***
Под конец июля на даче стоят влажные от дождя, по-августовски тихие дни. Без солнца, с мокрой травой и температурой что-то около двадцати градусов. В них должно особенно хорошо работаться, но отчего-то не тянет. Только выйдешь в огород на очередную битву с колорадскими жуками — сверху начинает предупреждающе накрапывать, а через несколько минут пространство между аккуратно окученными рядами Жуковки превращается под напором капель в грязевое месиво, на котором и навернуться недалеко в тонких резиновых калошах. Даже тёть Ленины — более продвинутые, с рельефной подошвой — и те скользят. В такие дни даже Игорь сворачивает свою кипучую деятельность на участке. Точнее, не сворачивает, а переносит в одну из недоступных дождю «локаций»: дом, сарай или гараж — и шебуршится там до вечера. Но в этот раз антресоли и сарай Гром перебрал ещё весной — май выдался дождливым и холодным даже для Ленинградской области, — а Прокопенковский мотоцикл пересобрал в начале июня — нет предела совершенству, однако ж пару необходимых запчастей для новых экспериментов купить ещё не успели. Так что на даче, где обычно за день присесть некогда, неожиданно появилось время отдохнуть. Заняться, конечно, было чем — хотя бы ту же генеральную уборку провести, но тёть Лена благосклонно закрыла на это глаза и отправила отдыхать, сообщив, что ужин возьмёт на себя. Она кошкой-хозяйкой перемещалась по залитой тёплым светом кухне, чуть шаркая в мягких туфлях, и перемешивала морщинистыми от старости руками тесто для хачапури по-имеретински, рецепт которого Олег привёз с одного из заданий много лет назад. Насколько много? Пожалуй, что и все двадцать пять. Волков курил на ступеньках, ведущих в сени, и слышал, как она изредка погромыхивала разношёрстной посудой. На втором этаже деревянного домика со свежевыкрашенными рамами тоже загорелся свет — там, в их общей спальне, на диване лежал Игорь с какой-то книгой, которую откопал на тех самых антресолях. Книга эта, с ломкими жёлтыми страницами и ценой в сорок восемь копеек, напечатанной на потёртой обложке, чуть горьковато пахла стариной и пылью. Гром говорил, что читал её когда-то в юношестве, но сейчас захлебнулся чтивом, как в первый раз. Олег полдня дремал рядом с краю и только сейчас выполз подышать свежим никотином и привести в порядок мысли. Присутствие Игоря нисколько не мешало ему думать, но лежать под тёплым боком в искусственном полумраке штор и естественном туч и слушать чужое мерное дыхание расслабляло неимоверно, и размышлять о сложном получалось через раз.***
Где-то у соседей, на неумолкающем по выходным радио, крутили Кристину Орбакайте, чей голос, искаженный эхом, несколько надрывно пел что-то про любовь, смех, забытую печаль и купание в облаках. Олег отмахнулся от это чухни, по-собачьи встряхнувшись. Ему не нужно было ничего показывать, его не нужно было ничему учить. Самым верным доказательством любви в представлении Волкова была жертва. С Серым он верил, что доказывает её, жертвуя другими. Игорь же показал, что любить по-настоящему — пожертвовать родными. Вышло в переносном смысле, конечно, но это не значит, что не было больно, не было до слёз, до ссор, до драк, до уговоров и угроз. После всего случившегося у Фёдора Ивановича выявили сердечную недостаточность, развившуюся на фоне сильного стресса и осложнённую набором веса, как заключил врач. Складка меж бровей у Димы, раньше лишь иногда омрачавшая светлое подтянутое лицо, теперь никогда не исчезала полностью, оставляя канавку на молодой ещё коже. А тётя Лена сдала сильнее всех, и её толстая светло-пшеничная коса постепенно превратилась в тонкое серебро. Игорь ещё год сидел на лёгких антидепрессантах, а Олег у него подворовывал. Они все не говорили об этом. Случилось это через полтора года после их повторного знакомства. Несколько недель Грома, очевидно, осаждали какие-то малоприятные мысли, но в тот вечер — Олег видел — над его головой будто бродили мрачные тяжёлые тучи, которые наконец пролились скупой фразой, сопровождённой тяжёлым вздохом: «Надо тебя с моими познакомить». И познакомил. Заочно, разумеется: не поведёт же он погибшего международного террориста к Прокопенко на пельмени или в Райдо. Волков