Послание в бутылке

Утро вновь началось чуть засветло. Заведённые Юнхо часы в гостиной, по какой-то древней традиции бьющие в шесть (только вот, по ошибке наладчика, не вечера, а утра), застали Ёсана не в постели, а на вылизанной кухне. Ему вновь не спалось. Почему — одному чёрту известно. Вчера он даже принял пару бокалов «снотворного» для чистоты эксперимента, но всё равно проснулся бессовестно рано, абсолютно невыспавшийся. Это был кошмар. Снова. А может, ему было удобно оправдывать пробуждение в несусветную рань подобным образом, ведь наутро он не помнил ни одного из снов. Будто вовсе ничего не снилось. Ёсан представил себе образ призрака, обитавшего в коттедже, — эфемерного воплощения кого-то из злосчастной семейки, строящего козни даже после своей бесславной смерти. Он попытался вообразить в роли бестелесного мертвеца каждого из Томпсонов. Первой на ум пришла госпожа Кэролайн. Карать грешника, посмевшего осквернить её дом своим присутствием, казалось вполне в её стиле, однако Кан был уверен, что призрак этой набожной женщины растворился бы от возмущения и гнева при виде него, мужеложца и рукоблуда. Кэсси, как выходило из рассказа Юнхо, была слишком добросердечной, чтобы творить подобного рода козни, а дурачок Бенджи казался слишком слабым духом для столь серьёзных шалостей. Оставался лишь фальшивый Джеймс Дин — самый мощный и озлобленный из всех здешних призраков. Он-то наверняка и мстил бесстыжему проходимцу, оккупировавшему его спальню, насылая кошмары и бессонницу. Чтобы хоть немного отвлечься от абсурдных мыслей о паранормальном, Ёсан принялся за готовку. В этом молодой человек был ещё более плох, чем в уборке. Приготовить что-то хитроумнее яичницы с беконом было за гранью его возможностей, над чем он не переставал измываться. — Может уже наконец признаешь, что готовить не твой конёк? — смеётся он, наблюдая за тем, как очередной подгоревший панкейк исчезает в мусорном ведре. — Чёрта с два, — сквозь зубы цедит Ёсан, закусывая губу и выливая на раскалённую сковородку ещё одну порцию теста. — Признать за тобой превосходство? Да ни в жизнь! Он цокает и наверняка закатывает глаза. Затем встаёт сзади, устраивая голову на чужом плече (даже не ленится встать для этого на цыпочки), убавляет газ и перехватывает сковородку. Кан возмущенно хмыкает, но ему хоть бы что: он дует в ухо, зная, что Ёсан этого терпеть не может, и берёт всё в свои руки. Спустя минуту из ошмётка теста выходит подобие панкейка — всё ещё несуразно-уродливое, но по крайней мере съедобное. — Есть вещи, которые будут даваться тебе с трудом или не удаваться вовсе. Это нормально. Нет нужды упрямо гнуть свою линию, если можно просто признать тот факт, что тебе не справиться в одиночку. Кан не верит своим ушам: читать монологи в шекспировском духе никогда не было в его стиле, в отличие от подколок или шуток. Он и сейчас думает, что за фразой кроется какой-то подвох, потому и бросает в ответ язвительно: — Кто бы мог подумать, что ты можешь быть таким серьёзным. Он хмыкает, чем выдаёт подтекст своей фразы. А может, лишь делает вид, что она была произнесена именно с подобной интенцией. В последнее время Ёсану становится всё сложнее его понимать. Словно у каждого слова или взгляда имеется двойное дно. Кан одновременно хочет и страшится узнать, так ли это на самом деле или его всего-навсего одолевает паранойя — побочный эффект сверхурочных рабочих часов. — Я и не собирался быть серьёзным, — тем не менее, отвечает он. — Просто хотел немного сгладить горечь твоего поражения. Будем честны, я всё ещё превосхожу тебя в двух вещах. У Ёсана ёкает сердце: очевидная попытка уйти от ответа в этот раз кажется уж очень очевидной и, надо сказать, слишком плохо отыгранной для такого искусного актёра, как он. Дилемма гамлетовского масштаба — спросить или не спросить о причине