сейчас он действительно ее убьет, собственными руками придушит, как разгневанный Отелло Дездемону. — Не уходи, — рычит он сквозь стиснутые зубы, продолжая удерживать Николь. Она не вырывается. — Не уходи, пожалуйста, я прошу тебя, — Николь мотает головой, кладя свободную руку на волосы Фрэнка. Поглаживает его почти любовно, как если бы действительно испытывала к нему хоть что-то. Утешает, пока он причиняет ей боль. Из горла Эртона вырывается вой отчаяния, словно он потерял человеческий облик. Он не плачет — он скулит, как дворняга с переломанными лапами. — занимайся с ним сексом, держи дистанцию, кричи на меня, обвиняй, только останься, пожалуйста, Николь. Я умоляю, останься. Это все, чего я прошу. Мне нужна только ты. Я никто без тебя. Николь не замечает, как по щекам начинают бежать слезы. Гордый Фрэнк Эртон стоит перед ней на коленях, жалкий и униженный, и признается, что согласен стерпеть все на свете, лишь бы только Николь была рядом. Она слабо улыбается, пропуская пряди его черных волос через пальцы. — Не могу, — отвечает, и Фрэнк заходится в громких рыданиях, отпуская ее запястье и вместо этого обнимая обеими руками за ноги, то ли в попытке удержать, то ли в попытке насытиться последними моментами близости. — Извини меня, — Фрэнк убивается настолько искренне, что жалость в груди Николь превышает все допустимые значения. Он просто недолюбленный мальчик. Всего лишь недолюбленный мальчик с дырявым сердцем. — Извини, я не знаю, как ты меня терпела. Николь, дорогая, милая Николь, — он отстраняется, принимаясь хаотично покрывать мелкими поцелуями каждый участок ее тела, до которого может дотянуться. — Давай запишемся к семейному психологу. Я покажусь психиатру, буду пить таблетки, пройду курс по управлению гневом. Мне все равно, что ты изменила, только не уходи. Не бросай меня, Николь, я не смогу без тебя. Николь ничего не отвечает, но этого и не требуется. Фрэнк ясно понимает, что это категорическое «нет», даже если оно и не сказано вслух. Если семьи больше нет, то никакой семейный психолог не поможет. Тогда Эртон встает с колен, вытирает мокрое от слез лицо ладонями и выдыхает. — Хорошо, — говорит он дрожащим голосом. — хорошо. Хотя бы скажи мне, как его зовут. Обещаю, я не причиню ему никакого вреда. Мне просто важно знать имя. Это же не Джейк Лангбардт? Николь мешкается, не зная, стоит ли озвучивать правду. Приходит к выводу, что Фрэнк ни за что не посмеет сделать Чарли больно, потому что иначе Николь никогда его не простит, а он слишком ее любит. — Ее зовут Шарлотта Джонс, — от удивления Фрэнк даже приоткрывает рот. — и если ты только вздумаешь даже кинуть в ее сторону косой взгляд, я клянусь, что тебя уничтожу. Во Франции говорят: l’amour est la seule maladie dont on n’aime pas guérir. Любовь — единственная болезнь, от которой не хочется излечиться.***
Николь сидит возле моря на новом пиджаке Фрэнка, который тот любезно ей отдал, чтобы его жена не испачкала короткие джинсовые шорты в песке. Теплая соленая вода то слегка касается кончиков ее ног, то возвращается обратно, снова и снова. Небо здесь чернильное, темное, беззвездное — только луна висит белой фарфоровой тарелкой сверху, безучастно наблюдая за людьми свысока. Тот факт, что этой же самой луной когда-то любовался Шекспир, вселяет в Николь странный восторг. Когда она делится своими впечатлениями с Фрэнком, тот закатывает глаза: «Боже, Николь, да на нее и Гитлер смотрел». Николь знает, что романтик из него ужасный, и это даже забавляет. Сегодня ровно год, как они сыграли свадьбу, и Эртон по этому поводу устроил поездку в Грецию. Он стоит за спиной Николь, гадая, сколько же еще его женщина собирается восхищаться обычным морем, обычной ночью и обычной луной. Наверное, он никогда не сможет ее понять, но это нестрашно — главное, это любить, а все остальное сложится само собой. Противоположности притягиваются. Теплый ветер играет с волосами Николь, и она безмятежно прикрывает глаза, вдыхая запах соли и водорослей. — Я бы, наверное, хотел радоваться жизни так, как это делаешь ты, — признается он вполголоса, и она смеется. — мне для этого нужны определенные события, а ты видишь нечто особенное во всем. — Просто у кого-то были богатые родители, которые стабильно пару раз в год вывозили своего ребенка на курорт и дарили навороченные игрушки. Тебя сложнее удивить, но это здорово. Придерживаешься крайне высоких стандартов. И Фрэнк хочет сказать что-то романтичное, потому что Николь видит нечто особенное во всем, а он — только в ней, однако Эртон никогда не умел выражать свои чувства должным образом, хотя их в нем в избытке. И пусть существует и море, и ночь, и луна — без разницы. Они просто меркнут по сравнению с его женой. Фрэнк Эртон из настоящего до боли сжимает в кулаке оставленные Николь кольца. И больше ничего не имеет значения.