почти никогда не видел Игоря плачущим, но недели через три бесконечных мозговправительных разговоров-уговоров-угроз-убеждений и угрызений совести, о существании которых Олегу было нетрудно догадаться по измученному тревогами лицу, он увидел в глазах Грома слёзы. Всё же тот приводил в семью убийцу. И семье, ни один из членов которой не был Игорю родным по крови, было трудно смириться и с тем, что Олег не был женщиной, и с тем, что он напрямую, больше, чем кто-либо другой, помимо Разумовского, причастен к событиям в Венеции. На какое-то время Волков даже залёг на дно, а по возвращении обнаружил свою квартиру перевёрнутой вверх дном явно при обыске. Фёдор Иванович не извинялся, и Олег его понимал. Сближение шло долго и туго. Волкову казалось, что все от него чего-то по отношению к Игорю ждут. Вдобавок было непонятно, как вести себя с этими настороженными, неразговорчивыми, каковыми они становились лишь в его присутствии, людьми. Тёть Лена смотрела на него дикой кошкой: по-мудрому спокойно, но недоверчиво и холодно, в то время как Фёдор Иванович старался не смотреть вовсе, обращался лишь в случае крайней необходимости, во время короткого разговора изредка касался пальцами усов или сцеплял руки за спиной и — в рамках приличий — переступал с ноги на ногу. Изначально Волков избрал тактику под кодовым названием «Раскольников». Гром знал, что Олег ни в чём не раскаивался, но с Прокопенко тот вёл себя настолько мученически-скромно, что однажды Игорь не выдержал и потребовал прекратить этот цирк. Такое поведение задевало его сильнее любого равнодушия и насмешек. В тот вечер они знатно набили друг другу морды, а через некоторое время положили выяснять отношения таким образом исключительно на ринге, где нет риска угробить стулья и соблазна схватиться за кухонный нож — у Олега рефлекс, ничего не попишешь. Взгляды близких Игоря в его сторону и слова в его адрес будто возлагали на Волкова ответственность за всё им однажды совершённое. И разделить эту ношу ему было решительно не с кем. Гром находился рядом всегда, но отвечать за чужие поступки обязан не был — и так уже ответил сполна. Завершилось знакомство только через три года, когда тёть Лена собственноручно положила ему кусок пирога одним из первых, а Фёдор Иванович лично наполнил рюмку до краёв. Когда Дима Дубин остался с ним в одной комнате даже после того, как остальные ушли смотреть салют на балкон, и поинтересовался: не желает ли Олег съесть последний кусок хамона с новогоднего стола. И это стало точкой невозврата. Олег понимал, что должен принести жертву в ответ. Стискивая на прощание цветущего всем своим видом Разумовского, отбывшего несколькими часами позже в солнечную Италию, он отчего-то решил, что Игорь об этом никогда не узнает. Гора на плечах пошатнулась, но устояла. Осыпалась же она, казалось, по камню: с каждой улыбкой в усы Фёдора Ивановича, с тающим льдом в глазах тёть Лены, с каждой просьбой, приглашением в Райдо, в гости или на дачу, с каждым разом, когда ему доверяли какую-нибудь мелочь. С каждым отменённым препаратом из игорева внушительного списка. На оставшемся от горы плато Олегу дышится значительно легче.***
То, что его позвали, Волков услышал только раза со второго. Тёть Лена попросила передать Фёдору Ивановичу, что ужин будет через десять минут. Тот отыскался дремлющим в беседке, увитой хмелем так плотно, что в ней царил приятный глазу полумрак. Снаружи с серого неба с колеями тёмно-синих облаков начинало накрапывать. Мелкие капли вяло били по тёмно-зелёным остроугольным листьям хмеля. Олег бесшумно устроился на одном из пластиковых стульев: раз до ужина ещё целых десять минут, то незачем будить полковника так скоро и слушать его сонное ворчание про «сейчас, минутку». Ещё года три назад, до выхода в отставку, Фёдор Иванович соблюдал строгий распорядок дня и считал, что гулять смело можно только после того, как сделал дело. Этому Игорь у него научился. Но после нескольких госпитализаций, плановых и внеплановых обследований, новых препаратов «для» и «от» сердца и прочего, он мог прикорнуть где угодно и обнаружил склонность к послеобеденному сну. Перенесённый ранее коронавирус оставил его глухим на одно ухо