подобного дешёвого перформанса — разворачивается на подмостках Канова сознания. Что происходит с ним в последнее время? А хочет ли молодой человек об этом знать? — В каких ещё двух вещах? — скрепя сердце, он решает просто подыграть. Трудно признаваться самому себе в трусости, но Ёсан не готов, совсем не готов поднимать столь серьёзную тему на тяжёлую после очередной ночной записи голову. Он ластится, выражая свою признательность (за что?), и тут же спешит разрушить идиллию едкой ремаркой: — В готовке и сексе. Кан облегчённо вздыхает, радуясь, что он всё тот же, и душа мысль о том, что радость эта предательски малодушна. — Чёрт с тобой, признаю первое, но насчёт второго готов поспорить. Прямо сейчас. Из мира воспоминаний вырвал навязчивый запах чего-то подгоревшего. Он выругался и снял с конфорки безвозвратно испорченную яичницу. Как он умудрялся пускать всё псу под хвост даже сейчас?! Ёсан без малейшего аппетита съел свой пережаренный завтрак и принялся за действительно важные дела. То, что вчера после проделок местных хулиганов «Мустанг» работал исправно, было слишком щедрым подарком со стороны судьбы, обычно не столь благосклонной к своему многострадальному сыну. Кан был больше чем уверен, что на этом запас его везения иссяк, и теперь в жизни наступила затяжная чёрная полоса. Ему, впрочем, не привыкать. В подвале Томпсонов, казалось, можно было найти абсолютно всё — от простой отмычки до волшебной лампы. Ёсану думалось, что не обошлось здесь без стараний работяги Юнхо. Однако в отличие от своего рукастого знакомца, нынешний хозяин дома понятия не имел, как справляться с найденными на одной из этажерок инструментами. Сама идея копаться во внутренностях автомобиля была обречена на провал, но Кан, чьё упрямство сегодня стимулировалась недосыпом и несварением желудка, схватил кейс, стопку газет и прошествовал к машине с видом ковбоя, готовящегося обуздать необъезженного жеребца. Пыл, тем не менее, иссяк, стоило лишь открыть капот. С тем же успехом он мог бы препарировать человека в анатомическом театре. Ёсан горько усмехнулся: что ни день — то новая грань его полной никчёмности. Он отбросил газеты и хлопнул крышкой капота. Настроение было бесповоротно испорчено. Кан выудил из кармана джинсов пачку сигарет, агрессивно закурил и, пытаясь отвлечься от негативных мыслей, принялся искать, за что бы зацепиться взглядом. Тот, как назло, упал на разлетевшиеся по плацу газетные листы. «Коровы из Карнеги заняли призовое место на региональной сельскохозяйственной выставке» — гласил заголовок одной из них. «И это статья с передовой страницы?! Смехотворно!» Однако вопреки своему предвзятому мнению о работе местной прессы, газету Ёсан всё же поднял и, присев на бампер, принялся вчитываться в статью без особого интереса, так, скуки из-за. Статейка, ожидаемо, была более чем посредственна. Куча приторно-хвалебных фраз, за счёт которых так любят самоутверждаться бездарные писаки, — и лишь толика действительно важной информации о том, как высоко жюри какой-то паршивой выставки оценило коров с фермы семьи Чон. Фамилия фермеров вызвала у Ёсана интерес и какое-то странное покалывание в области сердца. Он перелистнул страницу и увидел фотографию, с которой улыбались триумфаторы — мистер и миссис Чон и Юнхо. Нет, это был вовсе не Юнхо! Сколько бы молодой человек не силился, он не мог представить своего нового знакомого с подобным высокомерным выражением лица. Кан внимательнее всмотрелся в чужие черты лица: парни — тот, что с фотографии, и настоящий Юнхо — были совсем не похожи друг на друга, хотя в их родстве сомневаться не приходилось. «Не думал, что у Юнхо есть брат,» — Ёсан почесал затылок, затянулся в крайний раз и поспешил закончить «увлекательное» утреннее чтиво. «Ещё раз от всей души поздравляем ферму Чон с заслуженной победой и желаем