Послание в бутылке

Однако прежде, чем выставлять на персональный суд музыкальные предпочтения таинственного незнакомца по имени Юджин, Кан решил зайти в продуктовый. Круглосуточный магазинчик на 4-й Восточной возвестил о позднем посетителе трезвоном дверного колокольчика. Стоящий за прилавком продавец повернулся ко входу с вежливой улыбкой, ставшей настороженно-дежурной при виде клиента сомнительной наружности. Ёсан понимал это, потому и обижаться не стал: подобный эпитет был бы, можно сказать, исключительной вежливостью. — Доброго вечера! — голос продавца разрезал «музыку» гудения холодильников чересчур резко, так что Кан, погружённый в свои мысли, вздрогнул, замер на месте подобно застигнутому врасплох карманнику и лишь спустя пару секунд удосужился бросить ответное «Вечера». Кажется, продавец насторожился ещё сильнее. Осматривая стеллажи с продуктами, Ёсан спиной ощущал на себе чужой тяжёлый взгляд и отчего-то воображал себя подопытной крысой, за которой пристально следит целая свора учёных. И пусть в магазине их с продавцом было всего двое, Кан чувствовал присутствие ещё сотни глаз: десятки пар нарисованных зрачков смотрели на него с коробок хлопьев, газированных напитков и даже консервных банок, заставляя ощущать свою абсолютную инородность. Не в силах больше стоять перед трибуналом американских маскотов и третейским взором продавца, Ёсан схватил бутылку старого доброго Джека, попавшуюся под руку пачку маршмеллоу — и разложил свой набор несочетаемых покупок на прилавке. Продавец если и был удивлён, то виду не подал: молча пробил виски и маршмеллоу, озвучил сумму и, отсчитав сдачу, спешно попрощался. Выйдя из магазина, Ёсан поймал себя на том, что впервые за долгое время его съедало необъяснимое чувство стыда. За что и почему, он не знал, но вполне ясно ощущал, как горят щеки и мочки ушей. Кан ненавидел это чувство больше всего на свете… — Ты раскраснелся, — замечает он и смеётся своим чудны́м смехом, который Ёсану кажется похожим на предсмертные крики чайки. — Что смешного? — молодой человек не хочет показывать обиды, но разве от него хоть что-то скроешь? — Ты смешной. Зарделся, как маков цвет, хотя я всего лишь… — Кан затыкает, закрыв чужой наглый болтливый рот ладонью, и тут же чувствует прикосновение губ к её тыльной стороне. Это выигрышная тактика: он знает, что Ёсан отдёрнет руку, и, конечно же, пользуется. Но и на этом ухищрения не заканчиваются. Это понятно по тому, как хитро он улыбается: явно замышляет какую-то шалость. — Поверь мне, я ещё не раз заставлю тебя краснеть. Ёсан лишь фыркает на то, насколько очевиден намёк, но решает подыграть. Провокация в ответ на провокацию. — И как же, интересно? Он ждёт этого вопроса, а потому улыбается ещё бессовестнее. — Начну петь прямо посреди улицы. Ёсан думает, что может читать его как открытую книгу, но он не перестаёт удивлять, действительно начиная петь на всю улицу. Кажется, это чувство называется испанский стыд — когда краснеть хочется не за себя, а за кого-то другого. Вот и сейчас, пока он горланит шлягер Фрэнка Синатра, намеренно фальшивя, Кан мечтает провалиться сквозь землю. Просто так он не заткнётся, это точно, поэтому нужно идти на крайние меры: схватить за ворот рубашки, притянуть к себе и затянуть в поцелуй. Но в этом, похоже, и заключается чужой план. Вторая провокация за вечер — и реальная причина покрасневших Кановых ушей раскрыта. Молодой человек всегда стыдился быть застигнутым врасплох, даже здесь и сейчас, на безлюдной улице в полночный час. Его же, кажется, абсолютно ничего не может пристыдить: он триумфаторски улыбается в поцелуй, просовывает руки под чужую футболку, исследует холодными пальцами торс, игриво царапает спину, пока губы жадно впиваются в губы так, словно это жизненно необходимо. Ёсан теряет голову, а вместе с ней и гложущее чувство стыда: его уверенность передаётся воздушно-капельным путём. — Ты понял, как справляться со своим стыдом? — спрашивает он, первым разрывая поцелуй. — Иметь при себе кого-то, за чьи поступки ещё стыднее, чем за свои? Он ничего не отвечает, вновь заливаясь своим чудны́м смехом. «А что делать, если тебя не будет рядом?.....» — Да какого чёрта?! — взбешённо бросил Кан, приложил прохладную бутылку поочерёдно к обеим щекам и попытался прийти в чувство. Он опять провалился в воспоминания, на этот раз навеянные неловкой ситуацией в магазине. Зачем снова и снова мысли о прошлом донимали его? Чтобы проверить на прочность? Или измотать в край? Ёсан решил, что ответ на эти вопросы наверняка найдётся на дне бутылки, потому отвинтил крышку и сделал пару жадных глотков. Горло тут же обожгло до пронзительного кашля, но стало как будто бы легче. Молодой человек сделал глубокий вдох носом и понял, что, наверное, впервые за долгое время в его лёгких циркулирует настолько чистый воздух. Здесь он был другим даже по плотности, не таким тяжёлым, как в Лондоне. Ещё