и докричаться до полковника стало проблематично. Удивительно, но именно в этот период между ним и Волковым установилось полное взаимопонимание: в отличие от тёть Лены, которая махала рукой после того, как он в третий раз переспрашивал «Ась?», и Игоря, который предпочитал всё делать сам, ни о чём не прося, Олег тратил время на объяснения и повторы без малейшей жалости или упрёка. А ещё у обоих был запас баек с работы: у Олега — его собственный бурный опыт, о котором, впрочем, он распространялся крайне мало, и множество историй, услышанных от наёмников со всего мира, у Фёдора Ивановича — воспоминания со службы, поделиться которыми он теперь был особенно рад. Вдобавок слушать Волков мог долго: в терпении ему не было равных. Сблизиться же с тёть Леной Олегу помог случай. Она не нуждалась в слушателях, всё, что было ей под силу, делала сама и без напоминания. Очевидно, эту самостоятельность Игорь перенял от неё. О девичьем она не говорила ни с кем, кроме таинственных немногочисленных подруг, звонивших ей обычно ближе к вечеру несколько раз в неделю. Волков знал только, что среди них она слыла «генеральшей». Их отношения несколько потеплели, стоило Елене узнать, что Олег тоже любит готовить. Она охотно делилась рецептами и сама пробовала новые, иногда задавала вопросы, но с расспросами не лезла, будто и так знала, что за человек перед ней. Лёд треснул в тот вечер, когда Олег, выпив два стакана ягодной настойки, упомянул покойную бабушку-татарку, которую почти не помнил, но чей тёплый образ, ставший для него со временем идеалом семьи, хранил в памяти с детдома. В ответ на его исповедь тёть Лена рассказала о своей бабушке, трудившейся в тылу во время Блокады Ленинграда и прожившей довольно долгую жизнь после. «А Вы не станете бабушкой, получается,» — заметил тогда Олег, не успев вовремя прикусить язык. Елена помолчала и спросила, не хочет ли он ещё кусок пирога. Волков был благодарен ей за это. С того вечера что-то неуловимо изменилось в их взаимоотношениях в лучшую сторону. И для него она со временем стала просто тёть Леной, каковой всегда была для Игоря. Накрапывание постепенно переросло в настоящий ливень, зашумевший снаружи фоном к полусонным мыслям — должно быть, давление сегодня низкое. Листья хмеля прогибались под весом капель и выстреливали вверх, как только вода стекала на нижние листы, приводя всю плотную зелёную завесу в движение. Но даже её шелест не был способен разбудить Фёдора Ивановича, так что за это пришлось взяться Олегу. «Мгм… Сейчас, Игорёк,» — невнятно пробормотал тот, стоило Волкову настойчиво потрясти его за плечо. Увидев Олега, Прокопенко растерялся лишь на секунду, а потом добродушно улыбнулся и махнул рукой: — Эх, перепутал вас! Вот она старость… — Вы не старый, — скептично заметил Олег. — Душой-то, конечно, нет, а вот остальное всё не то уже, да… Как у всех: кто-то сначала телом стареет, а потом душой, кто-то душой, а потом — телом. Хе, хуже всего, если всем сразу. Волков согласно кивнул. С полковником он познакомился, уже когда тому было сильно за пятьдесят, и не мог представить его моложе: со старых фотографий в их с теть Леной квартире на Олега смотрел будто бы совсем другой человек. К Прокопенко старость подкралась незаметно: обвилась поясом из собачьей шерсти вокруг поясницы, залегла кардиостимулятором у сердца, отложилась глухотой в ухе и исходила пухлое лицо морщинами. Только сейчас, глядя на его серое в тусклом свете неба лицо, Волкова пронзило осознанием: этот человек ближе к смерти, чем может казаться даже ему. Но всего этого не видно за жизнелюбием, задоринкой в глазах и историями, которые он рассказывает так, будто всё это случилось вчера — на прошлой неделе максимум. Олег не знает, как ему самому относиться к неотвратимому и стоит ли вообще об этом думать. Смерти он не боится, а седые волосы воспринимает как должное. В любом случае у него есть тот, с кем это неотвратимое будет легче пройти. Подполковник Игорь Константинович Гром заскочил в беседку так резво, будто ему двадцать пять, а не полтинник. Однако быстрый бег его не спас: рубашку на спине и тёмно-русые волосы с проседью намочил прохладный ливень. Отряхнувшись мокрой собакой, как он