дальнейшего процветания в обретённом призвании — не в нефтедобыче, а в сельском хозяйстве». Кан нахмурил брови, вспомнив их давешний разговор о нефтекачке. Неужто речь шла о неудаче семьи Чон? Выходило, что так. Молодой человек ещё раз перечитал завершение статьи. Хотя оно и отдавало некоторым хорошо завуалированным снобизмом, всё же создавалось впечатление, что семью Юнхо в Карнеги действительно уважали. Это тем более ни разу не объясняло, почему сам парень был всеобщим отщепенцем. — Эй, Ёсан. «Вспомни о дьяволе…» — Я тебя обыскался, — заявил Юнхо, сверкая своей фирменной улыбкой. Однако стоило парню приблизиться и увидеть в чужих руках газету с наверняка знакомой статьёй, улыбку с его лица будто бы стёрли едким чистящим средством. От Ёсана это перемена не укрылась, и ему стоило бы держать язык за зубами, но сегодня, кажется, его тактичность взяла бессрочный отпуск. — Так вышка Юджина принадлежит твоей семье? Юнхо замер на месте, будто, пошевелись он хоть на дюйм, некая высшая сила покарает его. — Какое же нелепое всё-таки название, — наконец вымолвил парень, горько усмехнувшись. — Будто не все ещё прознали о том, какой я неудачник. — Так это…? — Эта нефтекачка — главное бельмо на глазу моей семьи. После меня, конечно. Ёсан почувствовал приступ головной боли. Истерзанный бессонницей мозг едва ли мог перерабатывать информацию, которую Юнхо позволял вытаскивать из себя по ниточке. Однако любопытство, смешанное с неясно откуда взявшимся сочувствием, было сильнее физических страданий. — Что ты такого сделал, отчего местные так ненавидят тебя? «Какого чёрта ты лезешь в его личную жизнь?» — вопрошала здравомыслящая часть Кана. «А вдруг он такой же, как ты?» — резонировало в подсознательной. — Родился под несчастливой звездой. — Ты серьёзно веришь в подобные бредни? — подивился Кан. Он бы и не подумал, что такой рационалист, как Юнхо, мог быть заложником дремучих предрассудков. Парень бросил на Ёсана взгляд осуждённого, молящего палача о пощаде, но, не найдя в чужих глазах отклика, покорно примирился с участью и бросил: — Когда тебе всю жизнь твердят, что твоя участь предрешена и творить свою судьбу ты не вправе, начинаешь верить. — Ты поверил? — Поверил и смирился. Я никто и не стремлюсь быть кем-то. В горле появился неясный привкус горечи. Такой на вкус была обида. На кого, один чёрт ведает. На судьбу, на близких, на себя. «Он такой же, как ты,» — вновь вмешался внутренний голос, усиливая гадкий вкус и покалывания в области висков. — Я принёс пластинки, — Юнхо даже не заботился о том, чтобы перевести тему хоть сколько-нибудь естественно. Он всем своим видом желал показать, что для него тема была исчерпана, но Ёсану всё ещё не давали покоя стаи вопросов, стихийно циркулирующие на подкорке мозга. Тем не менее, молодой человек решил поддаться Юнхо, чтобы дать самому себе фору. Возможно, спустя какое-то время вопросы в его голове обретут форму и дадут о себе знать в более сознательном виде. — Что там у тебя? — Кан слез с капота и жестом пригласил работника продолжить беседу в машине. Расположившись в салоне, Юнхо выудил из внутреннего кармана джинсовки скромную стопку кассет и протянул с таким видом, будто делился ценнейшим из своих сокровищ. Ёсана поразила эта жертвенность: можно было догадаться, что кассеты достались парню с большим трудом, что он дорожил ими, но даже так Юнхо готов был отдать то, что у него есть, ни в чём не нуждающемуся Кану — белоручке, сующему нос не в своё дело. В голове щёлкнуло, и шестерёнки мыслительных процессов запустили работу. Кажется, молодой человек наконец понял, как утолить собственное любопытство. — Спорим, я угадаю твой любимый альбом. В глазах Юнхо на мгновение сверкнул азартный огонёк. Ему, надо сказать, чертовски шло. — На что спорим? — Если отгадаю, ты ответишь на любой вопрос. — А