несколько глотков, режущее гортань тепло и начинающая кружиться голова. Кан уже достаточно хорошо знал свой организм, чтобы понимать — нужно скорее возвращаться домой, пока не накрыла маниакально-активная стадия алкогольного опьянения. Правда, эта задачка не была такой простой, как казалась на первый взгляд. Дорогу едва ли можно было разобрать в темноте, освещённой лишь толикой фасованного на квадратики окон света. Так и приходилось передвигаться, от одной светящейся плитки к другой, ступая по газонам и иногда задевая нехитрые садовые украшения. Ёсан усмехнулся. Почему-то это казалось уморительным. Захотелось даже запеть — это помогало отвлечься и добавляло своеобразным пробежкам ещё большей забавности. Только, как назло, на ум шла лишь одна песня: Strangers in the night exchanging glances Wondering in the night, what were the chances? We'd be sharing love before the night was through… Он так увлёкся брожением между огней и напеванием ненавязчивой песенки себе под нос, что даже не заметил сидящей на крыльце одного из домой старушки. Она так и осталась бы неприметной, если бы не издала какой-то кудахтающий звук при виде молодого человека, беспечно скачущего по газону её участка с початой бутылкой виски в руках и упаковкой маршмеллоу под мышкой. Она зыркнула и тут же отвела глаза, словно смотреть на Ёсана дольше было выше её достоинства. Казалось бы, на этом стоило бы извиниться и сделать вид, что он в своём уме, но он почему-то замер и вперился в старушку каким-то нечитаемым взором. Так странно: в Лондоне Кан не раз ловил на себе косые презрительные взгляды, зачастую сопровождаемые оскорблениями и даже рукоприкладством. Но это было ничем по сравнению с тем, что он ощущал сейчас. Ёсан никогда бы не подумал, что один мимолетный, секундный взор может выражать столько отвращения, смешанного с каким-то животным страхом. Молодой человек почувствовал себя инопланетянином. Это ощущение было настолько сильно, что он намеренно остановился у потухшего окна соседнего дома и посмотрелся в него, опасаясь увидеть вместо своего отражения зеленого человечка с грушевидной головой и огромными глазами. Осознание придушило склизкими щупальцами: он здесь чужой. Это отрезвило. Наверное, даже слишком резко. Захотелось провалиться под землю, как тогда, после выхода из магазина. А ещё лучше — исчезнуть, не только из города, но из страны, с планеты, из галактики, куда-то далеко, где зелёные человечки приняли бы за своего и не стали бы кичиться ни его внешностью, ни внутренним миром. И если физически это было невозможно, алкоголь мог помочь создать иллюзию. Сейчас Кану хватило бы и этого — иллюзии. Коттедж Томпсонов (Ёсан всё ещё не осмеливался называть это место своим домом) был заметен издалека: его громоздкий силуэт казался тёмным пятном даже на фоне темноты. А может, это были лишь смысловые галлюцинации измученного дорогой и алкоголем разума. Приблизиться к дому оказалось, однако, куда сложнее, чем найти его. Свет почти не доставал дотуда, поэтому искать каменную кладку рядом с коттеджем приходилось буквально на ощупь — по звуку шагов. Дальше стало чуть легче — из-за дома можно было заметить слабый свет, очень предусмотрительно оставленный Каном в салоне автомобиля. Идя к нему, как ночной мотылёк летит на свет, он развалился на заднем сидении, чуть не облив при этом обивку, открыл пачку маршмеллоу и принялся поглощать сласти, не забывая прикладываться к виски. За хрустом упаковки и тишина не казалась такой пустой, но всё же она напрягала. Вспомнилось о предложенной пластинке не сразу. Она дала о себе знать впившимся в бок краем. Кан тут же позабыл о чересчур сладкой закуске, не очень ловко перевалился на заднем сидении, чтобы суметь достать до проигрывателя и, наконец справившись с воспроизведением, принял свою изначальную позу. Проигрыватель какое-то время вдумчиво пожёвывал пластинку, будто пытаясь распробовать её на вкус, и лишь через минуту соизволил запустить альбом. Из динамика зазвучали гитарные басы. Довольно многообещающие, надо сказать. Ёсан устроился поудобнее, привалившись спиной к боковой дверце и пристроив руки за головой, и принялся слушать с апломбом музыкального критика, однако силы на адекватную оценку явно были переоценены: он был слишком пьян. Может быть, именно поэтому музыка казалась ему такой… нереальной. Сложно было сказать что-то конкретное про стиль Эриксона в таком состоянии кроме того, что он чаровал, завораживал своей готической атмосферой. Кан пытался уловить хоть какой-то смысл в строчках, казавшихся гиперболизировано ареальными, но, это, кажется, было совершенно бесполезно, ибо смысла этого будто бы и не было вовсе. Был лишь какой-то странный ужас, наводимый бессмысленностью и насыщенным гитарным проигрышем. «А ты умеешь заинтриговать, Юджин,» — подумал было молодой человек, закрывая глаза и полностью погружаясь в атмосферу преследования призраками и чудовищами.