обычно отряхивается на коврик в прихожей после дня под питерским дождём, Игорь оглядел их и проговорил: — А чё вы есть не идёте? Всё на столе — вас только ждём. — Так же, как и ты, побежим? — насмешливо поинтересовался Фёдор Иванович. — Ну… — Гром почесал в затылке. — Зонт я не взял. Он, должно быть, даже не дослушал, что сделать нужно — выскочил под дождь и помчался к беседке, а тёть Лена и «ай» не успела сказать. Встретился глазами с Олегом и всем своим видом изобразил невинность. Хотелось дать ему шуточного щелбана просто за ребячество. Но это мальчишество — то немногое, что осталось от того Игоря, которого Волков впервые встретил ещё в объятиях Юли на том злополучном дне рождения целую жизнь назад. — Эх ты! — только и сказал Фёдор Иванович и хлопнул названого сына по спине. — Можем, конечно, дождь тут переждать, но хачапури-то остынет.! — Тогда бежим, — заключил Олег, глядя на сплошную дождевую завесу перед входом в беседку. — Помочь? — обратился Игорь к полковнику. Забота в нём просыпалась зачастую не тогда, когда она была уместна. От старости нет лекарства. Гром будто не всегда осознавал, что есть ситуации, в которых даже он ничего не может сделать. — Да как ты мне тут поможешь? Добегу уж, не расклеюсь — не бумажный же, — отмахнулся Прокопенко. — На изготовку! На старт! Внимание! Марш! Олег бросился в водяную пелену, как бросался не раз в тропиках, в дождливой Англии, в нашей средней полосе. Но на этот раз за ним по пятам бежала такая свобода, что на долю секунды захватило дух. Конечно, можно было спокойно дойти до дома, игнорируя бегущие по лицу и за шиворот струи, там переодеться, посушить волосы и культурно сесть за стол. Но это всё решительно не то! Раскрасневшийся Фёдор Иванович добежал последним и остановился на ступеньках, тяжело дыша и ухватившись рукой за перила. — Тёть Лене ни слова? — весело спросил Игорь, вновь отряхиваясь и оглядывая их мокрые лица, волосы и одежду. Волков провёл ладонями ото лба по щекам и к подбородку, стирая капли. — Вообще не запалились, — констатировал он и булькающе кашлянул на выдохе — сердце в груди билось как сумасшедшее. Тёть Лена только руками всплеснула. Мужа отправила переодеваться, а Игорю с Олегом предоставила разбираться самостоятельно. Фёдора Ивановича всё равно подождали, потому что начинать есть одновременно в семье полицейских — роскошь, но позволительная, если эти самые полицейские в отпуске и отставке. Когда от хачапури остался последний аппетитный кусок, а Прокопенко в один голос заявили, что сыты, Олег посмотрел в глаза Игорю и по одним полуприкрытым векам и выражению лица прочитал, что Гром тоже сыт, и что в душ Волков пойдёт первым, потому что сил встать у Игоря прямо сейчас не найдётся. Уж слишком хорошо сидеть в тёплом свете лампы с лоскутным абажуром, слушать тихое жужжание мухи под потолком и шум дождя с улицы, чувствовать приятную тяжесть в желудке и присутствие самых важных людей. От рам ещё едва уловимо пахнет краской, а со стороны двери доносятся прохладные дуновения летнего ветра. Спокойно. В такие моменты Олегу кажется, что всё правильно. Он обрёл то, что пытался отыскать и вернуть после Венеции: между ним и Громом то некогда утерянное взаимопонимание, которое было у них с Серым в детском доме, когда по одному взгляду хитрых голубых глаз было понятно: кто, что, как и зачем. Волков не фанат громких слов вроде «духовная близость», «братья по духу» и далее по списку, предложения они друг за другом не заканчивают, и какой же Игорь ему брат после всего? Но у Грома есть жизнелюбие и мудрость, к которой тянутся те, кто способен её оценить, в ней его новое обаяние. До их встречи Волков даже не подозревал, что ему её не хватало. Он чувствует, что не всегда хватает и сейчас. Однако рядом есть Игорь, извлекающий неочевидные уроки из своих и чужих ошибок, и с которым не так тревожно приближение неизбежного. Дело в отношении. Олегу больше нечего принести в жертву. Но чужая мудрость этих жертв от него не требует и не требовала никогда. Однажды, возможно, он об этом догадается. Уже намного позднее Олег заснул, слушая чужое сопение в подушку рядом, пока с кустов сирени внизу ночной ветерок стряхивал слёзы прошедшего дождя.