если не отгадаешь? — кажется, парень был не на шутку заинтригован. Кан готов был рискнуть, чтобы не упустить чужого интереса. — Заплачу авансом. Парень задумался, вперившись глазами куда-то вдаль. Ёсан проследил траекторию: чужой взгляд упирался прямо в злосчастную нефтекачку. — Песню, — наконец ответил Юнхо. — Что? — Я согласен принять условия спора, если угадаешь любимую песню. Он первым протянул руку для заключения пари, будто опасаясь, что оппонент передумает, но Ёсан был непреклонен. Почему-то он был уверен в своей победе. Разбив пожатие, молодой человек разложил на заднем сидении пластинки и принялся делать вид, что тщательно обдумывает выбор. На самом деле, у Кана был своего рода туз в рукаве: с легкой руки консультанта в музыкальном магазине ему стало известно о деструктивной привязанности Юнхо к The Police. Это стало первой наводкой, подтвержденной бросающимся в лицо фактом, — из всех пластинок, принесённым парнем, самой потрепанной, будто от частого использования, была «Reggatta de Blanc». Ёсан одобряюще кивнул: выбор был действительно хороший. Он и сам любил этот альбом какой-то особой любовью, возможно, потому, что чувствовал с ним определённого рода связь. Молодой человек открыл пластиковую коробку и глянул на список композиций. Он разрывался между двумя песнями. Обе из них были по-своему очевидны: каждая из них отражала Юнхо, каким он виделся Ёсану. Подумав какое-то время, Кан решил рискнуть. Достал кассету из коробки, вставил в проигрыватель и, промотав до той самой песни, запустил её. — Ну надо же, — Юнхо, едва заслышав вступительные фразы, усмехнулся и кивнул головой. Ёсан был доволен собой: кажется, его чуйка на сей раз не подвела. Он развалился на водительском кресле и не без удовольствия слушал незамысловатую историю о всепрощающем неудачнике, так иронично рассказанную The Police. — Я угадал? — поспешил удостовериться молодой человек, стоило песне закончиться. — Ты поторопился с выводами. Я просил угадать любимую песню, а не ту, что меня напоминает. Ёсан вздохнул: поразил его, однако, не факт проигрыша, а та лёгкость, с которой местный разгадал логику чужих мыслей. Неужели он был так очевиден? Кан хотел было оправдаться за такие поспешные предположения, однако Юнхо был быстрее. — На правду не обижаются, — заверил он, словно предвидя сказанное. Молодой человек закрыл рот, громко клацнул зубами, но даже этот звук не заглушил мысли о том, что они только что сыграли вничью, разгадав друг друга. Занимательная была партия, только вот проигрыша в споре она не отменяла. — Примешь чеком или заедем в банк вечером? — Заедем? — Юнхо скептически повёл бровью. — Разве что на моём велике. Ёсан открыл рот, чтобы выяснить суть предъявленного, но вновь вынужден был проглотить фразу за её абсолютной ненужностью. Кажется, он догадался. — Птичка нащебетала? — Не зови её так, — Кан в который раз подметил, что беззлобные шутки про пассию приходились Юнхо не по нраву. Неужто он был таким ревнивцем? — Как скажешь. Клои очень мила, кстати. Вы чудесно смотритесь вместе. Парень что-то неразборчиво пробурчал в ответ. Ёсан воспринял это как сигнал к перемене темы. — Так что, поможешь с машиной? — В чём угодно, а в тачках я не разбираюсь, — хотя в тоне парня всё ещё крылась какая-то неясная обида, он казался куда менее раздражённым. — Но мой друг, думаю, сможет помочь. Телефон всё на том же месте, в холле у лестницы? Ёсан пожал плечами. Если бы не фраза Юнхо, он и не узнал бы о том, что в доме вообще есть телефон. Нет, рано или поздно, конечно, наткнулся бы на него и тут же позабыл за абсолютной ненадобностью. Звонить Кану всё равно было некому. — Ты… — Юнхо измерил молодого человека внимательным взглядом — и так же нелепо-смешно, как то сделал Ёсан, клацнул зубами, так и не решившись докончить фразы. Кажется, он догадался обо всём без слов. — Прости. — На правду не обижаются, — отзеркалил молодой человек, вновь почувствовав странный привкус. В этот раз горчила на языке вовсе не обида. Горчили последние слова Юнхо. Слышать из его уст извинения было непривычно и будто бы даже неприятно, хотя сомневаться в искренности произнесённого Ёсан едва ли мог. Он верил, что Юнхо сожалел от всего сердца, только вот Кан воспринял это вполсердца. Стыдно признаться, но дело было в паршивой зависти. — Тогда я это, попробую позвонить, ладно? — Ёсан лишь кивнул в ответ и, дождавшись, когда за Юнхо захлопнется дверь, закурил. Накатившую зависть, ноющую и отдающую теперь уже явной кислинкой, нужно было чем-то прогнать. Способа вернее сигареты молодой человек не знал. «Душа другого человека — закрытая книга,» — гласила народная мудрость. Только вот Кан всегда думал, что для полноты ей не хватало продолжения: «а своя душа — книга недописанная». Если с закрытой книгой всё было просто — открой да читай, то как прочесть то, что не имеет конца, а зачастую и начала? Ёсан закрыл глаза и представил книгу своей жизни: под потрёпанной засаленной обложкой скрывалось множество страниц. Одни из них были исписаны настолько плотно, что едва ли можно было разобрать смысл, другие были заполнены лишь наполовину или же вовсе пустовали. Были в книге и те страницы, что кто-то, вероятно, зловещий демиург, вырвал своей всемогущей рукой, оставив лишь обрывки фраз на жалких клочках бумаги. Кан тщетно пытался вчитываться в написанное, но оно вовсе не имело смысл. Его жизнь не имела смысл. Он яростно отбросил свою книгу в пространство, подняв облако едкой пыли. В воздухе из ниоткуда возникла ещё одна. «Чон Юнхо» — красовалось на её простенькой, но аккуратной обложке. Ёсан хотел было взять её, но книга оказалась тяжелее, чем вся Солнечная Система вместе взятая. Пришлось покорно сгорбиться над ней, как дотошные гностики горбили свои спины над умудрёнными трактатами, и попытаться открыть. И вновь неудача: книга не хотела поддаваться. Вместо этого она вдруг начала набухать, как тесто, расти и расширяться, пока не достигла колоссальных размеров. Кан почувствовал себя песчинкой, не достойной осесть на обложке этой вселенской книги. Однако она, вопреки всему, открылась сама. Страницы полетели одна за одной, рисуя картины по принципу фенакистископа. Перед Ёсаном пронеслись эпизоды вероятного прошлого Юнхо: вот он, радостный в окружении семьи — отца, матери и своего похоже непохожего брата, нежный и обходительный рядом с Клои, смеющийся среди весёлых подвыпивших друзей. Пронеслись мимо и менее оптимистичные эпизоды, но в каждом из них Юнхо оставался безмятежен, будто его совсем не задевала чужая молва. Ёсан прикусил губу и потупил глаза, когда в воздухе раздался неземной бас, оглушающий своей громогласностью и отдающийся в груди дрожью. «Не ври себе. Он не такой, как ты. Ты — полный неудачник, а он просто жертва обстоятельств…» Голос — нечто априори бестелесное и аморфное — к удивлению, срезонировал мириадами тоненьких острых иголок, разом впившихся в черепную коробку. Наверное, такой же болезненной была лоботомия, подумал Кан, хватаясь за голову и сгибаясь в три погибели, словно это могло облегчить боль. Почему слова так сильно ранят? И, самое главное, чьи это слова? Неужто его собственные? Книга Юнхо с грохотом захлопнулась. Последнее, что Ёсан помнил — это ощущение полёта, когда его отбросило ударной волной. Он нашёл себя всё там же, в водительском кресле «Мустанга», с дотлевающей сигаретой промеж пальцами, усиливающейся головной болью — последствием нерадостных грёз — и осознанием того, что пугающе громогласный голос, кому бы он ни принадлежал, был прав: он Юнхо не чета. Пусть парень и был изгоем, но он был любим, не всеми, так избранным кругом лиц. Кана же любить было некому. Таков был его удел.